Сказки кофейного фея Макаренко-астрикова Светлана
– Идем быстрее, там фей устал… У нее туфель порвался. Думаешь, ей легко сидеть на пеньке? И блокнот кончился. Она там два часа тебя рисовала и Париж.
– Какой Париж? – в ошеломлении спрашиваю я, хватаясь за Лешкино плечо мертвой хваткой.– Какой Париж, черт возьми?! Где Вы были?! Мы с отцом с ума сходим!!
– Здесь. Мы ежевику собирали – Лешкины глаза полны недоумения и нетерпения. – Сначала она, немножко, потом – я… Мы звонили папе, но телефон вне зоны. Она устала, я ее посадил, чтобы она отдохнула на пенечке. Она все время рисовала и писала что то… Мы хотели идти, но туфель же порвался, а там кругом колючки.. Чего ты кричишь, не бойся, она хорошо, только туфель вот! – Крохотный босоножек фея. Я только сейчас замечаю его в руке Лешки. Он без ремешка.
– Она ноги не поранила? – Почему то шепотом спрашиваю я Лешку, присаживаясь перед ним на корточки, и крепко держа за руку, чтобы он опять не исчез. Не дай Бог!
– Неа – ааа! – Лешка мотает головой из стороны в сторону и с его вихров сыплется солнечная пыль. – Как только туфель порвался, я ее посадил на пенечек.. Она такая смешная. Как в сказке совсем.. Маленькая. Сердиться не умеет по – взрослому. Хотела телефон даже выбросить, раз никто не отвечает. Я отобрал. – Лешка ведет меня вдоль берега к тропинке, которая поднимается к обрыву, к ежевичным лесам – чащобам. – Грэг, а это правда, что она тебе свою кровь дала? Она что, вампир?
Я фыркаю. Мне не до смеха. Но фыркаю. Непроизвольно.
– Балда ты, Лешик. Какой же она вампир? Это я, выходит, вампир. Мне же ее кровь перелили.
– Как? Из бутылки, что ли? Собрали и перелили?
– Да нет. Через трубочку. Из руки в руку. Из вены в вену. Два часа.
– Ух, ты! – В полном восторге, с каким – то затаенным страхом, смотрит на меня Лешка. – Я теперь знаю, почему ты ее любишь так, не можешь без нее. Она волшебница. У тебя ее кровь…. Ты ее до смерти будешь любить. И после. Я знаю. Мне папа легенду такую читал.. И сказал потом, что это про Вас с феем. Ну.. Я это и без него знаю… Догадался сразу. Я тоже так хочу.
– Что – так? – уточняю я. Для проформы. Молниеносно ведь догадываясь, о чем речь.
– Так, как вот – ты… Чтобы не дышать. Не мочь дышать. Это – клево. Только, блин, девчонок нет же таких. У нас в классе вон, все герлы.. Задаваки.. Не хочу в гимназию эту – сердито бурчит Лешка. – Там все, блин, крутые… Костюмы модные… телефоны, айпады.. А мне отец айпад не разрешает в школу носить. Разобью, говорит. Может, и правда, – пожимает плечами маленький оруженосец – мудрец. – Там парты скользкие, с наклоном каким то.. И крестный фей говорит, что телефон нужен просто, чтобы – звонить. Или сказать: «Люблю». А если некому сказать, то его надо выбросить.. Зачем он тогда?. На, вот держи. Лешка достает из кармана поношенных вельветовых брючек телефон фея. – Звони еще отцу, а то как же идти? Ты ее не донесешь, а сама она не дойдет.
– Там Антон. Он донесет. До машины. Можно попросить. – отвечаю я севшим, хриплым голосом, с трудом отрываясь от навязчивого эха внутри меня. Эха, звучащего ясным тенорком Лешки: «Хочу, как ты! Чтобы не дышать. Ты ведь ее до смерти будешь любить. И – после»…. Эха, которое говорит чистую правду. Несмотря на свой восьмилетний возраст.. Или… восьмисотлетний…?
ОСЕННИЙ ВАЛЬС ФЕЯ. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НАЧАЛО.
– Георгий Васильевич, да найду я, что Вы! Не волнуйтесь, руки – ноги есть – Машет мне рукой, выглянув из кухни, Литягина, и через минуту хлопают дверцы шкафа, звенят тарелки, блюдца, чашки, фужеры для вина, простые, с гладким рисунком снежных крапинок и тонким силуэтом березы каплей туши.
Фей сам расписал эти бокалы, по трафарету, в минуту настроения минора, когда за окном, в городе, летел хлопьями снег, перемешанный с крапинами дождя. Противно, мокро, холодно было.
…Фей тогда лежал на диване, укрытый пледом. «Нянчил» температуру, противную, мелкую, как малиновый жук: 37,3. Но чай с малиной отказывался пить наотрез:
– Не могу, любимый! Сердце выскочит и так.. Бух, бух.. Дай мне и еще вон ту кисточку.. – Пальцы фея были перепачканы краской, тушью. Не только пальцы, но даже и нос..Я улыбаюсь, вспоминая это. Она всегда немного похожа на ребенка, мой фей….
****
…С веранды слышен шорох веток, стук поленьев об пол. В столовую проходит босой Ворохов, с мокрыми от моросящего дождя волосами, нарочито громко роняет перед камином охапку ровных березовых плашек. Следом за ним с букетом шафрана, рябиновых листьев, шапками белых хризантем и проржавленной веткой гортензии, зацветшей в этом году, видно, впервые, в тени забора и зарослей лопуха, – вваливается в комнату и чуть неуклюжий Знаменский, широко расставляя ноги в коричневато – бурых мохнатых носках. Успел когда то тоже разуться.
– Замерзли мы чего то.– Ворохов, ни к кому не обращаясь конкретно, берет с каминной полки спички.– Сейчас, очаг раскочегарю… Мадемуазель, вы там вина нам не подогреете? Шабли, мабли, все такое? – Баритон Ворохова красиво, по – шмелиному, перекатывается в направлении кухни.
– Нет проблем, Михаил Николаевич. – Тотчас отзывается Литягина.– Здесь даже коньяк есть.. Тош, помоги с посудой, а?
Антон пружинисто вскакивает с дивана и, чуть раскачиваясь, бежит на кухню. Мы остаемся в столовой вдвоем с Мишкой. Я вижу его резкий профиль, ходящие желваки, жилу на шее, небрежно застегнутый воротник джинсовки.
– Хватит дуться, Картуш! – Детское прозвище Ворохова ненамеренно слетает у меня с языка. – Если бы не Лешка, она бы помчалась домой босая, поранила бы ноги.. Ты же знаешь ее!
– При чем тут – она?! – мгновенно взрывается Ворохов. – Он мог бы прибежать за мной…
– Мог – Тотчас же соглашаюсь я. – Но…. Не мог. Он просто не решился ее там оставить одну. Мы же всегда ему наказываем: и я, и ты, и Аня: не бросай, смотри, на тебя надеемся… Хорошо, чтоАня не знает…
– Я ей и не скажу! – Мишка крутит головой, ослабляя ворот джинсовки еще на одну пуговицу, иподжигает, наконец, лучину, засовывая ее в округлый зев камина.
Пламя вспыхивает тотчас, озаряя неярким светом ножки полированного стола иниз дивана, на котором, вот уже два часа, свесив босые пятки до полу, и положив одну руку под щеку, измазанную шоколадом, беспробудно дрыхнет Лешка.
…
И никакой шум, и никакие разговоры, и сиплое пыхтение рассерженного Ворохова старшего или – мои сентенции – не в силах его разбудить! Детский сон крепок.
– Анька узнает если, его выпорет, огольца, даже и не сомневайся! Черт те что вытворяет! Разболтался парень. Надо было его отдать в кадеты, а не в гимназию эту… Для снобов.
– В кадеты в десять лет принимают. Время еще есть. Успеешь, отдашь. Пусть парень малость освоится в этом мире оголтелом…
– Ты думаешь, получится у него? – Мишка, откинув со лба вихор, смотрит на меня, и едва заметный шрам над верхней губой, напряженно белеет. След падения с дерева, неудачной попытки снять с ветки застрявшего воздушного змея. Мишка всегда был упрямым. Постепенно упрямство перешло в скрытое упорство, сглаженное самодисциплиной, жаждой всяческого познания, стремлением к гармонии и Бог знает, еще -чем…
Мишка импульсивен, вспыхивает, как порох, но также быстро – отходит. Даже насмешливая, ироничная, колкая Аня, почти всегда поддразнивающая его, мгновенно затихает при ослепительных вспышках гнева, а Лешик, тот и вовсе – старается стать незаметным, как тень.
Усмирить Мишку может только мой пристальный взгляд, заломленная кверху, в нарочитом удивлении, бровь или нежный лепет фея: «Ну, Миша, ты что? Не надо и сердиться! Просто скажи: «а чтоб тебя дождем намочило!»
Когда фей растерян или – взволнован чем – то, он разговаривает немного неправильно. Прелестно неправильно. С польской «горчинкой». Почти – акцентом… Или – хохочет, не сдерживаясь… Так он своенравно унимает страх. Боль. Одиночество… Неуверенность.
***
«А, чтоб тебя дождем намочило!» – стало у насволшебным паролем, по умолчанию, для снятия атмосферы «сердитости»..
Я вспоминаю все это как раз – вовремя, и, передвигая стулья, и расправляя салфетки на круглом столе, тихо подхожу к Ворохову, кладу ладонь ему на левое плечо:
– Ну, хватит, Картуш, хватит! Тебя, кажется, уже и так «дождем намочило!» Через секунду мы оба – фыркаем, и Ворохов, уткнув голову в колени, беззвучно хохочет:
– Знаешь, я вспомнил, моя ярославская бабушка мне, почему то говорила:
«А чтоб ты гороху на ночь наелся!»
– Не ел я горох! – внезапно сонно бурчит Лешик, поднимая голову с подушки, и перевернувшись на другой бок, и подтянув ноги к подбородку, продолжает: – Я ежевику только немножко ел..
– Ужинать то будешь, непоседа? – Прокашлявшись от подавленного смеха и прочистив горло, спрашивает его Мишка, наклоняясь и поглаживая черные вихры сына. Но тот уже – снова во власти сна, чмокает сладко губами и внезапно становится похожим на трехлетнего карапуза.. Мы его крестили в трехлетнем возрасте: я и фей… В Париже, в русской церквушке, на рю де Бюсси.
– Давай – ка, лучше я тебя наверх отнесу, соня ты этакий! – Мишка, улыбаясь, подхватывает ребенка на руки и осторожно несет по лестнице. Ступеньки слегка поскрипывают. Опять поют. Но вслушаться в их мелодию мне мешают Знаменский и Литягина, появившись в дверях столовой с горками тарелок, бокалов, вина, салатов, сыра, рыбы и жареной колбасы…
****
Внизу мягко щелкает входная дверь. В столовую через веранду вбегает Аня, на ходу отряхивая пестрый зонт:
– Не опоздала я? Где Ланка? Не ужинали еще? – весело тараторит она, стягивая с головы шарф. – Ух, сколько Вас тут! ЗдОрово! Привет, ребята.. Дождь такой прелестный, как музыка.. Даже строчки пропелись… Сейчас я Вам покажу..
Выпрыгнув из туфель, босая, она бежит к софе, забирается на нее с ногами, упрятав большой, густо наманикюренный сиреневым лаком палец куда то, вглубь мягких, упругих подушек, подхватывает стоящую сбоку от подлокотника гитару, быстро ее настраивает. И через пять минут звучит негромкий, переливчатый аккорд, а Анькин голос приобретает волшебную, «чужесть», чуть хриплую, притягательную:
- Девочка, так пронзительно.
- Осень.
- И сны – не снятся…
- Яростно и стремительно
- Падает, не подняться,
- Лист в золотом кружении,
- Словно игрушка Бога.
- Девочка,
- Постижение
- СлОва —
- Твоя дорога!…
- Осень- в дыханье августа,
- Розы сминая пальцами,
- Девочка, не научишься —
- Кротко сидеть за пяльцами!
- Кожа перчатки вытерта
- Губы – слегка соленые…
- Осени лисье личико,
- Где мы с тобой – влюбленные..
- Девочка с нежной проседью,
- Листья храни кленовые…
- Солнце, расставшись с осенью,
- Высыплет строфы новые
- В обод перчатки замшевой … [i]
Мишка, спускаясь вниз по лестнице, замирает на верхних ступенях, удивленно смотря на жену..
– Это не мое, не мое! – Аня наклоняет голову к ободу гитары, встряхивает волосами. – Это – Ланочки… Пропелось мне так, на ходу, пока ехала.. Боялась забыть.
– Офигеть! – Литягина осторожно ставит на стол бежевое блюдо с прожаренной колбасой и кольцами лука сверху. – Так бы, на ходу, лекции заучивать! Садитесь, пока горячее. Светлана Александровна встала?
– Она сейчас придет. – Ворохов, стремительный как струна, быстро спустившись вниз и проходя мимо, хрипло шепчет мне на ухо:
– Мы все – гавроши, а она, блин! В замше и гипюре… Полный отпад! Грэг, держись! – Друг детства озорно подмигивает мне и усаживается на диване рядом с Аней, осторожно обнимая ее, прижимая к своему плечу:
– Замерзла? Опять спешила, ангел? – Он осторожно целует ее перебирая губами волосы.
– Нет. Пробки. Все домой мчатся. Как Вы тут? – Аня осторожно похлопывает ладонью по лакированному боку гитары.
– Ничего. – Мишка откидывается на диване. Он совершенно спокоен внешне, но не выпускает Аню из объятий. – Ежевичное варенье надо варить. Лешка расстарался, ягод набрал… По чтению пять принес.
Ступеньки опять скрипят. Легко, нежно, едва – едва. Как дыхание…. Мелькает черное кружево, обвивая крохотные щиколотки, тонкий сплошной каблук лакированных двухцветных босоножек, новых, не разношенных..
– Кто это играл? Аня, ты? Мелодия чУдная какая! Осень поет.. А когда ты написала, успела? И ничего мне не сказала! Мой ты хороший! – голос фея дрожит, переливается, как ручей. Она спускается медленно, осторожно, как волна прилива, и ее серое платье, с меховой оторочкой по рукаву и гипюровой вставкой у горла, на груди, тоже переливается, как волна, серебрясь, мерцая, в отблеске каминного пламени.
– Горушка, дай мне руку. – Мягко просит она, остановившись на почти последних ступенях. – Что- то не могу. Туфли еще не разносила. Неловко. – Она улыбается чуть виновато. – Так бы в старые и залезла сейчас!
– Так я их выбросил. – Разводит рукамиВорохов, поднимаясь с дивана, и подходя к лестнице почти одновременно со мной:
– Madame, vous en prie, tour de valse,
– — Monsieur, je peux pas choisir? – фей с мягкой улыбкой смотрит на Мишку, переводит взгляд на меня, кокетливо склонив голову к плечу. Мишка кивает, со вздохом, отступает на два шага.
– Alors – Vous, monsieur. Votre fant. – Она протягивает мне руку, и я стараюсь не заметить, как сильно, испуганно она сжимает мою ладонь.
– Больно? – взглядом, дрожанием век спрашиваю ее я.
– Немного. – Почти выдыхает в ответ мой фей. – Держи крепче, пожалуйста.– Шепчет она мне на ухо, положив руку мне на плечо и откинув голову назад. – Только ты так можешь. У меня ноги отекли. И туфли – маленькие, как будто. Не по – настоящему. Пальцы давит… Не говори ничего. Держи просто, хорошо? – И громко произносит своим мягким, музыкальным голосом, обращаясь ко всем сразу: – Анечка, сыграй, пожалуйста, еще раз.. Миша, пригласи же Танечку, что ты растерялся?
Серебра на этот раз в голосе – нет. Он приглушен, как опускающийся на дом и сад, вечер. Он и сам, этот вечер, плывет, вальсируя, над нами, как Анин голос, преображенный аккордами гитары, отблесками пламени в камине и шуршанием осеннего дождя за окном..
Глава пятая. Воскресенье фея…
Воскресенье. Как здорово, что никуда не нужно торопиться сегодня утром.. В этом утре так нежно и пронзительно поют синицы и пахнет дымом, и дым – почему то рябиновый. Чуть горьковатый. В доме тишина. Ранняя, легкая, как облако. В ней еще слышно певучее, сонное дыхание дома. Еще повсюду – полногласием – ее сопрано.
Вороховы уехали от нас вчера, поздно ночью, подхватив с собою ребят. Аню с Лешкой мы не увидим, может быть, до среды.. Субботы? Никто не знает, что взбредет импульсивному Мишке в голову. Он в любой момент может выскочить из машины перед кустом сирени, распластанным на горизонте закатом, пляшущим на ветке бузины или вяза крапивником, чтобы сделать штрих, вдохнуть, запомнить, зарисовать… Не исключено, что в наш дачный ежевичный эдем Ворохов явится, впопыхах, и неожиданно – искать вдохновения или протирать ветошью на чердаке предметы для своих сказочных инсталляций или чего то там еще, новомодного.
Воскресенье.. Блаженство. Никуда не надо спешить. И колено вроде поутихло. Если осторожно повернуться, то фей – не проснется и можно услышать ее дыхание.
И начать целовать ее, всю, такую теплую, маленькую, сгоняя солнечные пылинки утра с губ, щеки, шеи, плеча… груди… Так осторожно, чтобы не испугать.. Вообще то, мне нравится будить фея своими поцелуями, он тогда очень нежно ворчит и в этом ворчании – легком певучем, каком то «пушистом», моя душа полностью растворяется, а сердце рассыпается золотистыми искрами прямо в ее ладони..
…О, боже мой! Где она??!! Моя рука касается пустой подушки, еще хранящей очертания ее головы, щеки… Соскакиваю, как пружина, ударив пятками старый паркет, на ходу просовывая ноги в джинсы. Господи, опять? Что?! Где?!!
***
…Лечу вниз по лестнице, босиком, не чувствуя холода раннего осеннего утра. На кухне работает вытяжка, раковина чистая. Чайник холодный. Несусь мимо, на крыльцо.. Она сидит на нижней ступеньке, в одной ночной рубашке и туфлях лодочках из серой замши, на босу ножку… Как она надела их, господи…
****
– Любимая… – Я упираюсь затылком в косяк двери и медленно, на прямой спине, съезжаю, падаю, рядом с ней, на ступеньку, обнимая ее, боясь отпустить.
– Черт возьми, cherryе, ты сведешь меня с ума.. Почему ты тут, в рубашке, крыльцо холодное?! Еще не хватало тебе простыть… – Я тяну ее к себе на колени, она сопротивляется, дыхание ее мешается со слезами, становится хриплым, прерывистым, и только прижав ее к груди, к своим шрамам под ключицами – надрезам от катетера, замечаю на тонкой ткани ее рубашки следы рвоты..
– Голубка, ласточка, что, опять?! Что же ты не разбудила? – Я осторожно ощупываю руками ее голову, затылок – не ушиблась ли, где – нибудь, не дай Бог – об лестницу, перила, косяк… Тысячу раз так было…
– Отпусти меня, боже мой.. Я вся в этой рвоте… – Она пытается поднять голову, но бессильно роняет ее мне на плечо. Я вижу, как у нее трясется подбородок. Она не плачет, но глаза ее огромны от боли.
Она смотрит на меня и вдруг медленная улыбка, как луч солнца освещает ее лицо, смягчая скорбную складку у носа, морщинки у глаз. – Какой ты красивый! – восхищенно шепчет она. Я никогда еще не видела тебя в расстегнутых джинсах на босу ногу… Как соблазнительно! – Ее плечи вздрагивают, и я вдруг понимаю, что она – смеется. Просто – смеется – А ее прохладная, мягкая ладонь оказывается у меня на поясе, потом чуть ниже и глубже.
– Несносная девчонка, прекрати сейчас же, иначе я за себя не отвечаю! – хриплым голосом, в котором нет и тени строгости, бормочу я, скользя губами по ее шее.
– И не отвечай, и не надо, – нежно продолжает она. – Тебе уже немножко надоело за меня отвечать, да? Любимый мой, мой соловушка, Орфей… Я же все равно буду хулиганить… Ну, совсем немножко так. Да? Ты позволишь?… Ее тонкие пальчики осторожно гладят то, что так бурно сейчас отвечает на ее присутствие рядом… Она меня дразнит? Она.. дразнит меня… О, боже! Мы оба – сумасшедшие…
И тут вдруг мой взгляд останавливается на бурых пятнах у горловины ее сорочки. Опять кровь… Рвота с кровью. Это значит, она поранила сосуды и возможен повторный приступ или кровотечение.. Тогда, что же мы здесь делаем…? Сумасшествие еще не закончилось. Настоящее. Оно только начинается.
– Идем наверх, любимая! – Осторожно шепчу я, поднимаясь вместе с нею. – Я не могу больше ждать. Неужели ты хочешь, чтобы все кончилось прямо здесь? Так банально? Наше с тобой воскресенье. Настоящее, только наше…
– Нет, – она качает головой.– Нет, не хочу… Я тоже – не могу ждать.. Правда! Идем… Только тихо.. Не надо закрывать двери.
Я осторожно поднимаюсь наверх со своей легкой ношей, чувствуя кожей биение ее сердца. Пульс частый….И по ее щеке то и дело скатываются бисеринки пота…
***
…Кажется, мне не приходится кривить душой и на йоту. Моя страсть накрывает ее волной, бурной и нежной – одновременно, с примесью, со вкусом тревоги…..
Странно, что тревога имеет острый земляничный привкус.. Или земляникой пахнет ее тело, легкое, почти невесомое… с жилкой пульса у горловой ямки, во впадине локтя, на бедре, где распластало паучьи лапы прошлое?
…Она нежно окликает меня по имени, и я с трудом вырываюсь из омута ее прелести, составляющей одно целое с воздухом и солнечными прядями утра, которое все сильнее разливается вокруг. По всей комнате, нежно наполняя все ее пространство.
– Что? Что, голубка? Что ты? Я здесь.. Тебе что, больно? О, господи, я… Прости! – Я обжигаю сухими губами ее плечо, нежное начало груди. Вечно она туманит мне голову. До беспамятства.
Она лежит на моей руке и тихо смеется, обводя пальцем контур моей щеки:
– Не больно, нет, что ты. Все прошло. Голова только, как будто туда воды налили, и там плавает золотая рыбка. Такая крохотная совсем: бульк, бульк… Хвостик такой, знаешь, переливается весь.. – Она смеется, как будто об пол разбиваются осколки солнечного луча или – серебряный колоколец… Она опять такая же, как всегда… Как будто, не было ничего…
– Какая рыбка? Ты выдумщица, мой фей.. Вечно ты что – нибудь придумаешь.. Я знаю, где она, эта рыбка, у тебя… Вот здесь! —
Я касаюсь пальцами ее левой груди, той стороны, где сердце. Смотрю на нее. Смежив ресницы, она лежит у меня на локте, как будто дремлет
– А в голове нет у моей голубки – никаких рыбок. Одни стихи. – Я мягко улыбаюсь, стараясь дыханием согреть ее кожу.
– Вставать пора…. – Она осторожно целует мои руку ниже запястья.– Ты меня так заколдуешь совсем, и будет вечер, и будет – опять ночь, и мы ничего не поймем и не сделаем.
– Не надо ничего делать, любимая. Иди ко мне. Сегодня же воскресенье. И еще всего лишь девять утра…
– Горушка, мне Аня сказала вчера.. Так просто.. Ты только не сердись. Тебе Плахотин опять говорил про плазмоферез, да?
– Да, любимая.– Но он не настаивает.. Он просто предлагает. – Я пытаюсь улыбнуться, но выходит – отвратительно. Точнее, совсем не выходит.
– Зачем? – она вздыхает. —Это все …так. Попусту.. Не могу. Больше не могу. У меня вен уже нет. Не могу. Можно, я просто буду такая, как есть, с тобой, без плазмы, не синяя, не черная от этих капельниц?. Просто, я, сама. Вот с этим шрамом на бедре, с маленьким своим лоном, на которое ты – не дышишь… Да.., С родинками на груди и плече, Такая вот вся, как есть: с раздражением от геля для душа. Неуклюжая, смешная, разбивающая тарелки и чашки, но только – с тобой рядом… Сколько отпустят там..Эти феи, ангелочки, кто там есть? Я хочу, чтоб синяки у меня были только от твоих пальцев, от твоих губ,.. Только от того, что занимаясь со мной любовью, ты забываешь, что у меня кожа, как папиросная бумага. Что можно, вообще, если зажмуришься крепко, увидеть насквозь меня – всю, и эту мою плазму, и кровь, которая не хочет свернуться, и все мои мысли. Все, все.. Они же всегда – только о тебе, боже мой! Только о том, слышишь ли ты меня, понимаешь ли ты меня, близко ли от меня твоя душа, далеко ли, болит ли она, радуется ли, играет ли на клавишах – моей?? Может быть, в унисон, может – подыскивая гамму…
– Да! – Я крепко прижимаю ее к себе. Да. Всегда – в унисон, голубка.. Подыскивая гамму. Я всегда рядом. Бегом и ползком. Летя и не дыша. До и после… В каждой ноте меня – ты дышишь.. Или в каждой клеточке тебя – я живу… Сколько есть у нас времени – оно наше. Как это воскресенье.. Тебе не кажется, что оно похоже на вечность? Мы вечность будем рядом. Запомни это! Пожалуйста. Прошу тебя.– я прижимаю ее к себе еще сильнее – Я никому тебя не отдам. Никуда. Никогда.
В ответ я слышу ее ровное дыхание. Глубокое, как у ребенка. Она заснула. Я осторожно касаюсь пальцами ее мягкой, как пух, щеки, соленой от не прорвавшихся наружу слез.. Голубка спит, ее перышки ласкают мое тело, мое плечо, мои шрамы под ключицей, мышцы, немного затекшие, на левом плече, где сейчас – ее голова, сияние ее волос, пушистых, как солнечное облако..
****
Солнечное облако щекочет мне нос и я.. Просыпаюсь.. Фея опять нет рядом. Часы показывают без четверти двенадцать, вжимаясь в угол стола, на котором привычно распахнут ее ноут… Снизу, из столовой, плывет соблазнительный запах чего то пряного, жареного, перемешанный с ароматом консоме, томатов и расплавленного сыра.
– Черт! – Я кубарем скатываюсь с софы, сдергиваю с изголовья рубашку, туго затягиваю ремень на джинсах, нарочито громко выдвигаю ящик для постели, распахиваю настежь раму – фрамугу.. Нам стоило бы и совсем переехать сюда. Раз она отказывается от процедур. – Я ожесточенно кусаю губы, – то стоит. Вполне. Только надо попросить Ворохова и кого то из моих ребят помочь с ремонтом. И как здесь с отоплением? Можно ли, в конце то концов, здесь быть хотя бы до конца ноября?
***
…Яростно жужжит включенный мною в розетку полотер, и я не сразу слышу ее голос:
– Милый, что ты? Потом уберем все. Уже поздно. Идем обедать – Она целует меня в щеку, смешно встав на цыпочки. – И в город надо ехать.
– Зачем? – Я осторожно кладу на пол полотер.– Что случилось?
– Ничего. Ворохов звонил час назад – достал билеты на» Травиату». В десять вечера.. А у меня здесь – ни платья, ничего.. Даже колготок нет. Только трусики. Она хохочет. И машет рукой, на которой нет обычного браслета из горного хрусталя. Рука чуть испачкана чем то красным. Кровь?! – Сердце щекочет мне нос и горло.
– Да нет, это – соус! – встретившись со мной взглядом, она вздыхает.– Я плохо вытерла руки просто. Идем скорее, все остывает. Я курицу зажарила. И с собою возьмем потом. Надо только купить еще вина.. Или шампанское лучше? Как ты думаешь? Ах, хорошо, как.. Такой день! Чудный.. Как золото рассыпали..А мы с тобой чуть все не проспали.. да… – Она идет вниз, потом, чуть качнувшись на последней ступеньке, оборачивается и смотрит на меня прищурив один глаз, совсем по фейному: – Чуть вечность не проспали, любовь моя! Вечность. Ту, что с нами рядом.
Глава шестая. Категорический план для фея…
….Вороховы, как всегда, запаздывали, и все хитрости своего вечернего туалета фей тщательно скрыл от меня в моем же кабинете: светлом, без портьер, с переливами позднего сентябрьского, нежно – жгучего солнца, на осветленном, навощенном паркете, с разбросанными повсюду кипами книг и большим зеркалом в углу.. Я увидел ее, уже одетую – в синем бархате, завернутую туго, как кокон, с тонкой талией, под которой едва угадывался корсет.
Бедра ее, от корсета, показались чуть шире, разрез слева – открывал их начало, но самую сердцевину знал только я, она была открыта только моим касаниям… Скользкий капрон телесного цвета, обтягивал ее крохотные ступни, пальчики; она переступала босыми ножками по паркету, будто зябла, наклонив шею, пытаясь застегнуть тонкую нить жемчужного колье. Но пальцы ее не слушались.
– Горушка, застегни ты? Не могу, наверное, руки устали. – Она, не поднимая головы, опять угадала мои шаги. Или, может быть, мой запах?…«Аромат от Армани», как она шутит…
– Спасибо. – Ее губы легко касаются моего запястья, когда колье послушно укладывается на хрупкой шее.– Я смотрю, запонки подошли? Нравятся они тебе? Это – папины еще.. Остались. Теперь твои пусть будут..
Простые, позолоченные запонки, с зеленоватой прямоугольной серединой, обхватывают мое запястье, как то особенно: не туго, но – нежно, властно.
– Нравятся. Да. Это – не обсуждается. – Я мягко касаюсь губами ее волос.– Смотри – ка, тут красивая пара, в зеркале?… Ты не находишь?
Она улыбается, пожимает плечами.
– Мы просто продолжаем друг друга.. Потому – волшебный круг. Она обхватывает свободной рукой мою голову, целует меня осторожно, как будто я – стеклянный: – Надо поужинать. Еще только – пять… Хочешь чего – нибудь?
Я развожу руками:
– Ну, всегда – тебя.. Это – во – первых. А, во вторых.. Бутерброды и кофе. Салат какой нибудь… Сейчас сообразим…
– Осторожнее! – она грозит мне пальцем.– Твоя рубашка. Не запачкай? – Тут же улыбается, со вздохом: – Она красивая очень. Ты в ней на Жерара Филиппа похож.
– А ты когда его первый раз увидела? – Я смотрю на нее, уже выходя в двери. Она делает рукой неопределенный жест, щелкает пальцами, поправляет волосы, едва – едва коснувшись пряди над виском.– Лет в десять.. «Фанфан Тюльпан», как все.. – Это потом Даниэль Даррье, «Красное и черное»… С голосом Караваевой… Целый роман… Она сохранила голос от всей своей былой красоты… Машеньки своей… Я все хочу написать о ней, о Караваевой, а рука не поднимается.. Таким страшным кажется все это… Ее судьба.
– О ней вышел роман «Синяя кровь», кажется. Я чуть не получил его на рецензию.
– Мне кажется, любое воплощение ее судьбы покажется теперь слабой подделкой. Хоть в книге, хоть на экране. Не будет экспрессии, горечи, причем испытанной дополна… Роман показался мне каким то разбросанным – именно от растерянности, что ли.. Искусство охватить словом образ стало совсем куда то исчезать… Ты не находишь?
– Не знаю, голубка. Так. Раз ты говоришь, значит, так. – Я улыбаюсь, смотря на нее. Все сложные вещи она всегда говорит просто. Умеет говорить.
– Ты про себя думаешь: " Ну, разлеталась тут!» Ладно, не принимай всерьез меня.– Она машет рукой, ища крохотной ножкой замшевую туфлю, чтобы обуться, трогая ее пальцами, и пытаясь дотянуться.
– Кофе завари? – zmerzla tvoia pani…
– Zaraz. – В тон ей отвечаю я, – Сама обуешься или помочь?
– Ne vemo! – она пожимает плечами. – Пробовать буду.
– Ну – ка, дай! – Я присаживаюсь перед ней. Мои пальцы обхватывают ее ступню, щиколотку, и я осторожно поворачиваю ножку фея, чуть вдавливая ее в туфлю и, ощущая, как слегка напрягаются мышцы ее крохотной стопы.
– Вот и все. Давай, теперь попробуем другую ножку? Не больно?
– С таким принцем, что ты! – Она осторожно ерошит волосы на моей голове.
– Мы когда их с Мишкой заказывали, мастер три раза у меня переспрашивал размер. Не верил, что тридцать третий. Не давят они тебе?
– Нет. – она качает головой.– Как раз. Больше не вырастет нога, как ты думаешь?
Я смотрю на нее снизу вверх. Кажется, она опять смеется. Только глазами.
Я развожу руками, поддерживая игру:
– Любовь моя, я только про людей знаю, что нога у человека растет до двадцати одного года, а про фей – ничего не знаю.. Они же – волшебницы. Творят все, что захотят. – Внезапная трель звонка прерывает нас. Фей, соскочив с пуфа у зеркала, мчится на кухню, я – в прихожую. Открываю. На пороге, увы, не Мишка Ворохов с Аней, а соседка, Полина Никитична, седовласая, хрупкая старушка, с изумрудными глазами, удивительно молодыми для ее возраста. В одной руке она держит фарфоровое блюдце с крохотными румяными пирожками, в другой – бумажку, чуть запачканную сливочным маслом.
– Георгий Васильевич, голубчик, я Вашу машину в окно увидела, только сейчас. Не знаю, кого просить, мне в аптеку нужно, а рецепта не могу понять, уже в две звонила аптеки, они там название спрашивают, а я в латыни не понимаю ничего….
– Вам не надо понимать. Врач должен был сказать Вам! – Я беру у Полины Никитичны бумажку, мельком гляжу в нее. – Это сироп от кашля, с добавлением алоэ и солодки, новый какой то, поэтому его и не знают – Улыбаюсь, ободряюще. – Входите же. А кто заболел?
– Да Михаил Петрович мой, кто же еще то? Ходит в куртке нараспашку, уже сколько раз говорила! – Полина Никитична едва ли не на цыпочках входит в квартиру и осторожно ставит на трюмо блюдце с пирожками: – Вот угощайтесь, свежие, только напекла час назад.
– Спасибо. – Я снова улыбаюсь. – Мы как раз кофе собирались пить. – Ланочка, у нас гости.
– Нет, нет, что Вы! – всплескивает руками старушка, и почти выхватывает у меня рецепт, торопясь выскользнуть за дверь – мне и так совестно беспокоить, что Вы.
– Да никакого беспокойства! – улыбается фей, выходя в прихожую. —. Мы только рады. Зябко немного. – Фей снимает фартук и поводит плечами.– Отопления ведь еще нет?
– Нет, деточка, не дали еще пока. На днях должны, вроде бы. Слесарь бегал по корпусам, предупреждал, чтобы все дома были.. А у Вас такое открытое платье.. Вы всегда нарядны, но сегодня.. Куда то собрались? – Полина Никитична с любопытством смотрит на фея.
– В оперу.– Мягко улыбаясь, своим тихим голосом отвечает фей.
– Как чудно! – Полина Никитична всплескивает руками. – Сто лет не была в опере! А что дают?
– Верди. «Травиату».
– Прелесть какая! Мы когда то с Михаилом Петровичем в Новосибирске слушали эту оперу. Декорации были прекрасные. Мы, тогда аспиранты, смогли билеты купить только на галерку. Смотрели стоя. Но не заметили, как прошло два часа.
– По моему, «Травиату» можно смотреть даже на улице, под дождем, закутавшись в целлофан. – Решительно вмешиваюсь я в разговор, краем глаза заметив, что фей зябнет у открытой двери – Милая, там наш кофе не сбежит? – Я осторожно подмигиваю фею, стараясь не смутить соседку.
– Ах, да! Извините. – Фей всплеснув руками, вихрем бежит на кухню, шурша бархатом платья и снова завязывая фартук..
– Как же всегда мила Ваша супруга! Такая изящная, нежная. Она похожа на севрский фарфор. – Полина Никитична вздыхает. – Такие женщины почти исчезли. – Бывший доцент, а ныне – заслуженный пенсионер и общественница в домкоме, кокетливо поправляет выцветшую сиреневую прядь на виске. – Вот в наше время.
– Да. Да, я понимаю. Но вот в Париже еще что – то сохранилось, Вам не кажется? – Я смотрю на часы. – Может быть, кофе, все – таки? Чашку? – И делаю широкий, приглашающий жест в сторону кухни.
– Нет, нет, я пойду. Мне в аптеку еще. В Париже все сохранилось. – Полина Никитична утверждающе, категорично, вздыхает, и глубже засунув ноги в шлепанцы, как то не выпархивает, а выпрыгивает на площадку. – Дай Вам Бог здоровья, Георгий Васильевич. Благодарю.
– Не за что. Пусть Михаил Петрович скорее поправляется. – Я осторожно закрываю дверь, еще минуту прислушиваясь к шагам на лестнице. Вороховых все нет. Мишка, очевидно, подъедет часов в девять. Почти в последний момент, как всегда. Но это – неважно. Лишь бы успеть в театр и на парковку…
.. Я вхожу на кухню. Фей стоит у окна, двумя пальцами чуть приподняв гардину, и смотрит вниз.
– Жизнь….. Как часто в ней нас удерживают только воспоминания. Особенно – на закате. Вот тогда уже хочется делиться воспоминаниями со всеми, стараясь удержать ее, эту жизнь. Ну, хоть еще на – чуть – чуть. Хоть на мгновение. Правда? – она поворачивается, смотрит на меня. Ее профиль смягчен, он попал в тень стены…
Скоро сентябрьские сумерки опустятся на город, гася закат. И наша квартира на восьмом этаже блочной высотки, по проспекту маршала Жукова, будет, как корабль, плавать в огне неоновых реклам и вывесок, огней световых щитов и полос на дороге вдоль бульвара. В открытую форточку опять запахнет гарью и бензином, прелым осенним листом, низкой мокротою туч… За городом легче дышится. Скорее бы назад!
– Любимая, ну что у тебя за мысли в головке? – Я подхожу, обнимаю ее за плечи, ощущая губами тепло затылка, биение жилки пульса. – Не грусти, не надо! Ничего… Она любопытная, но безвредная старушка. Пирожки чудные, правда? Маленькие. Для тебя как раз, ну, вот, смотри – Я протягиваю ей блюдце.
Она ахает:
– Горушка, как же это! Надо же было вернуть блюдце….. Угостить чем то! Ах, я – растяпа! – Фей бросается к холодильнику и достает оттуда затейливую пузатую баночку с яркой крышкой. – Вот. Малиновое варенье. Джем. Он без косточек. Процеженный. Иди, отнеси, а? А то как то неудобно получилось. Я пока салат сделаю. – Она проворно перекладывает пирожки с блюдца в низкую хрустальную вазу – блюдо, расставляет чашки.
– Ты справишься сама, милая? – Я смотрю на нее, прищурившись. – А то ведь я могу вернуться оттуда только через сто лет. Смотри, в мое отсутствие, не влюбись тут в кого нибудь.
– Мне бы в твое отсутствие кофе не прозевать! – машет она кистью руки в мою сторону. – Я с оливками сделаю салат. Будешь?
– С удовольствием. Только добавь помидоры, хорошо? Так славно есть помидоры со своего участка, правда?
…Когда я возвращаюсь в квартиру через полчаса, с букетом астр в руках и маленькой изящной коробочкой из малахита, завернутой в папиросную бумагу, в кармане куртки, из кухни, навстречу мне, плывет шмелиный басок Ворохова:
– Madame, это Вы – несправедливы. Техника сейчас – атомная, и можно все придумать.. Там можно вывести, например, шланг, и машина будет работать и на холодной воде…
– Мишенька, я в этом не понимаю. Конечно, можно все, но – зачем? Столько хлопот. Зимой сложно за городом. И связи хорошей нет. А у Горушки вся работа – по интернету почти…
– Только и слышно: «Горушка то, Горушка – другое!» – беззлобно ворчит Ворохов.– Ты о себе бы подумала.. Тебе свежий воздух нужен..
– Он нужен всем. Наточи еще этот, пожалуйста. – Я слышу звук точильной машинки для ножей и голос Ани из глубины коридора:
– Господа и дамы! Бросайте заниматься кухонными делами в вечерних туалетах. Это безобразие. Ланочка, пойдем, я тебя уложу? Отдохни хоть полчасика, а? Я ведь знаю, что ты весь день бегаешь… Вас не было здесь месяц, а как будто – жилая квартира. Не пылинки. Когда успели то? С тряпкой бегала два часа, без перерыва? Можно я возьму почитать? – Аня машет книгой извлеченной из недр стеллажа в прихожей, и тут вдруг замечает меня:
– Грэг, привет. Боже, какой роскошный букет! Мишка, тащи вазу.. Я в гостиной видела.. Где ты купил? Дождь на улице… Вечер уже.
– Вот тут, за углом. Сидит старичок в дождевике, перед ним – ведро, астры мокнут. Я забрал последние. Жалко старика. И цветы жалко.
Руки фея обнимают меня, где то чуть ниже плеч. Наклониться я не успеваю.
– Спасибо… – Она незаметно трогает что то в букете, перебирает, и он становится ярче, заметнее: белое и бардовое выгодно оттеняет друг друга. Капли крови всегда оттеняют белизну больничных стен. О чем я думаю, боже! Я осторожно и в то же время – крепко прижимаю к себе легкого фея. Еще улетит, выскользнет, упадет.. Мой фей…
– Ты же весь мокрый! Зачем на улицу вышел? Простудишься, боже мой! – Разбросав астры по поднесенному Вороховым богемскому чертогу хрусталя, и, уже не смотря на них, она встряхивает мою куртку, вешает ее и тут же вытирает мне чем то голову.. Полотенце.. Где она его взяла?!
– Иди, скорее, иди, чай пей.. Там сардельки, салат, иди скорее.. Немного вина надо… Ой, а что это? Горушка, что это у тебя? Какая чудесная коробочка… Откуда это? – Она извлекает из кармана куртки шуршащий, пузатый сверток, и, уже не замечая никого вокруг, садится на пуф, возле вешалки.. – Чудеса какие! А там кто нибудь живет? – она смотрит на меня вопрошающе, с детским неподдельным интересом. Она вся превратилась в ребенка. В одну секунду.
– Не знаю, cherrie! – я улыбаюсь, смотря на нее. Другая эмоция невозможна, нереальна в этой ситуации. – Открой и увидишь. – Она протестующее качает головой и протягивает хрупкую вещицу Мишке, который уже присел возле нее на корточки, в позе охраняющего пажа, волка, цербера, кого там еще? Про себя я – фыркаю. Не хватало тут только ревности! Но руку на плечо Ворохова кладет Аня, и все становится на свои места. Она тоже наклоняется над феем, незаметно поддерживая ее спину.
– Миша, ты открой. Я разобью. Это совсем старинное что то… – Завороженно шепчет фей.
– Да. Севр. Мануфактур ле руа.. Королевская фигня, – Мишка шутит в своей обычной манере. Подмигивает мне:
– Где отрыл, Грэг? И за какие бабки?
– Подарок. За переведенную новомодную медицинскую ересь, с двумя ошибками в одном слове.. Открывай, открывай, чего ты? – Я присаживаюсь на корточки возле фея, с другой стороны, и вся прихожая погружается в нетерпеливое ожидание чуда.. Ворохов приподнимает тонким пальцем художника, с изъеденными скипидаром и краской ногтями, кольцо малахитового сундучка – шкатулки, и высыпает на свою ладонь крохотного ангелочка, с позолоченными крылышками и венком на голове.
– Ух, ты! Какой смешной! – улыбается Аня. – Это же – наш фей. Ну, просто копия..
– Да, вот я только что хотел сказать. Точно! – Мишка осторожно крутит ангела на своей ладони. – Ну, Ланочка, смотри, и глаза такие же.. Огромные.
– Где ты его нашел? – Она удивленно смотрит на меня. – У Полины – таких нет. Я знаю.
– В песочнице валялся. – Отшучиваюсь я. – Его помыть надо. Видишь, у него голова в песке. – Беру ее под руку, осторожно приподнимаю с пуфа. – Пойдем, выпьем немного кофе. И тебе, действительно, нужно полежать. Ну, хоть полчаса….
– И еще, брат, Вам обоим надо подумать над одним вопросом – заговорщически шепчет мне Мишка, когда мы возвращаемся на кухню.
– Каким? – Я усаживаю фея за стол, и потому не сразу чувствую в Мишкиной улыбке – подвох.
– Ну, как успеть завести ребенка. Настоящего. Чтобы кукол не искать в песочницах во дворе. – Это Мишка произносит уже вслух.
Со стола медленно падает ложка. Аня яростно захлопывает крышку чайной банки и тотчас же хватает Мишку за ухо, шипя:
– Ворохов, я тебя прибью! Ты, вроде, за обедом не пил…
– А что? Что я не так сказал? Пусти ты, сумасшедшая, больно же! – Мишка обиженно трет покрасневшее ухо. – Я серьезно говорю. Тут обидного ничего нет.
– Поздно, Мишенька. Я тоже – серьезно. Мне – сорок пять. Грэгу – сорок семь. – Фей, нарочито спокойно, медленными, размеренными движениями наливает в чашку кофе, подает мне.
– Ну и что? Это что, разве – возраст? Что тут такого? И в пятьдесят заводят ребятню.. И в семьдесят. Эта богема.. Вон, посмотри, у Градского сын родился..– Ошарашенно взирая на фея, Мишка несется уже во всю прыть, не зная, как остановиться. Или – упрямо не желая остановиться.
– Миша, мы – не Градские. Яворские мы. И мне осталось.. Неважно, сколько. Я и за два года не успею. Или – не выношу. При этой форме белокровия… Она не сворачивается, кровь, понимаешь… Прах ее побери! Удивительно, как она еще Грэгу подошла..
– Любимая… Успокойся. – Я осторожно касаюсь ее руки, в которой она крутит серебряный черенок ложечки. – Не надо, успокойся. Прошу тебя. Нашел о чем говорить, балда! – беззлобно ворчу я, отвешивая Мишке подзатыльник. – Это мы в другое время обсудим. На даче, за шашлыками. У меня план, кстати, есть по этому поводу, стратегический. Вы обалдеете, точно. А сейчас, – Я поднимаю руки вверх ладонями. – А сейчас мы садимся все, пьем кофе, отдыхаем часик, и едем в театр. Все. Не обсуждается. Категорически.
– Милый, – Не выдыхая, и потрясенно смотря на меня, шепчет фей. Он моментально уловил суть игры. Он всегда тотчас же улавливает все, мой фей.. – А я то, я – есть в этом твоем… категорическом плане? Или как там его называют?
– Конечно, madame, как же – без вас! Вы – главное звено. Без Вас – никуда. – Я подмигиваю фею. – Так что, быстренько, пейте кофе и отдыхать.. Немедленно. Вы для стратегического плана мне нужны в отменной форме. И пусть madame Ворохова уложит Вам волосы. В театре надо – блистать…
Читать бесплатно другие книги:
