Мадам Пикассо Жирар Энн
Она была босой и одета сегодня в фиолетовое платье. Она только что покрасила ногти на ногах, а руки ожидали своей очереди. Ева склонилась на полу над разложенной тканью.
– Не имею ни малейшего представления, – со вздохом призналась она и отвела волосы с лица тыльной стороной ладони.
– А ей что ты сказала?
– Сказала, что я что-нибудь придумаю.
– О Господи. Это очень рискованно.
– Мой отец всегда говорил: чем выше риск, тем больше награда.
У Евы болезненно сжалось сердце, когда она подумала об отце. Это ощущение удивило ее. Они с отцом уже долго не ладили, но она помнила лучшие времена из своего детства. Ее вновь обретенная решимость явно передалась от него.
– Ты так и не рассказала, как съездила к родителям, – заметила Сильветта, открывая флакон с красным лаком для ногтей.
Действительно, Ева не говорила об этом даже с Луи во время обратной поездки в Париж. Они сидели рядом в неловком молчании. Когда она вернулась в дом Ларуш, то открыла маленькую сумку, которую ей дала мать на крыльце во время прощания. Внутри лежали две пары удобных чистых панталон и десяток перников, ее любимых польских пирожных из заварного теста. Даже сейчас, при воспоминании об этом, у нее на глаза навернулись слезы.
Ева Гуэль и Марсель Умбер были очень разными людьми, а теперь это стало еще более заметно, чем раньше.
– Мама считает, что мне нужно выйти замуж за Луи.
– Ты не согласна?
Ева знала, что он хороший человек, и на мгновение задумалась о такой перспективе.
– Хотелось бы… если бы я могла.
– А что думает твой отец? – спросила Сильветта.
– Он думает, что я должна вернуться в Венсенн.
– А как же твои отношения с Пикассо?
Ева резко выпрямилась и выронила ножницы, упавшие на разложенную ткань.
– Только не говори, будто ты думала, что я ни о чем не догадывалась, – хихикнула Сильветта.
Ева пришла в ужас.
– Он сам сказал тебе? Или это была Мистангет? О Господи, что со мной будет!
– Никто мне ничего не говорил, но я вижу то, что вижу. Я была рядом в тот вечер, когда он пришел в гримерную вместе с мсье Оллером. Я видела вас обоих, а потом снова видела у Стайнов. Такие искры не летали в воздухе даже в день штурма Бастилии.
Ева покраснела, но не от смущения.
– Пикассо – настоящий бонвиван, – продолжала Сильветта.
– Я знаю.
– У него есть Фернанда.
– Это мне тоже известно.
– Луи был бы гораздо более надежным выбором.
– Но мне не нужен Луи, – с болью ответила Ева.
– Что же ты будешь делать?
– Сейчас он уехал на юг, и я в любом случае ничего не могу поделать.
– По словам Мистангет, Фернанда отправила Пикассо покаянное письмо, и они снова начали разговаривать друг с другом. Только вчера он ответил ей, и подозреваю, она вскоре отправится к нему.
Образ Пикассо ярко возник перед мысленным взором Евы. Запах лака для ногтей так напоминал его студию, пропахшую краской и скипидаром… Ева все помнила. Она знала, что вела себя наивно, но было трудно представить, что случившееся между ними ничего не значило для него. Она снова посмотрела на разложенную ткань для костюма.
– Это будет птица.
– Что?
– Костюм для мадемуазель Минти. Я нашла решение. Но я обошью его лентами, а не перьями. Они будут развеваться вокруг нее во время ее танца. Сейчас мне нужно думать о работе, а не о романах, которые ни к чему не приводят. По крайней мере, сценический костюм – это нечто такое, что может занять мысли хоть на какой-то срок.
Ева решила стараться не думать больше о Пикассо, но совсем забыть о нем у нее не получалось. Она обдумывала идею костюма со вчерашнего дня, и наконец все встало на свои места. Сама идея была позаимствована из воспоминаний о польском празднике, который она видела в детстве, – яркие цветные ленты, обвивавшие бедра танцовщиц. Уже тогда ей казалось, что они двигаются с птичьим изяществом. Они выглядели свободными и воздушными, особенно в сочетании с чарующими народными мелодиями. Несомненно, Мадо Минти представит эту концепцию в наилучшем свете, когда предложит ее мсье Оллеру и мадам Люто как собственную выдумку.
Ева подумала, что если бы она на самом деле превратилась в птицу, то взлетела бы над Парижем и вместе с ветром унеслась на юг, где смогла бы отыскать Пикассо. А когда они увидят друг друга, связь между ними вспыхнет так же ярко, как в тот вечер, когда он привел ее в Бато-Лавуар. Там не будет ни Сильветты, ни Луи и уж точно никакой Фернанды.
– Ты никому не расскажешь, правда? – спросила Ева, когда Сильветта закончила красить ногти.
– Про Пикассо? Зачем это мне? Так или иначе, между вами все равно не было ничего серьезного.
– Нет, конечно, нет, – пожалуй, слишком поспешно согласилась Ева. Идея костюма приобретала все более завершенную форму, она торопливо достала из-под кровати коробку с лентами и начала выбирать самые яркие.
Глава 13
«Мона Лиза» украдена! Объявлен поиск подозреваемых!
Пикассо скомкал газету, разложенную на коленях, и со свистом втянул воздух в легкие. Жара, уже который день стоявшая на юге Франции, становилась нестерпимой. На смену легкому дыханию весны пришли жаркие летние ветры, и Пикассо, Брак, Марсель и Маноло были вынуждены покинуть столики на улице и сидеть внутри оживленного кафе «Гранд», где потолочные вентиляторы лишь слегка перемешивали нагретый воздух.
На какой-то момент, словно напроказивший школьник, он подумал о возможности спрятать газету, чтобы никто не увидел заголовок… как будто новость могла от этого исчезнуть. В его нагрудном кармане лежало последнее умоляющее письмо от Фернанды, но даже она не понимала всех последствий кражи знаменитой картины. Никто не знал о том, что было известно ему самому.
В глубине души Пикассо не сомневался, что секретарь Аполлинера украл из Лувра две иберийские головы, которые теперь находились в его студии. Он просто не хотел этому верить. Какое-то время он убеждал себя, что головы были всего лишь похожими на луврские статуи, потому что хотел иметь их у себя.
Он эгоистично желал пользоваться ими для своей работы, но теперь «Мона Лиза» тоже исчезла из Лувра. Это было неслыханно громкое преступление, и если в ходе расследования полиция дернет за другую ниточку, то и сам Пикассо, а не только Аполлинер, может оказаться в числе подозреваемых.
Тогда его восходящая звезда мгновенно погаснет. С карьерой будет покончено. Пабло Пикассо назовут обычным вором.
Он передернул плечами от этой мысли и вспомнил о том, что головы по-прежнему стоят на видном месте в его студии, словно искушение для любого проницательного сыщика. Единственным человеком, имевшим ключ от этой студии, была Фернанда, которая могла неумышленно впустить туда следователей. Но Пикассо был не состоянии написать Фернанде и попросить ее спрятать статуи. Их отношения стали настолько неопределенными, что он не мог позволить ей получить такое преимущество над собой. Но если она будет на юге рядом с ним, студия останется запертой, как банковский сейф, пока он не вернется, чтобы самостоятельно перепрятать статуи, не навлекая подозрений у Брака своим внезапным отъездом. Общество Фернанды становилось необходимым для него.
– Боже мой, амиго, ты выглядишь так, словно увидел привидение, – сказал Маноло.
Они сидели, истекая потом под лениво вращавшимся вентилятором.
– Возможно, так оно и есть.
Извинившись, Пикассо встал и подошел к бару, чтобы заказать перно. Резкий и освежающий аромат аниса немного успокоил его. Он сделал второй большой глоток. У него не оказалось сигарет, а курить хотелось нещадно. Но ничего, алкоголь хоть как-то заменит никотин.
До сих пор Пикассо не имел намерения приглашать Фернанду в Сере. Во многих отношениях разлука оказалась целительной для него, и они с Браком исступленно занимались живописью, делясь и беседуя друг с другом, как это бывало и раньше. Но по мере того, как недели сменялись неделями, Пикассо продолжал тосковать о Еве и вспоминать ее. Это чувство было таким сильным, что даже приглашение Фернанды казалось изменой Еве. Но у него не было другого выбора.
Он надеялся, что Ева обрела счастье с Луи… нет, на самом деле, не надеялся. Это была ложь.
Ему была отвратительна мысль о другом мужчине, прикасавшемся к ней. Потребность в обладании была испанской чертой характера, от которой он так и не смог избавиться. Да, ему хотелось обладать ею всеми мыслимыми способами, и он надеялся, что переезд на юг Франции погасит это желание. Но оно стало лишь еще более острым. Тем не менее перспектива стать соучастником тяжкого преступления действовала на него отрезвляюще. Пока преступника не поймают и «Мона Лиза» не вернется в Лувр, Пикассо чувствовал себя вынужденным примириться с обществом Фернанды.
– Что за странный человек, – промолвила Марсель Брак, пока они с мужем наблюдали за Пикассо, стоявшим у стойки бара вместе с несколькими рабочими в суконных халатах. Он выпил первый бокал перно, потом второй.
– Он не странный, mon amour. Всего лишь художник, как и я.
– Пабло совершенно не похож на тебя.
– Спасибо, cherie, но ты судишь пристрастно.
– Нет, я говорю серьезно. Он суетный и тщеславный, эгоистичный, высокомерный…
– И совершенно блестящий, – перебил Брак. – Если собственные демоны не преградят ему путь, то, думаю, он превратится в живую легенду.
– Скорее из-за его похождений, а не из-за его картин, – с лукавой улыбкой добавил Маноло.
– Это ты превращаешься в живую легенду, мой дорогой. Пикассо лишь следует за тобой. Ему остается только мечтать о тонкости оттенков и игре света, которыми владеешь ты.
– Возможно, в этом она права, амиго, – Маноло неопределенно пожал плечами. – Во всяком случае, он уважает твою работу.
– Мы уважаем друг друга. Никто не понимает художника лучше, чем собрат по искусству.
Брак поднял скомканную газету и посмотрел на нижний заголовок. Лайнер «Титаник», провозглашенный самым большим когда-либо построенным пассажирским судном, сегодня покидал Ирландию после нескольких месяцев, проведенных в английском доке. Брак задумался над статьей, удивляясь тому, каким образом новость о выходе пассажирского теплохода могла так сильно повлиять на его друга. Потом полностью развернул газету, и другой заголовок сразу же бросился ему в глаза. «Мона Лиза» украдена!
– Ну и что? – спросила Марсель. – Он же не причастен к этому, не так ли?
Оба помнили, каким встревоженным выглядел Пикассо перед тем, как он скомкал газету и встал из-за стола. Другой причины не могло быть.
– Он даже никогда не обращался к этому старинному стилю. Для чего ему писать подобные картины? Кроме того, он здесь, а «Мона Лиза» в Лувре. По крайней мере, она была там.
– Я лишь говорю, что он знаком с весьма сомнительными типами в Париже, которые могут устроить нечто подобное.
Трое людей за столом переглянулись и посмотрели на Пикассо, все еще стоявшего у стойки бара. «Он определенно сложный человек», – подумал Брак. Несмотря на долгую связь с Фернандой, Пикассо всегда казался ему каким-то неустроенным, когда находился в ее обществе. Он бесцельно дрейфовал к чему-то – или к кому-то – другому, кто мог подарить ему новые впечатления. Пикассо был единственным человеком, которого Брак мог обнаружить одиноко стоящим в многолюдной комнате. И, хотя Брак никогда не говорил об этом вслух, какие бы прочные узы ни связывали Пикассо с Фернандой, временами ему казалось, что тот нуждается в женщине, похожей на его Марсель. В женщине с ровным характером, имеющей собственное мнение, но и умеющей поддерживать его. Фернанда всегда была подстрекательницей. Могла ли она подтолкнуть Пикассо к такому темному поступку, чтобы он произвел на нее впечатление или продолжал потакать ее требованиям?
Вынужденное сомнение в близком друге было для него отвратительным.
Он снова посмотрел на газету, лежавшую на мраморном столике между ними, и по его спине пробежал холодок. Несмотря на сложный характер, скрытность и честолюбие Пикассо, Жорж Брак просто не мог представить, что его друг оказался причастным к краже «Моны Лизы». Тем не менее вопрос остался неразрешенным. В мире случались и более странные вещи.
Пикассо вернулся в гостиницу «Канижу» в одиночестве.
Он не любил писать письма, особенно по-французски, но понимал, что это нужно сделать. Фрика спала, когда он вошел в спальню, но приоткрыла глаза и завиляла хвостом, а обезьянка в клетке у окна деловито прихорашивалась. «Что за импульсивный поступок – купить обезьянку!» – с улыбкой подумал он. Импульсивный и немного глупый. Но Пикассо питал слабость к животным. Как правило, животные нравились ему гораздо больше людей.
Он напишет письмо, поскольку должен это сделать, а Фернанда запрет студию. Будет слишком подозрительно, если он спешно вернется в Париж, когда они с Браком увлечены совместной работой над новыми картинами. Он уселся за маленьким письменным столом у кровати, тяжело вздохнул, положил перед собой лист бумаги и начал писать.
Моя дорогая Фернанда…
Глава 14
– Я уже люблю его. Только посмотрите, какая красота! – воскликнула Мадо, увидев костюм с разноцветными лентами, выставленный на манекене в гардеробной. Ева, стоявшая рядом с ней, облегченно вздохнула. Последние два дня она без устали трудилась над костюмом.
– Знаешь, я и понятия не имела, что ты справишься с этим так хорошо. – Ева улыбнулась. Как и она сама, Мадо Минти была миниатюрной женщиной, так что оказалось не так уж трудно сшить костюм, выгодно подчеркивавший ее формы.
– Ты справилась просто отлично.
Мадо, которую на самом деле звали Мадлен, порылась в своей сумочке, извлекла пригоршню франков и вручила Еве. Той показалось, что она еще никогда не держала в руках столько денег.
Позже, в тот вечер, она с гордостью наблюдала за первым актом представления из-за кулис. Теперь она и в самом деле зарабатывала на жизнь так, как хотела. Все ее желания сбылись… по крайней мере, большинство из них.
Она обвела взглядом зрительный зал и ближайшие столики, гадая о том, сможет ли снова увидеть Пикассо. Он отсутствовал в Париже уже больше месяца, но Ева по-прежнему не могла отделаться от фантазии, что между ними произошло нечто значительное, как бы глупо это ни выглядело. Fille stupide! – укорял ее внутренний голос. Именно так: глупая девчонка.
Мистангет подошла сзади и тепло пожала ее руку.
– Вижу, ты снова сделала отличный костюм. Теперь мадемуазель Минти тебя замучает, – с улыбкой добавила она. – Надеюсь, она щедро заплатила тебе за этот шедевр, ведь она хочет приписать все заслуги себе.
– Да, она хорошо заплатила.
– Вот и замечательно. Тогда почему бы тебе не поужинать со мной сегодня после представления? А завтра я поведу тебя за покупками, чтобы ты смогла обновить свой гардероб. В городе стало скучновато после отъезда Фернанды.
Ева ощутила произнесенное имя как легкую пощечину.
– Куда она уехала? – принужденно спросила она, зная ответ еще до того, как слова сорвались с ее губ.
– Разумеется, на юг, чтобы присоединиться к Пикассо. Она презирает провинциальную обстановку, но он так просил, что ей пришлось согласиться.
– Значит, они воссоединились?
– Ну, разумеется. Для них обоих это всегда было лишь вопросом времени.
– Должно быть, они хорошо подходят друг другу, – солгала Ева, борясь с внезапно подступившей слабостью.
– Как лед и пламя. Думаю, именно поэтому их в конце концов всегда притягивает друг к другу. Теперь он еще больше нуждается в ее поддержке после всех этих неприятностей с Аполлинером… Все члены их маленькой общины тесно связаны друг с другом. Судя по всему, они скоро вернутся в Париж на поезде.
Ева не понимала, что случилось, и, судя по выражению ее лица, Мистангет об этом догадалась.
– Похоже, ты не читаешь газеты. Поэта арестовали сегодня днем.
– За что?
– Его обвинили в краже «Моны Лизы». Бывший секретарь Аполлинера признался в краже каких-то резных иберийских голов во время очередного допроса. Судя по всему, они заподозрили связь между двумя кражами в Лувре.
Резные иберийские головы. Ева ясно помнила, что видела их в студии Пикассо. Но она не могла поверить, что он причастен к таким преступлениям.
Это безумие! Должно быть, произошла какая-то ошибка.
– Мне нужно подышать свежим воздухом, – резко сказала Ева и направилась к задней двери, выходившей в переулок между двумя зданиями.
Она не знала, что больше ужасает ее: мысль о примирении Пикассо и Фернанды Оливье или мысль о том, что Пикассо может оказаться вором. Стоя рядом с Мистангет, Ева не могла позволить себе лишних эмоций. Пошатываясь, она вышла на улицу, прежде чем кто-либо успел заметить ее слезы.
Все пропало. Все, над чем он работал, скоро обратится в прах.
Пикассо ощущал грядущую бурю, словно мощную иберийскую грозу, собиравшуюся на горизонте. Сегодня Аполлинера арестовали в связи с кражей «Моны Лизы». Теперь, когда они с Фернандой вернулись в Париж, ему оставалось лишь беспомощно ожидать неизбежного. Плоды его многолетних усилий, долгие годы, проведенные в бедности и борьбе, в мгновение ока исчезнут из-за глупой ошибки. Но Аполлинер совершил еще более непростительную ошибку. Возможно, он уже никогда не узнает, почему Гийом доверился своему подлому секретарю и взял статуи, явно украденные из музея.
Впрочем, он обманывал самого себя. Разумеется, он знал правду. Пабло Руис-и-Пикассо мог быть разным человеком – суетным, эгоистичным, требовательным и тщеславным, – но он не был идиотом. Он сыграл свою роль. Честолюбие заставило обоих – его и Аполлинера – нарушить правила, установленные законом.
Это был еще один повод для того, чтобы уехать подальше от столицы с ее дурными веяниями. Он нуждался в переменах и заранее ощущал их неизбежность. Должно было произойти что-то непоправимое.
Приезд Фернанды не ослабил предчувствие грядущей катастрофы, а лишь умножил его проблемы. Она поверила в примирение, и теперь, после совместного возвращения в Париж, со стороны это выглядело именно так. Но их отношения портились день ото дня.
Они вернулись вместе с Фрикой в квартиру на бульваре Клиши, и еще вчера Пикассо был даже рад оказаться там, среди знакомых вещей. Господствующее положение в столовой занимал красивый испанский шкаф с инкрустацией из слоновой кости и перламутра, некогда принадлежавший его отцу. В гостиной размещалась его коллекция африканских масок, старая испанская гитара из Мадрида и мандолина, а также его любимые находки с блошиного рынка.
Но, несмотря на умиротворяющую домашнюю обстановку, Пикассо не мог отделаться от растущего беспокойства. Глядя на квартиру, заполненную вещами, которые определяли его совместную жизнь с Фернандой, он испытывал сдержанное, но неотвязное возмущение. Слава богу, Фернанда хотя бы вывела собаку на прогулку. Кошка и обезьяна свернулись рядом на софе. Такие простодушные, безобидные существа… В тот момент он завидовал им. Ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями.
Пикассо провел рукой по волосам, закурил сигарету и тщетно попытался успокоиться. Грохот в ушах был почти оглушительным. Он зажмурился, но водоворот событий последних двух дней лишь резче проступил перед его внутренним взором. Каким патетичным все это казалось теперь! Как будто они с Аполлинером и впрямь могли легко отделаться от такой невероятно глупой затеи! Он подумал о том, как все началось два дня назад.
Аполлинер ждал его возле студии в Бато-Лавуар. Он находился там с того момента, как они вернулись в Париж. Выглядел он как затравленный зверь.
– Что будем делать? – спросил он, пока Пикассо отпирал дверь. Будучи наполовину поляком, он особенно страшился ареста во Франции.
– Никто не знает ничего определенного, не так ли? – ответил Пикассо вопросом на вопрос.
– Ты имеешь в виду что-то такое, что указывало бы на нас обоих? Еще нет. Но, боюсь, это лишь вопрос времени.
Аполлинер вошел в студию, и Фернанда закрыла дверь за ним.
– Кто-то анонимно донес на меня. У полиции есть ордер. Прямо сейчас, пока мы здесь, они ищут улики в моей квартире.
– Что они могут найти? – фыркнул Пикассо с деланой бравадой. – Ты ни в чем не виноват.
– Жери взял другую иберийскую голову, которая хранилась у меня. Помните, она стояла на каминной полке? – Аполлинер указал на два иберийских бюста, по-прежнему стоявших на постаментах в алькове Пикассо. – Он стащил ее у меня, пока вы находились в отъезде, и, судя по всему, лишь дожидался удобного момента, чтобы устроить против меня шантаж. Он отнес бюст в редакцию «Парижского журнала», надеясь доказать, что вору было очень просто стащить и «Мону Лизу». Очевидно, он собирается возложить вину на службу безопасности Лувра. Такому двурушнику, как Жери, будет нетрудно найти способ присвоить награду в сорок тысяч франков, когда картина вернется в музей целой и невредимой.
– Merde! – пробормотала Фернанда, прикрыв губы пальцами.
– Merde, c’est a[33], – повторил Аполлинер. – Нам нужно избавиться от этих двух голов, и побыстрее.
– Что ты предлагаешь с ними сделать, Апо? Вынести их отсюда как ни в ем не бывало и утопить в Сене?
– Точно.
Фернанда застонала и закатила глаза.
– У тебя есть идея получше? – бросил Аполлинер с нотками паники в голосе.
Пикассо обменялся встревоженным взглядом с Фернандой. Ровный летний дождь застучал по застекленной стене студии.
– Какого черта у тебя здесь нет спиртного? – пробубнил Аполлинер и опустился на край кровати в углу комнаты.
– Петля затягивается, Пабло. Я уже давно советовала тебе не брать их, – жестко отрезала Фернанда и покачала головой.
– Ты можешь помолчать? Дай мне подумать!
Да, он хорошо понимал, что не стоило брать эти головы. Но в тот раз самоуверенность одержала верх над здравым смыслом. Пикассо помнил, как убедил себя в том, что имеет право владеть старинными испанскими артефактами. В конце концов, он был испанским художником и создавал новые великие произведения, прославлявшие его родину. Здесь, во Франции, они хранились бы за какой-нибудь пыльной витриной или в чулане.
Следующие несколько часов промелькнули как одно ужасное мгновение. Пикассо и Аполлинер убрали реликвии в чемодан и поспешили на Монмартр. Они пересаживались с одного экипажа на другой, не осмеливаясь говорить друг с другом из страха, что кто-нибудь может подслушать или даже почувствовать их вину. На закате, когда они прибыли на Пон-Нёф, мост был запружен народом. Но они не смогли осуществить задуманное. Пикассо обильно потел, а у Аполлинера на глазах показались слезы, когда они миновали итальянского уличного музыканта, выводившего новую песню со словами «L’as tu vu la Joconde?»[34]. Весь Париж говорил о краже.
По крайней мере, они совершили один правильный поступок после того, как ушли прочь от Сены. Они организовали анонимную доставку иберийских голов в редакцию «Парижского журнала» и молились лишь о том, чтобы это успокоило всеобщую суматоху. На прощание Аполлинер обнял друга.
– Как думаешь, все будет хорошо? – спросил он, надвинув на глаза фетровую шляпу с широкими полями.
– Разумеется, амиго. Все будет замечательно.
– Может быть, теперь мы наконец пойдем? – осведомилась Фернанда, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. – У нас заказан столик для ланча, а туда еще нужно добраться через полгорода. Вы оба задолжали мне куда больше, чем один хороший обед. Кстати, Пабло, мне приглянулось одно кольцо…
Когда они попрощались, Аполлинер ухватил художника за руку.
– Ты действительно веришь, что все будет хорошо?
Пикассо выдернул руку.
– Я всегда верю тому, что говорю.
Теперь, через два дня, он по-прежнему ощущал холодок пережитого ужаса. Час назад Аполлинера арестовали; оба догадывались, что так и случится. В полиции с ним не станут церемониться, учитывая ценность шедевра, а Гийом был слабым человеком. Он постарается не впутывать Пикассо, но в конце концов все-таки сделает это. Нечаянная оговорка, отчаянная мольба об освобождении, и он выдаст своего друга.
Пикассо сделал последнюю затяжку, раздавил окурок в пепельнице и тут же закурил следующую сигарету. Он подумал, что стоит завязать с курением, но знал, что прямо сейчас этого он ни за что не сделает. Едкий дым, наполнявший легкие, напоминал о том, каким он был глупцом.
В Сере Пикассо предпринял искреннюю попытку помириться с Фернандой, несмотря на предлог, который он использовал для встречи с ней. Но сейчас, когда его мир распадался на части, а карьеру ожидал неминуемый крах, он еще глубже понимал, что ему нужен настоящий партнер. Он нуждался в человеке, который поможет ему пережить эти трудные времена и удержит его от новых искушений. Он больше не мог выносить насмешки над своей растущей славой и попытки воспользоваться ею в чужих интересах. После многих бурных лет он отчаянно нуждался в ком-то, кто позволит ему свободно творить и радоваться своему творчеству. Без этого он просто не переживет предстоящих испытаний.
Глава 15
Ева продолжала пожинать плоды своих первых успехов в Париже. Сначала она была осторожной и неуверенной, но теперь с нетерпением ожидала любой возможности создавать и усовершенствовать костюмы для актрис. Раньше она даже не рассматривала возможность такой карьеры, но обнаружила в себе скрытый портновский талант и успела полюбить эту новую работу.
Она упорно трудилась и теперь стала незаменимой мастерицей в «Мулен Руж». Все актрисы полагались на нее, особенно Мистангет, и хотя Ева когда-то считала ее высокомерной парижанкой, теперь они стали настоящими подругами. Сейчас, когда между ними существовало полное доверие, они беседовали, шутили и смеялись вместе. Женщины по-прежнему были далеко не равны по своему положению, но хорошо понимали друг друга, и Ева обнаружила в Мистангет такую же щедрую и ранимую душу, которая была очень похожа на ее собственную.
Недавно Мистангет пригласила подругу пройтись по магазинам, и та с радостью согласилась. В модных шляпах-«колокольчиках», перчатках и туфлях на низком каблуке женщины прогуливались по бульвару дю Пале на острове Ситэ. Проходя мимо собора Нотр-Дам, они от души хихикали и сплетничали, освобожденные от строгих требований «Мулен Руж».
– Так что мы делаем на острове? – спросила Ева. – Разве здесь есть модные магазины?
– У меня для тебя сюрприз, – ответила Мистангет, когда они приблизились к красивой витрине на другой стороне улицы от красивой церкви Сан-Шапель и остановились у лакированной черной двери под красным навесом. – Я собираюсь представить тебя самому шикарному парикмахеру в мире. Его клиентка Сара Бернар, но ты никому не должна говорить об этом. Антуан поведал мне об этом при условии строжайшей секретности.
– Антуан де Пари?
– Ты слышала о нем?
Это было все равно что спрашивать, слышала ли она о короле Англии. В Париже Антуан был такой же знаменитостью, как и некоторые из его клиентов. Он был известен как создатель короткой женской стрижки с челочкой, которая была последним воплощением моды. Все хотели иметь такую стрижку, но лишь немногие могли даже подумать о том, чтобы сделать ее у Антуана.
– Мне очень жаль, но я… я не могу себе этого позволить.
– Я же сказала, ma petite, что остаюсь в огромном долгу перед тобой за все, что ты сделала. Ты дважды спасла меня от мсье Оллера, хотя была не обязана это делать. Мы с тобой одной породы… ну, или почти одной. Ты моя подруга, и я хочу сделать тебе подарок.
Когда они вошли внутрь, маленький салон напоминал пчелиный улей. Высокий и элегантный мужчина с седеющими волосами, яркими голубыми глазами и щеточкой усов сразу же направился к ним. Он показался Еве образцовым парижанином.
– Ma cherie, Мистангет, – произнес он, обнимая актрису.
Несмотря на модное синее платье с маленькими латунными пуговицами и вполне приличный общий вид, Ева была страшно смущена.
– Антуан, вот девушка, о которой я говорила: моя подруга, мадемуазель Умбер.
– Charmant[35], – вежливо сказал он, взял Еву за руку и заставил повернуться перед собой. – Понимаю, что вы имеете в виду. Настала пора перемен. Она достаточно молода и миниатюрна, чтобы это сработало. Да, мой новый стиль блестяще подойдет для нее. Ну что, приступим?
Что бы мастер ни собирался сделать с ней, Ева была готова подчиниться. В конце концов, если она чувствовала себя другим человеком, то могла и выглядеть по-другому. Поэтому она кивнула, улыбнулась и приготовилась наслаждаться каждым мгновением этого поразительного действа.
– Поверить не могу, как ты изменилась! – радостно объявила Мистангет, когда они повернули за угол на улице Лютеции.
Ева ощущала себя почти невесомой, соблазнительной и невероятно привлекательной; ее каштановая челка блестела под ярким солнцем и покачивалась в такт их шагам. Теперь она чувствовала себя настоящей парижанкой.
Когда они проходили мимо внушительного Дворца правосудия, то увидели, как омнибус, следовавший по маршруту от площади Пигаль до Парижского винного двора, остановился для высадки пассажиров. Полицейский в мундире, кепи и длинном плаще держал за руку темноволосого мужчину в наручниках. Девушки не видели его лица, но, судя по опущенной голове и сгорбленным плечам, ему было не до веселья.
– Пошли! – крикнул полицейский.
Мистангет крепко сжала руку Евы, как будто арестант мог вырваться на свободу и побежать к ним через улицу. Мысль была абсурдной, но в большом городе происходили и более опасные вещи.
Когда охранник обводил задержанного вокруг омнибуса, Ева и Мистангет смогли лучше разглядеть его, и в следующий момент ее как будто ударили под дых. Она была рада, что Мистангет держит ее за руку, потому что у нее подгибались колени, и она была готова в любой момент рухнуть на мостовую.
Арестантом был Пабло Пикассо.
– Только посмотрите на это! – голос Мистангет донесся до Евы словно с другого конца длинной трубы. Все, что происходило в следующие мгновения, казалось замедленной съемкой. Сначала она увидела его волосы, черные как вороново крыло, с длинной прядью, спадавшей на лоб. Мешковатые серые штаны и бежевый вельветовый пиджак делали его увальнем. Когда он вышел на мостовую, Ева заметила серебристый отблеск. Наручники! Боже, это было ужасно. С Пабло Пикассо обращались как с обычным преступником.
Хорошо, что поблизости хотя бы не было фотографов, которые роились, как пчелы, при аресте Аполлинера. Его фотографии – сутулый великан с грустными глазами, которые казались ей такими добрыми, – красовались на первых полосах всех французских газет. Она не представляла, насколько это было унизительно для ее любимого поэта.
Пикассо не мог быть причастен к краже «Моны Лизы», но Ева сама видела краденые скульптуры. Возможно ли, что он что-то знал о местонахождении пропавшей картины? Время и обстоятельства свидетельствовали против него.
Еве было тяжело признать, что она на самом деле совсем не знала этого человека. Самые разные эмоции проносились в ее голове, словно вспышки фейерверков, и она никак не могла собраться с мыслями.
Потом, как будто всего остального было недостаточно, она увидела Фернанду Оливье, скрывавшуюся в тени под навесом. Рядом с ней стояла Жермена Пишо, с которой Ева познакомилась в цирке Медрано. Женщины наблюдали, как Пикассо препровождают в полицейский участок.
Разумеется, Фернанда не могла пропустить такой момент. Она была любовницей Пикассо и называла себя его женой. Эти две женщины принадлежали к большой семье Пикассо, а Ева наивно воображала, будто их короткий роман был для него не просто мимолетным увлечением.
Ее разум внезапно померк, словно окутанный серым погребальным саваном. У нее подогнулись колени, и она опустилась на тротуар. В последний момент она лишь успела подумать, какой дурой выставляет себя перед окружающими.
– Может быть, ты немного поешь? Или хотя бы выпей чаю, – умоляющим тоном попросила Сильветта.
– Не знаю, что со мной произошло, – прошептала Ева. – Мне очень стыдно.
Было уже поздно – она не знала, как поздно, но за окнами сгустились сумерки, и свет из приоткрытой соседней двери отбрасывал янтарные отблески в их маленькую комнату.
– Если ты не будешь есть, Луи придет сюда и покормит тебя с ложечки. Он бродит по коридору с тех пор, как Мистангет привезла тебя домой.
Милый Луи. Его дела наконец-то пошли на лад; он продавал акварели, а теперь еще и занялся скульптурой. Ева заботилась о нем. Они разделяли нечто реальное, хрупкую неопределенность, вероятно, похожую на то ощущение, которое сблизило Фернанду и Пикассо в первые годы их жизни в Париже.
Пикассо принадлежал Фернанде. То, что Ева увидела сегодня, доказывало ее право называться мадам Пикассо. Она заслужила этот титул, и Ева понимала, что у нее самой с самого начала не было ни единого шанса. Она гадала, не пора ли ей самой называться «мадам Маркуссис».
– Попроси Луи прийти сюда, – обратилась она к Сильветте.
Возможно, настало время выяснить это.
Глава 16
Луи медленно поцеловал ее в губы. Ева так и не привыкла к его вкусу и запаху, хотя все-таки решилась попробовать. Луи был надежным убежищем для ее расстроенных чувств, и после того дня возле полицейского участка она понимала, что нуждается в этом. Их многое объединяло. Вероятно, она сможет преодолеть себя и разделить с ним свое будущее.
Теплым сентябрьским вечером они лежали на его кровати в доме Ларуш. После ареста Пикассо прошла неделя. Недавно Луи сообщил ей новости о возвращении «Моны Лизы». Сегодня они не занимались любовью, как было в прошлый раз, когда она пришла в его комнату. Они просто лежали вместе, целовались и обнимали друг друга.
Гийом Аполлинер был оправдан. Газета, для которой Луи рисовал карикатуры, должна была опубликовать статью о нем в вечернем выпуске. Хотя они встречались лишь дважды, Еве казалось, что она немного знает Аполлинера, и у нее на душе стало легче.
Луи переплел ее пальцы со своими и поднес ее руку к губам.
– Мне нравится твоя короткая стрижка, – тихо сказал он. – Она очень изысканная, и мне понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к ней, но она тебе идет.
– Спасибо.
– Когда ты снова захочешь заняться со мной любовью? – спросил он после того, как Ева выскользнула из его объятий. Она свесила ноги с кровати и разгладила юбку.
Сегодня Ева спустилась в его студию, вполне ожидая, что это произойдет вновь, как уже случилось после того, как она попросила Сильветту впустить Луи в их комнату, чтобы он мог утешить ее. Но что-то заставило ее удержаться. Отчасти это произошло потому, что на этот раз она не пила вино, но вместе с тем она не испытывала того отчаяния, которое едва не раздавило ее неделю назад, когда ей наконец стало ясно, что в один прекрасный день Пикассо женится на Фернанде и они больше никогда не встретятся.
Сильветта любила говорить, что новая любовь – лучший способ исцелить разбитое сердце. Видит Бог, Ева старалась поверить в это, но прикосновения Луи каждый раз заставляли ее внутренне содрогаться. Она займется с ним любовью, поскольку уже решилась на это, но только не сегодня. Сейчас для него будет достаточно объятий и поцелуев. Когда она снова отдастся ему, это произойдет на ее условиях. По крайней мере, эту связь она могла контролировать.
– Я опоздаю на работу, – ответила она, повернулась и поцеловала его в лоб, скрывая свои истинные чувства.
– Когда-нибудь я наконец увижу чудесные костюмы, о которых все говорят. У тебя найдется возможность добыть для меня билет и место рядом со сценой?
Еву передернуло от этой мысли, но она ласково улыбнулась.
– Сомневаюсь. Эти места всегда занимают известные и состоятельные люди, особенно теперь, когда номер гейши в исполнении Мистангет стал таким популярным.
– И все благодаря тебе, – Луи улыбнулся, взял ее за руку и попытался снова привлечь к себе.
– Я всего лишь сделала костюм. Мистангет сама придумала танец.
– Она поет в этом номере?
Внезапно Луи показался очень заинтересованным. Ева понимала, что он старается придумать тему для разговора, чтобы она могла задержаться подольше.