Колдун и кристалл Кинг Стивен

1

Пальцы Корал крепко сжимали руку Сюзан, но боли не причиняли, пока она вела девушку по коридорам дворца. Сюзан не пыталась ни протестовать, ни вырываться: не имело смысла. Следом за женщинами шагали два ковбоя, вооруженные ножами и дубинками: все огнестрельное оружие забрали с собой те, кто уехал на запад с Джонасом. А за ковбоями, словно призрак, следовал старший брат убитого канцлера, Ласло. Рейнолдс, у которого желание насладиться прелестями девчонки напрочь отбила растущая тревога, то ли остался во дворе, то ли ускакал в город.

— Я собираюсь посадить тебя в холодную кладовую, пока мы не разберемся, что с тобой делать, — говорила Корал. — Там ты будешь в полной безопасности… и в тепле. Хорошо, что ты надела пончо. Потом… когда Джонас вернется…

— Ты больше никогда не увидишь сэй Джонаса, — прервала ее Сюзан. — Он уже не…

Вновь боль пронзила ее лицо, которому в это утро и так досталось. На мгновение Сюзан показалось, что окружающий мир взорвался. Девушку бросило на стену коридора, перед глазами стоял густой туман, который рассасывался долго и медленно. Она чувствовала кровь, текущую по лицу: ударила ее Корал тыльной стороной ладони, и перстень разорвал кожу. Потекла кровь и из носа. В который уж раз.

Корал холодно взирала на Сюзан, но девушке показалось, что она увидела в ее глазах не только злость. Похоже, и страх.

— Не говори со мной об Элдреде, мисси. Он уехал, чтобы поймать мальчишек, которые убили моего брата. Мальчишек, которых ты вызволила из тюрьмы.

— Перестань. — Сюзан вытерла нос, поморщилась, увидев натекшую в ладонь кровь, вытерла руку о штаны. — Я знаю, кто убил Харта, и ты это знаешь, так что не вешай мне лапшу на уши. — Она наблюдала, как поднимается рука Корал, чтобы ударить вновь, и глухо рассмеялась: — Давай. Изуродуй мне и другую щеку, если тебе того хочется. Но будешь ли ты от этого спать лучше следующей ночью, без мужчины на другой половине кровати?

Рука Корал резко опустилась. Затрещину она Сюзан не отвесила, но схватила ее за предплечье. На этот раз пальцы сжались куда как сильнее, причиняя боль, но Сюзан этой боли практически не почувствовала. Ее слишком много били в этот день, так что страдания ее уже не пугали. Главное, она знала, что каждая прошедшая минута приближает ее встречу с Роландом, когда боль эта забудется раз и навсегда.

Остаток пути Корал буквально волокла ее по коридору. Они пересекли пустынную кухню (в любой другой день Жатвы работа бы здесь кипела, пар стоял столбом), Корал распахнула обитую железом дверь в дальней стене. Пахнуло картошкой, тыквой, морковью.

— Заходи. И живее, если не хочешь, чтобы я дала тебе хорошего пинка.

Сюзан посмотрела ей в глаза, улыбнулась:

— Я бы прокляла тебя за то, что ты спала с убийцей, сэй Торин, но ты уже сама прокляла себя. И ты это знаешь… это написано на твоем лице, тут сомнений быть не может. Поэтому я лишь поклонюсь тебе… — улыбаясь, она сделала реверанс, — …и пожелаю доброго дня.

— Заходи и заткни свою болтливую пасть! — рявкнула Корал и втолкнула Сюзан в кладовую. Захлопнула дверь, задвинула засов и, сверкая глазами, повернулась к ковбоям, которые все это время молча стояли у нее за спиной.

— Охраняйте ее как положено. Если убежит, пеняйте на себя.

Она протиснулась между ними, не слушая их заверений в том, что никуда пленница не денется, и поднялась в апартаменты своего брата дожидаться Джонаса или известий от Джонаса. Эта сука с превращенным в сплошной синяк лицом, что сидела между мешков с морковью и картошкой, ничего знать не могла, но ее слова

(ты больше никогда не увидишь сэй Джонаса)

не выходили у Корал из головы. Эхом повторялись снова и снова и не выходили.

2

На колокольне, возвышающейся над городским Залом собраний, пробило полдень. И непривычная тишина вновь воцарилась над Хэмбри. Первая половина дня уступила место второй, но город словно позабыл про праздник Жатвы. Вот и «Приют путников» не бурлил весельем. Более двух сотен мужчин толпились под стеклянным взглядом Сорви-Головы, пили без продыха, но слышались в зале лишь шарканье ног да нетерпеливый стук стакана о стойку бара, свидетельствующий о том, что кого-то из клиентов замучила жажда.

Шеб попытался пройтись по клавишам, заиграл «Буги большой бутылки», мелодию, которая всем всегда нравилась, и тут же ковбой с родимым пятном на щеке приставил ему нож к уху и посоветовал прекратить шуметь, в противном случае пообещав выпустить мозги через барабанную перепонку. Шеб, которому совершенно не хотелось расставаться ни с мозгами, ни с барабанной перепонкой, не заставил просить себя дважды. Тут же поднялся со скамьи и прошел за стойку бара помогать Стенли и Красотуле наполнять стаканы.

Настроение у пьющих ухудшалось с каждым часом. Праздник Жатвы у них украли, это они уже поняли, но не знали, как на это отреагировать. Да, еще будет большой костер, в котором сгорят все пугала, но на поцелуи и танцы рассчитывать не приходилось. Их лишили и конкурса загадок, и скачек, и боя свиней… отняли возможность повеселиться. Они не могли достойно проводить год! Вместо положительных эмоций они получили убийство под покровом ночи и побег преступников. И лишь надежду на месть вместо уверенности в том, что виновные будут наказаны. Толпа в «Приюте путников», все более напоминавшая черную грозовую тучу, готовую разразиться молниями, жаждала, чтобы ей сказали, что надо делать.

Ткнули пальцем в жертву, которую надо бросить в огонь, как во времена Эльда.

И вот в этот самый момент, вскоре после того, как последний удар колокола растаял в холодном воздухе, двери салуна распахнулись, и в зал вошли две женщины. Многие знали старуху, что шла первой, и некоторые из них перекрестили глаза большим пальцем, чтобы отвести от себя ее черный взгляд. То была ведьма с Кооса, и хотя лицо ее покрывали язвы, а глаза запали так глубоко, что едва виднелись в глазницах, она буквально лучилась энергией. Губы ее ярко алели, словно она только что наелась зимней вишни.

Вторая женщина двигалась медленно, с трудом переставляя ноги, прижимая руку к боку. Ее лицо цветом не отличалось от мела.

Риа прошествовала через зал, никого не удостоив взглядом, остановилась у стойки, под двухголовым чучелом, повернулась лицом к молчаливым ковбоям и горожанам.

— Большинство из вас меня знает! — проскрипела она. Кроме тех, кому никогда не требовался любовный эликсир, порошок, который возвращал силу падающему концу, или капельки, предназначенные для надоевшей тещи. Я — Риа с Кооса, а эта женщина, что стоит рядом со мной, тетя девушки, которая прошлой ночью освободила трех убийц… той самой девушки, что сама убила городского шерифа и хорошего молодого парня… жена которого ждет ребенка. Он стоял перед ней с поднятыми руками, молил сохранить ему жизнь ради жены и еще не рожденного ребенка, но она все равно застрелила его! Жестокая! Жестокая и бессердечная!

Толпа ответила глухим ропотом. Риа вскинула высохшие, скрюченные руки, и в зале воцарилась тишина. Медленно, не опуская рук, она обвела всех взглядом.

— Чужаки приехали, и вы встретили их с распростертыми объятиями! — выкрикнула она все тем же скрипучим голосом. — Встретили с распростертыми объятиями, накормили и обогрели, а они ответили на это черной неблагодарностью! Убили тех, кого вы любили и уважали, сорвали праздник Жатвы, и только боги знают, какие беды обрушатся на нас в следующем году!

Вновь ропот, уже громче. Она ударила по самому больному месту: они действительно боялись, что зло этого года перекинется на следующий, возможно, даже вновь приведет к мутациям скота, о чем на Внешней Дуге уже начали забывать.

— Но они уехали и скорее всего не вернутся! — продолжала Риа. — Может, оно и к лучшему — зачем пятнать нашу землю их чужеродной кровью? Но осталась одна… выросшая среди нас… женщина, предавшая город и убившая его сынов.

Голос упал до шепота, и слушатели подались к ведьме, чтобы не пропустить ни одного слова. Лица еще более посуровели, глаза превратились в щелочки. Тут Риа вытолкнула вперед бледную, худосочную женщину в черном платье. Поставила ее перед собой, как куклу, зашептала ей на ухо… но шепот этот каким-то образом услышали все.

— Давай, милая. Скажи им то, что говорила мне.

И Корделия заговорила, безжизненным, механическим голосом:

— Она сказала, что не будет наложницей мэра. Он для нее нехорош, сказала она. И потом соблазнила Уилла Диаборна. Ценой ее тела стало достойное положение в Гилеаде, куда она приехала бы вместе с ним… и убийство Харта Торина. Диаборн заплатил назначенную цену. Заплатил с радостью, ибо возжелал ее. Ему помогали друзья. Возможно, они тоже попользовались ею. Вполне возможно. Канцлер Раймер оказался у них на пути. А может, они решили заодно расправиться и с ним.

— Мерзавцы! — воскликнула Красотуля. — Лживые гаденыши!

— А теперь скажи им, что надо сделать, чтобы очистить новый год от скверны, прежде чем она успела расползтись, — проворковала Риа.

Корделия Дельгадо подняла голову и оглядела мужчин. Глубоко вдохнула, втягивая запахи грэфа, пива, виски и табака в свои стародевственные легкие.

— Схватите ее. Вы должны ее схватить. Говорю это с любовью и печалью, должна сказать.

Молчание. И скрещенные на Корделии взгляды.

— Выкрасьте ей руки.

Стеклянный взгляд Сорви-Головы, обозревающий битком набитый салун.

— Гори огнем, — прошептала Корделия.

Свое согласие они выразили не криком, но вздохом. Словно осенний ветер зашелестел последними листьями на голых ветках.

3

Шими бежал за плохим Охотником за гробами и сэй Сюзан, пока не упал — легкие горели огнем, бок свело судорогой. Он повалился на мягкую траву Спуска с перекошенным от боли лицом.

Какое-то время Шими лежал, вдыхая запах травы, отдавая себе отчет, что с каждой минутой расстояние до них увеличивается, но прекрасно понимая, что бежать, пока не утихнет боль в боку, он не сможет. А попытка подняться прямо сейчас приведет к тому, что боль снова уложит его на траву. Вот он лежал, изредка поднимая голову и глядя вслед удаляющимся плохому Охотнику за гробами и сэй Сюзан, и уже собрался встать, когда Капризный укусил его. Не ткнулся мордой в задницу, отнюдь, прихватил как следует. В последние двадцать четыре часа Капи тоже пришлось несладко, и ему не понравилось, что человек, который и навлек на него все эти несчастья, лежит на земле, отдыхает.

— У-у-у-у! — взревел Шими, вскакивая. Укус Капи оказал магическое действие: Шими начисто забыл про все остальное. — Зачем ты это сделал, Капи? — Шими энергично потирал зад, большие слезы боли катились по щекам. — Ужасно больно… сукин ты сын!

Капризный вытянул шею, обнажил зубы в сатанинской улыбке, какая удается только мулам и верблюдам, и заржал. Для Шими ржание это прозвучало, как смех.

Конец веревки, заменявшей мулу поводья, лежал на траве меж его передних копыт. Когда Шими потянулся к ней, Капи попытался укусить его вновь, но юноша оказался проворнее, крепко врезав по узкой голове мула. Капи фыркнул и мигнул.

— Ты это заслужил, старина Капи. — Шими схватился за веревку. — Из-за тебя мне придется неделю испражняться на корточках. И твоя глупая шутка привела к тому, что мне еще долго не удастся сесть на стул. — Он обмотал веревкой запястье и залез на мула. Капи не попытался его сбросить, но Шими все равно болезненно поморщился, когда его травмированные ягодицы коснулись хребта мула. И все равно мне повезло, подумал Шими, двинув ногами в бока Капи. Да, задница болит, зато не надо идти пешком… или бежать.

— Вперед, глупый! — Капи вновь получил по бокам. — Быстро! Как можно быстрее, сукин ты сын!

За следующий час Шими неоднократно называл Капи сукиным сыном, по поводу и без оного. Проку от этого не было никакого — крейсерскую скорость Капи выбирал по собственному усмотрению.

4

Рейнолдс и Сюзан наискось пересекли Спуск, держа курс на дворец мэра. Добравшись до Дома-на-Набережной, Шими спешился за аркой, ведущей во двор, не зная, что делать дальше. В том, что они приехали сюда, сомнений у него не было: он видел жеребца Сюзан, Пилона, и лошадь плохого Охотника за гробами. Стреноженные, они стояли бок о бок в тени и изредка ржали, вскидывая головы.

Что же делать? Всадники появлялись из-под арки и исчезали за ней, главным образом седоволосые ковбои, слишком старые, чтобы отправиться с Ленджиллом. Никто из них не обращал ни малейшего внимания на недоумка из салуна и его мула. А вот Мигуэль обратил бы, и Шими это знал. Старый музыкант никогда не любил его, держал за вора и, увидев мальчика на побегушках Корал во дворе дворца, незамедлительно шуганул бы его.

Нет, не выгонит, мрачно подумал Шими. Сегодня не выгонит, сегодня я не позволю ему помыкать мной. Я не уйду, даже если он заорет.

Но если старик заорет и поднимет тревогу, что тогда? Плохой Охотник за гробами может прийти и убить его. Шими без колебания пожертвовал бы собой ради своих друзей, если б его смерть принесла хоть какую-то пользу. А чем он им поможет, умерев на брусчатке двора Дома-на-Набережной?

Вот он и стоял под холодным солнечным светом, переминаясь с ноги на ногу, жалея о том, что ему не хватает ума составить хоть какой-то план действий. Прошел час, два. Время текло медленно, Шими все больше злился на себя. Он чувствовал, что шансы помочь Сюзан уменьшаются с каждой уходящей минутой, но по-прежнему не знал, что ему делать. В какой-то момент он услышал, как на западе громыхнуло, словно оттуда донесся громовой раскат… хотя откуда взяться грому в ясный осенний день?

Шими уже собрался рискнуть и войти во двор… может, там никого нет, может, он сумеет пробраться в дом незамеченным… когда из конюшен вышел человек, которого он боялся больше всего.

Обвешанный амулетами, очень пьяный, Мигуэль Торрес добрался до середины двора, не по прямой, а выписывая сложную траекторию. Завязки его сомбреро болтались под дряблым подбородком, на штанах темнело мокрое пятно; похоже, он справил малую нужду, забыв о том, что сначала следует доставать «крантик», а уж потом открывать его. В руке он держал маленький керамический кувшин. В глазах стояло недоумение.

— Кто это сделал? — прокричал Мигуэль. Вскинул глаза к предвечернему небу, появившейся на нем, еще бледной, Демонической Луне. И хотя Шими не любил старика, от жалости у него защемило сердце. Нельзя же вот так прямо смотреть на Демоническую Луну, это очень дурной знак. — Кто это сделал? Я прошу, чтобы ты ответил мне, сеньор! Сделай одолжение! — Пауза, яростный крик (Мигуэль споткнулся и едва удержался на ногах). Потом старик вскинул руки, словно собрался кулаками выбить ответ из ухмыляющейся физиономии Демона. Мгновением позже руки бессильно упали, из кувшина выплеснулся самогон, прямо на и так мокрые штаны. — Maricon[54], — пробормотал Мигуэль и побрел к стене (чуть не упал, зацепившись за задние ноги коня плохого Охотника за гробами), уселся на землю, привалился спиной к стене. Жадно хлебнул из кувшина, надвинул сомбреро на глаза. Поставил кувшин на землю, словно рука уже не могла держать его. Шими подождал, пока пальцы Мигуэля на ручке кувшина не разжались, а рука не легла на брусчатку. Он уже двинулся вперед, но вновь остановился. Мигуэль старый, Мигуэль злой, но Шими догадывался, что Мигуэль и очень хитрый. Злобным обычно хитрости не занимать.

И он ждал, пока не услышал храп Мигуэля, а уж потом повел мула во двор, вздрагивая при каждом прикосновении копыт к брусчатке. Мигуэль, однако, даже не пошевельнулся. Шими привязал мула у самого края коновязи (опять вздрогнул, потому что Капи решил поприветствовать громким ржанием уже привязанных там лошадей), затем быстро направился к парадным дверям, через которые никогда в жизни не входил во дворец. Сжал пальцами кованую железную ручку, еще раз посмотрел на старика, похрапывающего у стены, потом открыл дверь и на цыпочках переступил порог.

Постоял в прямоугольнике света, падающего через дверь, ссутулившись, ожидая, что чья-то рука схватит его за шкирку (злые люди не раз так с ним поступали) и сердитый голос грозно спросит, а что, собственно, он тут делает.

Но холл пустотой и тишиной напоминал могильный склеп. На боковой стене висел гобелен: ковбои гнали по спуску табун. К нему кто-то прислонил гитару с порванной струной. Шаги Шими эхом отдавались от стен. Он задрожал всем телом. В плохое он попал место, в дом, где убили людей. А значит, только и жди встречи с призраком.

— Но Сюзан-то здесь. Только где?

Он прошел через двойные двери в дальнем конце холла и очутился в зале приемов. Под высоким потолком его шаги зазвучали более гулко. Давно умершие мэры смотрели на него со стен. Отслеживали его взглядами, негодуя, что он посмел явиться пред их светлые очи. Он понимал, что глаза нарисованные, но…

Один мэр особенно напугал его: рыжеволосый толстяк с бульдожьей челюстью очень уж злобно взирал на него, словно хотел спросить, что делает недоумок из салуна во дворце мэра.

— Прекрати так смотреть на меня, старый сукин сын, — пробормотал Шими, и ему немного полегчало. Во всяком случае, на какое-то время.

Ноги привели его в обеденный зал, тоже пустой, с длинными, сдвинутыми к стене столами. На одном он увидел остатки пищи: тарелку с куриной ножкой и ломтями хлеба, полупустую кружку с элем. Глядя на тарелку и кружку, одиноко стоящие на длинном столе, за который каждый день, не только по праздникам, садились десятки людей, Шими особенно остро осознал значение случившегося. На него навалилась грусть-тоска. Слишком многое изменилось в Хэмбри, к прежнему возврата уже не было.

Эти печальные, очень сложные мысли не помешали Шими наброситься на курицу и хлеб и запить их элем: день у него выдался длинным и трудным.

Он рыгнул, закрыл обеими руками рот, виновато глянул по сторонам, убедился, что никто его не услышал, и проследовал дальше.

Дверь в дальнем конце заперли на задвижку, но не на замок. Шими отодвинул ее, заглянул в коридор, который тянулся вдоль всего дворца. Широкий, как улица, освещенный газовыми канделябрами. Сам коридор пустовал, но Шими слышал голоса, доносящиеся из других комнат, выходящих в коридор, может, даже с других этажей. Он резонно предположил, что голоса эти принадлежат горничным и другим слугам, оказавшимся по каким-то делам в доме, но они очень уж напоминали ему голоса призраков. Может, один принадлежал самому мэру Торину, прогуливающемуся по коридору как раз перед ним (если бы Шими увидел его… какое счастье, что не увидел!), прогуливающегося и размышляющего о том, что с ним произошло, гадающего, что это за желеобразная масса, вытекшая ему на ночную ру…

Рука ухватила Шими за бицепс, и он едва не закричал.

— Тихо! — прошептал женский голос. — Ради твоего отца!

Шими каким-то чудом удалось сдержать крик. Он обернулся. Перед ним, в джинсах и простой, в клеточку, рубашке, с зачесанными назад волосами, бледным, но решительным лицом, сверкая темными глазами, стояла вдова мэра.

— С-с-сэй Торин… я… я… я…

Больше он ничего сказать не смог. Сейчас она вызовет стражу, если в дворце остались стражники, подумал Шими. Может, оно и к лучшему.

— Ты пришел за девушкой? За Сюзан Дельгадо?

В горе Олив, как ни странно, похорошела. Лицо стало не таким пухлым, она словно скинула с десяток лет. Ее черные глаза не отрывались от лица Шими, лишая его возможности уйти от ответа. Шими кивнул.

— Хорошо. Ты мне поможешь. Она внизу, в кладовой, и ее охраняют.

У Шими отвисла челюсть, он даже решил, что ослышался.

— Ты думаешь, я поверю, что она имеет хоть какое-то отношение к смерти Харта? — спросила Олив, как будто Шими придерживался противоположного мнения. — Я, может, толстая и неуклюжая, но далеко не идиотка. Пошли. Дом-на-Набережной не лучшее место для сэй Дельгадо. По крайней мере сегодня. В городе слишком многие знают, что она здесь.

5

До конца жизни он будет слышать этот голос в тревожных снах, не помня, что ему снилось, только зная, что сны эти вызывают у него чувство беды… он словно идет без остановки, попадая из одного безрадостного места в другое, прислушиваясь к незнакомым голосам на площадях чужих для него городов.

Этот голос, он почти узнает его. Голос так похож на его собственный, что психоаналитик из реальности Эдди, или Сюзан, или Джейка уверенно заявил бы, что это его голос, голос его подсознания, но Роланд знает, что это не так; Роланд знает, что очень часто голоса, которые звучат в наших головах как наши собственные, на самом деле принадлежат самым ужасным чужакам, самым опасным врагам нашим.

Шар сначала переносит его в Хэмбри и дворец мэра, и он видит многое из того, что произошло там, а потом увлекает за собой далеко-далеко… зазывает этим странно-знакомым голосом, и он должен идти. Выбора у него нет, потому что в отличие от Риа и Джонаса он не вглядывается в шар и существ, которые что-то беззвучно говорят внутри его; он — в самом шаре, он — часть бесконечного розового вихря.

И этот вихрь сначала возносит его ввысь, а потом тащит с собой. Он пролетает над Спуском, поднимаясь и поднимаясь сквозь сначала теплый, а потом холодный воздух, и он не одинок в этом розовом вихре, который влечет его на запад, по Тропе Луча. Шеб пролетает мимо него, склонив голову набок; он во всю мощь горланит: «Эй, Джуд», — и его желтые от никотина пальцы барабанят по клавишам, которых нет… Увлеченный мелодией, Шеб, похоже, не понимает, что вихрь разлучил его с пианино.

говорит голос… голос вихря, голос магического кристалла… и Роланд идет. Сорви-Голова проскакивает мимо него, стеклянные глаза поблескивают розовым светом. Тощий мужчина в фермерской одежде с всклокоченными рыжими волосами обгоняет его. «Долгой тебе жизни, богатого урожая», — говорит он, или что-то похожее, потом пропадает. Вращаясь, словно необычная мельница, рядом возникает металлическое кресло (Роланду оно кажется орудием пыток) на колесиках, и юноша-стрелок думает о Госпоже теней, не представляя себе, о чем именно он думает или что сие означает.

А розовый вихрь несет его над развороченными горами, над плодородной зеленой дельтой, где большая широкая река катит свои воды. Синие, под цвет отражающегося в них неба. Но они становятся розовыми, когда вихрь проносится над рекой. Впереди Роланд видит нарастающую громаду тьмы, и сердце его замирает, но именно туда несет его розовый вихрь, именно туда он должен прийти.

Я хочу выбраться отсюда, думает Роланд, но он далеко не глуп, и ему открыта истина: он, возможно, никогда отсюда не выберется. Колдовская радуга поглотила его. Он, наверно, навсегда останется в ее вихревых глубинах.

Если придется, я проложу себе путь пулями, думает он, но нет — револьверов он лишился. В вихре он летит голым, неумолимо приближаясь к иссиня-черной громадине, заслоняющей небо.

И тут он слышит пение.

Доносящееся из далекого далека, но прекрасное. Нежная мелодия напоминает ему о Сюзан: птички и рыбки, медведи и зайки.

Внезапно мул Шими (Капризный, вспоминает Роланд) галопом проносится мимо, его глаза сверкают, как драгоценные камни. За ним, верхом на помеле, украшенном амулетами, летит Риа с Кооса. «Я догоню тебя, мой красавчик»! — кричит она вслед мулу и, похохатывая, пропадает из виду.

Роланд ныряет в темноту, и внезапно у него перехватывает дыхание. Вокруг все черно. Воздух ползет по коже, как полчища насекомых. Удары невидимых кулаков бросают его из стороны в сторону, внезапно его тащит вниз, с огромной скоростью; он боится, что его расплющит о землю: так пал лорд Перт.

Бесплодные поля и безлюдные деревни возникают из мрака. Он видит переломанные деревья, которые не дают тени… о, да тут везде тень, тут везде смерть, это край Крайнего мира, куда он придет в какой-то темный день, и тут царит смерть.

«Тандерклеп», — повторяет он

«Здесь недышащие; белые лица».

«Недышащие. Белые лица»

Да, он это знает. Непонятно как. Место убитых солдат, свергнутых правителей, ржавых алебард. Это Тандерклеп, где время бежит назад и могилы выблевывают своих мертвых.

Впереди дерево, похожее на протянутую скрюченную руку. На самую верхнюю ветвь насажен ушастик-путаник. Ему давно положено помереть, но, когда розовый вихрь проносит Роланда мимо, он поднимает голову и смотрит на стрелка. В его глазах застыла невыносимая боль. «Ыш!» — кричит он и пропадает из жизни Роланда и его памяти на много лет.

И тут он узнает голос — это голос Черепахи.

Он смотрит и видит яркое, сине-золотое сияние, пробивающееся сквозь грязную черноту Тандерклепа. Прежде чем он успевает хоть что-нибудь разглядеть, его выносит из темноты на свет, словно заново родившееся, вылупившееся из яйца существо.

восклицает голос Черепахи, и Роланду приходится закрыть глаза руками и смотреть сквозь пальцы, чтобы не ослепнуть. Под ним — залитое кровью поле… он так подумал тогда, четырнадцатилетний мальчик, совершивший первое в своей жизни настоящее убийство. Это кровь, которая вытекает из Тандерклепа и грозит затопить нашу часть мира, думает он, и пройдет несчетное число лет, прежде чем он вспомнит о своем пребывании в хрустальном шаре, соотнесет эти воспоминания со сном Эдди и скажет своим спутникам, с которыми сидел на асфальте автострады, когда ночь уже будет подходить к концу, что внезапный переход от темноты Тандерклепа к этому яркому свету сбил его с толку. «То была не кровь, а розы», — говорит он Эдди, Сюзанне и Джейку.

Да, вон она, серовато-черная колонна, подпирающая горизонт: Темная Башня, та самая, где пересекаются все Лучи, средоточие Силы. В поднимающихся по спирали окнах он видит синий электрический свет, слышит крики тех, кто заточен в ее стенах. Он чувствует и мощь этого места, и источаемое им зло. Он чувствует: с Башней что-то не так, перегородки между мирами теряют прочность, потенциал зла растет все быстрее и быстрее, словно раковая опухоль, выпивающая все соки из когда-то здорового тела. Итак, перед ним высится не просто башня из темно-серого камня, нет, он видит перед собой величайшую тайну мира, его последнюю и страшную загадку.

Это Башня, Темная Башня ввинчивается в небо, и Роланд несется к ней в розовом вихре, думая: Я войду в тебя, я и мои друзья, если будет на то воля ка, мы войдем и мы сокрушим зло, которое таится в тебе. Может, на это уйдут годы, но я клянусь птичкой и рыбкой, медведем и зайкой, всеми, кого я люблю…

А небо уже усеяно нависшими над землей облаками, которые натянуло из Тандерклепа, вокруг все темнеет, а синий свет в окнах башни сияет, как глаза безумцев, и Роланд слышит тысячи вопящих голосов.

«Ты убьешь все и всех, кого любишь, — речет голос Черепахи, и теперь это жестокий голос, жестокий и суровый, — и все равно ворота Башни не раскроются перед тобой».

Стрелок набирает полную грудь воздуха, собирает в кулак все силы; когда он отвечает Черепахе, то говорит от лица всех колен его предков: «НЕТ! ОНИ НЕ УСТОЯТ ПЕРЕДО МНОЙ! КОГДА Я ПРИДУ ВО ПЛОТИ, НЕ УСТОЯТ! КЛЯНУСЬ ИМЕНЕМ МОЕГО ОТЦА, НЕ УСТОЯТ!»

говорит голос, и Роланда бросает на каменную стену Башни, чтобы расплющить в лепешку. Но прежде чем это происходит…

6

Катберт и Ален наблюдали за Роландом с нарастающей тревогой. Он поднес Радугу Мейрлина к лицу, зажав обеими руками, словно человек, поднявший чашу с вином перед тем, как произнести тост. Мешок упал на его запыленные сапоги. Щеки и лоб купались в розовом сиянии, которое не внушало доверия ни Алену, ни Катберту. Им казалось, что сияние это не только живое, но и голодное.

Они подумали в унисон: Я не вижу его глаз. Где его глаза?

— Роланд? — повторил Катберт. — Если мы собираемся добраться до Скалы Висельников, прежде чем они подготовятся к встрече, ты должен убрать эту штуковину в мешок.

Роланд не шевельнулся, не опустил хрустальный шар. Но что-то прошептал. Уже потом, когда Катберту и Алену представился случай обменяться впечатлениями, они сошлись на том, что услышали: удар грома[55].

— Роланд? — Ален шагнул к стрелку. Осторожно, словно хирург, вонзающий скальпель в тело пациента, просунул правую руку между хрустальным шаром и лицом Роланда. Реакции не последовало. Ален убрал руку, повернулся к Катберту.

— Можешь ты «коснуться» его? — спросил Берт.

Ален покачал головой.

— Нет. Его разум словно унесся далеко-далеко.

— Мы должны его разбудить. — Голос Катберта дрожал от волнения.

— Ванней говорил нам, что если слишком быстро выводить человека из глубокого транса, он может сойти с ума, — ответил Катберт. — Помнишь? Не знаю, решусь ли я…

Роланд шевельнулся. Розовые озера, появившиеся на месте его глаз, начали расти. Губы решительно сжались, как бывало с ним в мгновения высшего напряжения.

— Нет! Они не устоят! — От голоса Роланда по коже Алена и Катберта побежали мурашки. То был не его голос, во всяком случае, принадлежал он не юноше, но мужу.

— Нет, — гораздо позже сказал Ален, когда Роланд спал, а они с Катбертом сидели у костра. — То был голос короля.

Сейчас же, однако, оба молча смотрели на своего друга, парализованные страхом.

— Когда я приду во плоти, они не устоят! Клянусь именем моего отца, НЕ УСТОЯТ!

А потом неестественно розовое лицо Роланда перекосило, как перекашивает лицо человека, которому открылось что-то невероятно страшное. И вопрос о том, что они могут погубить Роланда, спасая его, отпал сам собой; оба поняли, что магический кристалл убьет Роланда у них на глазах, если они не вмешаются.

Во дворе ранчо «Полоса К» Роланда ударил Катберт. На этот раз инициативу взял на себя Ален, врезал правым кулаком Роланду в лоб. Его отбросило назад, хрустальный шар выпал из слабеющих пальцев, отсвет ужасного розового сияния покинул его лицо. Катберт поймал Роланда, Ален — шар. Розовый свет притягивал взгляд, пытался проникнуть в мозг, но Ален решительно затолкал магический кристалл в мешок, более не взглянув на него, затянул веревку… но в последний момент успел заметить, что розовый свет погас: шар признал свое поражение, во всяком случае, в этой стычке.

Ален повернулся, поморщился, увидев синяк, расползающийся по лбу Роланда.

— Он?..

— Отключился, — ответил Катберт на невысказанный вопрос.

— Лучше бы ему побыстрее прийти в себя.

Катберт мрачно взглянул на Алена, от его обычной веселости не осталось и следа.

— Да, в этом ты абсолютно прав.

7

Шими стоял у нижней ступени лестницы, которая вела в хозяйственные помещения, переминаясь с ноги на ногу, ожидая, что сэй Торин вернется с дворцовой кухни или позовет его туда. Он не знал, как долго она пробыла на кухне, но ему казалось — целую вечность. Он хотел, чтобы она вернулась, а еще больше, чтобы привела с собой сэй Сюзан. Шими ужасно не нравилось и это место, и этот день. Дурное предчувствие наползало, как черный дым, поднявшийся к небу на западе. Что там случилось, связано ли это с громовым раскатом, который он слышал раньше, Шими не знал, но ему хотелось выбраться из Дома-на-Набережной до того, как солнце исчезнет в дыму у западного горизонта и в небе воцарится настоящая Демоническая Луна.

Одна из дверей, соединяющих коридор с кухней, распахнулась, Олив поспешила к нему. Одна.

— Она в кладовой, это точно. — Олив провела рукой по седеющим волосам. — Большего я от этих двух идиотов не добилась. Я поняла, что и не добьюсь, как только они заговорили на своем птичьем языке.

Специального слова для диалекта простолюдинов Меджиса не было, поэтому аристократия называла его по-всякому, в том числе и птичьим языком. Олив знала обоих ковбоев, что охраняли кладовую, не лично, конечно, но встречала их и во дворце, и вне его. Опять же у нее не было ни малейшего сомнения в том, что эти парни владеют не только птичьим, но и нормальным языком. А заговорили на птичьем только для того, чтобы прикинуться, будто не понимают ее, и избежать необходимости отвечать на вопросы. Олив им подыграла и не стала выводить их на чистую воду, хотя местным диалектом владела и могла бы высказать ковбоям все, что о них думает. Она уже поняла, что ковбои получили строгий приказ держать язык за зубами.

— Я сказала им, что наверху какие-то люди, — продолжила Олив, — и я боюсь, что они хотят украсть серебро. Попросила их подняться и посмотреть, кого занесло во дворец. Они лишь тупо смотрели на меня. No habla[56], сэй. Дерьмо. Дерьмо!

Шими хотел уже обозвать ковбоев сукиными детьми, но решил, что лучше помолчать. Олив ходила перед ним взад-вперед, изредка бросая взгляды на закрытые двери кухни. Наконец остановилась перед Шими.

— Выверни карманы. Давай посмотрим, нет ли в них чего полезного.

Шими подчинился. Из одного достал маленький карманный нож (подарок Стенли Руиса) и недоеденную булку. Из второго — три маленькие, пальчиковые петарды, одну большую, круглую, и несколько серных спичек.

Глаза Олив заблестели, когда она увидела петарды и спички.

— Слушай меня, Шими…

8

Катберт похлопал Роланда по щеке. Безрезультатно. Ален оттолкнул его, опустился на колени, взял руки стрелка в свои. Он никогда не использовал свой дар для того, чтобы помочь человеку прийти в себя, но ему говорили, что такое возможно: в некоторых случаях дар позволяет проникнуть в разум другого.

Роланд! Роланд, проснись! Пожалуйста! Ты нам нужен!

Поначалу ответная реакция напрочь отсутствовала. Потом Роланд шевельнулся, что-то пробормотал, выдернул руки из пальцев Алена. За мгновение до того, как веки Роланда поднялись, и Катберт, и Ален замерли от страха: вдруг они увидят не глаза, а розовый пламень.

Но они увидели глаза Роланда — холодные светло-синие глаза стрелка.

Он попытался подняться, но первая попытка не удалась. Протянув руки, Катберт взялся за одну руку стрелка, Ален — за вторую. Когда они потянули его вверх, Берт чуть не ахнул: в волосах Роланда появилась седина, которой раньше не было и в помине, он мог в этом поклясться. Однако последний раз взгляд его упал на волосы Роланда только утром, то есть очень и очень давно.

— Сколько я пролежал без сознания? — Роланд кончиками пальцев коснулся синяка на лбу и поморщился от боли.