Тени Королевской впадины Михановский Владимир

— Разве дело в терминологии?.. Да вы садитесь, сеньор Талызин, — спохватился директор, словно угадав его мысли. — Так в чем там, собственно, дело с дренажной системой?

Талызин сжато и толково пояснил директору, что новая система дренажа может выйти из строя и затопить центральный ствол шахты.

— Пожалуй, в том, что вы говорите, есть инженерный смысл, — важно кивнул директор, разглядывая лист ватмана, испещренный карандашными пометками Талызина. Вверху листа красовалась резолюция «Принять к исполнению» и размашистая подпись главного инженера. — А как попал к вам этот лист, сеньор Талызин?

— Любой инженер, если захочет, может взять его в конструкторском отделе.

— Непорядок…

— Благодаря этому непорядку…

Директор неожиданно расцвел в улыбке.

— Спасибо, сеньор Талызин, — произнес он прочувствованно. — Я вижу, вы болеете за наш комбинат. Для меня ценно ваше мнение, сеньор Талызин. Вижу, что вы человек знающий и добросовестный. Попробуем изыскать для вас премию…

— Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, — пожал плечами Талызин.

Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена.

— Это не все, — нарушил паузу Талызин.

— А что еще?

— По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор.

— Что вы имеете в виду?

— Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект.

— Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна.

— Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате?

Вопрос насторожил директора.

— Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, — сказал он. — Наши трудности — это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки…

— И быстро их исправляет, — машинально закончил Талызин. — Вы читаете Ленина?..

— Представьте себе, камарадо Талызин, — улыбнулся директор. — Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе.

— Извините, я, может быть, погорячился, — произнес Талызин и встал.

— Нервы, — понимающе кивнул директор. — Со всяким бывает, и со мной тоже.

Он проводил Талызина до дверей кабинета.

— Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, — сказал он на прощанье. — Ваши предложения мы примем к сведению.

Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу.

Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев «руссо», она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной.

— Что случилось, сеньорита? — спросил Талызин.

— Меня уволили, сеньор руссо, — ответила молодая женщина сквозь рыдания.

— Уволили?! Когда?

— Сегодня.

— Кто уволил?

— Да директор же!

— Но за что, простите?

Женщина быстро обернулась и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сбивчиво проговорила:

— Извините, сеньор руссо, может быть, вам это неприятно… Меня уволили из-за вас.

— Из-за меня? — переспросил ошеломленный Талызин.

— Из-за вас, сеньор, — подтвердила женщина, вытирая платочком красивые глаза.

Талызин пожал плечами.

— Директор сказал, что я нарушила его распорядок, когда впустила вас в его кабинет.

Талызин загорячился:

— Из-за такого пустяка?! Не может быть! Это недоразумение. Я поговорю с директором.

— О, пожалуйста, сеньор руссо! Я буду так благодарна вам.

Директор встретил русского инженера с олимпийским спокойствием.

— Садитесь. Чем могу служить? Снова обнаружили непорядок на комбинате?

— В некотором роде, да.

Директор оживился:

— Интересно!

— Я по поводу увольнения вашей секретарши, — сказал Талызин, сразу беря быка за рога.

— Ах, вот оно что… — протянул директор. — Ох, молодость, молодость… Сам таким был. Да, я обратил внимание, что она нравится вам… И не я один обратил на это внимание.

Талызин хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом:

— Знаю, знаю, браки с иностранцами — не такая уж простая штука. Но пусть это не беспокоит вас, я берусь помочь. Скажу по секрету, — директор нагнулся к Талызину, — я глубоко убежден: из оливийских девушек выходят лучшие жены в мире. Не медью должны мы гордиться, нет, а нашими женщинами!

— Сеньор директор, я не собираюсь жениться на вашей секретарше, — произнес Талызин, которого начал раздражать этот фарс.

— Вот как? Не собираетесь жениться? — масляные глазки директора забегали сильнее обычного. — В таком случае я, несмотря на мужскую солидарность, хе-хе, не могу одобрить ваши действия…

— Хватит! — воскликнул Талызин.

— Простите, сеньор Талызин, — с ледяным спокойствием произнес директор. — Я что-то не пойму: что вам, собственно, от меня нужно?

— Я пришел по поводу увольнения человека…

— Увольнение — дело администрации, а не инженерного корпуса.

— Ее уволили из-за меня.

— Откуда эти сведения?

— Неважно. Я считаю, что проступок ее слишком ничтожен, чтобы из-за него увольнять.

…Тяжелый разговор ни к чему не привел. Уже назавтра место прежней секретарши заняла другая. Происшедшее всерьез расстроило Талызина. Этот пример показал, насколько сложна обстановка на медеплавильном комбинате.

x x x

Талызину плохо спалось. Он подолгу ворочался на жестком матрасе, часто просыпался. Вставал, пил воду, распахивал окно в густую оливийскую ночь… и возвращался мыслями к недавнему прошлому, к Москве, к Горному институту, к Веронике. Не давали покоя странные отношения, сложившиеся в последние несколько месяцев перед отлетом в Оливию с Андреем Федоровичем. Снова и снова он пытался постичь что-то тревожное, вставшее между ними.

А время в те дни, когда бесконечно долго тянулось его оформление в Оливию, казалось, уплотнилось до предела. Жизнь любит подобные парадоксы.

Само оформление отнимало бездну времени. Требовалось бесконечное количество справок, характеристик, ходатайств, подчас, с его точки зрения, совершенно ненужных. Ощущение было такое, что он попал в лабиринт, в котором есть вход, но нет выхода. Бюрократическая машина затянула его в свой барабан и крутила по инстанциям и учреждениям, бессмысленно и тупо.

Порой Талызину хотелось плюнуть на все. Однако сдерживало нечто вроде проснувшегося охотничьего азарта: уж если ввязался, доведу дело до конца! И еще, конечно, слова Андрея Федоровича о необходимости уехать как можно скорее — их он не забывал ни на минуту. Старый друг отца никогда не говорил попусту.

«Как мне недостает сейчас твоего отца, Ваня, — сказал ему в последнюю встречу Андрей Федорович. — Жаль, рано ушел он… Так необходимо посоветоваться, а не с кем… Все приходится решать самому. — Начальник Управления помолчал и твердо добавил: — Но думаю, что решение, касающееся тебя, я принял единственно правильное».

…Впрочем, нет худа без добра, размышлял Талызин, глядя в окно на крупные оливийские звезды. Пока тянулась волынка с оформлением, пока он обивал бесконечные пороги, появилась возможность подготовиться к защите диплома.

Все вроде налаживалось, входило в привычную колею, но его совершенно вышибло из седла очередное неожиданное обстоятельство — на них так были щедры его предотъездные московские деньки!

Вероника возвратилась из Новосибирска через две недели после отъезда в госпиталь к мужу. Вернулась одна.

Рассказ ее о поездке был мучительно сбивчивый и путаный. Иван чувствовал, что она каждый раз чего-то недоговаривает, однако вдаваться в расспросы не смел…

Все же из многочисленных отрывочных рассказов Вероники Талызину удалось узнать, что произошло.

Муж ей обрадовался, но и растревожился душой, долго расспрашивал Веронику, как жили они с Сережей и матерью в войну, как существуют теперь. Какие склонности у Сергея, что читает, кем намерен стать?

— …Понимаешь, Ваня, он оказался плох, очень плох, — рассказывала Вероника. — Гораздо хуже, чем писала медсестра. Она, очевидно, не хотела слишком огорчать меня… Вся правая половина тела у Николая оказалась парализована. Из-за какого-то поражения нервной системы — так мне объяснили врачи. «Как ты меня разыскала? — говорит. — Я этого не хотел». Я ему: «Не говори ерунды, собирайся домой». А он: «Зачем я тебе такой?» «Мама и Сережка ждут тебя, не дождутся», — говорю ему. «Куда тебе на шею такой левша, да еще не тульский?» Понимаешь, уговариваю его ехать, а он в ответ заладил одно: «Никому я не нужен, пользы от меня ни на грош, тебе только тяготы лишние». И все водит, водит левой рукой по моему лицу… — Вероника вздохнула. — Глаза-то ведь выжжены…

Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники.

— А потом? — спросил он.

— Ну, я свою линию гну, — продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. — Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила… А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного… Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он… Ночью скончался. — Вероника умолкла и вытерла глаза.

— Отчего?

— Мне объясняли врачи, да так мудрено, что я ничего не поняла.

— Может, плохо лечили?

— Да нет, там квалифицированные врачи. И такие чуткие, отзывчивые… Но знаешь, Ваня, я полагаю, что он сам не очень-то хотел лечиться.

Талызин вопросительно взглянул на Веронику.

— Видишь ли, как бы тебе объяснить… — Она замялась. — Воля к жизни у него как будто была подавлена.

— Может, показалось?

— Может, и показалось… — Вероника еле заметно пожала плечами. — Хотя нет, не думаю. У него накопилась масса таблеток, которые он не принимал.

— В тумбочке?

— Нет, тумбочки у них проверяет персонал каждый день. Я их нашла под матрасом, в газетку завернутые, когда постель ему перестеливала. «Что это за таблетки?» — спрашиваю. Он шуршание услышал, догадался, о чем речь, и вроде как чуть смутился. «Это, — говорит, — обезболивающее». «А прячешь зачем?» — «Держу про черный день, когда невмоготу станет. Тогда глотну штучку-другую, мне, глядишь, и полегчает».

Вероника замолчала. Она не могла сказать никому, даже Ивану, о страшном подозрении, которое возникло у нее еще там, в Новосибирске, в день похорон Николая.

…Талызин во всем помогал ей, вникал в мелочи быта, часто ездил к ней домой, на окраину. «Ты — как неотложка», — горько шутила в те дни Вероника. Сама она ничего делать не могла, все валилось из рук, особенно в первые дни после возвращения из Новосибирска. Ходила как в воду опущенная, каждое занятие на курсах с большим трудом дотягивала до конца.

Иван слушал Веронику, смотрел на ее измученное лицо и думал, что теперь нет для него человека ближе и дороже, чем она. Его давно уже терзала мысль, что она ничего не знает о его готовящемся отъезде. Андрей Федорович настрого попросил его не говорить на эту тему с кем бы то ни было, в период оформления — особенно.

Талызин очень хотел жениться на Веронике и забрать ее в Южную Америку. Неизвестно, конечно, как она отнесется к его планам, но для начала необходимо было посвятить ее в них. Чтобы испросить на это разрешение — сколько, в конце концов, можно играть в таинственность?! — ему тоже крайне необходимо было повидать Андрея Федоровича.

Работа в Оливии Веронике наверняка найдется. Правда, возникала еще масса различных проблем. Захочет ли поехать мама в такую даль, на другой конец света? Как быть с Сережей, где он там будет учиться? Обо всем этом следовало переговорить с Андреем Федоровичем.

Да, им необходимо повидаться. Но как это сделать? Звонить ему по телефону — ни домой, ни тем более на работу — он не рекомендовал. Дежурить у его дома, ожидая встречи? Но в таком дежурстве было что-то унизительное. Нет, встреча их должна носить видимость случайной.

Припомнив, что Андрей Федорович любил иногда после работы, если не слишком задерживался, заглянуть в Сокольнический парк, Талызин зачастил в Сокольники. Несколько вечеров провел безрезультатно, фланируя по аллеям. Наконец ему повезло.

Иван еще издали приметил павильон и вспомнил, что там играют в шахматы. «Загляну-ка туда, чем черт не шутит!» — решил он без особой надежды…

Перед шахматным павильоном вокруг клумбы стояло несколько садовых скамеек. На них сражались любители. Здесь были и седоусые пенсионеры, и совсем юные почитатели шахмат. Вокруг каждой пары толпились болельщики — где побольше, где поменьше. «Сыграть, что ли, с кем-нибудь?» — подумал раздосадованный неудачей Талызин. И вдруг он увидел Андрея Федоровича. Тот стоял к нему спиной, увлеченный партией.

Талызин тихонько подошел сзади и заглянул через головы болельщиков. Несколько минут изучал шахматную ситуацию. А события на шахматной доске и впрямь разворачивались интересно: оба партнера азартно атаковали, не жалея фигур. Жертвы сыпались каскадом, вызывая восторженные возгласы болельщиков.

Теперь нужно было привлечь внимание Андрея Федоровича, не показывая, что они знакомы.

— Сначала надо было шах ферзем объявить, а потом уже коня подтягивать, — заметил Талызин после очередного хода одного из партнеров. На Талызина обрушились негодующие реплики, суть которых сводилась к тому, что если уж смотришь — смотри, а подсказывать не моги.

— Это, молодой человек, не футбол, а шахматы, игра индивидуальная, — не без яда заметил какой-то старичок с тросточкой.

На звук голоса Ивана Андрей Федорович обернулся, бросив на него укоризненный взгляд, после чего как ни в чем не бывало продолжал наблюдать партию.

Талызин еще некоторое время молча понаблюдал за игрой, затем тронул Андрея Федоровича за рукав:

— А что, товарищ, чем наблюдать чужую игру, может быть, сами сразимся?

Андрей Федорович с сомнением посмотрел на него:

— У вас разряд имеется?

— Какой у меня разряд, — пожал плечами Талызин, — коня от слона отличу — и то слава богу.

— Что ж, в таком случае шансы сторон примерно равны, как пишут спортивные комментаторы. Сразимся, пожалуй.

В павильоне они взяли под залог обшарпанную шахматную доску и комплект черно-белых фигур.

— Пойдем на воздух, здесь душно, — предложил Андрей Федорович, запихивая доску под мышку.

Талызин проследил — вроде никому до них нет дела. И подумал с невеселым юмором: «Пуганая ворона и куста боится».

На воздухе нашлась свободная скамейка. Они сели, расставили фигуры, затем разыграли цвет — все честь по чести.

— Что-то приключилось, Ваня? — спросил вполголоса Андрей Федорович. — По лицу вижу.

— Да.

— Молодчина, что разыскал меня.

Голос Андрея Федоровича был дружеским, участливым, и у Талызина немного отлегло от сердца.

Не успели они перекинуться этими фразами, как вокруг начали собираться болельщики. Бескорыстные любители шахмат заинтересовались игрой новичков: кто их знает, а может, они, черт их дери, скрытые мастера?!

Поняв, что спокойно поговорить им вряд ли дадут, Талызин придумал, как поступить. Он размышлял уже над своим пятым ходом, и размышлял так долго, что один из наблюдавших, не выдержав, воскликнул, попирая негласно принятую на шахматной площадке болельщицкую этику:

— Да ходи ты, парень, в конце-то концов! — и добавил сакраментальное: — Корову, что ли, проигрываешь?

— В том-то и дело, дядя, что корову, — ответствовал Иван, так и не шевельнув рукой, чтобы сделать ход.

Андрей Федорович сидел безмолвный, как изваяние, уставившись на доску. Судя по всему, он тоже рисковал по меньшей мере коровой.

Тактика Талызина возымела действие. Разочарованные болельщики начали один за другим покидать их, так что в конечном счете Андрей Федорович и Иван остались одни.

— Ловко ты их, — заметил Андрей Федорович, когда последний болельщик перешел к соседней скамейке, где бойко «блицевали» с часами два молодых человека.

— Да и вашей выдержке позавидуешь.

— Ну, а теперь выкладывай, что у тебя?

— Не знаю, с чего начать…

— Давай по пунктам. Я буду спрашивать — ты отвечай, так оно привычней, — решил Андрей Федорович. — Нет, друг любезный, так не получится. Взялся — ходи! — сварливым тоном прикрикнул он, заметив приближающуюся фигуру. Однако человек, не замедляя шаг, прошествовал мимо них.

— Можно сначала вопрос? — сказал Талызин.

— Давай.

— Почему вы согласились вести разговор таким способом? — кивнул Талызин на шахматную доску.

— Так спокойнее всего. У нас круговой обзор, — пояснил Андрей Федорович. — Как у тебя с оформлением? Снова затор?

— Да.

— Что на этот раз?

— В нашем наркомате дали анкеты. Километровой длины. И среди прочих вопрос: находился ли в немецком плену? Я решил графу не заполнять, посоветоваться с вами. С одной стороны, вроде и находился я в плену, а с другой…

— Никоим образом! — перебил его Андрей Федорович. — Пиши — нет, не находился. Иначе тебя не выпустят.

— Ну и пусть. Мне и здесь, честно говоря, неплохо.

— Я уже говорил — оставаться тебе здесь нельзя. Придет время — поймешь, почему.

— Проверять начнут…

— Это я беру на себя.

Оба отрешенно смотрели на доску, напрочь позабыв о шахматах.

Иван пожаловался:

— Очень медленно оформление движется.

— Это сейчас в порядке вещей, — откликнулся Андрей Федорович. — Но нет худа без добра. Постарайся защититься побыстрее, чтобы уехать за границу дипломированным инженером.

— Андрей Федорович, бога ради, — взмолился Талызин, — да развейте вы хоть чуток эту таинственность!

— Пока не могу, Ваня… — вздохнул начальник Управления.

Они сделали еще по нескольку ходов, думая каждый о своем.

Когда к ним подходил кто-нибудь из болельщиков, они прекращали разговор и начинали играть. Но ни один болельщик возле их доски подолгу не задерживался. Люди пожимали плечами и отходили.

Давешний старичок с тросточкой несколько минут понаблюдал их оживившуюся с его приходом игру, затем обратился к Талызину:

— Разрешите спросить, молодой человек?

Иван поднял на него глаза.

— Во что вы играете? — спросил старичок.

— Во что играем? В шахматы, — простодушно ответил Талызин.

— Благодарю. А я решил — в поддавки. — И, церемонно приподняв шляпу, старичок удалился.

Иван и Андрей Федорович глянули друг на друга в рассмеялись.

Андрей Федорович потрогал свою ладью, так и не сдвинув ее с места, и спросил:

— Что у тебя еще?

— Надумал жениться. — сказал Иван.

— Та-ак, — протянул Андрей Федорович. — А кто она, твоя любовь?

Талызин коротко рассказал.

— С ребенком, значит, — повторил Андрей Федорович. — Час от часу не легче.

— Да что вы, Андрей Федорович, — горячо заговорил Талызин. — Мне Сережка как сын родной. Мы так сдружились с ним…

— Не о том речь. Ты не имеешь права ставить под удар ни Веронику, ни ее сына. Поверь, что это так, хотя я тебе сейчас ничего не могу объяснить.

В глазах Андрея Федоровича промелькнуло нечто такое, что Талызин сдержал готовый вырваться вопрос.

Этот разговор, который оставил без решения основные проблемы, возникшие в жизни Талызина, поверг его в состояние, близкое к отчаянию. Тяжким до трагизма было и последующее его объяснение с Вероникой.