Сияющие Бьюкес Лорен

Кирби

23 марта 1989

В молодом свете утра низкие облака несутся над озером белоснежными парусниками. Семь часов. Никогда и ни за что Кирби не вставала бы в такое время, если бы не ее проклятый пес.

Не дожидаясь, пока она выключит зажигание своего пережившего четырех хозяев «датсана», Токио перескакивает с заднего сиденья вперед, как раз в то время, когда она тянется к ручному тормозу, и больно ударяет ее по руке своими большими лапами.

– Фууу, гадость, – Кирби резко сбрасывает собаку обратно на сиденье, в наказание за то, что Токио пукнул ей в лицо.

Ему хватает совести ровно на секунду принять покаянный вид за свое поведение; потом он встает на задние лапы и отчаянно бьет хвостом по коврику из овечьей шерсти, маскирующему возраст и плачевное состояние кресла, низким воем требуя, чтобы его выпустили.

Кирби удается отодвинуть собаку и поднять стопор дверцы. Токио толкается мордой, протискивается в образовавшуюся щель и вырывается на волю. Скачками оказывается на ее стороне машины и, высунув язык, упирается передними лапами в стекло, которое тут же запотевает от его дыхания.

– Ты безнадежен, знаешь? – ворчит Кирби, с усилием открывая дверцу.

Токио радостно лает и бежит к островку травы, потом обратно. Торопит ее, будто опасаясь, что пляж вдруг встанет и уйдет. А ведь именно так Кирби и собирается поступить с ним.

Она очень переживает по этому поводу. Дело в том, что Кирби давно хотела уехать от Рейчел и даже скопила немного денег для этого, но в общежитии зверствуют гестаповские законы о запрете домашних животных. Она, конечно, пытается успокоить себя тем, что будет жить лишь в паре остановок по надземке. И приезжать гулять с ним по выходным. А еще уговорила соседского мальчишку за доллар прогуливать собаку по району раз в день. Хотя это получается пять баксов в неделю, а в месяц – все двадцать (несколько упаковок лапши быстрого приготовления).

Токио бежит впереди, и Кирби спускается следом за ним по тропинке к пляжу, сквозь шуршащий коридор переросшей травы. Надо было оставить машину ближе, но обычно она приезжает сюда в выходные, когда народу столько, что яблоку негде упасть. Без людей это место становится совершенно другим. Туман и холодный ветер с озера, резкими порывами косящий беззащитную траву, создают какую-то зловещую атмосферу. В такие дни сюда приходят разве что на пробежки.

Она вытаскивает из кармана грязный теннисный мячик. Он поцарапанный, потертый и мягкий от собачьих зубов. Прицеливается в здание «Сирс-тауэр» и запускает вверх по высокой дуге.

Токио лишь этого и ждет: уши прижаты, морда застыла в выражении полной сосредоточенности. Разворачивается и бросается за мячом, с математической точностью определяя траекторию движения, так что ловит его открытой пастью при снижении к земле.

А потом Токио принимается за свое и сводит ее с ума. Подбегает и делает вид, что собирается отдать мячик, но стоит ей протянуть руку, как он отклоняется в сторону, довольно урча.

– Пес! Предупреждаю тебя!

Токио прижимается грудью к земле, высоко задрав зад, энергично виляет хвостом:

«Ррррр!»

– Отдай мне мяч, или я… сдам тебя на коврик. – Кирби делает выпад в его направлении, но пес отскакивает на пару шагов в сторону – чтобы до него было не дотянуться, и встает в прежнюю стойку. Кажется, что его хвост вращается как пропеллер вертолета. – Знаешь, ведь это последний писк моды, – засунув большие пальцы в карманы джинсов, Кирби неспешно, с напускным равнодушием вышагивает по пляжу и даже не глядит в его сторону. – Белые медведи с тиграми – вчерашний день. Другое дело – коврик из собачки, особенно непослушной. То что надо!

Кирби неожиданно бросается в его сторону, но хитрюга изворачивается. Громко лает от удовольствия, хотя получается глухо из-за зажатого в зубах мячика, носится по песку. Кирби даже на колени опускается в порыве отчаяния, когда Токио запрыгивает в леденящий прибой – настолько счастливый, что ей кажется, он улыбается от уха до уха.

– О нет! Отвратительный пес! Токио – великий гонщик Мазрачи! Вернись немедленно!

Но он не слушает. Как всегда… Мокрая собака в машине, все как она любит.

– Пора, малыш! – Кирби по-особому свистит – пять коротких нот.

Токио нехотя подчиняется. Выбирается из воды, опускает мячик на белый песок и отряхивается, превращаясь в дождевальный аппарат на четырех ногах. Все еще играючи, беззаботно гавкает.

– Ну, погоди! – Фиолетовые кроссовки Кирби утопают в мокром песке. – Вот увидишь, когда я тебя поймаю…

Токио вдруг резко поворачивает голову в сторону, лает и устремляется к полоске травы возле пирса. У края воды стоит мужчина в желтой рыбацкой штормовке, возле него какая-то странная штуковина с ведром и огнетушителем. Очень странное рыболовное приспособление, понимает она, когда мужчина просовывает грузило в металлическую трубку и под давлением огнетушителя посылает его в полет так далеко в озеро, как голыми руками никогда не смог бы.

– Эй! Собаки запрещены! – Мужчина указывает на выцветший знак в заросшей траве. Можно подумать, его собственные манипуляции с огнетушителем детально прописаны законом.

– Правда? С удовольствием сообщаю, что это не собака, а без пяти минут коврик! – Мать называет ее сарказм силовым полем, которое отпугивает мальчиков с 1984 года. Если бы только она знала! Кирби поднимает мячик и засовывает его в карман. Проклятый пес.

Скорее бы переехать в общежитие. Соседский мальчишка присмотрит за собакой, а она будет приезжать на выходные, если позволит время. Но кто знает? Может, придется и в библиотеке посидеть.

А может, у нее разболится голова. Не исключено, что ей встретится горячий парень, которого нужно будет накормить поздним сладко-неловким завтраком. Ведь Фред уехал в Нью-Йоркский университет, в Школу кино, – ее воплощенная мечта, которую он благополучно присвоил и забрал с собой. И, что хуже всего, за которую смог заплатить. Даже если бы ее приняли (а ее бы точно приняли, черт возьми – у нее больше таланта в мочке левого уха, чем у него во всей центральной нервной системе!), она никогда не смогла бы заплатить за учебу. Ей достались английский язык и история в Университете де Поля; всего-то два года и пожизненный кредит, если повезет найти работу сразу после выпуска. Само собой, Рейчел одобряет и поддерживает. Кирби даже подумывала ей назло выбрать бухгалтерию или менеджмент.

– Токиооо! – кричит Кирби в сторону зарослей. Потом свистит. – Ну хватит уже!

Ветер пронизывает одежду, и все тело покрывается пупырышками от холода. Нужно было надеть нормальную куртку. Скорее всего, Токио завис в птичьем заповеднике, где ловит для нее непомерно высокую плату за свободу от поводка. Пятьдесят долларов или двухнедельная стоимость выгуливания. Двадцать пять упаковок лапши…

– Деталь интерьера, псина! – Голос Кирби несется над пустынным пляжем. – Вот во что ты превратишься, когда я поймаю тебя!

Она сидит на скамейке у входа в заповедник, где ножичком вырезано «Дженна + Кристо = Любовь», – присела вытряхнуть из обуви песок. В кустах поблизости заливается мухоловка. Рейчел всегда обожала птиц и знает все их названия. Прошло много лет, прежде чем Кирби поняла, что она их просто сочиняет, и в действительности нет таких птиц, как, например, дятел «Красная Шапочка» или «Хрустальный Радужный Малахит». Есть просто слова, звучание которых нравилось матери.

Кирби направляется в лес. Птицы смолкли. И неудивительно, коли поблизости носится мокрая непослушная собака. Даже ветер стих, а шорох волн похож на отдаленный шум машин. Где же ты, проклятый пес? Она снова свистит: пять нот, повышая тон.

В ответ раздается точно такой же свист.

– Ух ты, как здорово! – удивляется Кирби.

Свист повторяется – на этот раз насмешливо.

– Дурачок-свистучок? – Ей кажется, что сарказм в голосе поможет скрыть волнение. – Собаку случайно не видели? – Секунду посомневавшись, Кирби сходит с тропинки и пробирается сквозь густой подлесок в направлении свиста. – Знаете, это животное с шерстью и зубами, способными перегрызть вам горло?

Вместо ответа раздается резкий отрывистый звук.

Единственное, что успевает сделать Кирби, – закричать от удивления, когда в следующую секунду из кустов появляется мужчина, хватает ее за локоть и резким сильным движением бросает на землю. При падении она интуитивно выкидывает вперед руку и вывихивает запястье. Коленкой так сильно ударяется об острый камень, что боль на мгновение ослепляет ее. Когда туман перед глазами рассеивается, взгляд упирается в Токио, который лежит в кустах, перевернувшись на бок. Кто-то обмотал ему вокруг шеи проволочную одежную вешалку; та врезается в горло, и шерсть вокруг намокла от крови. Пес яростно мотает головой и выгибает передние лапы в попытке освободиться, но проволока прикручена к ветке упавшего дерева. С каждым движением этот импровизированный ошейник впивается все глубже. Из-за перерезанных голосовых связок лай похож на сиплый кашель. И лает он на того, кто стоит позади нее.

Она пытается опереться на локти, но мужчина бьет ее костылем по лицу. Боль в челюсти молнией пронизывает череп. Кирби валится на сырую землю. Он забирается на нее сверху, коленом прижимает спину. Она извивается и дергается под ним, но он уже выворачивает ей руки назад и связывает их проволокой, не переставая при этом что-то бормотать. «Твою мать! Отвали от меня», – слова уходят в перегной из земли и листьев. В рот набивается мягкий песок, пахнущий сыростью и гнилью.

Тяжело дыша, мужчина грубо переворачивает ее и, прежде чем она успевает закричать, заталкивает в рот теннисный мячик, разбив губу и раздробив зуб. Сначала мячик сжимается при входе в рот, а потом расширяется и разжимает челюсти. Кирби задыхается от вкуса резины, крови и собачей слюны. Пытается вытолкнуть его языком, но натыкается на осколок сломанного зуба. Она давится кусочком собственного черепа. Изображение в левом глазу заволокла лиловая дымка. Скула вышла из сустава. Но все еще как-то сжимается.

Очень трудно дышать с мячом во рту. Руки так сильно стянуты проволокой, что совсем онемели. Концы железки впиваются в спину. Она сильно встряхивает плечами, пытаясь напряжением мышц вывернуться из-под его тяжести. Вырваться бы, просто вырваться! Но он сидит у нее на бедрах, крепко прижав к земле своим телом.

– У меня есть для тебя подарок. Даже два. – Кончик его языка высунут между зубами. Незнакомец говорит с присвистом: – С чего начнем? – Достает из кармана и показывает ей сначала маленький прямоугольничек, черный с серебром, и потом складной нож с деревянной ручкой.

– Не можешь выбрать? – Он быстро щелкает зажигалкой, и пламя взвивается фейерверком, потом закрывает ее. – Это на память обо мне. – Он снимает зажим с лезвия ножа. – А теперь за дело!

Она пытается брыкаться, чтобы хоть как-то сдвинуть его, крича в отчаянии сквозь мяч. Какое-то время он молча наблюдает, довольный. Затем подносит зажигалку на уровень глаз и впечатывает ее тупым концом в вывихнутую челюсть. Перед глазами рассыпаются черные точки, дикая боль вспыхивает в лице и спускается по всему позвоночнику.

Он задирает футболку, оголяя по-зимнему бледную кожу. Грубо, жадно ощупывает рукой живот, глубоко впиваясь ногтями и оставляя синяки. Потом вонзает нож ей в брюшную стенку, вводит глубже и делает им неровный поперечный надрез через все тело. Она кричит и отчаянно брыкается, но звук поглощается мячом.

Он смеется:

– А ну-ка, потише там!

Кирби всхлипывает и бормочет что-то нечленораздельное. Слова уже не имеют ни смысла, ни формы. «Не надо, пожалуйста! Не надо… Не смей! Не надо, ну, пожалуйста, не надо!»

Два дыхания приходят в унисон: его возбужденное сопение и ее быстрые, короткие, как у кролика, вздохи. Оказывается, кровь теплее, чем она думала. Сейчас такое ощущение будто описалась. И гуще. Может, уже все? Он закончил? Хотел немного ее проучить. Показать, кто здесь главный, – больше ничего не приходит на ум. Она не может заставить себя посмотреть на него. Боится понять по его лицу, что еще он собирается сделать. Поэтому лежит и смотрит на бледное утреннее солнце, проглядывающее сквозь листву, и слушает дыхание – тяжелое и быстрое.

Нет, не закончил… Со стоном она пытается хоть немного сдвинуться в сторону до того, как лезвие ножа коснется кожи. Он похлопывает ее по плечу, на губах играет свирепая улыбка, волосы прилипли к вспотевшему от напряжения лбу.

– Кричи громче, милочка, может, кто и услышит, – хрипит он. Его дыхание отдает карамелью.

Незнакомец вводит нож глубже и поворачивает лезвие. Она кричит изо всех сил, но мяч во рту приглушает звуки. В ту же секунду Кирби презирает себя за то, что повинуется ему, не сумев сдержать крик. Это чувство сразу сменяется благодарностью, что он не заставляет ее молчать, и стыд лишь усиливается, а сделать ничего не может. Так стыдно, что тело полностью подчинилось своей плотской природе, слабой и продажной; готово на все, лишь бы прекратилась боль. Лишь бы был шанс выжить… Господи, помоги! Она закрывает глаза, чтобы не видеть, к чему он готовится и как он там теребит свои штаны.

Он делает ножом резкое движение вниз и вверх с какой-то предопределенностью, привычным выверенным движением. Будто он должен был оказаться здесь. И будто она всю жизнь шла к этому месту. Сквозь жгучую боль Кирби чувствует, как лезвие доходит до жировой ткани. Словно отсекает филейную часть. Пахнет как на скотобойне, кровью и дерьмом. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Вдруг раздается жуткий шум, страшнее и отвратительнее, чем его дыхание и разрезаемая плоть. Кирби открывает глаза, поворачивает голову и видит, что Токио, словно в припадке, трясет и крутит головой. Он рычит и хрипит через зияющую рану в горле. Оскаленные зубы покрыты кровавой пеной. Поваленное дерево ходит ходуном от его движений. Проволока, обмотанная вокруг ветки, врезается в кору, и от сотрясений она слетает лохмотьями вместе с лишайником. Вокруг шеи пса яркие пузырьки сложились жутким кровавым ожерельем.

– Не надо, – с трудом выдавливает Кирби. Получается «И адо».

Он думает, что она обращается к нему.

– Я здесь ни при чем, милочка. Ты сама виновата. Зачем светилась? Ты сама меня вынудила.

Он прижимает нож ей к горлу. Ему не видно, что у него за спиной Токио вырвался на свободу и вот уже набрасывается, впивается зубами в руку. Рука с ножом дергается, лезвие проходит по поверхности, лишь надрезая сонную артерию, и орудие выпадает из рук мужчины.

Он рычит от ярости и пытается сбросить Токио, но челюсти сжаты мертвой хваткой. Пес всем весом тянет его вниз. Свободной рукой мужчина пытается нащупать нож, а Кирби делает попытку накрыть его своим телом. Но ее движения слишком медленные и плохо скоординированы. Он успевает выхватить нож из-под нее, резким точным ударом всаживает его собаке в горло и, держась за рукоять, сбрасывает тело с руки под предсмертный хриплый выдох.

Она не может и не хочет больше сопротивляться. Закрывает глаза и притворяется мертвой, но по щекам текут предательские слезы.

Он подползает к ней, прижимая к груди раненую руку.

– Не валяй дурака, меня не проведешь. – Харпер тыкает пальцем в рану на шее.

Кирби уже не может и не пытается сдержать дикий вопль, сердце начинает выталкивать кровь из тела.

– Очень скоро вся кровь вытечет.

Он сует ей в рот пальцы, сжимает теннисный мячик и вытаскивает его изо рта. Она изо всех сил кусает его, впиваясь зубами в большой палец. Во рту становится еще больше крови, но на этот раз она хоть чужая. Мужчина ударяет ее кулаком в лицо, и Кирби на мгновение теряет сознание.

Через некоторое время она приходит в себя. Стоит ей открыть глаза, как боль шоковой волной окатывает ее с ног до головы, будто обрушивается наковальня Хитрого Койота. Слезы льются из глаз. Ублюдок ковыляет прочь, держа костыль в свободной руке. Вдруг останавливается и, не поворачиваясь, роется в кармане.

– Чуть не забыл. – Бросает в нее зажигалкой, и та падает в траву, около головы.

Кирби лежит, не шелохнувшись, ожидая смерти. Или когда прекратится боль. Но не происходит ни того ни другого. Вместо этого со стороны Токио раздается какое-то хрюканье, как бы в подтверждение того, что и он еще жив. И тут Кирби ощущает, как ее заливает ярость. Вот ублюдок!!!

Она переносит вес тела на бедро и пробует подвигать кистями рук, пробуждая нервы, которые, в свою очередь, посылают слабый пунктирный сигнал в мозг. Пальцы слушаются плохо, но, мокрые от крови, двигаются легче. «Аэрозоль WD40 подойдет лучше бинтов», – приходит вдруг в голову, и это смешно, а еще больше – неожиданно для нее самой. Крыша поехала?

С огромным трудом, превозмогая боль, Кирби высвобождает одну руку и пытается сесть, но теряет сознание. Через некоторое время повторяет попытку, и через четыре минуты все-таки поднимается на колени. Она точно знает, сколько проходит времени, потому что считает секунды. Это единственный способ сосредоточиться и не потерять сознание. Оборачивает куртку вокруг талии, пытаясь остановить кровь. Но не может завязать. Руки сильно трясутся, мелкая моторика нарушена. Просто затыкает сзади в джинсы, как можно глубже.

Кирби опускается на колени рядом с Токио, он смотрит на нее и пытается вильнуть хвостом. Поднимает его, перекатывает на предплечья, а затем на грудь. Пес чуть не выпадает.

Пошатываясь, нетвердыми шагами Кирби двигается к тропе, на звук волн, неся собаку в руках. Ее хвост глухо ударяется о ее бедро.

– Все хорошо, малыш. Мы почти пришли. – Слова клокочут в горле. Кровь толчками выбрасывается из раны на шее и стекает на футболку. Как трудно оторвать ногу от земли, чтобы сделать шаг… Гравитация усилилась в миллионы раз. И не из-за веса собаки, чья шерсть пропитана алым. Это вес мира. Кирби вдруг чувствует, как что-то выпадает у нее из живота, что-то жаркое и скользкое. Не может она об этом думать.

– Почти пришли. Почти пришли…

Деревья расступаются перед бетонной дорожкой, ведущей к пирсу. Рыбак так и стоит там.

– Помогите, – хрипло выдыхает она, но слишком тихо, и ее не слышно. – ПОМОГИТЕ!

На крик рыбак оборачивается и открывает рот от изумления, при этом закидывает удочку в другую сторону, и красный мячик скачет по бетону между выловленными рыбинами.

– Какого черта? – Мужчина швыряет удочку и выдергивает дубинку из тачки.

Бежит к ней, размахивая палкой над головой.

– Кто это сделал с тобой? Где он? Помогите! Кто-нибудь! «Скорую»! Полицию!

Она утыкается лицом в Токио. Понимает, что тот уже не машет хвостом. Все это время не машет…

Законы физики: сотрясение при каждом шаге, действие равно противодействию.

Нож все еще торчит у пса из шеи. Он так глубоко вклинился ему в позвонки, что ветеринару придется извлекать его хирургическим путем, к огромному возмущению криминалистов. Именно это ее и спасло, именно поэтому убийце не удалось довести начатое до конца.

– Пожалуйста, не надо, – задыхаясь от слез, пытается произнести Кирби.

Дэн

24 июля 1992

В зале «Дримерз» жарко до дурноты. И шумно. Дэн почувствовал ненависть к музыке еще до того, как музыканты начали играть. Что вообще за название – «Голый Рейган»? И с каких пор людям стала нравиться нарочитая неряшливость? Откровенно грязные, небритые парни в черных футболках и в жутком количестве толкутся возле сцены, ожидая, когда выйдут музыканты, которые наконец-то появляются, по иронии, в отличие от своих поклонников, опрятно одетые и с гитарами в руках, а также с проводами и педалями, в таком же бесконечном количестве.

Подошвы все время прилипают к полу. Он здесь усеян плевками, лужицами разного пойла и окурками. Однако это лучше, чем балкон верхнего яруса, который выложен настоящими могильными плитами, а туалет обклеен плакатами, распечатанными на ксероксе. На самом идиотском из них изображена женщина в туфлях на высоких каблуках и в противогазе. По сравнению с ней мальчики на сцене выглядят просто паиньками.

Вообще непонятно, что он здесь делает. Кирби попросила пойти с ней, потому что боялась, что будет чувствовать неловкость при встрече с Фредом. Ее первая любовь… Сомнительный комплимент, ему совершенно не хочется знакомиться с этим парнем.

Он такой молодой, этот Фред. И такой глупый. Вряд ли стоит возвращаться к своим юношеским романам, особенно если они учатся на факультете кинематографии. И тем более если они только о кино говорить и могут. Он сам об этих фильмах вообще никогда ничего не слышал. В отличие от бывшей жены, Дэн себя необразованным болваном не считает. Но молодежь быстро переходит от обсуждения элитарного кино к какой-то бредятине в рамках творческих экспериментов. Вдобавок ко всему Фред все время пытается вовлечь его в разговор, строя из себя мальчика из хорошей семьи, что нисколько не делает его действительно достойным Кирби.

– Как тебе работы Реми Бельво? – интересуется Фред. Его волосы пострижены так коротко, что лишь обрисовывают темным контуром череп. Образ завершает козлиная бородка и дурацкий пирсинг в нижней губе, который очень похож на металлический прыщ. Дэну так и хочется дотянуться до него и выдавить. – Сейчас без финансирования, застрял в Бельгии. Но его фильмы сделаны с таким пониманием. Они настоящие, жизненные.

Дэну приходит в голову, что он с не меньшим профессиональным пониманием и очень жизненно мог бы приложить сейчас бейсбольную биту кое-кому в лицо.

Слава богу, в этот момент концерт начинается, так что разговор и покушение на убийство приходится отложить. Мистер Первая любовь в порыве придурковатого энтузиазма подвигает Дэну свое пиво и с улюлюканьем двигается к сцене, расталкивая толпу.

Кирби наклоняется и что-то кричит ему в ухо. Что-то про реванш.

– ЧТО? – буквально орет в ответ Дэн. Он держит бокал с лимонадом как крест с распятием. (Само собой, напитков с низким содержанием алкоголя в этом баре не продают.)

Кирби надавливает большим пальцем на выступающий хрящик над слуховым каналом в его ухе и повторяет:

– Будем считать, что это реванш за все те матчи, на которые ты меня таскал.

– ЭТО РАБОТА!

– И это тоже, – ухмыляется довольная Кирби.

Каким-то непостижимым образом ей удалось уговорить Джима из отдела «Стиль жизни» в «Сан-Таймс», чтобы рецензию на концерт отдали ей. Дэн хмурится. Ему бы порадоваться за нее – будет писать о том, что ей действительно интересно. А он понимает, что ревнует. Не в том смысле – это было бы совсем смешно. Просто он привык, что она всегда тут. Если она начнет писать для другого отдела, он больше не сможет дозваниваться до нее в любую минуту во время поездок по стране на выездные игры, а она не будет посвящать его в детали случайных травм и статистики подач. И еще не будет сидеть на его диване, подогнув под себя ноги, и просматривать классические игры, то и дело вставляя баскетбольные или хоккейные термины, просто чтобы его позлить.

Кевин, приятель, на днях поддразнивал его:

– Что, запал на девочку?

– Да нет… Я ее жалею. Хочется защитить. По-отечески, понимаешь?

– Ааа! Ты хочешь ее спасти.

– Ты бы так не говорил, если бы знал ее.

Но даже он сам не может себе объяснить, почему именно ее лицо встает у него перед глазами, когда он по ночам пытается снять напряжение в пустой двуспальной кровати, представляя обнаженных женщин; из-за этого он сразу чувствует себя виноватым и смущается настолько, что вынужден останавливаться на полдороге. А потом все-таки начинает заново, сначала с ощущением стыда и неловкости представляя себе, что целует ее, обнимает, прижимает к себе, и ощущает ее грудь, и дотрагивается до ее языка… О, господи!

– Мне кажется, тебе нужно трахнуть ее и выкинуть из головы, – философствует Кевин.

– Нет, дело не в этом.

Но это действительно работа. Она действительно на задании редакции, а не на свидании с Фредом. Просто так случилось, что придурковатый щеголек сейчас в городе, и это самое удобное для Кирби время, чтобы встретиться с ним. Можно расслабиться и наслаждаться жизнью. Если, конечно, он не умрет от звукового насилия со стороны, с позволения сказать, музыкального коллектива.

Появляется очень привлекательная рыжеволосая официантка с татуировками на обеих руках и обильным пирсингом в разных местах – приносит порцию тортильи.

– Я не буду, – кричит ему в ухо Кирби, повторив свой трюк с хрящиком в ухе. «Козелок, – вдруг как-то радостно вспоминает Дэн. – Так называется этот маленький выступающий хрящик в ушной раковине». – Кухня тут неважная.

– Как ты поняла, что я не клюну на официантку?

– Элементарно. На ней пирсинга больше, чем на международном симпозиуме степлеров.

– Ты права, меня это не заводит.

Он вдруг осознает, что у него не было секса уже – сейчас, надо подсчитать – четырнадцать месяцев. Это было свидание вслепую с Эбби, управляющей рестораном. И прошло нормально. По крайней мере он так думал, но она не ответила ни на один его звонок. Тысячу раз он прокручивал в голове все, что тогда произошло. Скрупулезно проанализировал каждое сказанное слово, потому что насчет секса у него не было сомнений – он действительно прошел хорошо. Может, он слишком много говорил о Беатрис? Ведь после развода прошло мало времени. Казалось бы, свобода… А еще казалось, что многочисленные разъезды и командировки предоставят ему массу возможностей, а на деле в жизни женщинам нравится, когда за ними ухаживают, когда их добиваются, и быть одиноким намного труднее, чем он помнит.

Он до сих пор иногда проезжает мимо ее дома. И ее номер остался в телефонной книге; он его набирает периодически, но так ни разу не решился нажать кнопку вызова. Впрочем, не такой уж это криминал, сколько раз так было, уже и не вспомнить.

Он ведь искренне старался. Она могла бы им гордиться в теперешней ситуации: пошел в клуб, слушает музыку, потягивает лимонад в компании двадцатитрехлетней девчонки, чудом выжившей жертвы покушения на убийство, и героя ее юношеского романа.

Об этом они с женой могли бы поговорить. Чего душой кривить, им уже давно было не о чем разговаривать. Конечно, это его вина. Для него стало чуть не духовной потребностью делиться с ней информацией, которую Хэррисон не пускал в печать. Особенно страшными, просто жуткими деталями. Проигранные дела, нераскрытые преступления и расследования, зашедшие в тупик; дети одиноких матерей-наркоманок, которые пытались закончить школу, но все равно оказались на улице, потому что, по правде сказать, куда еще им было податься? Сколько страшных историй в состоянии выдержать отдельно взятый человек? Его вина, его ошибка – сейчас он это прекрасно понимает. Все сводится к идиотскому клише. Таким ужасом, таким дерьмом нельзя делиться. И тем более посвящать в них своих любимых. Никогда и ни за что не нужно было говорить, что некоторые угрозы касались лично ее. Как и то, что он купил пистолет – на всякий случай. Именно это окончательно ее сломало.

Ему и вправду нужно было пойти к психотерапевту. Хоть раз послушать ее. Может, тогда он услышал бы, как она рассказывала о Роджере, плотнике, который делал для них шкафчик под телевизор. Тогда он сказал: «Тебя послушать, это просто Иисус какой-то». Какой-никакой, а чудеса и впрямь творил, как выяснилось. Увел ее у Дэна. Потом заделал ей, сорокашестилетней, ребенка! Теперь понятно, что все время проблема была в Дэне, его «живчикам» не хватало ретивости. А ведь ему казалось, что она давно с этим смирилась.

Может, все было бы по-другому, если бы они больше выходили в свет. Мог бы пригласить ее в этот клуб, «Дримерз» (идиотское название!). Можно и не сюда, а в какое-нибудь действительно приятное место. На блюзовый концерт в «Грин Мил». Могли бы быть и прогулки вдоль озера, и пикники в парке, а то и «Восточный экспресс» через всю Россию. Что-нибудь романтическое, приключенческое вместо монотонных и однообразных будней.

– Ну как ты? – кричит Кирби ему в ухо. Она подпрыгивает на месте в ритм музыки, как ненормальный кролик на ходулях пого. Если допустить, что шум, доносящийся со сцены, можно назвать музыкой, и что он имеет ритм.

– Нормально. – Прямо перед ними молодежь прыгает друг на друга и отталкивается, прямо как мячики в пинболе.

– Нормально хорошо или нормально плохо?

– Скажу тебе, когда смогу разобрать слова! – Судя по всему, ждать придеться долго.

Она показывает ему поднятые вверх большие пальцы и бросается в самый мош. Время от времени ее сумасшедшая прическа и череп Фреда показываются над толпой.

Он наблюдает за происходящим, потягивая лимонад, в котором слишком много льда, из-за чего он больше напоминает воду с едва ощутимым привкусом лимона.

Минут через сорок пять, уже после выступления на бис, парочка возвращается – потные, довольные и (у Дэна сердце прямо в пятки опускается) держась за руки.

– Голодный? – интересуется Кирби, допивая то, что осталось в его стакане, – практически растаявший лед.

В конце концов они ужинают в «Эль-тако-чин» в компании запоздалых завсегдатаев соседних клубов и баров, заказав восхитительно приготовленную мексиканскую еду.

– Послушай, Кирби, – заводит разговор Фред, будто идея только что пришла ему в голову. – Тебе нужно сделать документальный фильм. О том, что с тобой случилось. И о тебе с мамой. Я могу помочь: возьму напрокат кое-какое оборудование из универа, вернусь пожить сюда на пару месяцев. Будет здорово!

– Нуууу… Не знаю даже, – сомневается Кирби.

– Абсолютно идиотская идея, – встревает Дэн.

– Простите, не могли бы вы мне напомнить, какие у вас дипломы в области кинематографии? – злится Фред.

– Я и без дипломов кое-что выучил про уголовное правосудие. Дело Кирби до сих пор в производстве. Если этого ублюдка когда-нибудь поймают, в суде фильм можно расценить как фактор предвзятого воздействия.

– В таком случае, может, мне стоит сделать фильм о бейсболе? Почему все так с ним носятся? Не расскажешь мне, Дэн?

Дэн устал, разозлился, ему надоело играть роль вожака стаи, и он выпускает обойму дежурных ответов:

– Яблочный пирог. Фейерверки четвертого июля. Игра в бейсбол в хорошей команде. Это часть того, что составляет для нас понятие родины.

– Ностальгия. Великое американское прошлое, – усмехается Фред. – А капитализм, жадность и ответственность ЦРУ за заказные убийства?

– Это тоже ее часть, – соглашается Дэн, стараясь не заводиться из-за этого молокососа с козлиной бородкой. Господи, как она могла спать с ним?

Но Фред рвется в бой, пытается что-то доказать:

– Спорт как религия, опиум для народа.

– Отличие, однако, в том, что нет нужды притворяться хорошим человеком, чтобы стать спортивным болельщиком. Поэтому и влияния у спорта больше. В этот клуб может вступить любой, он объединяет людей, для которых самое страшное – это проигрыш любимой команды.

Фред почти не слушает:

– И так предсказуемо. Тебя не утомляет до смерти писать об одном и том же, раз за разом? Чувак ударяет по мячу. Чувак бежит. Чувак выходит на подачу.

– Так ведь в фильмах и книгах то же самое, – вмешивается Кирби. – Сюжетов не так уж много. Самое интересное, как именно они разворачиваются.

– Точно. – Дэн сам не понимает, почему он так рад поддержке Кирби. – Игра всегда развивается по-разному. Появляются герои и злодеи. Ты проживаешь жизнь персонажей, ненавидишь врагов. Люди сами додумывают недостающее. Они живут и умирают рядом со своей командой, плечом к плечу с друзьями и незнакомцами, в едином порыве тысяч душ. Наблюдал когда-нибудь за реакцией публики на стадионе?

– Жалкое зрелище.

– Это развлечение для взрослых, люди вновь чувствуют азарт, чувствуют что-то большое, будто снова возвращаются в детство.

– Какой печальный вердикт маскулинности, – не сдается Фред.

Дэну все-таки удается удержать при себе слова: «Ты своим видом вынес печальный вердикт маскулинности». Все-таки он здесь – взрослый.

– Ну ладно. Хотя в игре еще есть математика и музыка. Зона удара меняется каждый раз, и приходится использовать всю интуицию и опыт, чтобы оценить ситуацию. Знаете, что я люблю больше всего? Априорную неизбежность поражения: самый лучший в мире хиттер эффективен лишь тридцать пять процентов времени.

– Уныние какое. И это все? Лучшие хиттеры всех времен не могут даже попасть по мячу?

– А мне нравится, – заявляет Кирби. – Это значит, что отрицательный результат – тоже результат.

– Главное, чтобы это доставляло удовольствие. – Дэн салютует ей вилкой с обжаренной фасолью.

А может, у него есть шанс? Стоит хотя бы попытаться?

Кирби

24 июля 1992

Как же все-таки приятно чье-то теплое дыхание на шее и чьи-то руки под футболкой. Нежная и неуклюжая подростковая возня в машине. Знакомая и потому спокойная. «Ностальгия, национальный вид отдыха».

– Ты далеко зашел, Фред Такер, – шепчет Кирби, выгибая спину, чтобы ему было легче расстегнуть ее бюстгальтер.

– Это нечестно, – он замирает при напоминании о первой, и неудачной попытке секса. «Неплохо иметь в запасе такие эффективные обидные колкости», – понимает Кирби, но тут же стыдится этой идеи.

– Глупая шутка, извини! Иди сюда. – Она прижимается губами к его губам.

Понятно, что он еще немного сердится, но округлая выпуклость на джинсах быстро притупляет воспоминания об уязвленной гордости в каком-то доисторическом прошлом. Он перегибается через ручку ручного тормоза, целует ее, просовывает руку в освободившиеся чашечки бюстгальтера и большим пальцем поглаживает сосок. У Кирби вырывается глубокий стон, и его рука осторожно скользит вниз к животу, проникает в джинсы и вдруг замирает на слегка выступающей паутинке швов.