Нелетная погода Бушков Александр

Глава 14

Запоздавшие капитаны

…До шести часов вечера их еще ждали. Девять пилотов и шестеро энергетиков – все, кто летал на эксперименты – собрались у тех ворот космодрома, сквозь которые обычно проезжали на свой участок летного поля. День выдался исключительно солнечный, в незамутненном синем небе почти не было облаков, отовсюду наплывали запахи цветов и травы, цикады назойливо верещали в траве. Люди ждали. Малышев сосредоточенно и упорно, так, словно от этого зависело что-то очень важное, возился с карманной головоломкой, иллюстрировавшей четырехмерность пространства. Рита Снежина бездумно играла с рыжим толстым щенком Интегралом. Двое курили, кто-то включил карманный видеофон и впился глазами в экран, вряд ли соображая, какую программу смотрит. Остальные лежали в траве или прохаживались вдоль ажурной ограды. Время от времени кто-нибудь начинал из-под руки всматриваться в небо, а остальные в этот момент смотрели кто на него, кто тоже в небо. Потом он опускал руку и продолжал шагать взад-вперед, как часовой, которого оставили у какого-то никому ненужного домишки и позабыли сменить, а сами ушли дальше, и часовой об этом догадывается, но не хочет пока верить.

Панарин уже жалел, что приехал, – в диспетчерской он испытывал бы те же чувства, ждать и надеяться там, ждать и надеяться здесь – никакой разницы. Но там кроме него были бы лишь три диспетчера и Кедрин, а здесь – пятнадцать человек. Они на него не смотрели, но каждый помнил, что в кармане заместителя по летным вопросам лежит настроенный на диспетчерскую браслет, и все новости он узнает первым. А браслет молчал. Панарин даже решил, что браслет сломался (хотя он слышал тоненькие голоса операторов), и он вытащил браслет из нагрудного кармана, положил на ладонь. Синей росинкой светилась контрольная лампочка, голоса стали чуть-чуть громче. Панарин, злясь на себя, торопливо сунул браслет обратно. Проползали минуты, длинные, как те письма, что пишутся всю ночь, но остаются неотправленными.

В шесть часов тридцать восемь минут приехал Кедрин. Поставил элкар метрах в двадцати от ворот, сдвинул дверцу и остался сидеть в машине, закурив трубку. Один нагрудный карман его мятой форменной рубашки оттопыривал браслет, другой оттягивал массивный адмиральский знак.

До семи вечера «Марианну» ждали, потому что не вышло время аварийному запасу кислорода. До семи тридцати – потому, что каждый мог припомнить случаи, когда потерпевшие бедствие, урезав потребление кислорода, ухитрялись продержаться какое-то время.

В восемь вечера при самой строгой экономии кислород на «Марианне» должен был кончиться. Бесполезным было рысканье в секторе восьми спасательных кораблей…

Оставалась последняя эфемерная надежда – что гиперпространство выкинуло головоломный фортель и «Марианну» выбросило куда-нибудь на другой конец Ойкумены. То, что раньше ничего подобного не случалось, могло и не служить аргументом – в конце концов, о гиперпространстве знали не все. Аргументом служило другое – существовала программа действий и на такой случай, все внеземные станции и обитаемые планеты Ойкумены подключили к поиску соответствующие службы, но сообщения были однообразны и состояли лишь из четырех слов – поиски результатов не дали. Или совсем коротко – ничего.

В восемь тридцать никто уже не ждал «Марианну» и ни на что не надеялся. Здесь собрались взрослые и опытные люди, знавшие, что чудес не бывает, что человек не может жить без кислорода, что характер вспышки и сопутствовавшего ей излучения может быть лишь следствием взрыва, и ничем иным. Но все же, все же – первый, кто уехал бы с космодрома, словно подписывал свидетельство о смерти, признал, что Робер Дегрель, Виктор Печников и Каролина Ланг больше не существуют, и в это должны поверить все остальные.

«Кому-то нужно было решить за всех, либо мне, либо Кедрину, – подумал Панарин. – Лучше, если это сделает Кедрин, ему уже случалось, я ведь всего третий день в начальниках…»

Он взглянул на Кедрина. Адмирал угрюмо смотрел на него, и Панарин понял – Кедрин ждет, что «приказ» должен отдать он, а если он не решится – Кедрин перестанет его уважать. Еще один экзамен на командира, еще один экзамен на зрелость – сколько их еще впереди? Кто это выдумал, будто с достижением определенного возраста или определенного поста человек освобождается от обязанности сдавать экзамены? Наоборот, их приходится сдавать еще чаще…

– Письма родным писать будешь ты, – сказал Кедрин, как отрубил. – Давай отбой.

Панарин вынул браслет и нажал клавишу.

– Дежурный? – сказал он негромко. – Говорит Панарин. Поиски прекратить, всем кораблям вернуться на космодром.

– Понял, – сказал дежурный. – Поиски прекратить, всем возвращаться.

И все пришло в движение – люди молча вставали, молча рассаживались по машинам, точка была поставлена, решающее слово произнесено, и нет смысла больше смотреть в небо.

– Поехали, – позвал его Кедрин.

Панарин сел. Несколько минут они ехали молча.

– Вот так, – сказал адмирал. – Еще одна из прописных истин, которые тебе предстоит накрепко вбить в голову. Нужно научиться терять… Понять, что заламывание рук и трагические тирады даже в театре давным-давно устарели. Никого этим не вернешь и ничего не исправишь. Но и упаси бог за толстокожесть… Ты, наверное, это сто раз слышал?

– Да, около того, – сказал Панарин.

– Но я уверен, что только сейчас они обрели для тебя конкретный смысл. И ты у меня научишься терять, ты у меня многому научишься… Потому что, когда мы доберемся туда, – он мотнул головой снизу вверх, – командовать придется вам…

– Скажите… – Панарин не сразу решился. – В то, что мы все же доберемся туда, вы верите не меньше, чем, скажем, лет пять назад?

– Уши бы тебе оборвать по самый корень… – сказал Кедрин. – Да что взять с мальчишки, который только и умеет лихо пилотировать корабли? Верю еще больше. И вера эта не от упрямства, уловил? Вера эта от веры в то, что мы еще не видим конца нашей лестницы. Называть задержку перед очередной ступенькой поражением – ошибка. Все существующее должно быть познано.

– Но согласитесь, что такая точка зрения основана лишь на эмоциях? Все правильно, и все же… Простите, адмирал, но вы не понимаете всей глубины горечи, которую испытывает наше поколение. Мы получали дипломы в уверенности, что…

– Что завтра будете дарить девушкам андромедянские цветы, – Кедрин сухо рассмеялся. – А это забавно, Тим, – черт знает которое по счету поколение с идиотским постоянством считает, что именно оно впервые открыло определенные психологические коллизии, истины и переживания. Что до него никто над этим не задумывался. Милый мой, да ведь все поколения космачей через это прошли! Я уверен, что после полета Гагарина его друзья тоже считали – через годик-другой они будут сидеть на берегу марсианских каналов. И уверен, что вскоре поняли – нет волшебной палочки, есть долгая и упорная работа. Годы и годы. Мы тоже в свое время считали, что путь к Андромеде откроют ученые нашего поколения… Так что ничего страшного с вашим поколением не случилось – вам всего-навсего нужно осознать, что для феерического броска необходимо предварительно годы и годы топтаться на одном месте. Вернее, годы и годы заниматься трудной и, не будем скрывать, нудной работой. Знаешь, я не раз думал – есть ли у вашего поколения отрицательные черты?

– По-вашему, есть?

– У каждого поколения они есть, – сказал Кедрин. – Мне кажется, вас чересчур уж приучили к стремительности. Сегодня найдем способ вырваться к Андромеде, завтра научимся создавать искусственные солнца в натуральную величину, а послезавтра и вовсе начнем менять рисунок созвездий, чтобы было более приятно для глаза… А вообще-то каждое предыдущее поколение испытывало что-то, чего не могло понять последующее, и каждое…

Их браслеты слаженно засвиристели тройным сигналом тревоги. Кедрин, не снимая рук с руля, покосился на Панарина. Панарин достал свой браслет:

– Панарин слушает. Кедрин здесь.

– Говорит дежурный. Со стороны внешних планет к Эвридике приближается неопознанный объект. Расстояние – миллион девятьсот пятьдесят пять тысяч километров. Ощутимо замедляет скорость, никаких сигналов не подает. (Кедрин молча увеличил скорость до предела, ветер засвистел в ушах.) Масса ни с одним известным типом кораблей не ассоциируется.

– Чем держите? – рявкнул Кедрин.

– Гравилокатором лаборатории Урмана. Шел очередной эксперимент…

– Отставить детали! Продолжайте держать на грави, радары и лазарные не включать!

Панарин понял его – в отличие от радаров и лазарных локаторов гравилокатор не излучал, он лишь регистрировал гравитационные волны, и его работу не мог обнаружить почуянный им корабль. А это был корабль – метеориты любой массы свойством гасить скорость не обладают. И это был чужой корабль…

– Все спутники – вниз, – холодно чеканил Кедрин. – Спалить в плотных слоях, черт с ними. Тревога «Ноль». Фиксируйте его излучения. Все. – Он посмотрел на Панарина. – Ну, как ощущения? Впервые все-таки.

– Лихо вы…

– Рефлекс, милый, всего лишь. Ладно, не напрягай извилины. Никакой эпохальной дрожи мы не чувствуем – не осознали еще… Цветов бы успеть нарвать.

– Шутите?

– Шучу, – сказал Кедрин. – Потому что жутко – вот они, долгожданные, скорость гасят…

– Кому еще кофе? – спросил Кедрин. – На пару чашек осталось.

– Мне, пожалуйста, – протянул чашку Крылов.

Сидели где придется – кто на подоконнике, а кто и на полу. Было тесно и неуютно – в лаборатории хватало места, чтобы с удобством разместиться двум-трем специалистам, но на многолюдные собрания она рассчитана не была. Но ничего не поделаешь – следить за пришельцем, не выдавая своего присутствия на планете, можно было только отсюда, и в комнату, кроме трех физиков, втиснулись Кедрин, Панарин, Крылов и четверо руководителей научных служб. Правда, жаловаться на тесноту, когда на экранах впервые в земной истории можно было наблюдать инопланетный корабль, стал бы только сумасшедший.

Окна из-за духоты распахнули настежь, и все, что говорилось в комнате и происходило на экране, волной комментариев прокатывалось по толпе – у лаборатории и на окрестных улицах собралось все население поселка. Уговоры Кедрина разойтись до утра и не мешать попросту проигнорировали – это был первый за всю историю внеземных поселений случай массового неповиновения руководству, и ничего нельзя было поделать – через несколько часов должно было совершиться то, чего почти двести лет ждали миллионы людей…

Это был разведывательный корабль – маневры, которые он производил при подходе к планете, не так уж отличались от поведения земных разведчиков в аналогичной ситуации. Чужой вышел на стационарную орбиту (в поселке к этому времени было два часа ночи) и методично выбрасывал зонды – только что в атмосферу вошел девятнадцатый, но ни один пока не угодил в район поселка или других областей, где имелись искусственные сооружения. Руки чесались полететь к месту их приземления, руки чесались пустить в ход радары, но приходилось выполнять инструкцию.

Панарину не удалось подавить нервный смешок.

– Что такое? – глянул через плечо Кедрин.

– Я подумал – что, если один из зондов передаст на корабль изображение замка? Они же решат…

Кое-кто тоже не удержался от улыбки.

Земля уже была предупреждена – сеанс состоялся, когда чужой оказался над противоположной от поселка точкой планеты, «у антиподов». Чужой пока не пускал в ход локаторы – может быть, в свою очередь прослушивал планету, так что инкогнито поселок пока сохранял. Хотя… Неизвестно было, какими приборами оснащен чужой. Достаточно мощного инфракрасного детектора, чтобы корабль или оказавшийся поблизости зонд засек подозрительно «теплое» пятно.

Первое напряжение уже схлынуло за несколько часов волнующего, но все же скучного ожидания – когда очень долго ждешь пусть даже огромной важности события, не получая дополнительной информации, эмоции и чувства притупляются.

«Странно, но я просто не знаю, что я должен чувствовать, – подумал Панарин. – И никто не знает. Мы первые, самые первые. Аэлита? Осьминог в академической шапочке? Нечто?»

– Ну-с, может, кто-нибудь выскажется? – спросил Кедрин, не отрываясь от экрана.

– Мы знаем только его массу и массу выпущенных им зондов, – сказал Панарин.

– Очередной зонд может угодить нам на крышу, и тогда игра в прятки потеряет смысл.

– Если они дышат кислородом, обязательно высадятся – мы в свое время быстрее и охотнее всего высаживались на землеподобные планеты…

– А если нет?

– Все равно, это разведчики.

– Принесите-ка кофе, – повернулся к окну Кедрин, и кто-то стал выбираться из толпы. – Информации у нас – всего чуть, а решаться нужно… Где он сейчас?

– Входит в ночь. Через двадцать восемь минут пройдет над нами.

– Ну, господи благослови… – Кедрин подошел к окну, оперся обеими руками на подоконник и высунулся наружу. – Внимание! Расходитесь-ка по домам! Вот именно, по домам! И устройте иллюминацию, какой тут не было и в праздники. Чтобы каждая лампочка горела. Кто тут есть из «шлиманов»? Ага, Вук. Вы еще не все свои ракеты спалили? Так запускайте. Все поняли?

Он достал браслет и стал отдавать распоряжения – зажечь все огни, какие только возможно, все уличные фонари и освещение космодрома, прожекторы – в зенит, включить лазерную подсветку фонтана, создать мощный радиофон – то есть беседовать с кем угодно и кто с кем хочет. Элкарам и прочим машинам разъезжать по улицам с включенными фарами. Подумав, он велел дежурным космодрома вывезти на поле десяток спасательных капсул и включить их лампы-вспышки, но не включать радиомаяков – те мешали бы радиосвязи мощными воплями на всех диапазонах.

– Ну, а располагать капсулы очертаниями «пифагоровых штанов» – это уже, по-моему, пошлость, – сказал он. – Сойдет и так…

Панарин попытался представить себя на месте чужих звездолетчиков. В очередной раз, проходя под ночной стороной планеты, они вдруг обнаружат ярко, прямо-таки лихорадочно освещенный городок, перехватят радиосигналы. Если они видят в том же диапазоне – увидят все своими глазами. Если нет – их приборы все равно обнаружат поселок. В любом случае они поймут, что столкнулись с братьями по разуму.

– Все, – сказал Кедрин. – Теперь можно перейти в ЦУП и обстоятельно исследовать их радарами…

«Вот и все, – подумал Панарин. – Если они появились, значит, непреодолимые расстояния все же преодолимы, и девушки дождутся андромедянских цветов…»

События последующих трех часов позволяли на многое надеяться. После пятого прохода над засиявшим на ночной стороне поселком от корабля чужих отделился аппарат, судя по массе, небольшой разведчик, способный, надо полагать, совершить посадку на планету. Судя по выполняемым им маневрам, он собирался стать суточным спутником планеты, что он и сделал через полчаса, повиснув над поселком. Разведчик был пилотируемый – с корабля им не управляли. Хотя, как заявил Кедрин, он мог и автоматически выполнять заданную программу. Но верить Кедрину не хотелось – хотелось верить, что там есть пилоты, что они, коли уж повисли над поселком, видят в том же диапазоне и вполне могут оказаться человекоподобными.

– Между прочим, и осьминог видит в том же диапазоне, – хмыкнул Кедрин, выслушав Панарина. – Так-то…

Мимо здания ЦУПа все еще проносились взад-вперед элкары с зажженными фарами, хотя наступил уже рассвет и электрический свет поблек.

– Разыгрались… – проворчал Кедрин.

– Сбросил еще двадцать зондов, – доложил оператор. – Все – в другом полушарии.

– Понятно вам? – сказал Кедрин. – Ищет другие города, хочет установить, что перед ним – планета-метрополия или космический форпост. Логика у них похожа на нашу, и инструкции весьма схожи с нашими. Великая вещь – инструкции…

Он заложил руки за спину, прошелся вдоль пультов и вдруг рявкнул:

– Курсант Панарин!

Последний раз Панарина назвали курсантом семь лет назад, когда председатель выпускной комиссии, взяв очередной диплом, произнес его фамилию. Но нервы были так напряжены, что он, не задумываясь, машинально выкрикнул:

– Здесь!

– Курсант Панарин! – рыкнул Кедрин, встав перед ним. – Назовите количество энергии, потребное для гиперпрыжков класса «Пять», «Омега» и «Шесть А»!

Ничего не понимая и не пытаясь понимать, Панарин отбарабанил несколько въевшихся в память чисел. «Чтобы как роботы, чтобы как из пулемета!» – наставлял их в свое время Божий Любимчик, преподаватель, получивший это прозвище за то, что в бытность свою штурманом на корабле Дальней разведки четырежды попадал в серьезные катастрофы и выходил из них без единой царапины, хотя другим членам экипажа, случалось, доставалось крепко.

– Что это, зачем? – спросил наконец Панарин. Другие тоже смотрели недоуменно.

– Ничего, – Кедрин как-то странно улыбнулся. – Хотел проверить, не разучается ли человек автоматически выстреливать когда-то заученное…

– Вы же мне никогда не лгали.

– Ну, тогда считай, что у меня начинается старческий маразм.

– Не похоже.

– И правильно, – Кедрин говорил с ним так, словно они были здесь одни. – Сам не знаю, что со мной. То ли действительно впадаю в маразм, то ли… Слушайте, да утихомирьте этих наездников, рассвело же давно!

Кто-то торопливо вышел. Кедрин придвинул ногой стул и сел. Вид у него был встревоженный и отсутствующий, словно он пытался вспомнить что-то безусловно важное – и не мог. Или боялся, не хотел.

– «Китенок» начал маневр, – доложил оператор. – Входит в атмосферу, несомненно, идет на посадку.

«Китом» за размеры во время долгого ожидания успели окрестить чужой корабль, и, когда он выпустил разведчика, того, не напрягая воображение, автоматически нарекли «китенком».

– Ну вот и все, прекрасные господа из Буа-Доре, – Кедрин пружинисто взмыл со стула, собранный, жесткий, целеустремленный человек из легенды. – Кончились чайные церемонии, начались рабочие будни. Со мной Панарин, Крылов, Браун, Шитик. Репортера тоже прихватим. Айда!

«Марине неописуемо везет, – подумал Панарин, – два таких события за двое суток. И астроархеологам везет. Что же, и нам наконец повезло?»

Над входом в общежитие, где жили молодые специалисты-планетологи, не пожелавшие, как они выразились, расползаться по личным коттеджам, как кроты по норам, уже висел чуточку криво наспех изготовленный транспарант: «Добро пожаловать, Аэлита!» Видимо, в осьминогов верили плохо.

Люди толпились на улицах, провожали завистливыми взглядами элкар. Панарин все пытался настроить себя на некий возвышенно-взволнованный лад – и ничего не получалось, деловая обыденность происходящего мешала. Мечты о встрече с инопланетянами сбылись. И нужно было искать новую, не менее грандиозную мечту – удастся ли найти?

Они вылетели в большом мобиле. «Китенок» к этому времени приземлился в десяти километрах западнее поселка. Оставались минуты, грохотала в ушах тишина, история вот-вот должна была расколоться надвое – на то, как было До, и на то, что будет После. Панарин подумал, что и Колумб испытывал что-то схожее – не оказалось хрустальных дворцов, золотых колонн и зеленых единорогов, неизвестные деревья и яркие птицы не столь уж и ошеломляют, матросы, переругиваясь, вкапывают скучный крест, титул вице-короля Индии в кармане, а кузнечики стрекочут точь-в-точь как в Кастилии… И чем заниматься дальше?

– Скорость! – сказал Кедрин. – Скорость!

Панарин прибавил скорость, потом перевел мобиль в пике, прицеливаясь так, чтобы сесть метрах в пятидесяти от черного пятна на зеленой равнине. Пятно росло, Кедрин нетерпеливо поднял к глазам бинокль, и вдруг правый локоть Панарина сжали стальные тиски. Он охнул от неожиданной боли, передал управление автопилоту и покосился вправо. Кедрин, вряд ли сознавая, что делает, сжимал его локоть что было сил, бинокль лежал у него на коленях, а лицо, белое, как облако, то ли одряхлело сразу, то ли стало совсем молодым.

– Адмирал! – крикнул Панарин ему в лицо, пытаясь вырвать руку. К ним встревоженно наклонились остальные четверо. Бинокль полетел на пол, и зазвенели разбитые линзы.

– Но ведь не может быть… – шептал Кедрин, опустив руку Панарина. – Не может…

Мобиль коснулся земли, и Панарин, сдвинув верх, впервые посмотрел на «китенка».

На равнине боком к ним, в черном круге выжженной земли, стоял остроносый треугольный аппарат с высоким килем, и рядом с ним – двое в тяжелых оранжевых скафандрах с прозрачными шлемами. У них были обыкновенные, человеческие, совсем молодые лица, а над их головами, на киле разведчика сияла алым и золотым старинная эмблема Звездного флота – та, первая, впоследствии, с появлением ДП-кораблей и образованием Дальней разведки замененная другой, нынешней. Разведчик этого типа был знаком Панарину – в Музее астронавтики были представлены и такие разведчики, и такие скафандры…

– Толя! – ударил по нервам крик Кедрина. – Толя! Толька!

Он выскочил из мобиля и бежал к тем двум, смотревшим на него удивленно, захлебывался криком, спотыкался, махал руками, а те, переглянувшись, медленно-медленно двинулись ему навстречу, и Кедрин, подбежав, обнял одного из них, прижал к себе, и его плечи затряслись. Панарин пошел следом, чувствуя себя невесомым, как во сне. Казалось, он ступает по верхушкам травинок. Второй человек в оранжевом скафандре недоумевающе переводил взгляд с Панарина на Кедрина, продолжавшего обнимать и трясти его напарника. Слева, где сердце, на его скафандре блестела та же старинная эмблема, а ниже на золотой полоске чернели четкие буквы: КЕНТАВР.

«Это же Маргейт, – узнал его Панарин. – Ричард Маргейт. А второй, без всякого сомнения – Анатолий Слипченко, члены экипажа „Кентавра“, единственного досветового корабля из одиннадцати, погибшего десятки лет назад».

Он не погиб. И добрался все-таки до Эвридики, необъяснимым образом исказив все расчетные сроки, выпав из своего времени. Это было загадочно – но загадками Панарин был сыт по горло. Это было грандиозно – вернулись люди, которым пятьдесят лет назад поставили памятник, – но надежда на контакт с пришельцами рухнула вновь. Таинственный гость оказался всего лишь кусочком прошлого, романтического, дерзновенного, героического, но – земного. Панарин почувствовал себя жестоко обманутым. Словно он добрался наконец до Туманности Андромеды, но, высадившись на одной из планет, увидел мирно разгуливающих по лугу коров. Все рухнуло, хотелось по-детски зареветь от обиды, но плакать он не умел.

И все же эти парни ни в чем не виноваты. Им сейчас не лучше, они оказались в положении Роберта Скотта, после решающего рывка обнаружившего на полюсе водруженный опередившим соперником флаг… Панарин протянул руку и сказал:

– Ну, здравствуй, Дик…

– Это очень обидно, если подумать, – сказала Марина. – Для них обидно. Запоздавшие капитаны каравеллы. Долго плыли к Америке, а тем временем в порту, из которого они отплыли, изобрели самолеты и одним прыжком перемахнули на ту сторону океана…

– Вряд ли им так уж обидно, – сказал Панарин. – Они ведь заранее настроились на уход из своего времени и знали – может произойти что угодно.

– Возможно, – горел только ночник, она отодвинулась в темноту, и Панарин не видел ее лица. – Все равно мне за них обидно. И за вас немножко – на вас навалилась новая загадка…

Она была права – пилоты по недостатку специального образования не могли оценить всей сложности неизвестного механизма феномена, но физики после долгой беседы с экипажем «Кентавра» бродили с отсутствующими лицами, натыкаясь на мебель. С «Кентавром» все обстояло как нельзя загадочнее – с ним внезапно начали твориться какие-то странности. Будто шквал налетел, нарушив нормальный режим полета, нарушив нормальную работу всех приборов, закрутил в непонятном вихре и в одно мгновение швырнул «Кентавр» на несколько парсеков вперед, в окрестности самой отдаленной планеты Эвридики. Внятнее члены экипажа, равно как и их приборы, объяснить не могли – приборы не были подготовлены к таким сюрпризам и рассчитаны лишь на полеты в обычном пространстве. Разумеется, всем было ясно, что происшедшее связано все с теми же непознанными до конца свойствами гиперпространства, но, во-первых, непонятно было, как мог воздействовать на гиперпространство лишенный такой возможности «Кентавр», а во-вторых, нельзя было выдвинуть хотя бы зыбкую гипотезу, и физики сатанели от бессильной злобы…

– Сказать тебе, чего ты боишься? – спросила Марина. – Боишься, что Каратыгин и я используем феномен в своих целях.

– И ведь используете…

– А как же иначе? Ты не можешь не согласиться, что возникла новая неизученная опасность.

– Согласен, – сказал Панарин. – На полеты это не повлияет, их не отменят – ни регулярные рейсы, ни эксперименты полигонов. Поздно уже останавливаться. Создадут еще одну лабораторию, которая и займется феноменом. Но вы-то, вы получите новый мощный аргумент – иногда таинственная неполадка, поданная с соответствующими комментариями, действует на умы сильнее любого запрета…

– Пожалуй.

– Но остается замок, – сказал Панарин. – Хорошо, пусть он скоро наскучит. Но он окончательно добил старые бредни об уникальности разумной жизни. Вопрос можно сформулировать и так: если сегодня мы обнаружили отстающих от нас по развитию гуманоидов, то завтра можем обнаружить и равных по развитию, верно?

– О, господи, – сказала Марина. – Ну хорошо, пусть будет так, как ты говоришь. Но вот «Кентавр»… Слушай, хватит на сегодня? Ничего наши пикировки не изменят. Давай о чем-нибудь другом.

– О чем?

– Хотя бы о тебе, романтик в командорских шевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься в тоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Я наше ремесло имею в виду.

– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло бы быть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю… Меня другое мучает.

– Я?

– Ты, – сказал Панарин.

– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить не изобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова «романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова и автоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь…

– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказал Панарин.

– А это плохо.

– Не думаю.

– А ты подумай.

– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень уж похоже на диалог двух глухих…

Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь за броней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочной холодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась, придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера – гораздо раньше…

Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.

– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, – сказала Марина. – Сколько можно?

– Тим?

– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?

– Тебе срочная космограмма с Земли.

– Излагай.

– «Прилечу завтра Стах».

– Спасибо. Доброй ночи.

– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твой верный единомышленник.

– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с ним встречаться?

– Очень даже наоборот, – сказала Марина с безмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чем встретить.

– Думаешь, это его уязвит?

– Ничего я такого не думаю. Просто я немного злопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, что когда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты сам наверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупно ошибся в оценке человека…

– Комариный укус.

– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбие торжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. – Куда-нибудь собираешься?

– Да.

– Куда это, интересно?

– Тут недалеко. Там будут… наши.

Она поняла и тихо спросила:

– А мне можно?

Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишь любопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же с чего-то начинать, пусть проникнется, если сможет…

На элкаре они доехали до маленького, с метр высотой, обелиска – простенькой пирамидки, поставленной на том месте, где пятнадцать лет назад на Эвридике приземлился первый корабль с Земли, звездолет Дальней разведки «Орел», и первый землянин ступил на Эвридику. Имени его, разумеется, на пирамидке не было, там вообще не было ничьих имен, только дата – никакого великого подвига не совершили ребята с «Орла». Можно было, собственно говоря, не ставить и саму пирамидку, но почему бы и нет? Когда-нибудь она окажется в центре большого города, и кому-нибудь, возможно, интересно будет посмотреть на то место, с которого все начиналось…

Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину за руку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живой огонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносилась песня:

Вокруг костра сидели человек сорок – и те, кто имел прямое отношение к Проекту, и те, кто считал, что им тоже необходимо побыть сегодня вечером у этого костра. Никого сюда специально не приглашали, но никому не возбранялось сюда приходить. Панарин опустился на землю, Марина устроилась рядом, отсветы костра их не достигали, и лишь двое-трое оглянулись на них мельком.

Отзвенели аккорды, гитару у Риты взял Рамирес и запел старую кубинскую песню о голубом попугайчике, что сидел на плече у известного всей Гаване продавца лотерейных билетов, а потом продавец ушел в горы Сьерра-Маэстры, потому что такое уж настало время, а вернуться в Гавану ему не пришлось, и потерявший хозяина попугай умер от тоски, но спасибо ему за то, что он вытащил все же счастливый билет… Панарин тихонько переводил песню Марине, но после второго куплета она прижала ладонь к его губам и прошептала, что и так понятно. Гитара переходила из рук в руки, пели песни на разных языках, пели грустные и веселые.

– Значит, можно всякие? – шептала Марина.

– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрилье Сент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскими девушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души…

Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскую балладу:

Никто не удивился, слушали серьезно.

Следующая песня не прозвучала – все смотрели вверх. Высоко в ночном небе вспыхивали строгими букетами, переливались и гасли синие, цвета земного неба, гирлянды траурного салюта. И три новых имени на стеле красного гранита в Парке памяти – этот парк не так уж мал, и лучше бы его никогда не было…

Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень, промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.

– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.

– Ничего, но почему?

– Уйдем, хорошо?

Они пошли назад, между деревьями, без дороги – сюда еще не протоптали тропинку, и это хорошо – поменьше бы таких тропинок. Песня затихла за их спинами:

– Что это вы выбрали такую песню? – спросил Панарин.

– А что?

– Трудно представить, как ты идешь за кем-то на эшафот, зная, что у тебя вечно кто-то не последний…

– Дурак…

Панарин не успел придумать ответ – Марина прижалась к нему, стиснула плечи до боли. Она не плакала, просто застыла, вцепившись в него так, словно через минуту должен был грянуть конец света, и Панарин боялся шевельнуться. Еще ни одну женщину ему так не хотелось понять и защитить от чего-то неясного ему самому – то ли от нее самой, то ли от глупых масок неизвестного театра, – но как это сделать, он не знал.

– Так никогда еще не было, – сказала она, не поднимая головы. – Я привыкла, что с людьми, которых я знаю, ничего плохого случиться не может…

«Поздравляю, – сказал Панарин, – ты становишься взрослой». Разумеется, сказал он про себя. Она ни от чего не отрекалась, ни о чем не жалела, никаких идеалов не пересматривала – всего-навсего смутная тревога, как крик далекой птицы в ночи, задела душу.

– Ошибаются все, – сказала Марина. – Ошибаюсь и я. И боюсь когда-нибудь ошибиться так, что это будет – конец…

– Не надо, – сказал Панарин. – У тебя многое впереди. А вот себя ты боишься…

– Не старайся, я своей слабости ни за что не признаю. Да и не слабость это. Считай, что на меня так подействовал этот день – я ведь танцевала с Печниковым, я с ним летала, и вдруг его нет. Ты тоже можешь…

– Могу, – сказал Панарин просто. – Работа такая.

«Если я когда-нибудь встречу Барабаша, я не подам ему руки, – думал Панарин. – Когда улетели те трое, график пришлось менять – а по старому расписанию именно Барабаш должен был сидеть сегодня на месте Вити Печникова в кресле ко-пилота „Марианны“. Нелепо, конечно, в чем-то его обвинять, и я не собираюсь обвинять, но руки я ему не подам никогда. Бывают такие ситуации…»