Держава богов Джемисин Н.

Такое иногда случалось. Я долго старался быть правильным старшим братом, навещал после рождения младших родственников, помогая им пережить их первые, самые трудные столетия. С некоторыми я дружил до сих пор. К иным с первого взгляда испытывал лютое отвращение. Бывало и наоборот: кое-кто сразу начинал ненавидеть меня.

– Да, – подтвердил он. – С самого начала.

Я со вздохом сунул руки в карманы.

– Должно быть, это непростое решение, иначе ты уже перешел бы к делу. Не знаю, чем я так тебя рассердил, но одно из двух: либо все не слишком серьезно, либо это было нечто воистину непростительное!

– Вот как?

Я пожал плечами:

– Если все действительно обстояло настолько ужасно, ты бы не трепал языком, рассуждая, убить меня или нет. Если бы я причинил тебе нечто непоправимое, то никакая месть уже не утолила бы твой гнев. В этом случае убивать меня было бы просто бессмысленно. Итак, что из двух?

– Есть и третий вариант. Твои дела непростительны, однако твое убийство все же имеет смысл.

– Интересно! – Хотя речь шла обо мне, я улыбнулся этой головоломке. – И что же это за вариант?

Он ответил:

– Я не просто хочу возмездия. Я его требую, воплощаю, живу им и дышу!

Я моргнул. Шутки в сторону. Если месть являлась его природой, дело приобретало совсем другой оборот. Но я не припоминал родича, числившегося богом мщения.

– Так что я все-таки сделал, чтобы заработать твой гнев? – спросил я, начиная по-настоящему беспокоиться. – И почему ты вообще сомневаешься и спрашиваешь о чем-то? Ты должен лишь следовать своей природе.

– Что, предлагаешь умереть ради меня?

– Нет, демоны тебя забери! Если попытаешься меня убить, я в отместку сделаю то же, потому что в моей природе нет самоубийства. Но я хотя бы понять хочу!

Он вздохнул и переступил с ноги на ногу, и это движение заставило меня посмотреть в зеркало у нас под ногами. Впрочем, без особого толку. Угол отражения был таков, что я видел лишь его ноги и локоть. Только-то и узнал, что он тоже стоял, сунув руки в карманы.

– То, что ты сделал, прощению не подлежит, – сказал он. – И тем не менее я должен это простить, потому что ты действовал по незнанию.

Я нахмурился, окончательно перестав что-либо понимать:

– Каким боком тут мои знания? Вред, нанесенный по незнанию, все равно остается вредом!

– Верно. Но если бы ты знал, что к чему, Сиэй, я сомневаюсь, что ты бы это сделал.

Он назвал меня по имени, и я окончательно смешался, потому что его тон изменился. Холодная броня на миг треснула, и под ней мне померещилось нечто весьма странное. Печаль? Сожаление? Некий намек на приязнь? Но этот бог был мне незнаком. Вот единственное, в чем я был уверен.

– Не имеет значения, – сказал я наконец, поворачивая голову, насколько это было возможно. В какой-то момент шея просто отказалась мне повиноваться; это было все равно что поворачивать голову с двумя подушками по сторонам. Подушками же была чья-то вещественно-плотная, непреклонная воля. Я попробовал успокоиться. – Решения нельзя принимать, исходя лишь из предположений. Не имеет значения, что мне захотелось бы сделать. Тебе известно лишь то, что я реально совершил. – Я многозначительно помолчал. – Может, подскажешь, что именно?

Сейчас я был совершенно не настроен в игры играть. А вот мой собеседник, к сожалению, был.

– Ты предпочел служить своей природе, – сказал он, пропустив мой намек мимо ушей. – Почему?

Как я хотел хоть одним глазком на него посмотреть! Вот уж действительно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Ты что, шутишь?

– Ты – старейший из нас. А должен притворяться самым младшим.

– Я никем не притворяюсь. Я таков, каким должен быть, и у меня это отлично получается.

– Значит, мы слабей мертных. – Он проговорил это тихо и почти грустно. – Мы – рабы предначертанного, и нет нам освобождения.

– Заткнись! – рявкнул я. – Ты понятия не имеешь о рабстве, если так о нем судишь!

– А что? Не иметь выбора…

– У тебя есть выбор!

Я поднял взгляд к изменчивой тверди над нашими головами. День и ночь сменялись далеко не в равномерном ритме. Это лишь смертным кажется, будто небо – надежная и предсказуемая стихия. Мы, боги, знаем лучше; нам приходилось жить с Нахадотом и Итемпасом.

– Ты можешь принять себя самое, овладеть своей природой и преобразовать ее так, как тебе захочется, – продолжил я. – То обстоятельство, что ты родился богом возмездия, совершенно не означает, что ты обязан вечно пребывать в угрюмой задумчивости и бурчать себе под нос, подсчитывая, с кого и что тебе причитается! Ты волен выбирать, каким образом твоя природа станет формировать тебя! Слейся с ней и обрети в ней силу! Или начинай бороться с собой, чтобы так и остаться… недоделком.

Невидимый собеседник умолк, возможно, переваривая мой совет. И это было хорошо, ибо я очевидным образом оказал ему скверную услугу, помимо того злодейства, которое я, по его мнению, совершил. После его рождения я не озаботился найти его, направлять, помогать. А в таком руководстве он нуждался, потому что было совершенно ясно, что ему отчаянно не нравились те, скажем так, карты, которые сдала ему судьба – или Вихрь. Я не мог его за это винить. Я и сам не захотел бы оказаться богом возмездия. А он оказался и теперь искал способ с этим жить.

Я увидел в зеркале, как стоявший позади приблизился и занес руку. Я напрягся, готовясь драться – больше из принципа, ведь заранее было ясно, что сделать я ничего не смогу. Его могущество определенно превышало те крохи божественной магии, что еще оставались при мне. Будь это не так, я давно бы уже сбросил оковы его воли и сумел обернуться к нему.

Я ждал удара, но, к моему полному изумлению, его рука лишь коснулась моих волос и чуть-чуть задержалась, словно запоминая, каковы они на ощупь. Потом его пальцы царапнули шею, и я вздрогнул. Что это, угроза? Но он не попытался ударить или ранить меня. Его пальцы пробежались по выпуклостям позвонков и остановились, лишь коснувшись одежды. Тогда он убрал руку, и, по-моему, сделал это неохотно.

– Спасибо, – проговорил он наконец. – Мне нужно было это услышать.

– Прости, что не нашел случая сказать раньше, – ответил я. – Ну что, убьешь меня прямо сейчас?

– Скоро.

– Ага. Говорят, что месть – это блюдо, которое надо подавать холодным.

– Верно.

Его голос вновь наполнился холодом, и теперь я понял, что это. Не гнев, а решимость.

– А жаль, – сказал я, вздохнув. – Думаю, ты мог бы мне понравиться.

– Да. И ты мне.

Это уже кое-что.

– Ладно, смотри только не очень медли с отмщением. У меня, знаешь ли, всего несколько десятилетий осталось.

По-моему, он улыбнулся, и я расценил это как победу.

– А я уже начал.

– Вот и молодец, – сказал я, надеясь, что он не воспримет мои слова как насмешку. Мне всегда нравилось наблюдать за успехами молодых, даже если это означало, что в будущем они неизбежно станут для меня угрозой. Что ж, таков порядок вещей. Дети должны вырастать. И при этом они далеко не всегда становятся такими, какими их хотят видеть другие. – Сделай мне одно благодеяние, хорошо?

Он не ответил, и молчание вполне согласовывалось с его новообретенной решимостью. И такая его позиция была правильной. Я мог быть его врагом, если ему требовалось от меня именно это. Я просто не видел смысла из-за этого вредничать.

– Я теперь здесь чужой, – сообщил я, обводя жестом зеркальную равнину, дворцы и небеса. – Я не принадлежу даже этому сну, этому бледному подобию реальности. Разбуди меня, хорошо?

– Как скажешь.

И его рука неожиданно рассекла меня сзади. Я заорал от неожиданности и боли, посмотрел вниз и увидел свое смертное сердце, зажатое в пятерне с острыми, как когти, ногтями…

Я вздрогнул и проснулся от собственного крика, эхом отдавшегося от сводчатого потолка.

От светящегося сводчатого потолка. Стояла ночь. И надо мной стояла Шахар. Ее ладонь лежала на моей груди, лицо было очень встревоженным. Спросонок я ничего не мог понять, лишь посмотрел себе на грудь, убеждаясь, что сердце по-прежнему на месте. Затем невольно посмотрел на грудь Шахар, бестолково предположив, что моя боль из сновидения могла как-то затронуть и ее. Полоски, из которых было сплетено ее платье, были разрезаны и, наполовину расплетенные, свисали до пояса. Свободной рукой Шахар прижимала к телу просторную ночную рубашку, пряча наготу. Похоже, она впопыхах схватила ее, бросившись в мою комнату. Смятая рубашка ничуть не мешала любоваться иными чертами ее прекрасного тела. Нежный изгиб шеи, тонкие плечи, линия талии. Я даже различил ее грудь округлой тенью у локтя.

Я потянулся отвести ее руку, чтобы та не мешала любоваться, но пальцы замерли в двух дюймах от ее локтя. Ей понадобилось мгновение, чтобы понять. Она уставилась на мою руку, ее глаза округлились, и она отпрянула.

– Извини, – пробормотал я, опуская руку.

Она обожгла меня взглядом:

– Ты так закричал, что я сквозь дверь услыхала! Подумала, с тобой произошло что-то ужасное…

– Это был сон.

– И похоже, не слишком приятный.

– Не такой уж и плохой, если не считать конца.

Пережитый страх быстро меркнул. Приснившийся собеседник обошелся со мной не очень-то ласково, но способ, выбранный им, чтобы отправить меня обратно в царство смертных, подействовал великолепно. Я совершенно не чувствовал рвущей сердце скорби из-за того, что мне больше не было хода в державу богов. Это вызывало у меня лишь раздражение.

– Встретил одного… смертотраха, – продолжил я. – Если когда-нибудь верну свою магию, то разыщу его и переломаю все кости в любом теле, в котором он будет разгуливать! И пусть попробует отомстить мне за это.

Тут я замолчал, потому что Шахар как-то странно на меня смотрела.

– О чем, во имя всех богов, ты говоришь?

– Да ни о чем. Просто языком чешу. – Я зевнул так, что в челюсти что-то хрустнуло. – Глупею, знаешь, от сна. Никогда спать не любил.

– Смертотрах, – задумчиво повторила Шахар мое бранное слово. – Ты имеешь в виду… – Она поморщилась, потому что была слишком хорошо воспитана, чтобы расшифровать ругательство вслух. – Ты имеешь в виду, что быть со смертным – такое непотребство в глазах богов, что вы используете его как проклятие?

Я покраснел. Почувствовал это и ощутил укол недовольства. Да чего мне стыдиться? Я приподнялся на локтях.

– Нет, это далеко не проклятие!

– Тогда что?

Я изобразил безразличие:

– Просто имеется в виду, что любить смертных слишком опасно. Они так легко ломаются. А со временем вообще умирают. И это больно. – Я пожал плечами. – Проще и безопасней использовать смертных просто для удовольствия. Но даже и это бывает слишком тяжко, потому что для нас невозможно лишь получать наслаждение, ничего не отдавая взамен. Мы не… – Я мучительно подбирал сенмитские слова, чтобы выразить свою мысль. – Мы не делаем… Короче, мы просто другие. Для нас противоестественно быть просто телом и оставаться внутри его. Так что, когда мы с кем-то, мы тянемся к этому кому-то, а смертный проникает к нам, и мы ничего не можем с этим поделать, а потом их приходится выпихивать обратно, и это тоже больно.

Я умолк, не находя слов, потому что Шахар пристально смотрела на меня. Кажется, я говорил все быстрее и быстрее, глотая слова: слишком старался донести до нее, как мы это ощущаем. Вздохнув, я принудил себя замедлить речь до уровня смертного восприятия.

– Быть со смертным – никакое не непотребство. Но это и не хорошо, потому что никогда добром не кончается. Всякий бог, у которого есть хоть капля здравого смысла, избегает такого соития.

– Понятно, – сказала Шахар. Не скажу точно, но мне показалось, что она вздохнула. – Погоди, я сейчас.

Она ушла в свою комнату, не закрыв за собой дверь, и я слышал, как некоторое время она сражалась с остатками плетеного платья. Потом Шахар вернулась, облаченная в ту саму ночную сорочку, которую прежде прижимала к груди. К тому времени я уже сидел на постели и тер лицо, разгоняя остатки сна, а с ним и воспоминание об окровавленном и выдранном из груди сердце. Когда Шахар подсела ко мне, я обратил внимание, как осторожно она это проделала: присела на краешек, чтобы я не смог легко до нее дотянуться. Я не винил ее ни за это, ни за то, что ее явно успокоила моя речь о нежелательности плотских отношений со смертными.

И все-таки она вела себя странновато, и я не понимал, в чем тут дело. Какая-то она была дерганая и пугливая. Я даже задумался, почему она не осталась у себя и не легла спать, раз уж убедилась, что помирать я не собираюсь.

– Как прошла встреча с этой… как там ее? – спросил я, сделав рукой неопределенный жест. Имелась в виду знатная дама, ради которой Шахар наряжалась в плетеное платье.

Она хихикнула:

– Все прошло хорошо. Правда, смотря что понимать под словом «хорошо». – Тут она посерьезнела, глаза потемнели, одарив меня намеком на ее былой гнев. – Тебя, вероятно, порадует, что я послушала твоего совета и не воплотила свой план бросить вызов противникам. Вместо этого я передала им послание – надеюсь, если я не ошиблась насчет госпожи Хинно, – что не отказалась бы от переговоров. Нужно больше узнать об их требованиях и выяснить, не можем ли мы их каким-нибудь образом удовлетворить, желательно не ввергая при этом весь мир в хаос.

И она покосилась на меня, желая узнать, как я отнесусь к сказанному.

– Весьма впечатлен, – ответил я вполне правдиво. – И удивлен. Переговоры, компромиссы… Итемпаны обычно подобного не приемлют. Неужели ты переменила свои взгляды из-за меня?

Я негромко рассмеялся. Все же и во взрослении есть что-то хорошее. Люди начинают больше прислушиваться ко мне.

Шахар вздохнула, глядя в сторону:

– Посмотрим еще, что будет, когда об этом узнает мать. Она и так считает меня слишком слабой, а после такого может и из наследниц сместить.

Она тяжело вздохнула и откинулась на постели, вытянув руки за головой. Я ничего не мог с собою поделать – глаза сами уставились туда, где тонкую ночнушку подпирали два остреньких холмика. И не только подпирали, но и просвечивали: я отчетливо видел два коричневых кружочка, удивительно темных при ее-то светлой коже и волосах. И эти крохотные выпуклости посередине…

Глупое, бесполезное, животное смертное тело! Мое естество восстало прежде, чем я успел его усмирить, и, чтобы окончательно не выдать себя, я вынужден был поспешно сесть, оставив обычную свою ленивую позу. Было больно, меня обдало жаром, словно я заболел. (А ведь действительно заболел, и хворь звалась юностью. Мучительный и страшный, скажу вам, недуг!) И влекла меня не просто ее плоть. Тонкие чувства почти оставили меня, я уже плохо видел ее душу, но все-таки ощущал, что она переливается и шепчет, как струящийся шелк. Мы, боги, никогда не могли противиться зову истинной красоты…

Я с трудом оторвал взгляд от ее грудей и заметил, что она наблюдает за мной. Смотрела, как я смотрю на нее? Не знаю, но охвативший меня телесный голод лишь обострился из-за ее спокойного и созерцательного взгляда. Я все же совладал с собой, хотя пришлось мне нелегко. Еще один симптом болезни.

– Не глупи, – сказал я, вновь сосредотачиваясь на скучных делах повседневности. – Для компромиссов как раз и нужна великая сила, Шахар. Куда большая, чем для угроз и расправ, ведь приходится бороться и с врагом, и с собственной гордостью. Вы, Арамери, никогда не могли этого понять, да вам и не требовалось, потому что все и так было в вашей власти, только прикажи. Теперь, может быть, вы научитесь быть истинными правителями, а не просто тиранами.

Она перекатилась на живот, опираясь на локти, и оказалась между моими раскинутыми пятками. Я нахмурился, исполнившись подозрений, после чего удивился собственному беспокойству. Она была всего лишь девчонкой, старавшейся постигать взрослую женскую жизнь. Несколько подросшая разновидность «покажи мне свое, и тогда я покажу свое». Ей хотелось знать, привлекательна ли она для меня. И я понял, что обязан дать ей честный ответ. Я разогнул колени и откинулся на локтях, чтобы она смогла увидеть свидетельства моего восхищения: жаркий взгляд и рубашку, натянувшуюся на определенной части тела. Шахар тотчас вспыхнула и поспешно отвела глаза. Потом вновь посмотрела на меня и опять потупилась. И наконец уставилась на свои руки, перебирающие складки покрывала.

– Думаю, мать хочет, чтобы я вышла за Канру, – с усилием выговорила она. – Ну, за того теманского наследника, помнишь, я говорила? Полагаю, ради этого она и позволила мне с ним подружиться. Больше она никого и никогда ко мне не подпускала.

Я пожал плечами:

– Ну и женитесь с ним, раз так.

Она уставилась на меня, забыв всю свою чопорность:

– А я не хочу!

– Ну так не женитесь. Шахар, во имя всех богов, ты же наследница Арамери! Делай, что тебе хочется, демоны тебя побери!

– Не могу. Если мать этого хочет… – Она прикусила нижнюю губу и отвернулась. – Мы никогда прежде не продавали своих дочерей и сынов, не устраивали браков по расчету, Сиэй. Нам просто не было нужды, ведь мы ничего не могли от этого выиграть. Нам не нужны были ни союзники, ни деньги, ни земли, у нас и так все было! Но теперь… думаю… Думаю, мать понимает: учитывая растущее беспокойство Дальнего Севера, теманцы могут оказаться ключевой силой. Полагаю, именно поэтому она и доверила мне вести дела с госпожой Хинно. Она выставляет меня на продажу.

Сказав так, она вскинула взгляд и уставилась на меня с такой свирепостью, что я отшатнулся, как от удара. В чем дело?

– Я хочу стать преемницей матери, Сиэй. Хочу сменить ее в качестве главы семьи. И не просто потому, что жажду добраться до власти. Я знаю, какое зло моя семья причинила и тебе, и всему миру. Но мы и добро творили, великое добро, и я хочу, чтобы именно это стало нашим наследием! И я во что бы то ни стало этого добьюсь!

Я смотрел на нее, и к немому изумлению постепенно примешивалась скорбь. Ибо то, чего она желала, было невыполнимо. Ее детское обещание быть хорошей и при этом остаться Арамери, использовать могущество семьи, чтобы сделать мир лучше, было продиктовано наивностью самой высокой пробы. Я видел таких, как она. В семье, избранной Итемпасом, подобные люди рождались каждые несколько поколений. Этакие лучи света в темном царстве, прекраснейшие души среди безобразного скопища. Я не мог их ненавидеть – они были людьми особого сорта.

Но стоило лишь им оказаться у власти, как все начинало очень быстро меняться. Они проносились по жизни, как звезды, сорвавшиеся с небес, ослепительные и недолговечные. Власть гасила их внутренний огонь, убивала особость, и все сменялось отчаянием. Как больно бывало наблюдать за гибелью всех их надежд!

И я молчал, не в силах найти подходящие слова. Если она увидит охватившую меня грусть, это только ускорит неизбежное. Поэтому я лишь вздохнул и повернулся на бок, изображая скуку, хотя в действительности с трудом удерживался от слез.

Ее отчаяние вылилось в эмоциональную вспышку. Она встала на четвереньки и перебралась ближе ко мне, упираясь в постель по бокам от меня, чтобы вперить сердитый взгляд мне в лицо.

– Проклятье, помоги же мне! Ты ведь вроде как мой друг!..

Я прикинулся, будто подавляю зевок:

– Ну, и какой помощи ты от меня ждешь? Совета выйти за человека, которого ты не любишь? Или наоборот? Мы тут с тобой, Шахар, не сказки на ночь рассказываем. Люди сплошь и рядом женятся без любви, и это далеко не всегда ужас кромешный. Вы ведь с ним хотя бы дружите, а могло быть и хуже. А если именно этого хочет твоя мать, так у тебя и выбора особого нет.

Ее рука, упиравшаяся в покрывало близ моего лица, задрожала. Все мои чувства гудели колоколами под напором исходивших от нее противоречивых стремлений. Дитя, еще сидевшее в ней, рвалось поступать по своему хотению и цеплялось за несбыточные надежды. Женщина в ней стремилась принимать обоснованные решения и преуспевать, даже если ради этого пришлось бы идти на жертвы. Женщина в итоге победит; это представлялось неизбежным. Но и дитя без боя не сдастся.

Та же дрожащая рука коснулась моего плеча и толкала, пока я не повернулся к ней лицом. Тогда Шахар наклонилась и поцеловала меня.

Я позволил ей это – больше из любопытства, чем по какой-либо иной причине. Поцелуй оказался неуклюжим и не продлился долго. Она поцеловала меня в угол рта, попав в основном в нижнюю губу. Я не ответил ей и не разделил с ней поцелуя, и она, сев, выпрямилась и нахмурилась.

– Ну как, полегчало? – поинтересовался я. Мне действительно хотелось это знать, но в лице Шахар что-то сломалось. Она легла подле меня и отвернулась. Я почувствовал, что она едва сдерживает слезы.

Забеспокоившись, не причинил ли я ей какой вред, я повернулся к ней и сел.

– Чего же ты хочешь?

– Хочу, чтобы мать любила меня. Чтобы брат вернулся. Чтобы мир перестал нас ненавидеть. Много чего хочу.

Я обдумал услышанное.

– Мне доставить его к тебе? Деку?

Она напряглась и повернулась ко мне:

– А ты можешь?

– Не знаю.

Я больше не мог изменять свой облик. Путешествие сквозь пространство было действием того же порядка, только подразумевало, наоборот, изменение облика реальности: я оставался прежним, а мир делался меньше. Если я утратил способность делать одно, значит, вполне вероятно, не смогу и другого.

Наблюдая за Шахар, я заметил, как пылкое желание, вспыхнувшее было в ее глазах, постепенно погасло.

– Нет, – проговорила она наконец. – Может, Дека меня больше не любит.

Я удивленно моргнул:

– Да наверняка любит!

– Не надо меня опекать, Сиэй.

– А я и не опекаю, – резко ответил я. – Я чувствую связь между вами, Шахар, так же отчетливо, как вот это!

И, захватив локон ее волос, я потянул за него – осторожно, но с отчетливой силой. Она удивленно пискнула, и я выпустил завиток. Он лег на место, изящно свившись пружиной.

– Вы с Декой, – продолжил я, – точно так же тянете меня и друг друга. Ни один из вас меня сейчас особо не любит, но между вами ничто не переменилось с тех самых дней у Лестницы в никуда, годы назад. Ты его по-прежнему любишь, и он тебя любит нисколько не меньше. Я же бог, верно? Кому знать, как не мне?

Строго говоря, это была не совсем правда. Верно, прежние чувства Шахар по отношению ко мне с тех пор изрядно угасли, но с каждым проведенным вместе часом они все разгорались. А вот чувства Деки, наоборот, делались все сильнее, хотя мы не виделись добрую половину его жизни. Я не совсем понимал, чем это объяснялось, и на всякий случай не стал упоминать.

От моих слов глаза у Шахар округлились, а потом наполнились слезами. Она издала краткий, незавершенный всхлип и прижала руку ко рту. Ее кисть дрожала.

Я вздохнул, притянул ее, и она спрятала лицо у меня на груди. И только после того, как я это сделал, только ощутив себя в безопасности от посторонних глаз, способных увидеть ее человеческую природу и посчитать ее слабостью, она позволила себе разразиться такими глубокими, громкими, судорожными рыданиями, что между стен комнаты заметалось эхо. Горячие слезы остывали на моей коже и впитывались в простыни. Ее плечи содрогались под моими руками. Она неудержимо рыдала, заключив меня в такие крепкие объятия, словно я был опорой, от которой зависела ее жизнь.

И я стал ей такой опорой: гладил ее волосы, шепча утешительные слова на языке творения, чтобы она знала – я тоже ее люблю. Ибо я, дурак этакий, действительно любил ее.

Когда слезы Шахар наконец-то иссякли, я так и не убирал ладони с ее волос, продолжая бездумно гладить их – просто потому, что мне нравилось ощущать, как завитки распрямлялись под ладонью, а потом возвращали прежнюю форму. Я не сразу заметил, как ее руки разжали отчаянную хватку и пустились в путь по моим бокам и спине, спускаясь до бедер. Я все еще думал ни о чем, когда она потихоньку завернула мою рубашку и легонько-легонько поцеловала меня в живот. Стало щекотно, и я улыбнулся. Потом она села и стала смотреть на меня. Глаза у нее были красные, но уже сухие, и в них светилась некая особенная решимость.

Когда она вновь поцеловала меня в губы, это была совсем другая история, чем прошлый раз. Она постепенно разомкнула мои губы и нашла мой язык своим – сладостным, влажным и кисловатым. Когда я не ответил, она запустила руки мне под рубашку, изучая странно-плоское тело, так отличающееся от ее. Я с удовольствием принимал ее ласки, пока рука Шахар не скользнула ниже, к пояску моих штанов. Я перехватил ее руку:

– Нет.

Она закрыла глаза, и я ощутил в ней зудящую пустоту.

И это не было похотью. Она страшно тосковала по брату и чувствовала себя совсем одинокой.

– Я люблю тебя, – сказала она. Это было не признание, а скорее утверждение очевидного, вроде «луна прекрасна» или «ты непременно умрешь». – Я всегда любила тебя. Еще с тех пор, когда мы были детьми. Я пыталась не любить, но…

Я погладил ее руку и кивнул:

– Знаю.

– Я хочу выбрать. Если уж мне придется продать себя ради власти, я хочу в первый раз отдаться сама. По любви. Другу.

Я вздохнул, закрывая глаза:

– Шахар, я уже говорил, что это нехорошо…

Она нахмурилась и, стремительно наклонившись, вновь поцеловала меня. Я потерял дар речи, так что все возражения умерли у меня на языке. Ибо теперь это было все равно что целоваться с богиней. Самая сущность Шахар проникла между полуоткрытых губ и прямиком влилась в мою душу. Я просто не успел этому помешать. Я ахнул и вдохнул трепетное белое солнце. Оно билось, то вспыхивая, то бледнея, но не погасало совсем и не выгорало в безудержной вспышке. Каменная целеустремленность, еще угловатая, но несущая обещание превратиться в непоколебимую скалу…

Когда я открыл глаза, то лежал плашмя. Шахар была сверху, и поцелуй еще длился, а ее руки, несмотря на мое сопротивление, извлекали из моей груди вздохи наслаждения. Я не останавливал ее, потому что по сути должен был быть ребенком, да только мое тело оказалось слишком взрослым, и детские способы защиты от действительности были уже не для меня. Дети не задумываются о том, насколько величественно и прекрасно слиться с другим человеком в одно существо. Они не мечтают забыться и задохнуться, отдавшись на волю сил, чувств, ощущений. Дети думают о последствиях – хотя бы в плане того, как их избежать. Полностью отрешиться от таких мыслей может лишь взрослый.

Так что, когда ее рука снова занялась моими штанами, я не стал ее удерживать. И не возражал, пока она исследовала мою плоть, сперва пальцами, а потом – о боги благие, о да – губами. Пусть все остальное достанется ее смертному мужу, но я женился на ее пальцах, на ее губах. Я безо всякой мысли пробормотал несколько слов, и стены померкли, ибо то, чем мы занимались, было шалостью, а значит, придавало мне сил. Тем не менее я обессиленно лежал в темноте, а Шахар училась, как заставлять меня всхлипывать. И она всласть помучила меня, попробовав на вкус каждую часть моего тела. Она даже облизала лежавшую у меня на груди Эн. Жадная звездочка перевернулась, подставляя другой бок, но Шахар этого не заметила.

И я тоже касался ее. И ей безумно нравились мои прикосновения.

И вот наконец она оседлала меня. В какой-то миг трезвомыслия я ухватил ее за бедра и быстро поднял взгляд.

– Ты уве?..

Но не договорил, потому что она стала опускаться, и я вскрикнул, испытав наслаждение сродни боли. Ведь плоть не так уж и ужасна, просто я позабыл, насколько это может быть прекрасно и вовсе не противоестественно, когда это не насилие, а обоюдная страсть. Шахар и в соитии ощущалась точно богиня. Я шепнул ей об этом, и она улыбнулась, поднимаясь и опускаясь. Ее рот приоткрылся, зубы отражали луну, волосы метались бледной тенью в потемках. Потом мы перекатились, и я оказался сверху – не из мелкого желания господствовать, присущего смертным, а просто потому, что мне нравилось, как она ахала и сладко постанывала, когда я проникал в ее тело. А еще потому, что я был по-прежнему богом, а бог, даже ослабевший, опасен для смертных. Материя – такая уязвимая вещь… И я сдерживал себя, сосредоточившись на ее плоти, на руках, гладивших мою спину (я невольно мурлыкал), на своем растущем и бьющемся возбуждении, на том, чтобы вознести ее к лучшим областям сущего и миновать все плохие.

И только когда она больше не могла такое выносить, а я уверился, что смогу безопасно вернуть Шахар в ее самое, а сам – остаться вещественным, только тогда я отпустил ее, а заодно и себя.

Она потеряла сознание. Так обычно и происходит, когда мы сочетаемся со смертными. Лишь очень необычные люди способны причаститься божественного и совладать с потрясением. Я принес из ванной мокрое полотенце, чтобы вытереть пот, слюну и все прочее, после чего уютно устроил Шахар подле себя под покрывалами, чтобы лежать и вдыхать запах ее волос.

Я не чувствовал раскаяния, только печаль. Она отдалилась от меня, и я сам ее отдалил…