Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник) Рено Мэри

Пердикка задумчиво помолчал. Все напряженно ждали, что он скажет дальше. Наконец Селевк, в чьем ведении находился слоновий корпус, не выдержал:

– Не томи.

– Индийский царь Омфис, – медленно продолжил Пердикка, – отлично ими пользовался в особых случаях.

Все сотрапезники, возлежавшие на кушетках, шумно и разом вздохнули. А Неарх с отвращением бросил:

– Омфис-то, возможно, и пользовался. А вот Александр – никогда.

– Александр никогда не сталкивался с подобными неприятностями! – запальчиво заявил Леоннат.

– Да уж, – подхватил Птолемей. – Подобного с ним и быть не могло.

Пердикка вмешался с властной бесцеремонностью.

– Ерунда! Александр отлично понимал могущество страха.

Люди проснулись с первыми петухами, чтобы уже на рассвете прибыть на выбранное заранее поле и совершить обряд очищения до одуряющей полуденной жары.

Плодородные нивы, с которых собирали по три урожая пшеницы в год, были недавно сжаты. Всплывшее над гладью равнины светило раскинуло косые лучи по убегавшему вдаль жнивью, придав ему сходство с блестящим золотистым ковром. Здесь и там краснели ограничительные вымпелы, отмечая территорию общевойскового сбора.

Равнодушно возвышавшиеся над всем этим мощные и приземистые стены Вавилона с их выщербленными и потрескавшимися кирпичами, скрепленными древними ассирийцами темным битумом, свидетельствовали о неумолимом ходе веков и об усталости старого города, истомленного бесконечными завоеваниями. Казалось, эти некогда очень прочные стены видели столько всего, что уже потеряли способность чему-либо удивляться. Их зубцы в основном разрушились и почти сгладились, от почерневших от дыма камней внешней кладки все еще несло гарью, а потоки расплавленной смолы протянули к земле свои застывшие черные языки. Проходящий понизу ров был завален всяческим мусором, на полуобугленных деревянных балках с частично сохранившимися резными изображениями львов, кораблей, крыльев и прочего смутно поблескивала позолота. Это были остатки двухсотфутового погребального костра, на котором Александр незадолго до собственной смерти предал огню тело Гефестиона.

Там, возле этого рва, еще затемно начали собираться толпы зрителей. Они не забыли роскошного вступления Александра в Вавилон. Бесплатное представление, ведь город тогда сдался мирно, и победитель запретил воинам грабить его. Горожанам запомнились усыпанные цветами улицы и разносимые ветром ароматы ладана и благовоний. Их весьма впечатлили вереницы экзотических приношений, лошади в золотых украшениях, львы, леопарды в позолоченых клетках, персидская и македонская кавалерия и сам государь, ехавший впереди на сверкающей колеснице, – стройный, блестящий, подобный юному богу. Тогда ему было, наверное, лет двадцать пять. Вавилоняне надеялись, что по возвращении из Индии он устроит что-нибудь более грандиозное, но он устроил лишь грандиозный погребальный костер.

И вот теперь они надеялись увидеть торжественный парад македонских войск и обряд умиротворения македонских богов покаянным жертвоприношением. Казалось, сюда высыпал весь обитающий в городе люд: сами горожане, солдатские жены, дети, кузнецы, кожевники, поставщики провизии, возчики, шлюхи, корабелы и моряки с гребных судов. Все они обожали зрелища, но их радужные ожидания вскоре сменились глубокой тревогой. Одна жизнь закончилась, зарождалась другая жизнь, и им совсем не понравились знамения, сопутствовавшие ее зарождению.

Бульшая часть войск переправилась через реку накануне вечером. И по мосту Царицы Нитокрис, и на бесчисленном множестве просмоленных тростниковых лодок. Проспав остаток ночи под открытым небом, они принялись начищать амуницию для грядущего ритуала. Часовые на стенах видели, как расцвела вдруг огнями факелов ночная тьма и с нарастающим рокотом заволновалось в ней людское море. С другой стороны донеслось ржание лошадей Соратников.

По бревнам моста Нитокрис гулко застучали копыта. Выехавшие из города вожди начали подготовку к священному обряду, призванному прогнать из людских сердец зло.

История этого обряда уходила в глубокую древность. Освященную жрецами жертву нужно было предать смерти, выпотрошить и, разделив на четыре части вместе с внутренностями, растащить в разные стороны. Завершал очищение парадный марш войска под благодарственные пеаны.

В жертву, как повелось, приносили собаку. На царских псарнях выбрали самого породистого и крупного волкодава; чисто белый, он шел за поводырем к алтарю, весело помахивая хвостом. Его покорность перед закланием считалась добрым предзнаменованием. Боги, похоже, отнеслись к жертвоприношению благосклонно, но, когда псарь передал поводок жрецу, пес зарычал и набросился на него. Животное оказалось невероятно сильным даже для своих немалых размеров. Понадобилось четверо крепких мужчин, чтобы совладать с ним и всадить нож ему в глотку; в результате всей этой кровопролитной истории они получили больше ранений, чем волкодав. Ситуация еще больше осложнилась тем, что во время заклания царь сам начал орать как резаный и его еле-еле удалось успокоить.

Отгоняя дурные предчувствия, четыре всадника, выбранные для обрядового осквернения поля, резво поскакали к четырем его углам со своими кровавыми четвертинами. Вознося оберегающие молитвы к троеликой Гекате и подземным богам, они раскидали кровавые куски белой жертвы по помеченным вымпелами зонам. Теперь злые духи были изгнаны, и заколдованное поле ожидало марша армии Александра.

Конница и пехота замерли наготове. Блестели начищенные доспехи всадников; красные или белые хвосты из конского волоса увенчивали гребни их шлемов, утренний ветерок играл вымпелами на концах пик. Низкорослые греческие кобылки приветливым ржанием встречали высоких жеребцов кавалерии персов. Бульшая часть персидских пехотинцев предпочли дезертировать и уже устало тащились по пыльным дорогам к далеким деревням. Зато македонцы явились в полном составе. Они стояли плотными рядами, устремив в небо заточенные, поблескивающие на солнце наконечники копий.

На большой, тщательно выкошенной площади обозначился своеобразный квадрат. Его основной стороной служила стена Вавилона; слева выстроились пешие воины, справа – конники. А между ними, образуя четвертую сторону, располагались слоны.

Вместе с ними из Индии прибыли и погонщики, они понимали гигантов, как матери понимают своих детей, и весь вчерашний день трудились над своими питомцами в большом, крытом соломой слоновнике, построенном в пальмовой роще. Для начала они искупали слонов в канале, любовно похлопывая их по животам и монотонно напевая что-то вполголоса, потом принялись раскрашивать большие серые головы, покрывая их затейливыми орнаментами из желто-красно-зеленых священных символов. Морщинистые бока исполинов задрапировали красочными тканями, окаймленными кисточками и золотой бахромой, в прорезях для огромных ушей закрепили розетки с драгоценными инкрустациями и, наконец, расчесали им хвосты и почистили столпообразные ноги.

Уже давно не было повода так принарядить слонов. Когда-то погонщики вместе со своими подопечными получили отменное воспитание в царском слоновнике Таксилы. Нежно разговаривая с великанами, вспоминая добрые старые времена и далекие берега Инда, они соответственно случаю в давней традиционной манере покрыли их конечности хной. И сейчас в розовом утреннем свете эти люди гордо восседали на слоновьих шеях; они и сами принарядились в ритуальные шелковые платья и чалмы с павлиньими перьями, выкрасив бороды в синий, зеленый или красный цвет; в руках у каждого поблескивали оправленные в золото и усыпанные самоцветами палочки из слоновой кости, которые царь Омфис в величии своей щедрости присовокупил к каждому гиганту, подаренному им царю Искандеру. И погонщики, и их питомцы служили двум великим царям; мир должен видеть, что они понимают толк в царственной красоте.

Полководцы, проводившие возлияния на кровавый жертвенник, вновь направились к своим войскам. Птолемей и Неарх ехали бок о бок с рядами Соратников, и Неарх, стирая брызги крови со своей левой руки, заметил:

– Подземные боги, видимо, не склонны очистить нас.

– Неужели тебя это удивляет? – сказал Птолемей. Его лицо досадливо искривилось. – Ничего, с помощью богов я скоро буду далеко отсюда.

– И я, с божьей помощью… Видит ли нас, поэтически выражаясь, покойный Александр?

– Если верить Гомеру, видят только непогребенные… Он не уйдет, как простой смертный, – сказал Птолемей и, скорее для себя, добавил: – Со своей стороны, я сделаю что смогу в этом плане.

Настало время новому царю занять свое освященное вековыми традициями место. Справа от Соратников. Его лошадь держали наготове. Да и его самого хорошо подготовили. Лично отрепетировавший с Филиппом весь ход ритуала Пердикка теперь скрипел зубами, стараясь не потерять самообладание.

– Государь, армия ждет тебя. На тебя же все смотрят. Нельзя, чтобы воины видели тебя плачущим. Ты их повелитель! Государь, успокойся. Это была всего лишь собака.

– Это был Эос! – Лицо Филиппа пылало, слезы ручьями бежали по бороде. – Мы с ним дружили! Мы играли с ним, перетягивали канат. Александр говорил, что он достаточно сильный. Он мог постоять за себя. И он знал меня!

– Да-да, я понимаю, – сказал Пердикка. Птолемей прав. Александру следовало придушить братца. Большинство зрителей ожидали, что царь примет участие в параде, но ситуация по всем приметам складывалась тревожная. – Однако, государь, его выбрали боги. Теперь уже все позади. Успокойся.

Подчиняясь человеку гораздо более властному и внушительному, чем Мелеагр, Филипп вытер глаза и нос уголком своего красного плаща и позволил слуге подсадить себя на спину лошади, покрытую богато расшитым чепраком. Кобыла, испытанный ветеран парадов, спокойно повторяла все, что делали остальные животные. Филипп с удивлением заметил, что никто не ведет ее в поводу.

Войска ждали завершения обряда; послышался сигнал трубача к началу исполнения благодарственного пеана.

Пердикка вместе с царем повернулись к выстроившимся за ними командирам подразделений.

– Вперед! – прозвучала команда. – Тихим шагом!

Но вместо трубачей неожиданно заиграли флейтисты. Они грянули что-то походное, и конница тронулась с места. Ровные и блестящие шеренги плавно и четко двигались вперед, точно так же как двигались они в течение всех этих фантастических лет на триумфальных парадах в Мемфисе, Тире, Таксиле, Персеполе и даже здесь, на этом вот поле. Впереди ехал Пердикка, и опытная кобыла осторожно несла с ним рядом царя.

Ряды пехотинцев, застигнутых врасплох таким маневром, встревоженно зароптали. Проявилась разболтанность, вызванная длительным ослаблением дисциплины. Копья уже торчали вкривь и вкось, вразнобой. Это были легкие парадные копья, а не длинные основательные сариссы, и копьеносцы вдруг почувствовали себя безоружными. Надвигающаяся конница выглядела не по-парадному грозно. Очень внушительно. Неужели в сценарии представления произошла какая-то путаница? Такие вещи, прежде немыслимые, теперь стали обычными. Под командованием Мелеагра боевой дух армии пошел на убыль, устойчивые наработки расшатались, местами практически сойдя на нет.

Пердикка отдал какой-то приказ. Левый фланг и центральная часть конницы остановились; правый царский фланг продолжил движение. Пердикка наклонился к Филиппу:

– Когда мы остановимся, государь, надо будет кое-что сказать. Ты помнишь что?

– Да! – пылко ответил Филипп. – Я должен сказать…

– Тише, государь, не сейчас. Начнешь после того, как я скомандую: «Стой!»

Стройными рядами нарядные царские конники двигались вперед, и, когда расстояние между ними и пехотинцами сократилось до пятидесяти футов, Пердикка приказал им остановиться.

Филипп поднял руку. Он уже успел привыкнуть к новой послушной лошади. Надежно сидя на покрытом узорами чепраке, громким и неожиданно звучным голосом, удивившим даже его самого, он крикнул:

– Выдать зачинщиков!

Наступила ошеломленная тишина. Пехотинцы оцепенели. Это сказал их собственный, избранный ими царь Македонии. Первые ряды сначала скептически усмехнулись, увидев, что его по-детски напряженное лицо выражает лишь отчаянное желание хорошо выполнить выученное задание, а потом поняли наконец, кого же они избрали.

По солдатским рядам вдруг пронеслись громкие, призывающие к сопротивлению возгласы. Они исходили от главных приспешников Мелеагра. Их голоса резко выделялись из общего смутного гомона как своей звонкостью, так и малочисленностью.

Постепенно (поначалу, казалось, почти случайно) вокруг них стало образовываться пустое пространство. До солдат, поддерживавших смутьянов, стало, видимо, доходить, что им самим ничто особо не угрожает. И кто же на самом деле повинен во всем, что произошло? Кто, в сущности, навязал им этого пустоголового царя, готового плясать под дудку любого наставника? Они вмиг забыли о простом копьеносце, который первым выкрикнул имя сына Филиппа; они помнили только Мелеагра, завернувшего этого идиота в царскую мантию и пытавшегося осквернить тело Александра. Почему кто-то еще должен расплачиваться за то, что натворил Мелеагр?

Пердикка сделал знак глашатаю, и тот подъехал к нему со свитком в руке. Хорошо поставленным зычным голосом глашатай зачитал имена тридцати главных приспешников Мелеагра, но имя самого Мелеагра не прозвучало.

Достигнув вожделенного звания полководца, он стоял во главе правофланговой фаланги, чувствуя себя выброшенной на берег рыбой, которую, учитывая стремительно начавшийся отлив, уже не может спасти никакая случайно набежавшая с моря волна. Его противники, конечно, только и ждали, что он рванется вперед, бросая вызов вероломству Пердикки, но Мелеагр не стал лезть на рожон. Он застыл, точно отлитая в бронзе статуя, обливаясь холодным потом под раскаленным диском вавилонского солнца.

Шестьдесят конников из полка Пердикки выдвинулись вперед и спешились. Они выстроились в шеренгу по двое, одна половина держала в руках оковы, другая – мотки веревок.

Близился решающий момент. Возмущенно протестуя, тридцать зачинщиков вертелись как угри на сковородке. Одни воинственно размахивали копьями, другие призывали к восстанию. Над общим смущенным гомоном вновь прозвучал сигнал трубы. Тихо, словно советуясь с царем, Пердикка напомнил ему следующие слова речи.

– Предайте их в руки правосудия! – послушно крикнул Филипп. – Или нам придется отбить их силой!

Он начал непроизвольно натягивать поводья.

– Рано! – прошипел Пердикка, к его облегчению.

У Филиппа не было никакого желания подъезжать ближе к грозно ощетинившейся копьями пехоте. Обычно, пока был жив Александр, наконечники всех копий смотрели строго вверх.

Тридцать виновников уже заметно выделялись в солдатских рядах, и воины с оковами легко обнаружили их. Одни покорно сдались, другие пытались оказать сопротивление, но для их ареста выбрали самых крепких атлетов. Вскоре на ногах всех окруженных конниками бунтарей появились оковы. Пребывая в полной растерянности, эти люди уже не представляли, что с ними сделают дальше, а на лицах их стражей появилось какое-то странное выражение: они старательно отводили глаза.

– Связать их! – приказал Пердикка.

Руки зачинщиков привязали к бокам. Конница отступила на исходные позиции, и центр поля вновь опустел. Часть избранных для ареста конников погнала связанных и скованных людей вперед. Спотыкаясь и падая, они извивались в своих оковах, беспомощные и лишенные всяческой поддержки на ритуальном поле, избранном для чествования Гекаты.

С дальнего его края донеслись пронзительные звуки индийской дудки и барабанная дробь.

Яркие солнечные лучи заиграли на золотой отделке заостренных палочек из слоновой кости, дары царя Омфиса были пущены в ход. Погонщики слегка покалывали их кончиками шеи своих послушных воспитанников, выкрикивая давно усвоенные ими команды.

Пятьдесят тяжеловесных гигантов разом поднялись на дыбы. От их боевого трубного рева войска пришли в ужас. Медленно, под постепенно и неуклонно нарастающий барабанный бой, столпообразные конечности опустились, и разукрашенные чудовища, сотрясая землю, двинулись вперед.

Отлично обученные погонщики в своих блестящих шелках, отбросив степенное молчание, перешли к активным действиям. Воинственно крича, они барабанили пятками по спинам и шеям своих подопечных, били руками, унизанными браслетами, колотили стрекалами. Сейчас они напоминали озорников, вырвавшихся на свободу из школы. И слоны побежали, обмахиваясь здоровенными ушами и пронзительно трубя от возбуждения.

По рядам застывших от ужаса зрителей прокатилась волна протяжного стона. Услышав его, лежавшие на земле пленники с трудом поднялись на колени и оглянулись. Сначала они завороженно взирали на блестящие спицы стрекал, потом один из них опомнился и, заметив приближение окрашенных хной ног, полностью осознал степень надвигающейся опасности. Его безумный вопль привел в чувство и остальных. Окутанные облаком густой серой пыли пленники попытались откатиться в сторону. Но откатиться им удалось от силы на пару ярдов.

Со свистом втягивая в себя воздух, воины Александра смотрели, как лопаются, подобно сдавленным виноградинам, человеческие тела, как разрывается кожа и алый сок окрашивает расплющенную, истолченную плоть. Действия боевых слонов выглядели весьма осмысленно; почуяв исходящий от земли запах крови, они воинственно трубили, захватывали хоботами перекатывающиеся тела и, придав им нужное положение, пускали в ход ноги.

Сидевший на лошади рядом с Пердиккой Филипп начал издавать возбужденные, но одобрительные возгласы. Это зрелище отличалось от сцены убийства Эоса. А потом, он обожал слонов: Александр как-то разрешил брату покататься на одном из покладистых великанов, и тот не причинил ему никакого вреда. Царь во все глаза таращился на великолепные попоны и слышал лишь гордые трубные кличи. Едва ли он даже замечал кровавое месиво под столпообразными слоновьими ногами. Во всяком случае, Пердикка сообщил ему, что все преступники были очень плохими людьми.

Погонщики, увидев что задание хорошо выполнено, успокоили и похвалили своих питомцев, которые охотно отступили назад. Им приходилось делать подобные вещи в военных сражениях, оставлявших некоторым из них на память долго не заживающие ранения, а сегодняшнее задание оказалось безопасным, простым. Следуя за вожаком, старшим и мудрым слоном, животные выстроились в колонну; они, гордо выставляя напоказ свои красные до колен ноги, триумфально прошествовали мимо Пердикки и царя, салютуя им закрученными, вскинутыми вверх и прижатыми к головам хоботами. Впереди их ждали тенистые слоновники, вкусное поощрение в виде фиников с дынями и прохладное приятное купание, которое смоет с них запах войны.

Когда после ухода слонов люди вздохнули свободнее и мертвая тишина в рядах воинов сменилась легким гулом, Пердикка дал знак трубачам приготовиться. Его лошадь сделала пару шагов вперед, в то время как царская осталась на месте.

– Македонцы! – сказал он. – Со смертью этих предателей наша армия действительно очистилась и вновь готова защищать наше великое государство. Если и есть еще в ваших рядах люди, заслуживающие участи этих мятежников, то сегодня они счастливо избежали ее и теперь, осознав благосклонность судьбы, должны укрепиться в своей преданности. Трубачи! Начинайте благодарственный пеан.

Волнующая мелодия полилась над ритуальным полем, конница подхватила ее. После томительного промедления к верховым присоединилась пехота. Древняя и суровая песнь подействовала успокаивающе, как колыбельная. Она вернула воинов в те славные дни, когда все они были доблестным и сплоченным единством.

Очищение завершилось. Мелеагр остался на поле в одиночестве. Его сообщники были мертвы, а их подпевалы даже и близко не подходили к нему, словно он был зачумленный.

Придерживавший его лошадь слуга, очевидно, не смел выразить свое презрение, но косой взгляд столь ничтожного существа действовал сильнее любой насмешки. Позади Мелеагра на опустевшем поле появились два крытых фургона, и возчики вилами принялись забрасывать в них искалеченные трупы. Среди казненных были два его кузена с племянником; ему самому придется заняться их похоронами, поскольку другой родни у них нет. Как и у него. Мысль о необходимости рыться в груде растоптанной человеческой плоти, отыскивая тела своих родичей, вызвала у Мелеагра очередной приступ рвоты. Он спешился и, расставшись с содержимым желудка, почувствовал себя совершенно опустошенным. Вновь запрыгнув на лошадь и направив ее к городу, Мелеагр заметил, что за ним следуют два конника. Когда он остановился, чтобы поправить чепрак, они тоже натянули поводья, но потом продолжили путь.

Он участвовал во многих сражениях. Страх искупался возможностью крушить тех, кто его ему внушал, а честолюбивые устремления и заразительный боевой дух Александра поддерживали Мелеагра, пробуждали в нем смелость. Никогда прежде не представлял он себе такого конца. Его заметавшийся, точно загнанная лисица, ум судорожно выискивал спасительную лазейку. Перед ним высились толстые, выщербленные и зловещие стены Вавилона, политые смолисто-черным варом и кровью выстроивших их рабов, а за ними маячил зиккурат Бел-Мардука.

Он проехал под сводчатой аркой ворот. Конники следовали за ним. Когда он появился на узких городских улочках, женщины попрятались в дверных проемах, давая ему дорогу; из грязных глубоких дворов, темневших между глухими стенами домов, на него угрожающе поглядывали оборванцы разбойного вида. Преследователи куда-то исчезли. Внезапно он выехал на широкую улицу и увидел прямо перед собой храм Мардука. Священное место, почитавшееся не только варварами, но и греками. Все знали, что там Александр приносил жертвы Зевсу и Гераклу. Священное убежище!

Он привязал свою лошадь к фиговому дереву на заросшем сорняками дворе. Протоптанная в зелени тропа привела его к полуразрушенному входу в святилище. Из сумрачной глубины доносились традиционные запахи ладана, жареного мяса и прогоревших углей, но все же преобладали там незнакомые чужеземные ароматы. Остановившись на залитой солнечным светом площадке, Мелеагр вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На него смотрел Александр.

Его сердце замерло. В следующее мгновение он понял природу эффекта, но все равно не мог тронуться с места. На него взирала, словно живая, раскрашенная мраморная статуя – некий священный дар городу, находившийся здесь восемь лет со времени первого победоносного вступления македонских войск в Вавилон. Изваяние стояло прямо на земле, постамент для него все еще не сложили. Мраморный Александр в короткой закрепленной на плече мантии, спокойно державший в руке позолоченное бронзовое копье, казалось, терпеливо ждал возведения нового храма, на строительство которого давно выделил средства. Его глубоко посаженные глаза с дымчато-серыми глазурованными радужками вокруг зрачков вопросительно смотрели на Мелеагра, точно спрашивая: «Зачем ты явился?»

Мелеагр окинул вызывающим взглядом это умное, требовательное лицо и гладкое молодое тело. Ты стал тощим и жилистым и весь покрылся шрамами. Теперь твой лоб прорезают морщины, твои глаза ввалились и потускнели, а волосы поседели. А здесь стоит всего лишь каменный истукан! Плод воображения скульптора… Однако всколыхнувшиеся воспоминания каким-то удивительным образом вызвали у него полное ощущение реального присутствия царя. Ему уже чудился его гнев… Стряхнув с себя наваждение, Мелеагр решительно вошел в храм.

Поначалу, после залитого солнцем двора, сумрак храма почти лишил его возможности что-либо видеть. Вскоре, однако, проникающие сверху стрелы дымного света слегка рассеяли мрак, и он различил темнеющую в глубине святилища колоссальную статую Бела, великого царя богов. Бел восседал на троне, положив на колени сжатые в кулаки руки. Его высокий головной убор почти касался потолка, по бокам от него стояли крылатые львы с бородатыми мужскими лицами. И божественный жезл в человеческий рост, и все облачение Бела тускло поблескивали, но позолота почти облупилась. На потемневшем от старости и дыма лице ярко сверкали желтые, инкрустированные слоновой костью глаза. У ног бога стояла алтарная жаровня с остывшим пеплом. Никто, видимо, не принес сюда весть, что в Вавилоне появился новый правитель.

Неважно, алтарь есть алтарь. Здесь никто не покусится на жизнь Мелеагра. Довольствуясь поначалу уже тем, что может спокойно дышать, и радуясь прохладе, сохраняемой толстыми высокими стенами, беглец начал осматриваться вокруг, ища хоть какие-то признаки храмовой жизни. Все выглядело покинутым, однако у него возникло ощущение, что за ним наблюдают чьи-то оценивающие и подозрительные глаза.

В покрытой глазурованными плитками стене за статуей Бела имелась неприметная дверь. И Мелеагр скорее почувствовал, чем услышал, что за ней кто-то есть, но он не осмелился постучать. Его власть канула в небытие. Медленно и уныло тянулось время. Он пришел в храм, чтобы воззвать к богам, должен же кто-то уделить ему внимание. Голод давно давал о себе знать, а за этой эбеновой дверью у жрецов наверняка есть и снедь, и вино. Но он так и не решился известить их о своем приходе. Он понимал: они знают о нем.

Внутренний двор храма окрасился блеклыми лучами заката. Удлинившиеся тени почти скрыли из виду темную громаду Бела, лишь желтоватые белки его глаз еще поблескивали во мраке. С сумерками бог вступал в свои права. Храм, казалось, заполнился каменными колоссами, попиравшими каменными ногами шеи поверженных ими врагов и приносившими их кровь в жертву каменному властителю тьмы. Почти забыв о голоде, Мелеагр мечтал сейчас оказаться в заполненном небесным светом горном святилище Македонии, в одном из тех красочных и светлых греческих храмов, где по-человечески великодушные боги одарили бы его своей милостью.

Последний луч света угас на дворе, и в мгновенно сгустившемся мраке еще угадывался лишь каменный исполин. Из-за двери донеслись тихие голоса, но тут же умолкли.

Мелеагр услышал ржание своей лошади и тревожный стук ее копыт. Нет, он не останется гнить здесь. Под прикрытием темноты он сможет уехать. Возможно, кто-то спрячет его… правда, все надежные друзья убиты. Нет, лучше немедленно покинуть этот город, отправиться на запад и в одном из ближайших азиатских городов наняться на службу к какому-нибудь сатрапу. Только сначала ему надо пробраться в свой дом: в дороге могут понадобиться деньги. Мзда, полученная им от множества просителей, искавших благорасположения нового государя… Полумрак внутреннего двора наполнился жизнью.

В еле освещенном проеме показались две темные тени. Они миновали разрушенный вход. Это не были вавилоняне. Мелеагр услышал отвратительный звук рассекающих воздух мечей.

– Святилище! – крикнул он. – Я в святилище!

Дверца за изваянием Бела приоткрылась, яркий луч лампы прорезал темноту. Он вновь закричал. Щелка закрылась. Мрак поглотил приблизившиеся темные силуэты. Прижавшись спиной к потухшему алтарю, он достал свой меч. Когда таинственные фигуры подступили вплотную, ему показалось, что он узнал их, но только по очертаниям и по запаху. Так могли выглядеть и пахнуть лишь соотечественники. Взывая к братскому духу, царившему некогда в армии Александра, Мелеагр громко назвал первые пришедшие на ум имена. Он обознался; суровые руки пригнули его голову к алтарю, и, помянув Александра, пришельцы перерезали ему горло.

Лишенный всех ярких флагов и украшений, увитый траурными ветвями кипариса и плакучей ивы, усталый караван начал медленно втягиваться в город через ворота Иштар. Заранее получив известие о его приближении, Пердикка и Леоннат выехали навстречу жене Александра и сообщили ей, что она овдовела. Обстриженные в знак траура, с непокрытыми головами, они ехали верхом рядом с растянувшимся обозом, который теперь походил на некую торжественную процессию. Царевны рыдали, их стонущие служанки нараспев произносили монотонные погребальные плачи. Стражники в воротах, уже отслушавшие положенные причитания в надлежавшее время, с удивлением внимали новым проявлениям скорби.

Покои старшей жены в дворцовом гареме по приказу Багоаса привели в порядок еще пару месяцев назад, теперь они ожидали своих новых обитательниц в безупречной чистоте и свежести. Главный смотритель гарема боялся, что после смерти Александра Роксана потребует, чтобы ее переселили туда, но, к его глубокому облегчению, она, видимо, удовлетворилась предоставленными ей покоями. Несомненно, беременность благотворно и успокаивающе подействовала на нее. И смотритель решил, что пока все идет нормально.

Пердикка почтительно сопровождал Статиру, не выказав удивления по поводу ее прибытия, хотя он считал, что ребенка вынашивать ей было бы удобнее в Сузах. Однако Александр, как она сказала, вызвал ее в Вавилон. Должно быть, ему хотелось сохранить ее приезд в тайне. После смерти Гефестиона он порой вел себя очень странно.

Помогая Статире спуститься по ступенькам фургона и препоручая ее заботам гаремного смотрителя, Пердикка подумал, что она значительно похорошела со времени памятной свадьбы. Красоту ее по-персидски изящного, с тонкими чертами лица подчеркнули легкие голубоватые тени, проложенные беременностью и дорожной усталостью, под большими темными глазами; сейчас их веки с длинными шелковистыми ресницами казались почти прозрачными. Персидские цари всегда славились породистой внешностью. Гладкая и белая, как сливки, рука с длинными тонкими пальцами слегка коснулась темного занавеса. Нет, Александру она явно не подходила, а вот с ним, с Пердиккой, составила бы отличную пару, ведь он был на добрый дюйм выше ее. (Пердикку сильно разочаровала его собственная сузская невеста, смуглая мидийка, выбранная за родовитое происхождение.) Хорошо еще, что Александр все-таки образумился и зачал с ней ребенка. По крайней мере, красотой он будет не обделен, уж это точно.

Леоннат, помогавший Дрипетис, заметил, что та пока напоминает бутон, обещающий распуститься в прекрасную розу. У него тоже имелась персидская жена, но разве ее наличие мешает ему мечтать о более интересном браке. Гарем он покинул в задумчивости.

Вереница подобострастных евнухов и знатных дам препроводила царевен по лабиринту помнивших еще Навуходоносора коридоров к давно знакомым покоям. После просторного и светлого дворца в Сузах вновь прибывшие, словно вернувшись в детство, опять ощутили сумрачную замкнутость и тяжеловесность архитектуры древнего Вавилона. Но потом их порадовал солнечный внутренний двор и пруд с рыбками, где они плавали когда-то на своих бамбуковых лодочках между островками лилий или, погрузившись по плечи в воду, играли с карпами. В покоях, раньше принадлежавших их матери, дочерей Дария искупали, умастили благовониями и накормили. Ничего, казалось, не изменилось с того круто повернувшего судьбу сестер летнего дня, когда восемь лет назад отец привез их сюда, перед тем как отправиться на войну с царем Македонии. Даже смотритель гарема их вспомнил.

После трапезы, отпустив служанок устраиваться в отведенных им комнатах, сестры занялись разбором сундука с нарядами матери. От шарфов и покрывал еще исходили слабые, но будоражащие воспоминания, запахи. Расположившись на диване, с которого был виден залитый солнцем пруд, они словно перенеслись в прежнюю жизнь, где Статире было уже двенадцать, а Дрипетис еще не исполнилось и девяти лет. Охваченные томящим волнением, дочери Дария поговорили об отце, чье имя бабушка теперь никогда не произносила вслух, вспомнили, как еще до его восшествия на престол они жили с ним в горах, на его родине, и как он подбрасывал их над головой высоко в воздух. Они вспомнили прекрасное лицо матери, обрамленное шарфом, расшитым мелким речным жемчугом и золотыми бусинами. Все их родные умерли – даже Александр, – за исключением бабушки.

Они сонно нежились на диване, когда от входа к ним протянулась легкая тень. Какая-то девочка принесла поднос с двумя серебряными кубками. На вид ей было около семи лет. Очаровательная светлокожая и темноглазая малышка с примесью персидских и индийских кровей изящно опустилась на колени, не пролив ни капли напитка.

– Высокородные, – старательно произнесла она.

Этим, очевидно, пока ограничивались ее знания персидского языка. Царевны поцеловали и поблагодарили ее. Милые ямочки появились на чистых щечках, девочка улыбнулась и, пролепетав что-то по-вавилонски, стремительно удалилась.

Холодный напиток затуманил бока приятных на ощупь серебряных кубков. Дрипетис сказала:

– У нее прекрасный наряд и сережки золотые. Эта девочка явно не служанка.

– Да уж, – заметила искушенно Статира. – Но в таком случае, как ты понимаешь, она, должно быть, наша сестренка. Помнится мне, что отец перевез сюда почти весь свой гарем.

– И правда, как я могла забыть! – В легком потрясении Дрипетис окинула взглядом покои матери.

Статира вышла во внутренний двор, намереваясь позвать малышку обратно. Но та уже убежала, и поблизости никого не наблюдалось, поскольку они велели служанкам не тревожить их во время отдыха.

Даже пальмы, казалось, увяли от жара раскаленного светила. Сестры подняли кубки, восхитившись вырезанными на них птицами и цветами. Прохладное вино, сдобренное лимоном, имело тонкий горьковато-сладкий привкус.

– Великолепно, – сказала Статира. – Должно быть, его приготовила одна из наложниц, чтобы порадовать нас. Наверное, постеснялась прийти сама. Завтра мы пригласим ее.

В жарком воздухе еще витали ароматы материнских нарядов. Благодаря им покои казались уютными и родными. Погружаясь в сонную дремоту, Статира с грустью вспоминала родителей и Александра. Здесь она спокойно выносит его ребенка. Ее веки сомкнулись.

Тени от пальм лишь едва удлинились, когда острая боль разбудила ее. Сначала она испугалась, что может потерять ребенка, но потом услышала крик схватившейся за живот Дрипетис.

Пердикка, как регент азиатских владений, переехал жить во дворец. Сидя в малом приемном зале, он рассматривал дела просителей, когда перед ним с посеревшим от ужаса лицом появился смотритель гарема, без всякого доклада пролетев мимо стражников. Пердикка мгновенно приказал всем покинуть зал и выслушал его.

Никто не осмелился зайти к царевнам, услышав их крики о помощи; все, кто их слышал, догадывались, что помочь им нельзя. Главный смотритель, уже не надеясь оправдаться (хотя на деле он не имел к случившемуся ни малейшего отношения), не стал дожидаться, пока они испустят дух. Пердикка поспешил вслед за ним в гарем.

Статира, распластавшись, лежала на диване, Дрипетис каталась по полу в предсмертной агонии. Когда Пердикка вошел, Статира испустила последний вздох. Сначала, оцепенев от ужаса, он не заметил, что в комнате есть еще кто-то. Потом обратил внимание на женскую фигуру, сидевшую в кресле из слоновой кости перед туалетным столиком.

Он быстро подошел к женщине и молча уставился на нее, едва удерживая желание тут же придушить злодейку. Она с довольной улыбкой посмотрела на него.

– Твоих рук дело?

Роксана удивленно приподняла брови.

– При чем тут я? Это все ваш новый царь. Они обе так мне сказали.

Она не добавила, что напоследок имела удовольствие вывести их из заблуждения.

– Царь? – яростно прорычал Пердикка. – Кто поверит этому, ты, проклятая варварская сука?

– Все твои недруги. Они поверят, потому что им это на руку. А я скажу, что он послал эту отраву и мне тоже, но когда этой парочке стало плохо, я еще не успела выпить ее.

– Ты…

Пердикка пространно излил душу в яростных проклятиях. Роксана выслушала все с невозмутимым видом. Когда его пыл поутих, она выразительно положила руку на свой живот.

Отвернувшись, Пердикка посмотрел на умершую царевну.

– Дитя Александра…

– Здесь, – сказала она, поглаживая живот, – находится дитя Александра. Его единственное дитя… Если ты будешь молчать, то я тоже никому ничего не скажу. Ведь она прибыла сюда без всяких церемоний. Мало кто знает о ее приезде.

– Так это ты послала за ней!

– Ну да. Александр не успел позаботиться о бедняжке. Я просто предугадала его желания.

На мгновение ей стало по-настоящему страшно, когда его рука опустилась на рукоятку меча. Крепко сжав пальцы, он глухо произнес:

– Александр мертв. Но если ты еще хоть раз скажешь о нем нечто подобное, то, как только твой сын появится на свет, я убью тебя своими собственными руками. Будь мне известно, что он уродится в тебя, я убил бы тебя прямо сейчас.

Быстро успокоившись, Роксана деловито сказала:

– Там на заднем дворе есть старый колодец. Им давно не пользуются, говорят, что вода в нем грязная. Давай оттащим их туда. В тот двор никто не заглядывает.

Он последовал за ней. От изрядного слоя грязи крышка колодца начала подгнивать. Когда Пердикка поднял ее, в нос ударил запах застарелой плесени.

У него не было выбора, и он понимал это. При всем высокомерии, амбициозности и стремлении к власти, он оставался преданным Александру – как живому, так и мертвому. Его сын не должен, если Пердикка в силах помешать этому, войти в этот мир с позорным клеймом отродья отравительницы.

Молча вернувшись в царские покои, он направился сначала к Дрипетис. Ее лицо было испачкано рвотой; Пердикка вытер его полотенцем и лишь потом отнес несчастную к темному провалу колодца. Когда она выскользнула из его рук, ее одежды зашелестели по кирпичной обкладке, уходящей вниз футов на двадцать. По глухому стуку Пердикка понял, что колодец давно пересох.

Впившись ногтями в узорчатую обивку дивана, Статира лежала с широко распахнутыми глазами. Они так и останутся незакрытыми. Роксана в нетерпении наблюдала, как Пердикка, подойдя к сундуку, ищет, чем бы накрыть лицо жертвы. Наконец он достал покрывало, обшитое крылатыми скарабеями, и, уже взявшись за ношу, вдруг влез пальцами во что-то влажное.

– Что ты сделала с ней?

Он отступил в отвращении, вытирая руки о покрывало.

Роксана пожала плечами. Наклонившись, она откинула край нижней юбки Статиры. Тогда стало очевидно, что в предсмертных муках персидская жена Александра произвела на свет дитя. Пердикка взглянул на это четырехмесячное существо, уже человека, имевшего все признаки пола, даже с ноготками. Его личико с закрытыми глазами казалось сердитым, и один из кулачков был сжат, словно в гневе. Он был еще связан с матерью: она умерла до того, как вышел послед. Пердикка вытащил кинжал и отделил младенца от породившего его лона.

– Давай пошевеливайся, – сказала Роксана. – Ты же видишь, что это мертвец.

– Да, – сказал Пердикка.

Он уместился у него на ладони, сын Александра, внук Филиппа и Дария, в чьих жилах смешалась кровь Ахилла и Кира Великого.

Пердикка вновь подошел к сундуку. Первым ему попался на глаза шарф, расшитый речным жемчугом и золотыми бусинами. По-женски заботливо воин завернул покойного наследника Александра в этот царственный саван и отнес к погребальному колодцу, прежде чем вернуться и отправить вслед за ним его мать.

Старая Сисигамбис играла в шахматы с главным дворцовым управляющим. Славное прошлое этого почтенного евнуха уходило во времена правления царя Оха. Умудрившийся выжить в бессчетном множестве дворцовых интриг, он разводил столь тонкую дипломатию, что с ним не могла бы соперничать ни одна из самых увертливых придворных дам. Царица пригласила его, надеясь хоть как-то развеять тоску, а заодно доставить старику удовольствие. Она размышляла над положением своего вырезанного из слоновой кости войска, разбежавшегося по всей шахматной доске. После отъезда внучек и молодой челяди здешний гарем, казалось, погрузился в дремотное забытье. Все его обитатели были стары и немощны.

Управляющий заметил ее апатию и догадался, чем она вызвана. Попавшись в одну-две расставленные ловушки, он потерял пару фигур и, спасая положение, решил отвлечь партнершу от игры разговором. В паузе между ходами евнух спросил:

– Как ты думаешь, царь не забыл наставлений, данных тобой ему в его прошлый приезд? Помнится, ты говорила, что перед походом на Восток он обещал тебе все-таки не лениться и больше тренировать за шахматами свой ум.

Она с улыбкой ответила:

– У меня не было случая проверить это. Насколько я понимаю, он вполне мог забыть о такой ерунде. – На мгновение приглушенный свет ее глаз словно бы озарился яркой живостью былой жизни. – Как-то раз я показывала Александру хитрости этой царской игры, и он ради меня делал вид, что ему интересно. Но когда я, ворча, сказала, что он мог бы выбирать более сложную тактику, он ответил: «Дорогая матушка, но ведь это всего лишь забава».

– Да уж, тихие застольные развлечения не в его вкусе.

– Ему нужно побольше отдыхать. Не вовремя он надумал отправиться в Вавилон. Обычно мы переезжали в тот дворец только на зиму.

– Ну, зимовать он, по-моему, хочет в Аравии. Едва ли нам доведется увидеть его еще раз в этом году. Но, решив выступить в поход, он, наверное, отправит царевен обратно к вам, как только госпожа Статира настолько оправится после родов, что сможет перенести путешествие.

– Наверное, – произнесла она с легкой тоской в голосе. – Ему захочется показать мне малыша.

Сисигамбис вернулась к шахматам и, сделав ход слоном, поставила под удар визиря противника. Жаль, подумал евнух, что этот юнец не пригласил также и ее; она по-прежнему души в нем не чает. Однако, как она сама упомянула, летом в Вавилоне нечего делать, а ей ведь уже перевалило за восемьдесят.

Закончив игру, они попивали лимонный напиток, когда управляющего срочно вызвали к командующему сузского гарнизона. Вскоре он вернулся, и, увидев выражение его лица, царица вцепилась в подлокотники кресла.

– Госпожа…

– Ты хочешь сообщить о царе, – сказала она. – Он умер?

Управляющий только кивнул. В сущности, она словно бы уже о том знала, но от его кивка у нее похолодело в груди. Он быстро шагнул к ней, на случай если она потеряет сознание, но через мгновение Сисигамбис уже повелительно показала ему на кресло, готовая выслушать все подробности.

Рассказывая печальные новости, евнух по-прежнему с тревогой следил за ее состоянием; лицо царицы выглядело теперь как старый пергамент. Но Сисигамбис не только горевала, она пребывала в раздумье. Вскоре она повернулась к столику, открыла костяную шкатулку и вынула письмо.

– Пожалуйста, прочти мне это послание. Важно не только содержание. Прочти мне его слово в слово.

Зрение старика уже тоже начинало сдавать, но вблизи он еще видел буквы достаточно ясно. Его перевод с греческого отличался скрупулезной точностью. Дойдя до слов: «Я болел лихорадкой, а в городе уже распустили ложные слухи о моей смерти», он поднял глаза и встретил ее пристальный взгляд.

– Скажи-ка мне, – попросила она, – его ли там стоит печать?

Управляющий прищурился; с расстояния в несколько дюймов ему удалось разглядеть все детали.

– Да, тут оттиснут его портрет. И довольно хороший. Но по-моему, это не царская печать. Разве он пользовался такой прежде?

Не говоря ни слова, Сисигамбис передала ему шкатулку. Евнух глянул на другие послания, стараниями писцов испещренные изящной персидской вязью; его взгляд выхватил одну из заключительных фраз: «Я буду возносить мольбы о твоем благополучии, дорогая матушка, и надеюсь, что их услышат как ваши, так и мои боги, ибо в сущности, по-моему, они у нас одни и те же». В шкатулке лежало пять или шесть писем. На всех стояла царская печать: Зевс-Олимпиец с орлом и на троне. Сисигамбис прочла ответ по лицу старика.

– Учитывая, что в этом письме мне не передали даже привета…

Сисигамбис взяла шкатулку и поставила возле себя. Ее лицо съежилось, словно от холода, но взгляд выражал одну лишь печальную задумчивость. Двадцать лет эта сильная, стойкая женщина прожила под жестким господством царя Оха. Всякий раз, как тому начинали мерещиться заговоры, жизнь ее мужа, тоже принадлежавшего к царскому роду, повисала на волоске. Муж дошел до того, что не доверял уже никому и только с ней делился своими тревогами. Интриги, предательство, месть были тогда повсеместно в ходу. В конце концов Ох все-таки убил его. Но Сисигамбис надеялась, что ее супруг возродится к жизни в их царственном сыне, однако после бегства Дария от Иссы она едва не умерла от стыда. А потом в ее брошенном на произвол судьбы шатре появился молодой победитель, пожелавший вдруг навестить семью бежавшего врага. Ради детей она с достойным видом выступила вперед и, как хорошо выдрессированное животное, преклонила колени перед рослым красивым воином. Тот отпрянул, и всеобщее смятение показало ей, что она совершила непростительную ошибку. Кляня себя, Сисигамбис принялась повторять поклон перед менее высоким воином, на которого поначалу не обратила внимания. Взяв ее за руки, молодой царь помог ей выпрямиться, и тогда она впервые увидела его глаза.

– Не утруждай себя, матушка…

Ее познаний в греческом хватило на то, чтобы понять эти слова.

Управляющий, многое и многих переживший и почти в той же степени поседевший, старался не смотреть на нее. Именно так прятал глаза кое-кто из придворных, когда ее мужа в последний раз призвали к царю.

– Они убили его, – произнесла она с неколебимой уверенностью.

– Посланец упомянул болотную лихорадку. Летом ею часто болеют в Вавилоне.

– Нет, его отравили. А не было ли каких вестей от моих внучек?

Евнух помотал головой. В тягостном молчании они осознавали безмерность несчастья, свалившегося на их старые головы. Старость – тот же безжалостный недуг, от которого нет спасения.

Сисигамбис сказала:

– Он женился на Статире из политических соображений. А я позаботилась, чтобы она понесла от него.

– Может быть, с ними пока все в порядке. Возможно, они отсиживаются в каком-нибудь безопасном укрытии.

Сисигамбис отрицательно покачала головой и вдруг решительно выпрямилась в своем кресле, словно хозяйка, внезапно подумавшая: «Что же я тут рассиживаюсь, ведь у меня столько дел?»

– Мой друг, жизнь закончилась. Мне пора удалиться в свои покои. Прощай. Благодарю тебя за добрую службу.

Она прочла новый страх на его лице. Ей не нужно было слов, чтобы понять, с чем он связан: они оба отлично помнили времена царя Оха.

– Никто не пострадает. Никого не будут винить. В моем возрасте смерть – обычная вещь. Когда пойдешь, будь любезен, пошли ко мне моих служанок.

Пришедшие служанки увидели, что их госпожа спокойно и сосредоточенно раскладывает свои драгоценности. Поговорив с этими добрыми женщинами об их семьях и дав несколько мудрых советов, Сисигамбис обняла каждую и раздала им все украшения, кроме поблескивающего на ее шее ожерелья царя Пора.

Попрощавшись со всеми, она легла на кровать в своей опочивальне и закрыла глаза. Получив первый отказ, слуги больше не предлагали ей еду или напитки. Из добрых побуждений они перестали тревожить царицу: ради страданий не стоит длить жизнь. Первые дни по ее повелению к ней вообще никто не заходил. На четвертый день, заметив, что госпожа начала забываться, служанки принялись по очереди дежурить возле ее постели. Если Сисигамбис и сознавала, что они рядом, то, по крайней мере, никого не гнала. На пятый день к вечеру было замечено, что она умерла, но в последние сутки ее дыхание сделалось таким тихим, что никто не мог точно сказать, когда оно прервалось.

День и ночь скача во весь опор на лошадях и верблюдах и пересаживаясь в труднопроходимых местах на горных мулов, царские курьеры передавали друг другу короткое ошеломляющее сообщение; они везли известие о смерти царя из Вавилона в Сузы, из Суз – в Сарды, а оттуда в Смирну по царской дороге, которую Александр протянул до самого Средиземного моря. В Смирне весь мореходный сезон постоянно дежурил почтовый корабль, готовый в любой момент отплыть с царскими письмами в Македонию.

Последний курьер этой длинной эстафеты прибыл в Пеллу и вручил послание Пердикки Антипатру.

Высокий старик прочел его в молчании. Отправляясь воевать, Филипп неизменно поручал ему править Македонией, а с тех пор как Александр ушел в Азию, он правил еще и всей Грецией. Власть, предоставляемая таким положением, подпитывала не только его преданность, но и самолюбие – он выглядел гораздо более царственно, чем Александр, никогда не стремившийся к внешней пышности. Среди близких друзей Антипатра ходила шутка, что его белая регентская мантия утеплена царской пурпурной подкладкой.

Сейчас, читая послание из Вавилона и понимая, что в итоге ему не придется передавать регентство Кратеру (Пердикка ясно об этом сказал), он в первую очередь подумал, что вся Южная Греция взбунтуется, как только туда дойдет эта весть. Главная же новость, хотя и потрясающая, в общем-то, не явилась для него неожиданностью. Он знал Александра с младенчества, невозможно было даже представить, что тот доживет до старости. И однажды Антипатр почти впрямую сказал ему об этом, когда молодой царь, нимало не заботясь о производстве потомства, начал готовиться к походу в Азию.

Возможно, Антипатр ошибся, намекнув, что не прочь отдать за него свою дочь. Лучшей невесты для Александра, конечно, было и не сыскать, но намек тот воспринял как расставленные силки, способные ограничить его свободу. «Ты полагаешь, у меня есть время на устройство свадебных празднеств и ожидание рождения наследника?» – спросил тогда Александр. «Его сыну могло бы уже быть десять лет, – подумал Антипатр, – и он продолжил бы наш славный род. А что мы имеем сейчас? Двух еще не рожденных полукровок и целый выводок самоуверенных молодых львов, которых не удержишь на поводке!» Не без опасений он вспомнил и о происках своего старшего сына.

Ему вспомнились также слухи, ходившие в начале правления юного государя. Поговаривали, что тот сказал одному из друзей: «Я не хочу, чтобы моего наследника растили здесь без меня».

В этом-то и была вся загвоздка. Во всем виновата эта проклятая баба! С самого детства Олимпиада упорно старалась разжечь в Александре ненависть к собственному отцу, которого он обожал бы, если бы его оставили в покое. Сначала она внушила мальчишке, что супружеская жизнь подобна отравленному хитону Геракла, а после сама же и возмущалась, когда созревший для любви Александр предпочел (раз уж женская ревность губит даже героев!) делить ложе с юношей, а не с девушкой. Ему еще повезло, что этим юношей оказался Гефестион, учитывая, что убийство его отца стало следствием подобного, но неудачного выбора. Однако царица, так и не смирившись с тем, что сама породила, получила в итоге врага вместо союзника и навсегда перестала занимать первое место в его сердце. Несомненно, ее порадовало известие о смерти Гефестиона. Что ж, очередное известие заставит ее позабыть о какой-либо радости вообще.

Он одернул себя. Не подобает смеяться над горем матери, потерявшей единственного сына. Придется отправить к ней гонца. Антипатр сел за письменный стол и, взяв восковую табличку, принялся подыскивать почтительные и сердечные слова для своей давней противницы, способные стать достойным панегириком царственному покойнику. Вскоре он с головой ушел в размышления о человеке, которого не видел более десяти лет и который оставался в его памяти все еще юношей, хотя, разумеется, юношей выдающимся и весьма развитым… не по годам. Интересно, что с ним сделала жизнь? Может быть, ему еще выпадет случай получить о том хоть какое-то представление. Кстати, вполне уместно будет сообщить ей в конце письма, что сохраненное как живое благодаря искусству египетских бальзамировщиков тело царя дожидается лишь изготовления достойной погребальной лодки, чтобы начать свое путешествие к древнему месту упокоения царей в Эгии.

Царице Олимпиаде желает благополучия и процветания…

Лето в Эпире достигло своего апогея. Зеленели и золотились на горных террасах верхние долины, напоенные глубокими зимними снегами, упоминаемыми еще Гомером. Телята подросли и отлично окрепли, овцы отдали людям свою прекрасную мягкую шерсть, ветви деревьев гнулись под тяжестью сочных плодов. Как ни странно, но молоссиане под женской рукой процветали.

Овдовевшая царица их Клеопатра, дочь Филиппа и сестра Александра, стояла у окна на верхнем этаже царского дома с письмом Антипатра в руке и задумчиво смотрела на высившиеся вдали горы. Мир явно изменился, но невозможно было пока понять, каковы эти изменения. Смерть Александра не огорчила ее, а повергла в благоговейный страх. Тот же страх, а не любовь он внушал ей и при жизни. Появившись на этот свет раньше, брат украл у нее материнскую нежность и отцовское внимание. Их ссоры прекратились давно, еще в детстве, а после они и вовсе отошли друг от друга. День ее свадьбы, совпавший с днем убийства отца, сделал ее своеобразной заложницей горя, а его он сделал царем. Вскоре брат превратился для нее в некий феномен природы, становившийся по мере удаления все более великолепным и все более чуждым.

Но сейчас, держа в руке весть о его смерти, она вдруг припомнила, что нескончаемые родительские раздоры побудили брата с сестрой в далеком детстве заключить тайный оборонительный союз; вспомнила она также, что разница между ними составляла всего-то два года, однако только ему всегда доставало смелости противостоять тем ужасным истерикам, которые так любила закатывать мать.

Она отложила письмо Антипатра. Рядом на столе лежало второе послание для Олимпиады. Но теперь брат уже ничем не сможет помочь своей сестренке, и ей придется выдержать очередную бурю самой.

Клеопатра знала, где сейчас можно найти мать: на нижнем этаже в приемном тронном зале, куда ее впервые допустили во время похорон супруга Клеопатры и где с тех пор она успела прочно обосноваться. Умерший царь Молоссии приходился ей братом, и она все больше и больше прибирала к рукам дела его царства, заодно разбираясь со множеством врагов, порожденных борьбой с Антипатром, которая сделала невыносимой ее жизнь в Македонии.

Решительно вздернув унаследованный от Филиппа квадратный подбородок, Клеопатра взяла второе послание и спустилась вниз.

Дверь в зал была приоткрыта. Олимпиада диктовала что-то своему секретарю. Помедлив на пороге, Клеопатра услышала, что мать сочиняет очередную пространную кляузу на Антипатра, решив, очевидно, разом свести счеты за все обиды, накопившиеся за десять лет. «Спроси его сам об этом, когда он предстанет перед тобой, и пусть тебя не обманут его оправдания…» Мать раздраженно мерила шагами комнату, пока писец спешно выводил эту фразу.

Клеопатра собиралась держаться в данном случае, как подобает любящей дочери. Напустить для начала на себя скорбный вид, произнести несколько традиционных подготовительных фраз. Но тут в коридоре появился ее одиннадцатилетний сын, вернувшийся после игры в мяч с компанией сверстников. Рослый и крепкий мальчик с золотисто-каштановой шевелюрой очень походил на отца. Заметив, что родительница нерешительно медлит у двери, он взглянул на нее с тревожной участливостью, словно разделяя ее внутренний трепет перед горнилом, в каком пылало жгучее и негасимое властолюбие.

Она мягко велела сыну уйти, желая в глубине души крепко обнять его и воскликнуть: «Скоро ты будешь царем!» Через дверь Клеопатра видела, как усердно трудится над восковыми табличками секретарь. Она всегда чувствовала себя неловко с этим давним приспешником матери, привезенным ею из Македонии. Невозможно было понять, что он знает, что – нет.

Олимпиада пару лет назад справила пятидесятилетие. Прямая, как копье, и по-прежнему стройная, теперь она пользовалась косметикой, как женщина, рассчитывающая уже только на взгляды, а не на более тесную связь. Седеющие волосы она споласкивала настоями ромашки и хны, ресницы и брови подводила сурьмой. Ее набеленное лицо оживляли только слегка подкрашенные губы. Выйдя из возраста соблазнительной Афродиты, она обратилась к образу державной Геры, а потому, мельком заметив в дверях фигуру дочери, резко развернулась к ней, явно собираясь отругать ее за неуместный визит. Вид у нее был величественный и даже на редкость грозный.

Внезапно Клеопатру захлестнула волна гнева. С каменным лицом она вошла в зал и, игнорируя присутствие секретаря, резко проговорила:

– Тебе нет больше необходимости писать ему. Он умер.

Ощущение полнейшей и напряженной тишины усиливали посторонние звуки; стук выпавшего из руки писца стилоса, воркование горлицы в ближайших кустах, тихий отдаленный детский гомон. Напудренное лицо Олимпиады сделалось белее мела. Ее прямой взгляд не видел никого и ничего. Овладев собой, Клеопатра не стала выплескивать на мать стихийную ярость, но молчание вскоре сделалось нестерпимым. Тихо и покаянно она сказала:

– Это случилось не на войне. Он умер от малярии.

Олимпиада жестом отпустила писца. Тот мгновенно исчез, даже не прибрав на столе. Она повернулась к Клеопатре.