Сто полей Латынина Юлия
Но одно было достоверно: Даттам получал гигантские прибыли, пользуясь уникальной позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в мастерских Даттама в империи, можно было поменять в иных горных районах королевства на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок соболей из страны варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал Даттаму за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи шелка в королевстве можно было купить троих крепких рабов или одну аломскую лошадь. Чистокровная аломская лошадь была достаточным подарком первому министру империи. За такой подарок первый министр мог даровать своему дорогому другу Даттаму монополию на торговлю солью, скажем, в провинции Инисса.
Два года назад, чтобы облегчить расчеты между странами, Даттам придумал употреблять вместо бумажных денег империи и золотых монет королевства кожаные векселя – платежные поручительства храма, подписанные его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные билеты, Даттам выполнял роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств – провинции Варнарайн и варварского королевства.
Кстати, это была единственная официально занимаемая им должность в храме – начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и любую другую, но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем – какое падение!
Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы. Он обладал монополией на ввоз в империю черепашьей кости, меха песца, горностая, выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота, изумрудов, гелиодоров, оникса, соли, шерсти лам и овец. Так как контрабанда была хронической приграничной болезнью, а всякие попытки придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с ней лишь увеличивали объемы взяток, которые требовали чиновники за пропуск контрабанды, и никак не сказывались на объеме самой контрабанды, Даттам вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с чрезвычайно широкими полномочиями.
Хотя полицейские отряды Даттама не раз и не два сжигали деревни контрабандистов, вешая без разбору и взрослых, и детей, скептики поговаривали, что отряды эти нерентабельны. В конце концов, крестьяне промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто некуда было сбыть золото или дорогую морскую черепаху… Такие скептики утверждали, что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи пять тысяч безукоризненно вышколенных и полудиких всадников, которые представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска.
Но более того. Как дверь бывает заперта на один-единственный замок, так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию на торговлю железом по всей Иниссе, была заперта на одном-единственном человеке – Даттаме. Только Даттам обладал и необходимыми знакомствами среди чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только благодаря Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками своих крестьян за соболями, дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы было чем хвастаться перед окрестными родами, – Даттам приучил их восхищаться империей, это восхищение приносило ему миллионы. Только от Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, – от другого он был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же Даттам со своих же варварских земель себе же за долги продал.
За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он не возражал, когда приходилось платить в столице – красивыми девицами, чистопордными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью.
Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, – Харсома был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица – штанишки, не стремящийся ни к чему, кроме собственной власти, то виделся ему фанатик, мечтающий о славе и единстве империи – разумеется, под его, Харсомы, руководством.
Да, именно Харсома даровал частному лицу беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и внутренняя торговля была государственной монополией) торговые права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, – а потому, что Харсома понимал: опутанное сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатком, – королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы – или новых земель, смотря по обстоятельствам.
Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, – и это не могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи? А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и неизведанности путей, сводились – если не к нулю, то уж, конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама.
Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, – тут ходили разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама, когда он познакомился с доносом, язык высунулся от изумления, – и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием покарать негодяев. Харсома донос с благодарностью принял, но избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры.
Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, – что выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий – и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит.
И, действительно, какое-то время расчеты Даттама оправдывались. Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил новую опасность – со стороны самого Арфарры. Тот стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри самого королевства, заводить городские армии, словом, делать страну единой.
А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов всадников, но любой городской торговец на груженом муле, – это означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом.
А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом.
А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит.
А если запретить продавать людей за долги, если отобрать у хозяев земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших земель королевства) – нет-нет, не сами земли, а право суда и сбора налогов с земли, – а если городские цеха осмелеют до того, чтобы жаловаться королю на Даттама, а если… а если…. тысяча бесов, тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой…
Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галлерею, опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался.
Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что слышал об империи, – но подавлен он был. Все свои планы он строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же наразбериха, как в горных деревнях и господских поместьях Варнарайна, – и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь понимал, что его подвело, – непростительное стремление здешних сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих противниках копию самих себя.
Всякий заграничный чиновник выходил у них «князь», и не то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не обстояло все на самом деле, – торговец Даттам попросту был неспособен действовать так, как подобает герою песни, – в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка.
Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен, потому что это был первый человек, встреченный им в этом мире, который уважал Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть золото – и все, значит, с Ванвейленом стоит разговаривать. А слава, подвиги, и то, что Ванвейлен не мог непосредственно похвастаться тем, что его бабка произошла от горного дракона, а тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, – все это не имело значения.
Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой стране можно безнаказанно торговать свободой и талисманами, а в империи, пожалуй, торговать нельзя ничем. Вот, например, Западный Берег – ну какое государство в здравом уме покинет собственные города… Значит – не в здравом уме.
Из-за поворота послышались шаги и голоса, – и на галерею вышел высокий худой человек в зеленом плаще монаха-шакуника, вокруг которого теснилась вооруженная и разодетая свита.
Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал ноги с балюстрады, запоздало вспомнив, что, наверняка, даже самые глупые варвары с собачьими головами не кладут ног на балюстраду в королевском замке.
Перед Ванвейленом стоял преувеличенно просто одетый монах с усталым лицом и глазами цвета расплавленного золота.
– Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней церемонии.
И Арфарра-советник, не задерживаясь, прошел дальше. Один из его спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял Ванвейлена за руки и прошептал:
– Вы не думайте, что это городской совет решил измываться наш вашим товаром. Это господину Даттаму с самого начала захотелось, чтобы вы продали товар храму. Даттам так живет: мир пусть будет кашей, а я – ложкой. Вы Даттама берегитесь – с империей помимо храма не торгуют, а Даттам разбойником был, разбойником и остался…
– Что значит – разбойником?
– Разбойником и мятежником. Он возглавил самый страшный мятеж в Нижних провинциях за последние двадцать лет: мятеж Белых Кузнецов. Соблазнял крестьян заклинаниями и чужим добром, обещал, что после его победы в империи не будет ни богатых, ни бедных, а будут только избранные и неизбранные, и что все избранные повесят неизбранных вверх ногами.
Ванвейлен вытаращил глаза. Это была новая деталь в биографии удачливого стяжателя Даттама.
– А, – монах досадливо махнул рукой, – от иных деревень остался только пепел в локоть толщиной, всех чиновников утопили, раздали народу все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все роздать, будет как раз поровну, – спрашивается, всем все роздали, и пол-провинции перемерло с голоду…
Хрустнула стеклянная дверь, и на галерее появился еще один вооруженный монах. Стрелы в его колчане были белые с зеленым и синим хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к свите Даттама. Лицо ванвейленового собеседника слегка изменилось.
– Конечно, – сказал он задумчиво, – народ восстает не сам, а от злодейства чиновников. Много ведь и справедливого было в требованиях повстанцев, и не хотели они ничего, как возродить и очистить древние законы государя Иршахчана.
Монах с зелено-синими стрелами взял собеседника Ванвейлена за грудки и сказал:
– Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы вам всем, стяжателям, яйца повыдергиваем.
– Клайд! – заорал кто-то снизу.
Ванвейлен подошел к балюстраде. Во дворе, подле колоды для пойки лошадей, размахивал руками Бредшо.
– Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь?
Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из них больше не любит стяжания.
Перед глазами его стояло лицо – лицо изможденного человека с золотыми глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что под ним можно было разглядеть завитки кольчуги.
Советник Арфарра!
Бывший чиновник империи, в которой простому народу запрещено носить оружие, критиковать власти и иметь частную собственность! Что он задумал здесь, в этом королевстве, где знать готова выщипать ему жилку за жилкой?
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой повествуется о том, как сестра короля глядела на Марбода Кукушонка, а послушник Неревен глядел на свои башмаки; а также о том, как советник Арфарра очистил дворец от нежити
Арфарра пошел в королевские покои, и на повороте лестницы к нему подошел Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, недавно учрежденной королем. Неревен глянул вниз, во двор: церемония уже начиналась, люди копали грязь и клали туда решетчатые башенки для заточения нежити, а над башенками потом плясали девушки в синем, зеленом, красном и серебряном, а иногда без синего, зеленого, красного и серебряного. Неревен засмотрелся на девушек и сердце его сильно забилось, а когда он повернулся, услышал, как Арфарра говорит:
– А все же я бы его просто арестовал. Много народу – много случайностей.
Арфарра улыбнулся и сказал:
– От случайностей зависит лишь победа, а непоражение – дело ваших рук. – Помолчал и добавил: – Вы, однако, арестуете чужеземца: этого Ванвейлена. Пусть признается, к чему его склонял Марбод Кукушонок.
Потом Арфарра поднялся в королевские покои. Стены, перестроенные советником, были покрыты узором из листьев винограда, а в промежутках между листьями были размещены с величайшим искусством птицы и звери. Пол был усыпан для церемонии четырьмя видами злаков и пятым – бобом, и много бобов было раздавлено. Горячая вода булькала под полом и гнала сырость.
– А что осталось, прогонит сегодняшняя церемония, – проговорил король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров.
Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на правах собственности. Очистительные обряды были собственностью рода Ятунов. Так что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот на чужое имущество. Короли потому и не жили в ламасском дворце, что старые женщины из рода Кречетов на церемонии всегда так произносили заклятье, чтоб пощадить и не прогнать своих предков.
Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде.
Король почтительно прощался с Арфаррой:
– Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем?
– Все мы – слуги короля, – ответил Арфарра.
Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной галерее, но на полпути загляделся на город.
Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куричьи, приехал с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится?
Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя.
Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка морю.
Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные баржи, и в глубине – корабль заморских торговцев. Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было. Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов – от воров и грабителей.
Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и садами, пропал.
Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались на ярмарку, а войско – на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей.
Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже уцепилась за корешок от столба для объявлений.
Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст – истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились сеньорами, а каналы – рвами? Одно наводнение, потом второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях.
Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону вызов в суд должен быть вручен непременно «в собственном жилище».
Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане.
– А правду говорят, – робко спросил Неревен, – что наместник Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, – пока не выловят яшмовой печати из Козьей реки?
– Это последний государь Ятун бросил, – тихо удивился молоденький послушник-алом. И не печать, а меч «Лунный путь». Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало славному роду Чибисов…
А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потыкал пальцем вниз и сказал:
– Проклятый мир, а имя проклятию – частная собственность. Правда, господин Арфарра?
Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь.
– О да, – сказал он, – разумеется. Имя проклятию – частная собственность. Частная собственность на налоги, на правосудие, и на войско.
Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галлереи.
Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой лестнице в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками.
Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был тот еще колдун, почище Арфарры! Вон на туалетном столике стоит ларчик, а что в ларчике: деньги? Душа мертвеца? Сушеный щекотунчик?
Тут, словно угадав марбодово любопытство, Даттам раскрыл ларчик, но вынул из него никакую не душу мертвеца, а обыкновенный перстень с крупным бериллом, отделанный в стиле «летящей цапли».
– Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь пригласить вас в дружину, – проговорил Даттам, надевая перстень на палец.
– Сколько вам это стоило?
– Пустяки, – проговорил Даттам, – чего не сделаешь ради друзей. К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья.
– Помилуйте, господин Даттам, – усмехнулся Марбод, – петиция знати – это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать.
Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле «летящей цапли» и надел другой, «розовик».
– Но Арфарра согласен на мир только на этом условии.
– Ба! – рассмеялся Марбод, – сдается мне, что он только и дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой?
– Или ты не веришь в мое поручительство? – спросил Даттам.
– Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи!
– У него ничего не выйдет, – сказал Даттам.
– Почему это? – подозрительно осведомился Марбод.
– Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы.
– При чем здесь дожди? – искренне изумился Марбод.
– При том, друг мой, что если поля орошают каналами, то нужны чиновники, чтобы следить за ними и их проектировать, и без чиновников такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас поля орошают дожди, и вам чиновники совершенно не нужны, вам достаточно шаманов и рыцарей.
– Э-э! – сказал Марбод, – так дело не пойдет! Это ты хочешь сказать, Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так я бы сейчас служил в управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в каналах, а в душе народа, и каждому, кто попробует превратить алома в раба, придется сначала держать ответ перед моим мечом!
– Я боюсь, – улыбнулся Даттам, – что аломов уже превратили в рабов. Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь девяносто аломов из ста ходят в рабах у знати. В твоих рабах, Марбод. И вот Арфарре очень хочется их освободить.
– Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил сюда эту колодку на наши шеи!
Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод вздрогнул, а Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета раскрылась, и на ее пороге возник храмовый монах с бумагами на подносике.
– Скоро солнце покажется у пятой черты, – известил он, – до начала церемонии весеннего очищения дворца осталось четверть часа.
Было слышно, как за дверьми поют серебряные раковины, и крик их походил на крик испуганных цапель.
Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший королевский дружинник уже исчез. «Что-то он затеял?» – мелькнуло в голове Даттама.
А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и задумался. Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот этим-то и пугали люди империи: уменьем сказать такое, от чего дворянская честь превращалась в труху, – в производное от природных условий! А ведь он, Марбод, был в империи, и, точно, видел каналы: так почему же он сам о них не подумал? Неужели, если бы он, Марбод, жил по другую сторону гор, он бы сейчас кормился не мечом, а докладными?
Или помириться? Действительно помириться? Позволить этому старику с мангустой безнаказанно провести церемонию, принадлежащую роду Кречета?!
Кто-то тронул Марбода за плечо. Марбод обернулся: перед ним стоял Гин, его вольноотпущенник, торговец птицами.
– Так как, господин? – искательно спросил Гин, заглядывая в лицо рыцарю. Веснушчатая рожа его запотела от страха, как чашка – от холодного вина.
– Я тебе где сказал стоять? – усмехнулся Марбод. – Вон там и стой. И помни, что кто не исполнит приказа господина, тот в следующей жизни родится лягушкой.
Было хорошо видно, что Гин это помнил. И ему не хотелось родиться в будущей жизни лягушкой, хотя у лягушек не было господ и рабов.
В кабинете Арфарры толпились монахи и верные. Верные, которые из аломов, уже приплясывали, снаружи стоял сильный крик. Эконом Шавия закрутился возле учителя, искательно глядя в лицо:
– Будьте осторожны, – лепетал он. – Там, внизу, у каждого оружие. Здесь ведь как? Если убили, так и неправ. Божий суд, особенно на глазах у короля. Отчего зимой Марбод Белый Кречет зарубил Ферла Зимородка прямо у ступеней трона?
Арфарра погладил мангусту и сказал:
– Меня бы давно убили, да только мертвый колдун сильнее живого. Нет, сегодня убьют другого.
Шавия затрясся, как корзинка, в которой веют рис:
– Кого?
Арфарра, не отвечая, выпустил мангусту из рук. Умный зверек побежал вниз, в серединную залу.
В серединной зале Неревен недолго выбирал, за кем ему ходить, за чужеземцами или Даттамом. Он видел, что Даттам идет на женскую половину, и прилепился к нему, как минога.
Там уже сидел эконом Шавия. Даттам поцеловал подол старой женщины, вдовствующей королевы, и попросил принять его после молебна.
Королевская сестра, прекрасная Айлиль, увидела Неревена и велела ему явиться завтра вечером и лютню с собой взять. Тут Неревен улыбнулся, впервые за два дня, и небо ему стало мило и земля хороша.
Серединную Залу после штурма замка восстанавливали три раза, и все три раза не могли свести купол. Теперь зала была почти такой же, как в настоящих управах, и небо на куполе было настоящее, а не голубое, видимое: яшма, серебро, каменная кисея; чертоги Ста Полей, Облачная Зала. Колонны Облачной залы на росписи превращались в яблони Небесного Сада. Сад был также Океаном, а края у Океана заворачивались, как у шелкового свитка с указом, и люди видели все мироздание целиком и тут же видели, что оно безгранично.
Неревен сам помогал расписывать купол, и один раз, казалось, потонул в Небесном Океане, но ухватился за ветку в Саду и выплыл.
Неревен подумал, что учитель никогда в Небесном Океане не утонет, потому что купол он приказал расписывать по традиции, а сам считал, что небо – черное, безумное и пустое, и боги перед числами бессильнее, чем перед шаманами.
Неревен подумал, что Сад и Океан живут дружно, как при Иршахчане крестьяне, связанные порукой, и не мешают друг другу, и умножение символов способствует полноте толкования, потому что каждый значит не себя, а что-то иное. Числа, однако, ничего, кроме себя, не значат и сражаются за место в уме, как сеньоры, растаскивают мироздание на части: ««Я прав!» – «Нет, я прав!» Нехороший мир.
Пол был разделен на сто полей, и у стен из сочленений плит к потолку поднимались мраморные полуколонны, а в промежутках полуколонн – зеркала, увенчанные этакой разбросанной листвой. Неревен всегда завидовал зеркалам за умение рисовать, а сейчас глядел через них за людьми.
Людей в зале было, как мальков в верше. Знатные были одеты пестро, а горожане в черных костюмах. Неревен прислушался: знатные возбужденно шушукались. Откуда-то пошел слух, что господин Даттам уговорил Арфарру-советника примириться с Кукушонком. Добрый знак, – значит, господин Даттам сильнее беженца из империи, а знать, видать, сильнее Даттама, что он на ее стороне!
Арфарра спускался вслед за королем, в золотом паллии, за его спиной несли треножники в форме крыльев, из треножников шел голубой дым, перед Арфаррой бежала белая мангуста.
Горожане закричали, увидев Арфарру, а одному из горожан сел на плечи щекотунчик, и тот заплясал совсем хорошо. Неревену тоже хотелось поглядеть щекотунчика, однако учитель велел ему смотреть за всеми приглашенными, особенно за Марбодом Кукушонком, а для этого нужны совсем другие глаза, чем те, которыми видят щекотунчиков.
Соседи горожанина, однако, щекотунчика увидели и засуетились руками и ногами.
Неревен заметил, что чужеземцы, Ванвейлен и Бредшо, не суетились ничуть, а брезгливо, как Даттам, поджимали губы. Многие на них оборачивались. Тут за спинами чужеземцев подошли и встали четыре стражника в зеленых с серебром кафтанах, с красными пальмовыми луками и секирами за поясом. В руках они держали короткие стрелы-громотушки. На стрелах было королевское оперение, белое с двумя черными перьями, такие стрелы страшно визжали в воздухе, распугивая духов, а еще их можно было использовать вместо кинжалов.
Надо сказать, что стражники тоже слегка подскакивали.
Итак, Неревен смотрел на Кукушонка и на всех остальных, а королевская сестра глядела только на Кукушонка.
– Ах, как он красив, – сказала она. – Кафтан на нем белее снега, ворот оплетен серебряным шнуром с жемчугами, и в распахнутом плаще видны жемчужные грозди на подоле. Даже Белый Эльсил рядом с ним – как луна рядом с солнцем и мне жалко, что этот малиновый плащ скрывает его стан и меч Остролист, так что мне не виден цвет сапог, видно только, что каблуки красные и высокие.
Неревен покраснел и поглядел на свои башмаки: на них-то были не высокие каблуки, чтоб удобнее вдевать ногу в стремя, а высокие подошвы, чтоб сподручней ступать по грязи.
Неревен глядел на свои башмаки и ничего не видел сквозь слезы, и думал: «Неужели она любит Кукушонка?» И решил, что не любит, потому что совсем не ревнует к Белому Эльсилу. Это, вообще, удивительно, что такие вещи здесь не оскорбляли ни богов, ни людей. А в империи такие вещи оскорбляют богов страшно, потому что когда государь Иршахчан восстанавливал справедливость, стоило одного боевого друга казнить за непочтительность, как другой непременно покушался на государя, и стало ясно, что такая вещь противоестественна.
Размышления его прервал общий крик: Неревен очнулся и увидел в зеркале: белая мангуста мечется по яшмовому квадрату, а над ней, неизвестно откуда, белый кречет. Вцепился в загривок, замотал головой, мангуста закричала и забила лапкой, – а родовая птица Белых Кречетов уже летела вверх, вверх, в Облачную Залу. Щекотунчик совсем насел на горожанина, тот сомлел и свалился вниз. Все оцепенели. Чужеземец, Ванвейлен, обернулся, выхватил у стражника за спиной лук, наложил стрелу и выстрелил. Стрела заорала диким голосом, заспешила за кречетом, кречет нанизался на нее и упал.
Не так трудно было подстрелить птицу; кто, однако, будет ввязываться в божьи распри?
Мангуста на полу затихла и вывалила язычок наружу. Все немножко окаменели. Паж протянул стрелу с убитой птицей королю.
– Кто стрелял? – спросил король.
Чужеземец, Ванвейлен, вышел к королю, стал перед ним на одно колено. Под мышкой у него все еще торчал красный лаковый лук стражника.
– Как же ты не побоялся? – спросил король Алом с восхищением.
Чужеземец улыбнулся нагло:
– Я решил, что если это божий вестник, с ним все равно ничего не случится, а если кречета науськал человек – боги не попустят, чтобы он улетел живым.
Король улыбнулся.
– Это ваш корабль, – сказал он, – пришел из Западной Земли? Я приму вас завтра в полдень.
Король снял с правой руки золотое запястье, чужеземец поклонился и принял подарок.
Арфарра стоял рядом с королем, в золотом паллии и накидке из перьев, и лицо его было совершенно бесстрастно. Он только чуть повернул голову к Хаммару Кобчику и сложил руку на руку: «Не надо».
И тут Марбод вышел вперед и сказал:
– Дрянь из-за моря! Кто ты такой, чтобы вмешиваться в распри богов?
Даттам тихо охнул, – теперь о примирении не могло быть и речи. А чужеземец поднял убитого кречета за лапку и сказал:
– Ваше величество! Разрешите, я скормлю этого волосатого бога своей кошке?
Двое товарищей схватили побелевшего Марбода, а тот стал пускать пузыри и рыть сапогом пол.
– А чужеземец, – сказала рядом прекрасная Айлиль, – тоже достойно одет и отважен. Если бы он промахнулся на глазах короля, – что б ему оставалось, как не покончить с собой от стыда?
Сердце у Неревена застучало, как тогда, когда он глядел на башмаки. «Святотатец он, вот кто! Чужие боги ему не страшны, зато он понял, что учитель – первый человек в королевстве, и решил оказать ему услугу».
– Давеча, – сказал Неревен вслух, – городской совет обидел его товары. А потом его надоумили искать защиты у короля. Вот алчность и сделала торговца храбрым!
– Ах, нет, – возразила королевская дочь. – Никакие эти люди не торговцы. И держится он свободно, и стреляет дивно.
Эконом Шавия оправил паллий и сказал:
– И сами они торговцы, и страна у них – страна торговцев. Выборный от ювелирного цеха назначил ему цену за камни ниже, чем вода в пересохшем колодце, и пригрозил арестовать судно, если он будет торговать камнями помимо цеха. Если б вы видели, прекрасная госпожа, как он обиделся! Выборный ему говорит: «Ламасса – свободный торговый город, вы здесь не в империи, где всякий чиновник цехом помыкает, у нас цех сам следит за справедливой ценой». А тот в ответ: «А у нас, говорит, в городе есть такое место, где сходятся покупатели и продавцы, так что на одного продавца – сто покупателей, и на одного покупателя – сто продавцов. И тогда товар назначает себе цену сам, без чиновников и выборных. Вот такая цена, говорит, – справедливая». И если бы вы видели, госпожа, как гордо он говорил и как всем кругом было неловко.
Глаза королевской дочери потухли, и она уже не так внимательно глядела на чужеземца.
– Однако, – сказала она, – я тоже хочу видеть его завтра у себя.
– Да, забавно он говорил, – механически сказал Даттам. – И притом заметьте, госпожа, если утром в таком месте купить по низкой цене, а вечером продать по высокой… Или заплатить за товар, которого еще нет, а который будет через три месяца, когда цена на него возрастет. Деньги в таком месте можно делать прямо из воздуха. Кто ж такое допустит…
По правде говоря, Даттаму было сейчас не до торговли, но он изо всех сил старался показать, что происшедшее его не расстроило.
– Вот-вот… – поддакнул эконом Шавия. – И причем же тут справедливая цена? Разве количество труда, вложенного в вещь, через три месяца изменится?
Меж тем не все в зале были так спокойны, как женщины за занавеской и люди из империи. Горожане плакали над убитой мангустой, потому что она была удачей Арфарры, а знатные в пестром усмехались.
Арфарра подобрал мангусту на руки и подошел с ней к алтарю. Монахи запели на языке богов, из курильниц пошел дым, дым стал тучами, а тучи – Облачной Залой. Тут многие увидели щекотунчиков и страшных тварей там, где их не было, и золотые сады.
Неревен увидел, как Арфарра идет переходами облачного дворца, и дворец был, действительно, устроен совершенно так, как нарисовал его Неревен. Стражники в парчовых куртках стали бить и колоть всякую нечисть, а, пока Небесному Государю передавали доклад об убитой мангусте, старец Бужва, бог в парчовой куртке, мстительно улыбаясь, поманил учителя пальцем и ткнул вниз, в Неревена. Лицо у Бужвы было в точности как у того монаха, что приехал с Даттамом, проговорил с учителем, а после этого учитель стал рассеян с Неревеном.
Тут Неревен так ужаснулся, что колонны небесного зала присели и рассыпались, а Арфарра выступил из дыма вновь. Вместо золотых узоров по платью ходили языки пламени, перья накидки превратились в голубые мечи, заплясали в воздухе, а с плеча Арфарры спрыгнула и побежала живая мангуста.
Перья вновь стали перьями, люди ловили их по всей зале, и даже знатные кричали так, как девки в весеннюю Дикую ночь, а король упал к ногам Арфарры.
Айлиль рядом лежала без сознания, Даттам тер слезящиеся глаза и ругался сквозь зубы, а чужеземец рядом с королем таращил глаза, и судя по виду, тоже ругался.
Даттам ругался потому, что увиденное в дыму бывает ложью, и даже на этом основании заключал, что богов нет. Очень глупо: люди лгут еще чаще, чем предсказания, но никто ж отсюда не выводит, что людей нет?
Арфарра поднял руки вверх и закричал, что триста лет как длятся здесь преступления, и он, Арфарра, человек с мангустой, приказывает покойникам убираться вон из залы, вон из дворца, вон из города.
Раскрыли двери, все стали гнать духов вениками, рукавами и полами и выбегать во двор. Церемония кончалась.
Неревен увидел: у курильницы с ушком стояли чужеземцы. Ванвейлен скребся пальцем о курильницу, а младший то ли ругал Ванвейлена за то, что тот подстрелил кречета, то ли доказывал ему, что тот не так видел облачный дворец.
Неревен заторопился к ним: это очень важно – узнать, как человек видел облачный дворец. Это очень много говорит о человеке. А потом будет поздно, потому что окажется, что все видели одно и то же.
Чья-то рука коснулась плеча Неревена, и тихий-тихий голос произнес:
– Передайте Арфарре, что эконом Шавия – шпион государыни.
– Учителю известно, – шепнул Неревен в спину одного из прибывших с Даттамом монахов.
А когда Неревен повернулся, чужеземцы уже вышли из залы. Неревен бросился за ними вслед.
Бредшо скакнул куда-то в сторону, а Клайд Ванвейлен тоже выбежал во двор. Там стояли люди с котлами и жаровнями, готовили четыре вида злаков и пятый – бобы, на кожаных блюдах лежало все, что бегает, прыгает, летает и плавает, и знатные садились уже вперемешку со слугами и даже с горожанами на циновки и к кострам.
В горле у Ванвейлена першило, глаза вздулись. То ли та дрянь, которую жгли во время церемонии очищения, – а Ванвейлен не сомневался, что речь шла о каком-то сильном галлюциногене, – действовал на него по-другому, чем на тутошнее население, то ли он не разделял местных воззрений на устройство мироздания, – а только никаких небесных садов он не видел.
– Эй!
Ванвейлен оглянулся. Перед ним стоял Марбод. Красивого парня было трудно узнать: глаза Марбода страшно вытаращились и налились красным. Он шатался.
– Ты зачем, утиное отродье, суешься в божьи распри?
Ванвейлен с трудом выпрямился:
– Во-первых, – уточнил он, – я родился не от утки и даже не от кречета, как ваш прадедушка. А во-вторых, при чем тут божьи распри? У советника Арфарры был любимый зверек, эта мангуста, и вдруг, откуда ни возьмись, кречет. Кто же это осмелится напустить выдрессированного кречета на мангусту советника, да еще прямо во время священной церемонии, а, Марбод?
Марбод молча и быстро бросился на Ванвейлена с мечом. Ванвейлен отступил и потащил свой собственный меч, от волнения ухватившись за рубчатый его эфес, как баба – за хвостик морковки, которую тащат из грядки. Сверкающая полоса описала круг над головой Ванвейлена.
Ванвейлен прыгнул в сторону. Марбод промахнулся, сделал еще шажок, и залетел мечом в каменное перильце, украшенное резьбой из морских волн с завитками и рыбками. Перильце взвизгнуло, каменные осколки так и брызнули во все стороны. Марбод пошатнулся, нехорошо крякнул и сверзился вниз по лестнице.
Вокруг набежали дружинники и горожане, – Марбод стоял на коленях под лестницей и блевал. Тут только Ванвейлен сообразил, что, как ни плохо ему после курильниц, – Марбоду, видно, еще хуже. Ванвейлен стоял, растерянно сжимая меч, который зацепился гардой за пояс и так и не вылез наружу. Кто-то схватил Ванвейлена за плечо, – это был начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик:
– Ну, чего вы стоите? – сказал Кобчик. – Мало вам будет славы, если вы убъете человека в таком состоянии.
Ванвейлен изумился и поскорей отошел.
Даттам выскочил из залы, совершенно взбешенный. Он ни минуты не сомневался, что вся проделка с ожившей мангустой принадлежала Арфарре от начала и до конца.
Чиновника империи можно было поздравить: какое чутье к культуре! Год назад господин Арфарра, желая убедить собеседника, представил бы оному доклад о семидесяти трех аргументах; сейчас Арфарра-советник доклада не представлял, а представил, как он может оживить убитую мангусту, что, по мнению местного населения, с неизбежностью свидетельствует о правильности его политических взглядов.
А какие слухи распускают о нем его шпионы, особенно этот, Неревен, и, мало того, верят в них сами! Не бойся человека, у которого много шпионов, бойся человека, шпионы которого верят в то, что говорят!
Самое же паскудное заключалось в том, что наркотик, сгоревший в курильницах, был редкий и дорогой, гриб, из которого его делали, рос в только в провинции Чахар, а сам наркотик получил сравнительно недавно один из молодых алхимиков храма, и Даттам полагал, что никто об этой штуке не знает. Сам Даттам воспользовался веществом раза три, для кое-каких высокопоставленных чиновников, верящих в подобные фокусы, – одному показал умершую наложницу, а другой хотел, видите ли, проконсультироваться у чиновников подземного царства, стоит ли ему вносить потребные Даттаму изменения в годовой бюджет столицы. Вышло, разумеется, что стоит.
И подумать только, что молодой химик как-то переслал свое зелье Арфарре, и что Арфарра выманил у Даттама отказ от монополии ни за что ни про что!
Даттам закашлялся. Он чувствовал себя довольно плохо и был неприятно возбужден, – кажется, после этой дряни хорошо выпить горячего молока, или иметь женщину…
– Господин Даттам!
Даттам оглянулся.
Позади него стоял один из самых ненавистных ему людей, – дядя короля, граф Най Третий Енот, один из чистокровных представителей местной фауны, убежденный вполне, что простолюдин родится едой знатного, а торговля суть занятие постыдное, в отличие от грабежа. Даттама граф никогда не жаловал, – особенно с тех пор, как Даттам позарился на принадлежащие графу заброшенные серебряные рудники близ Винды. Вместо рудников Даттам получил обратно своего посланца – с обрубленными ушами и словами о том, что-де Еноты не собираются продавать рудники, хотя бы и не используемые, всякому мужичью из империи.
– Это что же такое делается, – спросил Най, – вы видели, господин Даттам, как ваш друг шлялся по небесам? Так мало того, что он ездил по небесам, он ездил точно на той каурой кобыле, которая у меня сдохла третьего дни! Я за нее двух рабов отдал.
– Да какая вам разница, на чем он ездил по небесам, – закричал Даттам, – мало ли какая дрянь ездит по небесам, каждый деревенский шаман там шастает. Если бы всех, кого пускают на небеса, пускали в приличные дома, так в приличных домах жили бы одни деревенские шаманы!
Най удивился. Аналогия с деревенским шаманом видимо не приходила ему в голову.
– Гм, – проговорил Най, – однако мой домашний шаман не решится под такое дело сгубить мою лучшую кобылу.
Даттам сухо сказал:
– Вы дождетесь того, что у него все королевство сдохнет, как ваша кобыла, чтобы Арфарре было удобней ездить по небесам.
Най безмерно удивился:
Читать бесплатно другие книги:
