Аплодисменты Гурченко Людмила

Начался рабочий день

Москвичи стонали от жары, а солнце так и шпарило. Своим знакомым я сочувствовала, но про себя думала: жара – ведь это же счастье, «ну прямо прелесь». Намерзлась в летней ленинградской экспедиции, снимаясь в легкой кофточке. Но что же это за летняя экспедиция, если температура воздуха в июне плюс девять! И так полтора месяца. Кончилась только экспедиция – один из этапов картины. Картины «Вокзал для двоих». И сегодня, в Москве, начинаются съемки в павильоне. Сегодня я буду играть сцену объяснения с героем. Он мне скажет: «…Вера, вы прекрасны!» А я ему отвечу: «Знаете, мне таких слов никто никогда не говорил». Сцена сложная, одна из самых важных в картине. Буду беречь силы, никаких лишних эмоций, никакой пустой болтовни.

Как подъеду к «Мосфильму», через проходную пойду сразу влево, в обход, как поется в песне у Ролана Быкова: «Нормальные герои всегда идут в обход». Там всегда народу поменьше.

…А когда-то, высунув язык от восторга, я бежала в самую гущу, в самый эпицентр «Мосфильма», чтобы меня все видели, чтобы произвести впечатление, чтобы «выделиться».

«Не появляйся от нечего делать на студии». «Болей, терпи, жди». «Уважают того, кто знает себе цену». «Главное – сохранить к себе уважение»… Наставления умных людей стали для меня неписаными законами существования в профессии.

В то далекое время, когда не снималась, я, низко наклонив голову, пробегала по студии. Как я боялась, чтобы не спросили из вежливости: «Как дела?» – или еще хуже: «Как настроение?» Мудрый человек останавливался, обнимал меня, заводил в свой кабинет директора картины, а по телефону отвечал: «Позвоните через двадцать минут, я сейчас занят». Чем? Мной? Наверное, у него самого в жизни было немало всяких передряг, и мое состояние неприкаянности было ему знакомо: «Знаешь, девочка, кино – вещь жестокая. Тут каждый проходит суровую проверку на то, что ты в конце концов такое. Нужен сильный характер, железная выдержка. Не выдержать важно, а важно продержаться. Продержаться и не потерять своего лица – вот задача. Потеряешь свое лицо – и нет тебя… Где теперь этот талантливый парень?» – он назвал фамилию актера, который стремительно сделал головокружительный, хотя и краткий, взлет в истории кино. И сгорел. Без остатка. Осталось изображение на пленке. И восторженные статьи о том кратком взлете…

«Мосфильм». Проходная. Непривычное скопление людей – не студийцев. У них на лицах то особое внимание и осмотрительность, которые бывают у всякого, кто впервые переступает порог студии – загадочной «фабрики грез». Венки, цветы… Опять черная рамка? Женщины в белых халатах пришли из самого «белого дома». «Белый дом» – это склад, большое двухэтажное здание, выкрашенное в белый цвет. Отсюда и такое прозвище. Он находится в самом отдаленном уголке студии. Эти женщины здесь появляются редко. Около «белого дома» есть своя проходная. Сейчас у каждой женщины в руках по нескольку цветков – сложились и разделили букет по-братски. Вот девушки из монтажных. «От рабочих», – написано на венке. В разное время с каждым из них бывала в экспедициях, всех знаю в лицо. А вон – тот, кто однажды сказал молодому режиссеру: «Пожалуйста, не кричите. Мне дважды повторять не надо. Я работал с Михаилом Ильичом Роммом». Про себя я его называла «роммовцем». Сейчас его уверенное, суровое лицо непривычно растерянно. Чья-то смерть всех потрясла. Но кто же? Кто?

– Екатерина Васильевна, здравствуйте, дорогая.

Но по тому, как она сдержанно мне кивнула, я смялась и не решилась спросить «кто». Екатерина Васильевна – костюмер. Недавно мы работали в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова». К ней я бросалась после отснятого дубля. Она укутывала меня в теплое пальто и была первым свидетелем моих огорчений и неудач. Костюмы у нее всегда были в отличном порядке. Перед выездом на съемку она доставала помаду и, не глядя на себя в зеркало, машинально проводила ею по губам, неизменно говоря: «Ну что ж, боевая раскраска готова, можем идти на работу». Екатерина Васильевна работала со знаменитым Иваном Пырьевым. «Роммовцы», «пырьевцы»… При них строилась и разрасталась студия. На их памяти здесь заселялись, пустели и вновь заселялись комнаты и кабинеты. Менялись на дверях таблички с именами. На их глазах одно поколение сменялось другим. Они видели, как шустрые молодые начинали с головокружительного успеха и как, столкнувшись с кинематографической суетой, истощенные постоянным нервным возбуждением, приходили в отчаяние и уступали место другим, более шустрым и молодым. Они видели многое.

Бегу в центральный вестибюль. Там всегда выставлена эта проклятая черная рамка. Олег Александрович Агафонов… Ааа!!! Как же так?! Только вчера жил, звонил, нервничал, горел, добивался, а сегодня: «…от нас ушел работник студии…» Олег Александрович, милый, как же это? Болел, ну кто же не болеет? Но вы… такой большой, красивый, добрый. Знаете, глядя на вас, я почему-то всегда вспоминала Охлопкова из первых картин о Ленине. Ах, как вы выхаживали студию и знали ее людей! И теперь вас нет?! Жизнь, бог, судьба!.. Черт, дьявол… Не знаю, к кому обращаться… За что вы забираете от нас самых лучших людей? За что в расцвете сил похитили у нас Гагарина, Шукшина, Вампилова, Шпаликова, Высоцкого? Агафонов… Это прекрасное, самое настоящее и дорогое в жизни, чего ничем не возместить, – человечность. Рабочих не обманешь, женщин из «белого дома» не выманишь, «роммовцев» и «пырьевцев» не проведешь, если это не от души, если не от сердца.

Я приблизилась к черной рамке. Какая-то наспех увеличенная фотография. Ну да… смерть без подготовки… Ну при чем тут фотография?! Какая чушь! Умер человек! Вот он, факт. Смерть – самый горький факт жизни. Ведь вокруг жизнь…

– Говорят, он был неизлечимо болен. Сгорел за полгода…

– Сын в армии…

– Нельзя было столько работать. Такой случай, надо было осторожнее…

– Здорово болел… Но какая тяга к жизни!..

– Да, мужик был… Такого у нас на студии давно не было…

Был, был, был. Невозможно! Я изо всех сил сжала кулаки, чтобы физическая боль заглушила беспомощную обиду, чтобы успеть быстро уйти, чтобы не сказать что-нибудь глупое… и бесполезное. Продираясь сквозь толпу балеринок в длинных пачках начала века, я бежала в свою группу, чтобы узнать, состоится ли съемка, – как жить дальше? Эти балерины – из «Анны Павловой». Они такие молодые, весело щебечут себе о том о сем своими сиплыми голосами. Что им…

…Всего лишь год назад, зимой, мы приехали в Ленинград с фильмами нашей студии. Агафонов возглавлял делегацию. Тогда еще и тени его болезни не было. Я приехала всего на один день, а мои картины «Особо важное задание» и «Идеальный муж» были показаны накануне. Пришлось мне к публике выходить перед фильмами, в которых снимались другие актеры. В тот день было четыре выступления, и перед каждым выходом на сцену Олег Александрович извинялся передо мной, да так, что я сама хотела перед ним извиниться: «Да что вы, ничего страшного! Ну, выйду перед другой картиной». – «Нет, это так важно – рассказать о роли именно перед своей картиной. Вы уж простите, что такая путаница с фильмами получилась». А я думала: «Ээ, милый Олег Александрович, если бы это была самая страшная на свете путаница!» Поразительно то, что он не был творческим работником, но всегда чрезвычайно тактично работал с талантливыми людьми. Любил их и прощал им многое. Ему как-то удавалось быть поистине демократичным с подчиненными, быть внимательным к директорам, администраторам, помрежам, ассистентам, актерам. Тогда, в Ленинграде, на встрече с коллективом Ленинградского фарфорового завода, его лицо и фигура выражали восторг, гордость за нас, за то, что нас так горячо принимают, так искренне любят люди. Сам он речей не держал. Когда его объявляли, неловко склонял голову и тут же, улыбаясь, переводил внимание на нас, вот, мол, главные, смотрите: «Клара Лучко, Константин Рыжов, очаровательная Ирина Алферова, наши режиссеры, операторы. А я, я… да мое имя вам ни о чем не скажет», – казалось, говорило его лицо.

Потом, после выступления, нас кормили вкусным рабочим обедом. Все расслаблялись, хотелось излить душу, посетовать, поговорить. Агафонов слушал всех с вниманием, доброжелательно. «Да нет, – сказал он, – все мы не можем быть великими и главными. Все не могут играть главные роли. Но все могут быть великими и главными в своих небольших, но ответственных ролях».

Впервые я увидела его близко на читке сценария в доме Никиты Михалкова. Я еще подумала: «А этот чего здесь? Теперь и не скажешь, что думаешь. Слова надо будет подбирать». Но к концу чтения я успокоилась. Было что-то удивительно естественное в этом человеке. Он органично и легко вписывался в компанию людей, многих из которых видел впервые. Я заметила, как тонко он задал Никите вопрос по ходу обсуждения сценария. Вопрос – вместо: «Ты знаешь, мой тебе совет», или: «Ты знаешь, я бы на твоем месте», «Не совсем понял, но все же советую»… Никаких советов! Все тоньше, деликатнее. Он как будто ощущал ранимость и «бескожесть» талантливых людей. В тот вечер я открыла для себя интересного человека, и с тех пор стала по-другому смотреть на все, что связано с его именем.

Тот вечер с читкой сценария затянулся. Я незаметно выскользнула и спустилась на лифте вниз, где меня дожидался муж. Снег валил огромными хлопьями. Наша машина забуксовала – и ни с места. И на улице ни души. Пришлось подождать. Вот раздались веселые голоса: «Ребята, ну, раз, два – взяли!» К машине подошел большой человек, обнял ее огромными руками, слегка толкнул, и машина плавно покатилась к площади Восстания. Муж с интересом посмотрел на большого человека: «Ого, дяденька! Здоров товарищ. Что-то я его никогда не видел. Кто это?» – «Это Агафонов, заместитель генерального директора «Мосфильма».

…Съемка «Вокзала» все же состоялась. И всем было неловко. После панихиды – «мотор», репетиции, споры… А что делать? Есть план работы. У Олега Басилашвили в Ленинграде завтра спектакль. Обстоятельства, обстоятельства… Планы, планы…

Совпали смены. И в большой гримерной одновременно «работало несколько картин». Собрались актеры разных театров из разных городов. Там, в театрах, их главная жизнь, их заботы и радости. А здесь, на студии, они временные люди. Вот отснимутся и разлетятся по родным местам. Гримеры работают молча, только четче и суровее, чем всегда. Они и я – студийцы.

Мы молчим. Да и кому расскажешь о душевной боли, о потере дорогого человека. Ведь не родственник, не брат, а просто добрый человек, с которым и говорили-то раза два, да и то все больше про дела других.

…А жизнь идет, жизнь продолжается:

– Милый мой, я стреляный воробей. Вот увидишь, тут у него будут аплодисменты.

– Подожди, спектакль пройдет раз десять… пока сырой… тогда увидим…

– Друзья, а вы слышали постановление о новых ставках?

– А у меня восемь рублей.

– Не густо. А вы вообще этим занимаетесь?

– Эстрадой? Я? Нет.

– Тогда чего вам. Как надоел мне весь этот бейсбол!

Ставки, ставки…

– Вчера мне корреспонент говорит: «Расскажите о вашей актерской лаборатории». – «То есть?» – «Ну, как готовится ваш актерский организм к работе?»

– И что ты ответил?

– Что я ответил? Я сказал: «Милая женщина, разве можно рассказывать, как готовится актерский организм к работе? Это, знаете ли, все равно что спросить у сороконожки: «Скажите, вы с какой ноги начинаете ходить?» Она задумается и не сдвинется с места».

– Ну неужели ни у кого нет «пятерчатки»? Раскалывается голова.

– А моя голова, друзья, проходит, как только я вижу лицо кассира крупным планом. Мое же при этом можно скромно оставить на общем.

– А вы знаете, все-таки Светка ушла от мужа. И все оставила, ни нитки с собой!

– Это мне недоступно. Я помню, моя жена уходила… Тогда я еще нищий был артист. Говорю: «Тань, оставь мне хоть кровать». Прихожу – лампочек нет! Один шкаф с меня ростом. Я его положил на пол плашмя и спал. Прямо как в гробу. Ну чего вы? Ничего смешного…

Жизнь, жизнь идет, жизнь продолжается… А ровно час назад я стояла у гроба Агафонова и смотрела на его лицо. Странное, изменившееся, озабоченное. В жизни же сутью его доброго облика была улыбка. Тихо играла музыка. Мне казалось, что на его лице застыл немой вопрос, который мучил нас всех: почему так внезапно оборвалась жизнь?

Я стояла между Рязановым и Михалковым.

Рязанов – это первая нашумевшая картина, и вот сейчас – «Вокзал для двоих». Михалков, «Пять вечеров» – одна из моих последних работ – и партнерство в том же «Вокзале». Все трое мы были связаны с этим человеком. И, не сговариваясь, собрались вместе в одно время, выстроились молча друг за другом в длинной очереди тех, кто не мог не отдать последнюю дань любви, уважения Доброму Человеку. Разве мы сняли бы «Пять вечеров» за 26 дней? Когда нормальный съемочный период полнометражного художественного фильма – три с половиной месяца. Тогда, в ноябре 1978 года, Агафонов заходил к нам в павильон к концу смены каждый вечер. Встает в стороне, чтобы не смущать своим появлением – все же начальник, – и с доброй улыбкой смотрит… Это был удивительный синтез творческого и производственного, талантливой режиссуры и талантливого администрирования. Этот заместитель генерального был на редкость смелым и прогрессивным человеком.

…Какой длинный, длинный, бесконечный день. Устала, измучена, но знаю, что не засну. Еще утром, по дороге на «Мосфильм», проезжая мимо кинотеатра «Художественный», отметила, что так и не посмотрела фильм «Дамы приглашают кавалеров». Я люблю Марину Неелову. Пойду на последний сеанс.

Заняла свое место в пятом ряду, третье с краю, закрыла глаза и вытянула ноги… Быстрее бы погасили свет. Быстрее бы начинали.

…И все-таки надо на такой случай в тайнике иметь фотографию, близкую к себе на сегодня, чтобы она хоть отчасти отражала твою суть. Опять чушь лезет в голову… Перед глазами вдруг явственно увидела Агафонова на футбольном поле, с мячом в руке. Откуда такое? Аа! Игорь Гневашев, наш кинематографический фотограф, показал мне этот забавный снимок. Снял в одной из экспедиций, куда, очевидно, приезжал Олег Александрович в командировку по делам студии. И вот Агафонова уже нет. А я сижу в кинотеатре. Опять ударило, пронзило… Ах, черт!

Я оглянулась. Зал уже был почти полон. Какие разные люди! Вот так же они заполняют зал. А потом я выхожу к ним на сцену… «В фильме «Старые стены» вы играли директора. Как вам кажется, каким должен быть руководитель?» – обязательно получаю такую записку. Каким должен быть современный руководитель?.. Ах, если бы мне сыграть заново эту роль директора! Многое я сыграла бы по-другому. Как много я бы позаимствовала у вас, дорогой Добрый Человек.

«Девушка, какой фильм рекламировали, чтобы знать, на что не ходить?» – спросила соседка. Вот бы режиссер это услышал. Девушка! Меня так часто называют. Со спины – девушка. А на улице за темными очками глаз не видно, только – слишком тяжелый для девушки взгляд. Однажды вечером на улице ко мне долго пристраивался молодой человек. Он и так, и сяк, и оттуда и отсюда, а потом: «Простите, девушка…» – «Какая я вам девушка!» – рявкнула я. Бедный парень с перекошенным лицом отлетел на другую сторону. Мне было неловко. С тех пор на «девушку» решила реагировать спокойно.

Закончился рекламный ролик. В зале стоял приятный гул одобрения. Чувствовалось приподнятое настроение. Интересно… Надо почаще «девушке» окунаться в жизнь.

На экране появилась скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» – эмблема киностудии «Мосфильм». Итак – «Дамы приглашают кавалеров».

Фильм сразу набрал хороший темп. Неелова точна: узнаваемы и поведение, и костюм провинциальной продавщицы. Отлично. До середины. А потом пошло провисание в ритме, в сюжете, и актриса, как бурлак, тянула картину на своих хрупких плечах. Вот-вот, казалось, волны фильма ее накроют. Но нет. Она выныривала. Середину продержала, а к финалу появился «он» – Леонид Куравлев, и в талантливом дуэте они завершили фильм. Неелова – актриса замечательная. Я, как средневековый рыцарь, давший обет, чувствовала себя целиком посвященной и до конца преданной своему актерскому ордену. Меня обуревала гордость за наш заметно выросший актерский легион.

Сеанс кончился. В двенадцатом часу ночи возбужденная толпа, вывалившая из кинотеатра, выглядела одиноко на пустой площади Старого Арбата. Мимо мчались редкие машины. Арбат… Когда-то, очень давно, он был моим самым любимым местом в Москве. Вон там, на углу, напротив ресторана «Прага», находилась любимая «Галантерея». Изменился Арбат. Нет уже ни той «Галантереи», ни любимого антикварного магазина. Как многое было уже давно. Очень давно.

Все еще стояла жара. Прекрасная, «ну прямо до слез».

Наш поезд прибывает

Как только поезд набрал скорость, во мне прорвалась неукротимая жажда деятельности. Я стала активно обращать на себя внимание своих спутников. Москвичи – отец, мать и сын – возвращались с юга. После отдыха здоровые, загорелые, но какие-то вялые. Все больше молчком. А меня ну прямо разрывало на части поскорее открыть им свою тайну: я еду в Москву! Я буду киноактрисой! Для начала я разложила перед ними на столе свой обильный харьковский провиант. Но женщина заметила, что ужинать «еще вроде бы рано, а обедать, детка, вроде бы уже поздно». Тогда я беру в руки свой большой аккордеон и переставляю его в другое, более устойчивое место. Все-таки инструмент, «дорогая вещь». Мальчик тут же оживился – ого, какой тяжелый. Да, говорю, но я привыкла. Это, можно сказать, моя профессия. Хотя, вообще-то, я больше пою и танцую… Да… А чего стесняться? Тут же, без приглашения, раскрываю футляр. Все проделываю демонстративно, важно, не спеша. И вдруг огорошиваю их отработанным пассажем на басах. Это действует безотказно. «Главное, дочурка, – выходка, а потом они вже усе в тибя у руках!» Так и есть. И пошла из репертуара Рашида Бейбутова «темповая вещь»:

Ну конечно же, я их расшевелила. А мальчик, мой ровесник, так тот просто остолбенел и смотрел на меня влюбленными глазами. Он-то точно у меня «был у кармани». Насторожил вопрос его мамы: «Что же вы собираетесь на экзамене читать?» – даже не столько вопрос, сколько реакция на мой ответ, когда я сообщила, что приготовила монолог Анны Карениной перед смертью. У женщины было такое вытянутое лицо, она так красноречиво переглянулась с мужем, что если бы это случилось со мной сегодня, то я бы наверняка не спала ночь, мучилась и обдумывала, почему, отчего, зачем и нужно ли вообще мне это читать? А тогда… Боже мой, куда делась та одержимая уверенность? Даже жалко.

Все так же медленно, демонстративно и важно я свернула свой аккордеон. Без всякой помощи уложила его на место. Покрутилась с дорогойсумкой из крокодиловой кожи перед носом тети – мол, да-с, мы хоть и из провинции, но кое-что тоже понимаем-с – и вышла в коридор. Эту сумку, которую папа привез маме из Германии, мне сегодня торжественно вручили в знак моей взрослости и самостоятельности. В ней находилось все: и паспорт, и деньги, и аттестат зрелости с драгоценными тремя пятерками: по физкультуре, поведению и хоровому пению. «Ни у коим рази не отпускай от себя ету торбу. Вышла ув уборную – она при тибе. Ложисся спать – клади ее под голову. Усе твое здесь: и документ, и деньги, и подарык папусика. Береги добро, моя детка».

Странные люди мои соседи! Если я спела веселую «Зюлейку», значит, что ж, я не осилю грустную сцену со слезой? Да я отлично понимаю, что я не Анна Каренина. Но меня интересовал именно драматический накал этой сцены, мучило состояние Анны. Недоверчивое лицо тети меня здорово задело. Скажи мне тогда, что это «недоверчивое лицо» будет первым сигналом моей будущей беды!.. Что мне придется столько лет завоевывать право играть драматические роли. Тогда, в вагоне, я ни за что не поверила бы…

Зажав под мышкой мамину сумку, я стояла в тамбуре и смотрела на мелькающие за окном станции, поселки, поезда, леса… Все, как и у нас под Харьковом. Ничего такого уж нового и примечательного. Интересно, почему мне тогда хотелось покорить моих соседей? Но то, что всегда, еще с детства, мне надо было «усех ув обязательном пырядке положить на лупаты», – это ясно, это «як закон». И все же это был особенный случай.

Для этого нужно вспомнить нашу харьковскую жизнь и обстановку начала пятидесятых годов. Телевизоров не было. Во всяком случае, в Харькове я ни разу ни у кого телевизор не видела. Москву можно было увидеть только в кинохронике (которую мы, дети, смотрели по нескольку раз), в некоторых художественных фильмах и на страницах учебников. Эти картинки Красной площади впечатаны в нашу память на всю жизнь. Открыток с видами Москвы еще не продавали, а то бы мы их обязательно приобрели. В поисках портретов артистов мы с подружками изучили все книжные магазины и знали наизусть все, что лежало на прилавках. Теперь в «Клубе путешественников» Ямайку можно увидеть и рассмотреть подробнее, чем тогда столицу нашей Родины. Москва была далека, загадочна, желанна, вызывала трепет и восторг. Только сейчас до меня дошел смысл тех наших поговорок, которые мы употребляли, не задумываясь над их истинным смыслом. В них частенько звучало слово «Москва». Откусишь кислое яблоко – и сразу: «Ой-ой-ой, Москву вижу!» Это означало, что Москва так далека, и только при помощи волшебного зелья можно увидеть сказочное царство в тридевятом государстве. Вдруг заплачешь без причины или прикинешься перед учителем обиженным – тебе в ответ: «Э, нет, дружок, Москва слезам не верит». Такой авторитет, как Москва, верит только во что-то важное, серьезное. «Москва слезам не верит, а верит в СССР!» – так у нас звучала эта поговорка. Во как – верит в СССР! А не вашим хлипким слезам. Москва, Москва!..

Какая она? Как примет? Что за люди живут в ней? Я ехала будто на другую планету. И там должна была решиться моя судьба. Так вот, эти пассажиры были первыми москвичами в моей жизни. Как же мне важно было их рассмотреть, не стушеваться, а произвести неизгладимое впечатление.

Незаметно рядом со мной в тамбуре оказался мальчик, мой попутчик, все с теми же сверкающими глазами. Болтали мы о том о сем, а под конец он нервно выпалил: «Давай в Москве увидимся!» – «Что-что-что-о?» – протянула я лениво и медленно и покраснела от удовольствия. Вот она! Первая победа над москвичом! «Вообще-то, у меня дел будет теперь по горло, я ведь уже не школьница, ну да ладно, можно и встретиться…» И он тут же сунул в мою руку влажную бумажку с телефоном. Тоже боится своих родителей. Все точно так же, как и у меня дома. И я представила себе, как иду по Москве в своем зеленом с красными бантами платье на свидание с первым москвичом.

Как только мы вошли в купе, его мама спросила: «Наверное, вы сильно волнуетесь?» По лицам соседей я сразу почувствовала, что они что-то говорили обо мне. «Ну, естественно… есть немного, но я уверена, что поступлю!» – «Вот видишь, как надо, а ты…» – сказала она сыну. Не знаю, что за смысл она вкладывала в это «а ты», но по тому, как он шустренько сунул свой телефончик, мне показалось, что она его явно недооценивает.

«Товарищи! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины – город Москву!» – такие слова у каждого человека вызывают волнение. А у меня, ну, так забилось сердце, так перехватило дыхание, а уж когда из репродуктора грянула музыка – я никак не могла сдержать слезы. На перроне я увидела тетю Лиду, мамину сестру. Она как раз была в это время в Москве, в командировке. Мы вышли с ней на площадь Курского вокзала. Я двигалась в каком-то нереальном, заторможенном состоянии, оглядываясь по сторонам, ревниво отмечая столично-провинциальные контрасты. Метро! О, сколько я о нем слышала! И в хронике видела. И папа рассказывал, как он спускался в шахту под землю… «Так метро, дочурка, щитай, ета и есть культурная шахта». Э, нет, папочка, нет, миленький, метро – это тебе не культурная шахта. Метро – это метро! Я плавно спускалась по эскалатору вниз. Как необычно, как интересно! Как только расположусь, со всеми познакомлюсь, сориентируюсь, первое, что сделаю, – целый день буду кататься в метро!

Доехали мы до станции «Комсомольская». На Ярославском вокзале сели в электричку, сошли в Мамонтовке, где в деревянном домике находилось общежитие ВГИКа. И только здесь с ужасом обнаружили, что в поезде, «под головой», я оставила свою крокодиловую сумку. Вот и вся моя деловитость. Помню интонацию проводника: «Товарищи, наш поезд…» Помню, как душа подпевала торжественной музыке, которая грянула при въезде в Москву и вызвала счастливые слезы… А то, что паспорт, аттестат, деньги остались под подушкой – разве это главное? Жалко было только одного папиного подарка – бронзового зеркальца с ангелом.

На вокзале мы долго искали дежурного. Потом составили подробную опись всех вещей, находящихся в сумке. А потом нам ее вручили – все на месте. Зная мнительность папы и осторожность мамы, я умоляла тетю Лиду не рассказывать об этом дома.

– Лель, ну ето уж точно, дочурку обчистили усю, як липку ободрали. Ета там Лидка, твоя родичка, чего-то недоговаривать. Ты ее, Лель, потруси, як следуить быть, ты ж ето вмеишь. Она тебя аж трусится як боится…

– Марк, котик, не учи меня, пожалуйста, и не преувеличивай. Ведь все в конце концов нашлось. А с Лидой, конечно, я поговорю. Она взрослый человек, должна была первая все проверить. А в общем-то… гм, Марк, чему ты удивляешься? Ведь это же твоя родная дочичка… Ты вспомни, как после войны мы ехали с тобой из пионерского лагеря. Из Рыжова, не помнишь? Хи-хи-хи, пока ты дамочку в тамбуре развлекал, хи-хи-хи, пальто твое и уплыло. А помнишь, в тридцать четвертом году, ты…

– Во, во, навалилася… Ну давай, давай, вырабатуй, давай успомни теперь, што було у тридцать пятом, у тридцать шестом, успомни, як я пив, бив, курив… успомни усех дамочек, давай вырабатуй, вали усе ув одну кучу…

Диалоги родителей я могу продолжать бесконечно. Это живет во мне постоянно. Я их слушаю, сама смеюсь, сама плачу. Что делать! Нет, нет полноценной жизни без папы. Вот и сейчас он смотрит на меня с портрета того же тридцать пятого года – молодой, красивый и сильный. «Ну, что, дочурка? Як ты? Жисть есть жисть, никуда не денисся. Пиши, пиши людям правду, за меня, за Лелю, за усю нашу семью. Мы честно прожили свою жисть и можем честно смотреть людям у глаза». Бедный, грешный, неповторимый человек. Как мне пусто без тебя! Но жить надо, надо жить. Надо жить и работать, как и при тебе. Как будто ты есть. А ведь ты есть!

…В общежитии жили уже три абитуриентки. И все три – очень красивые девушки. Прыти моей как-то поубавилось. Но когда они с удивлением и интересом стали рассматривать и щупать мой аккордеон, мое настроение, как барометр, немедленно подскочило. Все же козырь у меня есть!

Деньги здесь. Документы здесь. Инструмент здесь. Настроение отличное. Завтра в институт. Узнаю: что? где? когда? А потом… Потом пойду по магазинам, накуплю себе всяких московских украшений и еще много-много других разных разностей. И пойдет жизнь. Самостоятельная. Без надзора. Нет, этим меня не удивишь и не устрашишь. У меня всегда была самостоятельная жизнь. Но эта жизнь совершенно новая. Новые друзья. Новый дом. Новый город. И не просто город, а Москва. Ну что ж, здравствуй, столица! Москва, здравствуй!

Экзамены

Мы подолгу простаивали у доски с объявлениями. По десять раз прошмыгивали туда-сюда мимо секретарши. Изучали обстановку. Выжидали – не появится ли вдруг еще какой-нибудь сногсшибательный конкурент? Когда находишься в своем родном городе, в родной семье, кажется, что ты один такой особенный и избранный. И вдруг в недоумении обнаруживаешь! Э, да я не один – вон их сколько…

Новое здание. Новое общежитие. Новые правила. Новые предметы. Новые течения. Новое время. Все новое. Но неизменным остался один самый главный момент в судьбе – сбудется или нет, быть или не быть, попадешь или провалишься! И пусть мы в пятидесятых приходили другими. Пусть наши лица еще не знали косметики. А красить волосы и выщипывать брови было дурным, очень дурным тоном. Парни с длинными волосами – «тарзаны» – высмеивались в «Крокодиле». Пусть сейчас все наоборот – все естественное кажется противоестественным. Это мода. Она пройдет. Многое изменится, но суть решающего момента не изменится никогда.

Много сложных жизненных ситуаций можно разыграть в кино. Только не придумаешь, не отрепетируешь и не сыграешь с сотней таких разных юношей и девушек их поведение в ожидании часа, который решит дальнейшую судьбу. Тут не подскажешь, не предугадаешь. Если скрытой камерой пронаблюдать эти экстремальные минуты, она может запечатлеть такие «гримасы»… В одну секунду может пропасть голос, свести челюсть, задергаться глаз, начаться истерика или нервный смех. Или же на смену волнению придет депрессия, полное равнодушие. И выживет тот, у кого на роду написано: артист.

Этот приговор будет вынесен сейчас, вот здесь – за простыми белыми дверями, на которых внизу темнеют следы от студенческих ботинок. Здесь сидят известные люди. Их имена знают все. Авторитет их огромен.

Милые великие люди! Вы не должны обидеть нас. Вы должны в нас поверить. Вы будете улыбаться, кивать и одобрять. А на лице каждого абитуриента написано: знаете, я такой… такой необыкновенный. Все говорят, что я талант! Я умею все: знаете, даже ни с того ни с сего могу зарыдать или расхохотаться. Ведь вы меня примете, да? А то как же, как же мне жить?

Оценка судей иногда может быть роковой. Очаровательная девушка принята на актерский факультет института. Она способна. И все же главное в том, что она красива, очаровательна. Но ее жизнь в кино – до двадцати пяти – двадцати восьми лет. Вместе со свежестью молодости кончается и ее жизнь в кино. Точно как роза, что вянет от мороза. А потом драма.

Красивый молодой человек. Фигура, рост, лицо: анфас, профиль – все преотлично. На него бросаются режиссеры – три, четыре роли за один год. Проходит несколько таких блистательных лет, от поклонниц нет отбоя. И он уже привык, что он таков. Но вот пошли разговоры: дескать, внешность примелькалась, стали известны и привычки, и штампики. А ведь именно они еще совсем недавно очаровывали всех и делали этого молодого актера будущей надеждой. Смотришь, а он в новой картине уже и говорит не своим голосом. Режиссер пошел на хитрость, озвучил его другим актером, чтобы вложить что-то новое, более весомое в его все еще приятную, но уже примелькавшуюся внешность. И актер, не достигнув тридцати двух – тридцати пяти лет…

А вот этот человек… Что он будет играть в кино? Ни фигуры, ни роста, ни профиля… Но незаметно летит время. И исподволь, не броско для постороннего глаза, происходят изменения в молодом актере. Он сумел, сумел схватить и разгадать необъяснимую тайну – главную тайну, – как стать актером своего времени!

Принять молодого человека на актерский факультет – какой же нужен тонкий стратегический расчет мастера-учителя! Вложить средства, когда никто пока не видит и не может предугадать в абитуриенте присутствие таланта, и только учитель все вычислил и взялся растить этот талант. И он, этот талант, окупит затраты и сторицей возместит их! Нет для актера высшего счастья, чем встреча с учителем, обладающим такой уникальной интуицией.

Как прекрасно, что я училась именно у такого мастера. Что может быть интересней, чем следовать за мыслями крупного художника! Точные отправные моменты, войдя в кровь и душу, руководят в работе и жизни. И я не задумываюсь, откуда они явились ко мне. Мне уже кажется, что они мои, врожденные. Наверное, это и есть школа. Ведь очень трудно ответить на вопрос: какова ваша школа? Школа – это когда тебе удобно существовать и работать в тех правилах, которыми ты был встречен на пороге своей профессии. И, несмотря на то что в микроклимат своей школы я вошла не сразу и не просто, – она стала моей! И ни на какие самые модные течения я ее не променяю. В ней все: от эксцентрики до трагедии. А в середине все, что только может существовать в нашей профессии. Только несамостоятельный художник бежит за модой. Он бежит, а она ведь тоже не стоит на месте. Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и заимствованных ассоциаций. Побеждает тот, о котором говорят, как о само собой разумеющемся: «Сегодня я смотрю Герасимова». И это может быть произведением только его. И ничьим больше. Я училась у такого художника. Я училась у Герасимова.

Перед главным экзаменом по актерскому мастерству в Институте кинематографии мы сдавали экзамены по истории, литературе, писали сочинение. Спрашивается: за что все десять лет я страдала от одного только приближения урока по арифметике-алгебре-геометрии-тригонометрии! Да таких перебоев в сердце у меня не было, наверное, даже во время бомбежек! Экзамены в институте по так называемым гуманитарным наукам оставили в душе отзвук праздника.

И вот, пока мы сдавали экзамены по общеобразовательным предметам, просочился слушок, что можно, не подавая всех документов, сдавать экзамены только по актерскому мастерству в другие театральные вузы. Куда я могла броситься помимо кино? Конечно же, в оперетту. Все, что шло в нашей харьковской оперетте, я знала наизусть. Последние школьные годы я оттуда месяцами не вылезала. Экзамены в ГИТИСе на курсы оперетты уже заканчивались, и я попала сразу же на последний, третий тур. Пела я «Третью песню Леля» из оперы «Снегурочка» и эффектно прочла басню Сергея Михалкова:

вложив весь свой гражданский пафос в мораль басни: «А сало русское едят!» В атмосфере экзаменационной аудитории запахло успехом. Народу было полно. Вокруг комиссии примостились и студенты-старшекурсники и еще какие-то вполне солидные товарищи. В общем, настроение было непринужденным, как в зрительном зале. На вопрос одного из членов комиссии, знаю ли я арию Пепиты из оперетты Дунаевского «Вольный ветер», я на него так посмотрела – одна бровь вверх, другая вниз, – что в аудитории раздался замечательный, подбадривающий смех. Ну почти как в Харькове. Я в своей тарелке! Ну разве мне не было близким и знакомым все то, о чем поет Пепита?

В музыкальном проигрыше тоже не растерялась и «вжарила» каскадный залихватский танец. Я получила заслуженные аплодисменты, хотя на экзаменах аплодисменты были запрещены. Но что поделаешь, если зрители не могли не отреагировать. Эх, как я потом жалела, что не напросилась на любимый дуэт матросов из того же «Вольного ветра»:

Так мне нравится этот ритм. Он прекрасно ложился на чечетку, а она на экзамене не помешала бы. Но все равно. Экзамен по мастерству прошел на «ура». ГИТИС был «у кармани».

Ну, что там было еще? А еще попали мы с одной девочкой… Нет, все по порядку. Такие детали не стоит опускать. После моего показа в ГИТИСе ко мне подошел выпускник отделения оперетты и, сложив руки на груди, а голову склонив к плечу, устало, с видом пожилого человека, представился: «Я, видите ли, уже завершаю сие заведение. И мог бы, милая девушка, дать вам пару дельных советов. Если б у вас как-нибудь, ненароком выдалась бы пара минут свободного времечка…» Короче – наука нехитрая, и слепому видно: предлагает свидание. Итак, это уже третье свидание в Москве. Одно в поезде – с мальчиком-попутчиком. Второе – с абитуриентом из Института кинематографии, который поступал на операторский факультет. Он меня все фотографировал, фотографировал… Ну, а я… Ну, а я продемонстрировала столько умопомрачительных выражений лица, что он прямо голову потерял. «Ну, ты талант!» – приговаривал он, щелкая кнопкой своего «ФЭДа». Тоже мне, открыл Америку. И вот третье свидание. Но уж, извините. Это не ученичок и не абитуриентик. Это, можно сказать, взрослый мужчина, выпускник. Успех? «Та што там гаварить!» Успех! И у кого? – москвичей! Эх, харьковчане, харьковчане, мальчики вы мои милые… Что-то вкуса у вас маловато, и все он у вас, простите за откровенность, какой-то периферийный.

Да… так попали мы, значит, с одной девочкой на второй тур Щукинского училища. Оо, обстановка совершенно не такая, как в ГИТИСе. Куда там, тишина… Поступающих немного. В комиссии ни одного популярного актера. Все хмурые, серьезные, в основном, люди пожилые. Я как произнесла одну фразу – тут же две женщины из комиссии зашептались между собой, зашикали, и все посматривают на меня таким колким, неприязненным взглядом… Что-то им во мне явно не понравилось. Что, что я им сделала? Чем они недовольны? Я их вижу первый раз в жизни. Я быстро сообразила, что мои штучки здесь не пройдут. Обстановочка не располагала. Слушали меня внимательно, не останавливали. По ходу чтения басни пару раз улыбнулись, что при такой строгой и чинной атмосфере было уже кое-что. Но я крепко сдерживалась, чтобы меня не занесло. И когда почувствовала, что экзамен подошел к концу, так же чинно и интеллигентно-мягко поклонилась, поблагодарила, извинилась, еще раз поклонилась, долго пятилась к двери и только потом уж повернулась к комиссии спиной. Вдруг меня окликнула одна из «шикающих» женщин: «Девушка, простите, вы из Харькова или из Одессы?» – «Я из Харькова», – ответила я с достоинством и гордостью за свой город, посланцем и патриотом которого я начинала чувствовать себя здесь, в Москве, все больше и больше. «Ну, значит, я была права, – торжественно заявила она своей соседке, а мне бросила: – Вы свободны». К третьему туру меня допустили, но мне было ясно, что там я уже не появлюсь. Что-то там… ну, в общем, я там не та, теряю свободу. Теряю свою индивидуальность. Одна мысль мучила меня: ну откуда эта женщина из комиссии узнала, что я именно из Харькова?

«Харьковский» вопрос прояснился сам собой – в Институте кинематографии на экзамене по актерскому мастерству.

Как задумала, так и осуществила: появилась в коридорах института с аккордеоном, в ярко-зеленом платье из китайского шелка. Красный бант – на груди. Красный бант – на поясе. Завитые мелкими колечками волосы. А на ногах – единственные в мире красные туфли в стиле мушкетеров времен кардинала Ришелье: мыс «бульдогом» и весь в дырочках; огромные банты, тоже в дырочках, свисали с обеих сторон до земли. А на толстых каблуках (специально под кожу вкладывались орнаменты из толстого жгута) сидели оригинальные елочки. Эти туфли заказывал мне сам папа. А если заказывал сам папа, то можно быть уверенным, что он для любимой дочурки не пожалел ни денег, ни фантазии. Три вечера подряд папа со своим дружком-сапожником, бывшим баянистом, били друг друга по рукам, спорили, рисовали, сооружали. Каждый вечер папа приносил своему другу выпивку и произносил «за честь, за дружбу». Три дня шло совещание «на высшем уровне». А через две недели туфли торжественно сняли с колодок. И я в них спустилась с Рымарской на Клочковскую. Все продумали, все учли, кроме размера. Опираясь на папу, с вымученной улыбкой, я предстала перед мамой.

– Какой кошмар, Марк! Люся же едет не на «концертик в деревню», а в Москву, понимаешь, в Москву! Это же обувь для цирка. Да и в цирке я такого не видела, хи-хи-хи.

– Вот то-то и оно! Вот ето и главное, што такого ще никто не видев. Етага я и добивавсь. Хай только ув одной моей дочурки такие тухли будуть. Зато як увойдеть у зал – усе и ахнуть. Черт, з номером я крупный ляпсус допустив. Да ну, Лель, ты ж знаешь, он як выпьить – усе чисто з головы долов! Ничего, моя птичка, моя клюкувка, я их сам растяну.

…Дефилировали парами зеленоглазые красавицы с длинными косами из Грузии, скромные девушки из Средней Азии с множеством косичек, черноволосые газели с бархатными глазами и пушистыми ресницами из Армении. Ну и много наших, приятных и милых русских девушек. Но если честно, то одета я была ярче и оригинальнее всех. И аккордеон в руках. А все – или с книжечками стихов, или с пустыми руками. И опыт поступления у меня уже кое-какой был. Но столько красивых лиц в одном помещении, «да в одно и то же самое время», – это выбьет из седла кого угодно. Я ходила со своим аккордеоном и все вглядывалась в эти прекрасные лица. Знакомилась и подстраивалась. А сама с тревогой вычисляла: «Ну кто лучше – я или она?»

Переступила порог экзаменационной аудитории. Первый раз в жизни я увидела близко, совсем рядом, знаменитых людей, которых раньше знала только по фильмам. Испытывала истинное потрясение. Голова шла кругом. Перед глазами плыл туман. Я прислонилась к дверному косяку и не могла сдвинуться с места. «Проходите сюда, к столу», – раздался знакомый, до боли родной голос актрисы, которую я знала с детства. Я приблизилась к экзаменаторскому столу…

Тамара Макарова… Самая красивая и самая загадочная киноактриса. Как я любила ее нежные интонации в «Маскараде»! А ведь она даже не догадывается, что я знаю все ее фильмы. А фильм по сказу Бажова «Каменный цветок» выучила наизусть. Как я мечтала сыграть такую роль! Какой у нее там красивый, низкий, завораживающий голос. А сколько у нее в этом фильме необыкновенно красивых нарядов!

Сергей Герасимов… «Молодая гвардия». Кто из нас, из молодежи, не смотрел по нескольку раз этот фильм. Кто не плакал и не клялся в душе отомстить врагам за мучения и зверства над молодогвардейцами! Кто не полюбил после этого свою Родину крепче во сто крат. Вот он какой, Сергей Герасимов. Необыкновенно красивый человек. Какой острый, пронзительный взгляд. Он смотрел в самую глубь и, казалось, не замечал моего вызывающего, петушиного, провинциального вида.

Изумительная женщина с доброй, очаровательной улыбкой задает мне вопросы. Я отвечаю скромно: да и нет. Зеленые глаза красивого человека смеются. В них так и вспыхивают, так и переливаются искорки и огоньки. Мне уже хорошо. Мне легко. Шок миновал. Голова ясная. Нужно выйти на середину аудитории и начинать с басни. Но что это? Кто это такие? Какой ужас! В правом конце стола сидели те две «шикающие» женщины из Щукинского училища. Они смотрели на меня с иронией, как на давно знакомую, которая когда-то в чем-то провинилась, но теперь ее простили и снисходительно «принимают». Они шепнули что-то моему будущему мастеру. У него опять в глазах сверкнули веселые искорки. И он стал задавать вопросы мне сам, явно желая послушать, как я говорю.

– Откуда вы приехали, откуда родом?

– Шо гарыте?

Легкий смех. А у тех двоих довольный, утрированный хохоток.

– О! Аа! Поняла. Откуда прыехала? Я прыехала с Харькова. Тоже столица… бывшая, – непонятно зачем добавила я с эдаким примитивным, бодренким провинциальным юморком.

Опять же засмеялись одни зеленые глаза – смеялись отдельно от губ. Это я еще тогда отметила. А потом, на уроках, так ждала этой никому больше не свойственной «отдельности».

– Хотите работать в кино?

– О! Работать… Та шо ш там работать! Та рази ж это работа? Буду актрисой, вот! Работать… Такое скажете…

Свои ответы я намеренно воспроизвожу утрированно. Так заметнее дистанция, явственнее пропасть, через которую мне предстояло перелететь. Но сначала поумнеть, возмужать, отрастить и укрепить крылья для этого восхитительного, страшного и неизведанного перелета.

А эти «шикающие» женщины оказались преподавательницами по речи. Кому, как не им, известны все акценты и диалекты? И кому, как не им, предстояло лечить меня от этого «недуга». Я тогда не представляла, что ростовский, харьковский и – простите меня, граждане одесситы, – одесский диалект, в особенности для будущего актера, это, считай, как инвалидность третьей группы.

Это был веселенький экзамен. Папа остался бы доволен своей дочуркой. Все было боевито, как он меня учил: «Ты ж актриса. Хай усе будут як люди, а ты вертись, як черт на блюди. Такая ето профессия». Подробности этого экзамена не опишешь. Он – для устного исполнения с показом.

Когда же секретарша вышла с несколькими экзаменационными листочками и я услышала свою фамилию… О! Такого счастья не может быть – была первая моя мысль. Наверное, это моя счастливая однофамилица. Но вот второй раз я услышала свою фамилию. Нет, вроде ошибки нет.

«Эээтоо яаа…» – и сама не узнала своего голоса, робкого, слабого, незнакомого.

Мне теперь кажется, что это было самое счастливое мгновение в моей жизни! Когда все самое прекрасное, доброе, светлое, чистое, романтическое, оптимистическое слилось воедино и вместилось в одной короткой фразе: я стала студенткой Института кинематографии! Сбылась, сбылась. Сбылась мечта!

Арбатская галантерея

«Харьков. Клочковская, 38, кв. 3. Все экзамены сдала отлично. Я студентка актерского факультета Института кинематографии. Встречайте харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка».

«Ну, Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя, богинька моя ненаглядная! Якую же ты радысть папусику сделала! Якой же я теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!» А мама…

Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила у нее, когда у них с папой было самое счастливое время, «только не говори, что до войны».

«Да нет, до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный… Счастливое время? Пожалуй, когда ты поступила в институт». Молча, без аффектации, она сделала все, чтобы я получила желанную профессию. Мама всегда и во всем выдвигала нашего папу вперед, сознательно оставаясь на втором плане. Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого ребенка. А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он мог применить только свою недюжинную физическую силу. Но это ведь от слабости. Они никогда не воевали между собой за первенство. Ну и подавила бы в нем мама то, чем он был прекрасен и неповторим. Ну и стал бы он гладким и ровным, без его чудачеств и «идиотств». Нет, моя мама слишком умна. А папа… нет уж, как он и ни бывал грешен, но уж верная истина – чистому все чисто.

Телеграмму отбила. Место в общежитии забронировала. Документы в институте оформила. Билет в Харьков взяла. До начала учебного года еще целых десять дней. Послезавтра буду в Харькове. Обойду и Сумскую, и Клочковскую, и Рымарскую: и в школу, и ко всем подружкам, и во Дворец пионеров – к сотрудникам папы с мамой. Перед глазами так и поплыли родные лица, радостные встречи… Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица. В нашем дворе будет пир, цветы… Папины друзья, мои подружки, соседи будут поздравлять. Дядя Шолом заплачет от радости, а тетя Соня спросит у мамы: «Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч? Признайтесь, я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле. Если уже такую, как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?» Нет пророка в своем отечестве. Ведь звезды только на небе. А тут в обыкновенном харьковском дворце – и на тебе, своя «киноактрыса». Ну, знаете…

…Было бы просто грешно не устроить себе разрядки. Это я к тому, что назрел момент, когда… ну, когда внутри разливается что-то типа «амор, монамур, май лав ааа!» – ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри своей совестливой души я не встречала. Это меня еще больше подхлестнуло к свиданию. Только не ясно – с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос, а неясный момент, которому я так и не нашла определения…

Короче, как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты все – лица, здания, – все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один гладкий мутноватый круг. Думаю, внутри сама собой началась перестройка, передислокация сил, которые было необходимо собрать и направить на одно-единственное – победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках, когда в Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а здесь плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи в самолете, по четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться легко, весело, отвечать метко и остроумно. Ну уж если не остроумно, то хотя бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд удовольствие – ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся и восхищайся – ох! ах! Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это экстраординарно!.. Между тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно опускались углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого «приятного» стояния, калейдоскопа лиц и улыбок, заученных фраз, имен, фамилий и должностей. Для такой работы, как и для актерской, нужно родиться. Меня спасла только моя профессия. И то – придешь ночью в номер, голова гудит, как пивной котел, а у глаз – спазмы от бесконечных улыбок. Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с удивительно вежливым лицом…

А потом, через время: «Оо, мадам, хау ду ю ду? Вы помните, как мы с вами интересно поговорили?»

«Аа, энд хау а ю? Ну как же, разве такое забывается?» Что я говорю? Господи боже ты мой! По-моему, я его первый раз в жизни вижу. Спустя какое-то время я была уверена, что это происходило с кем-то другим, а я просто находилась рядом, потому и знаю подробности.

Точно так же спроси меня тогда: как выглядели те люди в поезде? Не помню. Все мое существо – и душа, и сердце, и мысли – шло к достижению цели… Узел развязался, как только я заговорила со своим мастером-учителем. Когда я почувствовала: вот она, истинная важность момента – то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно. Это состояние я поняла не так давно. Если я не вижу ничего вокруг, если отвечаю невпопад – значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно смотреть на все, окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в юности, да и потом долгое время все существовало как бы в дымке, а перед глазами стелился розовый романтический туман.

…Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы старшего товарища? Нет, дружок, ты идешь своей тропинкой, а я пойду – своей. С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За пять лет еще наговоримся. Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек, далекий от искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я буду «артистически» изображать. А если честно, милые вы мои, для меня вы все трое – на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что у меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик и две девочки. А чтобы нравиться и любить? О нет! Об этом сейчас и речи быть не может. Но поразить, ошеломить, обескуражить – очень, очень хотелось!