Костры Эдема Симмонс Дэн

Глава 6

Пока я готовлюсь ко сну, в тихой ночи раздается успокаивающий голос, и, как бы близко ни была эта скала в океане к краю света, я узнаю знакомую мелодию из дома. Но слова просто не подходят: «Waikiki lantoni oe Kaa booly wawhoo» – в примерном переводе это означает: «Когда мы маршем пройдем по Джорджии».

Марк Твен. Письма с Сандвичевых островов

Из дневника тетушки Киндер

7 июня 1866 года, Хило, Гавайи

Наш мистер Клеменс становится все несноснее с каждым днем!

Двухдневную поездку из Гонолулу на Гавайи можно по праву назвать одним из самых неприятных событий в моей жизни. Стоило нам выйти в открытое море, как «Бумеранг», старый корабль тоннажем в три сотни тон, начал крениться и перекатываться, как тут принято говорить, «с корыта на гребень да с гребня на корыто». Пассажирам оставалось лишь спасаться в обманчивом уединении своих кают; «обманчивом» – в силу того, что эти каюты спального отсека были лишь тонкими перегородками отделены друг от друга и от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе, гавайцы и китайцы, британские леди и ковбои-паниоло[8], ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.

После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже писала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли и кугуаров, но стоит добавить, что это были необычные тараканы – у чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик, и еще вполне осталось бы место для шарфа.

Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми мучимые морской болезнью пассажиры извергали из себя обильные завтраки, съеденные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, вповалку возлежащих вдоль стены «салона». Миссис Уиндвуд закинула ногу на голову одному из спящих, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.

Осторожно поглядывая на тараканов, которые, похоже, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и нашла себе местечко около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных вещах. Похоже, корреспондент удивился, найдя в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к чужой невоспитанности. Признаюсь, беседа с корреспондентом несколько отвлекла мои разум и желудок от опасностей, ждущих в постели, и от качки, сотрясавшей «Бумеранг». Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.

– Мои, – сказал он, – величиной с лист персикового дерева, с бешеными глазами и усами, которым и Максим Горький бы позавидовал. Они скрежещут жвалами и выглядят так, будто вот-вот на тебя накинутся.

Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.

– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и соорудили из него палатку, – заявила я со смехом.

– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс. – Слыхал от надежных свидетелей, что эти твари часто начисто сгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Вот почему я лучше проведу ночь здесь, и пусть хоть трижды идет дождь!

За подобной бессмысленной болтовней мы и провели весь вечер.

В пять утра корабль прибыл в Лахайну, самое большое селение на Зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и ему только и осталось, что стоять на палубе да развлекать меня рассказами о своем визите на этот насквозь пропахший сандалом остров три месяца назад.

Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Сам переход занял менее шести часов, но большинству наших попутчиков он, верно, показался многим дольше, потому что, прежде чем мы достигли прибрежных вод острова Гавайи, некоторые из них молились, чтобы смерть избавила их от жесточайшей качки. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым остроумием, что «вытошнил свое», трудясь штурманом на Миссисипи еще до войны. Я спросила, зачем он сменил это ремесло на журналистику; облокотившись о перила и закурив очередную смердящую сигару, мистер Клеменс ответил мне с легким блеском в глазах:

– Мне очень не хотелось этого делать, мисс Стюарт. Я имею в виду, приобщаться к литературной жизни. Я пытался найти честную работу, и пусть Провидение обратит меня в методиста, ежели я не занят этими поисками до сих пор. Я много перепробовал, много где потерпел крах – и в итоге поддался искушению зарабатывать себе на жизнь не работая.

Закрыв глаза на его ребяческий пафос, я спросила:

– Но вы скучаете по тем временам, когда были штурманом, мистер Клеменс?

Вместо того чтобы ответить очередным памфлетом, рыжий борзописец вдруг обратил взор вдаль, поверх океанической глади, будто увидев что-то вдали, одному лишь ему доступное. Впервые он предстал передо мной в столь серьезном умонастроении.

– Я любил это ремесло так, как, возможно, никогда не полюблю другую вещь или даже другого человека, – сказал он, и на сей раз – без капли пафоса. – На воде я был до того свободен, что трудно было поверить, будто жизнь человеческая может быть в такой мере исполнена воли. Я ни с кем не советовался, ни от кого не получал приказов и был так свободен, как иным в этой горькой юдоли остается только мечтать.

Несколько удивленная таким серьезным ответом, я уточнила:

– Ваши воды были такими же живописными, как наш бурный Тихий океан?

Мистер Клеменс улучил момент затянуться ядовитым дымом.

– Мои первые дни на тех водах напоминали прогулки по Лувру, мисс Стюарт. Всюду мне попадались на глаза негаданные проявленья красоты – и едва ли я был к такому готов. Но по мере освоения штурманского искусства эта краса для меня увядала.

– Стала привычной? – предположила я.

– Нет, – сказал мистер Клеменс, щелчком посылая окурок в волны. – Просто я стал слишком хорошо понимать морской язык.

Я непонимающе посмотрела на него и повернула свой зонтик.

Мистер Клеменс снова улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.

– Воды похожи на книгу, мисс Стюарт. Ходя вверх и вниз по течению, я словно бы читал какой-то очень древний, но недавно обнаруженный-таки свиток, писанный на языке мертвом, давно уж позабытом. По мере того как я изучал этот язык – наречие коварных плавучих бревен, скрытых обрывистых рифов и лесистых берегов, запомнившихся теперь не из-за их красоты, а лишь как напоминания о необходимости искать безопасное русло, – по мере того как эта чудесная книга раскрывала мне свои секреты, естественная красота вод, их безмолвие на рассвете… все это тоже раскрывалось – и меркло, как если бы тайна не могла соседствовать с изначальным великолепием, будучи раскрытой.

Признаюсь, внезапное превращение джентльмена из грубой акулы острого пера в разочарованного поэта заставило меня на мгновение замолчать. Не исключаю, мистер Клеменс заметил это – или был смущен полетом своей фантазии, потому что он выудил еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.

– В любом случае, мисс Стюарт, вода воде рознь. Вот ходишь по реке – вроде опасно очень: пароходы старые, того и гляди котел рванет или мель вспорет брюхо… но все ж никогда речной ток не пробудит у человеческого организма охоту вывернуться наизнанку, как это удалось этому океанскому течению в случае с нашими бедными попутчиками.

После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в жаркие дебаты с Томасом Лайманом, мистером Вендтом и пожилым преподобным Хаймарком. Говорили о пользе и вреде миссионерской политики, о ее влиянии на острова. Мистер Вендт и мистер Лайман придерживались модных в настоящее время взглядов, обвиняя сотрудников миссий во всех смертных грехах, в то время как преподобный придерживался более традиционной точки зрения – нюхая табак, он твердил, что местные жители были язычниками, приносящими в жертву младенцев, до того, как его отец и друзья отчие принесли дикарям благую весть и цивилизацию поколение назад. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс – но он устроился на матрасе в тени и провел самые жаркие часы тропического дня в чертогах Морфея.

Ближе к вечеру мы увидели Гавайи, но облака скрывали все, кроме вершин двух могучих вулканов, которые, казалось, сверкали белизной от снега. Одной мысли о снеге в таких широтах было достаточно, чтобы у меня закружилась голова, и в тот момент я решила нарушить обещания всем моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, заставившим меня поклясться, что я не буду пытаться достичь вершины Мауна-Лоа или родственного ей вулкана.

Было уже темно, когда мы причалили к Кавайхае на северо-западном побережье Гавайев. Снова состоялся скоротечный обмен почтой и грузом, и после мы возобновили ход, одолев пролив, отделяющий Мауи от самой северной точки Гавайев. Здесь, хотя небо было безоблачным, а звезды – ярче, чем я когда-либо видела, за исключением моих экскурсий на самые высокие пики Скалистых гор, море было более бурным, чем раньше, превращая салон в круг ада для страждущих душ. В ту ночь не случилось палубных бесед с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов цепляясь за тросы и латунные кронштейны, чтобы не скатиться с палубы. Время от времени выныривая из забытья, я обнаруживала, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но возвращался на прежнее место, стоило судну выправить курс. Я начала понимать, за что корабль наш удостоился названия «Бумеранг».

Но вот встало солнце, одаряя нас радугой и теплом, и море успокоилось, словно бы разглаженное незримой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами будто бы на ладони, разительно отличаясь от укрытого черной лавой северо-западного побратима, виденного нами накануне в сумерках. Здесь все сияло миллионами оттенков зелени – от изумрудного до сельдерейного, – а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже все в поросли, непонятно как закрепившейся на почти вертикальных отвесах. Здесь открывался вид и на зеленые долины, украшенные редкими небольшими пляжами, посверкивающими белым или черным цветом под зелеными скалами, оттененными кажущейся нескончаемой чередой водопадов, совершенно свободно низвергавшихся с высоты в тысячу футов и более – от джунглей на вершинах неприступных утесов к скальным бассейнам и бьющим из земли внизу гейзерам.

И повсюду вдоль этого впечатляющего участка береговой линии грохотал прибой, звучавший, как заверил меня преподобный Хаймарк, точь-в-точь как артиллерийское эхо отшумевшей недавно войны. В некоторых местах могучие буруны взрывались в пещерах и расщелинах в скалах, разлетаясь высоко брызгами и обрушивая мелкую морось на серые скалы и притулившиеся на них папоротники.

На протяжении почти тридцати миль, если не дольше, вдоль северного побережья мы любовались этим великолепием, не наблюдая никаких признаков человеческого жилья, за исключением разве что нескольких местных церквей, построенных из травы на полянах у края утеса, но примерно в десяти милях от Хило мы увидели первые сахарные плантации – еще более зеленые, чем вся зелень, попавшаяся раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Жилья и плантаций становилось все больше, и местность обретала отчетливый «долинный» характер, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии. Совсем скоро наша цель, Хило, наконец-то была достигнута.

С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти недогорода наподобие Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду произрастали высокие кокосовые пальмы, пандановые и хлебные древа, тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали от глаз здания. Здесь шум прибоя был не артиллерийской канонадой, а скорее нежным хором детских голосов, под который весь полог зелени над исполинами-домами и травяными хижинами, казалось, раскачивался в такт напеву матери-природы. Казалось, что наш корабль и все его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись паломниками в сияющее предместье рая.

Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство, если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не отчеканил сухо:

– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?

– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить в себе то лучезарное сияние величия, коим вход в залив одаривал всякую действительно разумную душу.

– А эти травяные хижины, – продолжал мистер Клеменс, – кажутся лохматыми, словно их каркасы обернули в медвежьи шкуры.

Я не ответила, надеясь, что в молчании он расслышит мое несогласие. Но рыжий невежа, не смутившись, выпустил очередной клуб ядовитого дыма, совершенно заслонив мне обзор.

– Черепов не видно, – добавил он, – а ведь еще недавно старый-недобрый Камехамеха и его послушники приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.

Я раскрыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать этот вздор. Не успела я отступить к борту, где собрались мои спутники, как услышала – Клеменс пробормотал будто про себя:

– Какой стыд – цивилизовать эти места! Не на что будет туристам смотреть.

Глава 7

• Если взгрустнул, ставь винил под иголку —
• И никому не дай сбить тебя с толку:
• Просто качайся под ритмы а-хула,
• Не огорчайся, танцуй в ритме хула,
• Смех и веселье, прекрасный союз —
• Вот чем тебя наградит хула-блюз!

Популярный хит 1930-х годов

Над отелем «Мауна-Пеле» цвела ясная алая зорька. Солнечный свет осветил южную оконечность вулкана и тысячи пальмовых ветвей в зеленом рельефе, а легкий ветерок унес шлейф пепла далеко на юг, сливая небо над отелем с безупречным голубым куполом; море было спокойным, прибой лишь слегка плескался о белый песчаный пляж. Байрону Тромбо, впрочем, было на это все плевать.

Японцы прибыли вовремя прошлой ночью – аэропорт открылся ровно настолько, чтобы их самолет сел через час после «Гольфстрима» Тромбо, – и круиз на лимузине, равно как и краткий прием в Мауна-Пеле, прошел по плану. Мистер Хироши Сато и его свита разместились в княжеских апартаментах «Гранд-Хале», комплексе пентхаусов лишь слегка менее роскошном, чем президентские апартаменты самого Тромбо. Все члены группы Сато вскоре отправились на боковую под предлогом «синдрома смены часовых поясов», хотя на самом деле это не было проблемой в путешествиях с востока на запад. Из-за позднего часа курорт казался скорее обыкновенно тихим, нежели подозрительно пустым. Тромбо расставил своих людей из службы безопасности в три ряда вокруг апартаментов японской делегации; когда наступило утро, менеджер Стивен Риделл Картер сообщил, что трое автодилеров из Нью-Джерси так и не были обнаружены, но, по крайней мере, больше никто, похоже, не исчез за ночь.

Байрона Тромбо это не то чтобы обрадовало.

– Огласи распорядок, – потребовал он у Уилла Брайанта. – Первая встреча – завтрак?

– Так точно, – отозвался референт. – Встречаемся на террасе, обмениваемся с Сато любезностями и презентами. Далее следует краткая экскурсия по окрестностям, ну а потом вы с Сато идете играть в гольф, пока делегации согласовывают предварительные цифры.

– Делегации? – Бизнесмен нахмурился над чашкой кофе. Всем было известно, что Байрон Тромбо лично ведет переговоры после стадии подачи заявки. С японцами сей нюанс был обговорен еще несколько недель назад.

– Ваша делегация – это я, – пояснил с улыбкой Брайант. На нем был легкий светло-серый костюм от Перри Эллиса; длинные волосы референта, единственное отступление от делового стиля, были собраны в аккуратные дреды.

– За день-другой нам тут надо все закруглить, – сказал Тромбо, пропуская мимо ушей комментарий Уилла. На нем было то же, что и в любой визит на Мауна-Пеле, – яркая рубаха-гавайка, выцветшие шорты и кроссовки. Он знал, что молодой и прогрессивный Сато тоже будет одет небрежно, в костюм для гольфа, а вот семи-восьми его советникам предстоит попотеть в классических черных тройках. В подобных рандеву небрежность гардероба с ходу заявляла о высочайшем статусе.

Уилл Брайант покачал головой:

– Переговоры предстоят щекотливые…

– Они станут в сто раз щекотливее, если кого-нибудь из япошек за это время грохнут,– заметил Тромбо.– Мы должны закончить дело сегодня или завтра, дать Сато поиграть в гольф и отправить всех обратно, пока чернила на договоре еще не обсохли. Capisce?[9]

– Si[10]. – Уилл Брайант перетасовал документы и контракты, сложил их в аккуратную стопку, стопку убрал в папку, папку сунул в портфель из телячьей кожи. – Можно начать турниры?

Байрон Тромбо пренебрежительно хмыкнул и, кивнув, встал.

Элеонору разбудило громкое пение птиц. На мгновение сбитая с толку, она села в постели, потом заметила яркий свет, льющийся сквозь ставни, отражающийся от тысячи пальмовых ветвей, почувствовала бархатный теплый воздух на своей коже, вняла запаху цветов и тихому шелесту прибоя.

– Мауна-Пеле, – прошептала она.

Ей вспомнился крик, прозвучавший за окном среди ночи. Элеонора ничего не смогла разглядеть на улице в темноте, поэтому, когда нечеловеческие вопли возобновились, она огляделась в поисках чего-то тяжелого – но нашла в гардеробе у двери только сложенный пляжный зонт. Перехватив его покрепче, она отперла дверь; крики доносились из кустов на тропе к хале. Элеонора ждала почти целую минуту, прежде чем наконец оттуда вышел павлин, осторожно переставляя лапы – будто шаги причиняли ему боль. Вскрикнув еще раз, он нелепо заковылял по дорожке.

– Добро пожаловать в рай, – пробормотала Элеонора. Она и раньше сталкивалась с павлинами, однажды даже разбила палатку на поле, полном павлинов, в Индии, но их крики неизменно пугали, особенно когда успевали подзабыться. Кроме того, Элеонора никогда не слышала, чтобы эти птицы были активны ночью.

Она встала, приняла душ, наслаждаясь ароматом мыла в форме ракушки, несколько раз провела феном вверх-вниз по своим коротко стриженным волосам, переоделась в синие шорты, сандалии и белую блузку без рукавов, взяла гостевую брошюру и бесплатную карту курорта с прикроватной тумбочки, бросила их в соломенную сумку вместе с дневником тетушки Киндер – и вышла наружу, в солнечный день.

Аромат сотен различных цветущих растений и мягкий морской бриз произвели на Элеонору такое же впечатление, какое она всегда ощущала, когда была в тропиках, – она начала задаваться вопросом, почему живет и работает в части мира, которую съедают зима и мрак большую часть года. Асфальтовая дорога петляла среди тщательно благоустроенных «джунглей», по обеим ее сторонам сидели на деревянных сваях среди шуршащих пальм разноцветные пернатые птицы. Их не менее экзотические собратья прыгали с ветки на ветку и перелетали с кроны на крону в вышине. Сверяясь по карте, Элеонора шла мимо лагун, дорожек, деревянных мостков, переброшенных через искусственные каналы. Справа в просветах листвы изредка мельком виднелись лавовые поля, простиравшиеся на многие мили, вплоть до шоссе. На северо-востоке по-прежнему виднелась громада Мауна-Лоа, но облако пепла над ней теперь казалось простой акварельно-серой полосой над горизонтом. Слева океан возвещал о своем присутствии всем чувствам, кроме зрения: вздохи и шлепки волн о берег, запах воды и морской растительности, нежное прикосновение морского бриза к ее лбу и обнаженным рукам, слабый привкус соли на губах.

На следующей развилке Элеонора свернула налево на вулканическую тротуарную дорожку, извивавшуюся среди буйства цветов и пальм, и пошла вдоль пустого бассейна к краю пляжа Мауна-Пеле. Белый песок тянулся на полмили до скалистого мыса слева от нее и вдоль длинной песчаной отмели с низкими глыбами лавы справа. По обеим сторонам, у воды, Элеонора заметила несколько более дорогих хале – больших деревянных построек в самоанском стиле, – а за пальмовой рощей вдоль центра пляжа стоял семиэтажный Большой корпус. У входа в бухту гуляли нешуточные волны, разбиваясь о скалы и порождая веера брызг, но на защищенный берег вода накатывала мягко, с ласковым шелестом.

На идеально чистом пляже в форме полумесяца не было никого, кроме двух рабочих, просеивающих песок, ярко одетого бармена в открытой травяной лачуге рядом с бассейном и Корди Штумпф, развалившейся в единственном шезлонге вне досягаемости самых далеко отлетающих капелек морской воды. Элеонора с трудом сдержала улыбку. На ее попутчице был слитный купальник в грибочек, выглядевший так, будто его купили в шестидесятых и лишь сегодня впервые «выгуляли». Мясистые руки и бедра Корди хранили молочно-белый цвет, но круглое лицо уже подрумянилось на утреннем солнце. Темных очков она не носила и прищурилась, когда Элеонора подошла к ней ближе – по песку, все еще не растерявшему до конца ночную прохладу, позволяющему ходить босиком.

– Доброе утро, – с улыбкой поприветствовала Корди Элеонора, а затем посмотрела туда, где сходились спокойная лагуна и массивные буруны. – Прекрасный день, не так ли?

Дама фыркнула и прикрыла глаза.

– Можете себе представить, что здесь не подают завтрак до половины седьмого? Как получить максимальную отдачу от дневного отпуска, если ничего не ешь до полседьмого утра?

– М-м-м, – дипломатично протянула Элеонора в ответ. Семь еще не пробило, когда она начала свою прогулку. Элеонора вставала рано, когда расписание колледжа ей на то указывало, но по природе своей жаворонком не являлась; живя по своим внутренним часам, она работала и читала до двух-трех ночи, а спала до девяти. – И где вы в итоге завтракали?

Корди махнула рукой в сторону Гранд-Хале:

– У них есть ресторанчик под открытым небом. Дела таковы, – она прищурилась, – что эти богачи или подолгу дрыхнут, или у них здесь не так уж и много народу живет.

Элеонора кивнула. Солнце и шепот волн переполняли благостной истомой, и трудно было поверить в то, что здесь творятся какие-то темные дела. Бессознательно она подтянула лямку своей соломенной сумки повыше на плечо и почувствовала боком переплет дневника тетушки Киндер.

– Думаю, я тоже сейчас пойду и возьму что-нибудь поесть. Может, увидимся позже.

– Ага, – откликнулась Корди, разглядывая лагуну.

Элеонора уже миновала бар, занимавший травяную хижину, – вывеска сообщала, что называется местечко «На мели», – когда Корди крикнула ей вслед:

– Эй, а ночью ничего странного не было слышно?

Элеонора улыбнулась. Конечно, Корди Штумпф никогда не слышала крика павлина. Она коротко объяснила ситуацию с причудами павлинов, и Корди на это снисходительно усмехнулась:

– Знаю-знаю, но вообще-то я не про птичек. Я слышала что-то другое – в отдалении. – Она мгновение колебалась, прикрыв глаза рукой. Крупная капля пота стекла по ее шее и исчезла в ложбинке между пышных грудей. – Вы… вы же не видели собаку, дорогуша?

– Собаку? Хм. – Элеонора ждала продолжения. Бармен, подслушивавший их разговор, облокотился на полированную стойку – и тоже стал ждать. – Нет, не было никаких собак.

– Оки-доки[11]. – Пожав плечами, Корди откинулась на шезлонг и закрыла глаза.

Элеонора подождала немного, обменялась недоуменными взглядами с барменом и отправилась завтракать.

Встреча за завтраком на частной веранде с видом на морской парк прошла по плану. После ужина Байрон Тромбо пригласил своих гостей на обзорную экскурсию. Автоколонна из гольф-каров выкатилась с восьмиэтажной частной парковки в строгом порядке: первыми ехали Байрон Тромбо (за рулем) и Хироши Сато (на пассажирском), за ними – референт Уилл Брайант и пожилой Масаёши Мацукава, ближайший советник молодого Сато; на заднем сиденье у них же – Бобби Танака, поверенный Тромбо в Токио, и юнец Иназо Оно, сображник Сато и главный переговорщик. Третьей машиной управлял менеджер Мауна-Пеле Стивен Риделл Картер, одетый так же консервативно, как и японские консультанты, с доктором Тацуро, личным врачом Сато, и помощниками Сейдзабуро Сакурабаяси и Санни Такахаши в качестве пассажиров. Еще в трех гольф-карах следовали юристы и партнеры по гольфу двух главных участников переговоров. Замыкали процессию еще три автомобиля, нагруженных личной охраной Тромбо и Сато.

Шины шуршали по гладкой асфальтированной дорожке, вьющейся мимо веранды для наблюдения за китами через Приморский луг и переходящей в пологий спуск к полям для гольфа, окаймленным цветочными клумбами и посадками экзотических растений. По спуску сбегал рукотворный ручей, пересчитывая лавовые пороги и изливаясь в богатую на гроты лагуну, отделявшую пляжную зону от территорий Гранд-Хале. Проехав через рощу кокосовых пальм, машины выкатились на пляжный променад.

– Каждый день через эти запруды и ручьи мы прокачиваем более восьмидесяти трех тысяч кубов морской воды, – пояснил Тромбо. – И еще пятьдесят семь тысяч кубометров уходит на освежение лагун.

– Вся вода проходит повторный цикл? – уточнил Хироши.

Тромбо заскрежетал про себя зубами. «Вусявода подрежито павуторуно цыккаро?» – услышал он. Что характерно, Сато мог говорить по-английски почти без акцента, когда хотел, – но, судя по всему, редко хотел этого во время переговоров.

– Конечно, у нас стоят новейшие очистные сооружения, – заверил он японца. – У нас нет проблем с притоками с моря, только с бассейнами и карповыми прудами. У нас есть три общественных бассейна для гостей плюс лагуна для купания, и в довесок – двадцать шесть частных бассейнов для постояльцев в роскошных гаванях на мысе Самоа. Карповые пруды нуждаются в такой же пресной воде, как и бассейны. Всего ежедневно поступает более семи с половиной тысяч кубометров пресной воды.

– А-а-а,– протянул Сато и улыбнулся. Затем добавил загадочно: – Koi. Hai[12].

Тромбо повел гольф-кар вправо, на север по променаду, подальше от бара «На мели».

– А еще у нас здесь есть пруд со скатами, подсвеченный снизу галогенными лампами мощью в две тысячи ватт. Ночью мы их включаем, и можно стоять на скале и любоваться, как плавают манты.

Сато неопределенно хмыкнул.

– Этот пляж сейчас – самый красивый на побережье Южной Коны, – заявил Тромбо. – Возможно, даже на всем западном побережье Большого острова. Так и должно быть – мы ведь навезли сюда более восьми тысяч тонн белого песка. А лагуна, конечно, природная.

Сато кивнул, глубоко уткнувшись подбородком в складки шеи. Лицо японца будто бы ничего особо не выражало. Его гуталиново-черные волосы блестели на палящем солнце. Процессия проехала мимо ресторанных павильонов, садов и лагун, подкатила к новой роще пальм, за которой красовались хале на высоких сваях.

– Здесь начинается мыс Самоа, – объявил Тромбо, пока они ехали вдоль аккуратно подстриженных тропических аллей, по широким мостам между нагромождениями лавовых валунов. – Тут у нас самые большие из почти двух сотен местных хале. В каждом из них может с комфортом разместиться дюжина человек. В каждых апартаментах здесь, на краю мыса, имеются собственные бассейн и дворецкий.

– Сколько? – спросил Сато.

– Что, простите?

– Сколько берете за ночь?

– Три тысячи восемьсот за ночь в Большом самоанском бунгало, – сказал Тромбо. – И это – не считая питания и чаевых.

Сато улыбнулся – довольно, как показалось Тромбо. Похоже, богачу-японцу цифра пришлась по душе.

Покинув полуостров, процессия машин с жужжанием въехала в лес пальм и морских сосен.

– Тут – ближайший из трех теннисных центров. В каждом есть шесть кортов с мягким резиновым покрытием. А вон там, за деревьями, – центр парусного спорта и подводного плавания с аквалангом. Можно взять напрокат все, начиная с каяков и каноэ с выносными опорами и заканчивая моторным катером. У нас этих машинок – шесть, каждая обошлась в триста восемьдесят тысяч долларов. Дайвинг-центр предлагает уроки подводного плавания с аквалангом и экскурсии вдоль побережья. Кроме того, у нас есть парасейлинг, парусный спорт, виндсерфинг, катание на водных мотоциклах – вдоль побережья, поскольку чертовы экологические нормы не позволяют нам заниматься этим в нашей собственной лагуне, – экскурсии с ужином на закате, парусный спорт, горячие европейские серфингисточки… ну и все прочее дерьмо.

– Пирочее теримо, – согласился Сато. Казалось, он вот-вот заснет за своими темными очками. Тромбо повел процессию обратной дорогой – мимо Гранд-Хале к лагуне.

– Насколько велик курорт? – спросил Сато.

– Три тысячи семьсот акров, – сказал Тромбо. Он знал, что Сато известны все факты из проспекта. – Это – считая поле с петроглифами площадью четырнадцать акров. – Гольф-кары петляли по главной части территорий Хале, огибая окаймленные камнями лагуны, где золотистые карпы, разевая рты, поднимались к самой поверхности воды. Гуляющих людей здесь почти не попадалось. Обогнув выброшенную на берег шхуну за баром «На мели» – собственно, и давшую название заведению, – они миновали двадцатиметровый бассейн, где плескалась всего одна семья, а затем пышные сады орхидей. Тромбо заметил, что японец не спросил, почему вдруг на пляже или в травянистой тени под стофутовыми кокосовыми пальмами отдыхает всего десятка два человек. Он взглянул на часы: время еще раннее.

– А сколько комнат? – задал Сато новый вопрос.

– Гм-м-м… Двести двадцать шесть хале-бунгало, еще триста двадцать четыре номера в Гранд-Хале… Многим гостям по душе уединение. У нас бывали актеры, знаменитости, носу не кажущие из своих райских уголочков неделю-другую. Вот, буквально в прошлом месяце у нас Мадонна гостила. Ей тут нравится, никто с просьбой дать автограф не докучает – и бунгало все деревьями обсажено, хоть голышом ходи… хотя, уж ее-то, если посмотреть клип-другой, меньше всего такое смущает. – Тромбо довольно хохотнул. – В каждом хале есть раскрашенный кокосовый орех, и если вы поставите его на ступеньки, вас никто не побеспокоит – даже курьер. Другие удобства включают обслуживание номеров, кабельное телевидение, телефоны с автонабором и факсом… словом, мы тут стараемся удовлетворить вкусы каждого.

Губы Сато скривились, будто ему на зуб угодил лимон.

– Шестьсот номеров, – тихо сказал он. – Два поля для гольфа. Восемнадцать кортов для тенниса. Три больших бассейна…

Тромбо подождал, но японец больше ничего не добавил; наскоро обдумав, что тот может иметь в виду, он высказался:

– Да, может показаться, что для такого количества постоялых мест у нас многовато и территорий, и сервиса. Мы, заметьте, не пытаемся конкурировать с «Hyatt Regency» за заполняемость – по-моему, у них тысяча двести с чем-то комнат, – или с «Kona Village» за тишину, или даже за бюджетность – с гостиницами у Мауна-Ки. Пусть людям, которым это все нужно, едут туда, куда наметились. Наши услуги выше качеством, наши предложения в сфере досуга больше ориентированы на знаменитостей, чем на семьи отпускников. Наша торговля – это уровень Токио, Беверли-Хиллз. У нас отличные рестораны – пять штук плюс обслуживание в номерах Гранд-Хале, служба курьерской доставки прямо к самоанским бунгало… И еще у нас лучшие на Гавайях теннисные корты и поля для гольфа с наиболее удачным расположением.

– Гольф, – сказал Сато, идеально выговорив трудную для японцев букву «л». Его тон был почти задумчив.

– Будет следующим в списке, когда мы здесь все посмотрим, – сказал Байрон Тромбо, направляя гольф-кар к скале. Он достал из кармана пестрой рубашки пульт дистанционного управления, нацелил его на лавовый валун и нажал единственную кнопку. Каменная плита размером с дверь гаража скользнула вверх по скале, и процессия с жужжанием покатилась по асфальтовой дорожке в ярко освещенный туннель.

Сидя за столом в Китовом дворе – двухэтажном обеденном комплексе, поднявшемся над цветочными садами, как палуба лайнера над волнами, – Элеонора провожала взглядом процессию маленьких автомобильчиков. Все лица, которые она смогла разглядеть со своей позиции, принадлежали азиатам. Она не раз видела такие процессии японских и китайских туристов в разных уголках земли, но не предполагала, что эти народности так привержены коллективизму, что даже на дорогих курортах экстра-класса передвигаются группками.

Веранда была большой и уютной, окна были открыты, впуская аромат тропических цветов с каждым дуновением ветерка. Пол покрывал темный паркет из вощеного эвкалипта; столы были сработаны из светлого дерева, а стулья – из бамбука и ротанга. Все салфетки здесь были тканные вручную из красного льна, а стаканы – неизменно хрустальными. На одной только просторной террасе могло разместиться по крайней мере двести человек, но Элеонора увидела всего около дюжины других гостей. Вся обслуга состояла из гавайских женщин, грациозно двигающихся в своих травяных юбках. Из скрытых репродукторов тихо струилась классическая музыка, но настоящей усладой для ушей здесь служило шуршание пальмовых крон, которому вторил неумолчный рокот далекого прибоя.

Элеонора изучила меню, где были представлены фирменные блюда со всего света, вроде португальской ветчины и французских тостов с кленовым сиропом, и в итоге заказала себе английскую сдобу и свежемолотый кофе. Блаженно откинувшись в кресле с чашечкой в руке, она стала заинтересованно оглядываться по сторонам.

Она была единственным одиноким гостем на веранде. Это не было для нее новым опытом: большую часть своей взрослой жизни Элеонора Перри чувствовала себя одинокой мутанткой на планете, захваченной клонами. Пойди хоть в кино, хоть в театр или на балет, не говоря уже о ресторане, – все одно, и даже в постфеминистской Америке женщина без сопровождения в общественном месте казалась чем-то необычным. А в иных странах мира, посещенных ею во время своих ежегодных летних вылазок, ходить в одиночку было просто опасно.

Но ей было все равно. Быть единственной женщиной, завтракающей в одиночестве, единственной незамужней здесь, на веранде, – почему бы и нет? Она с детства читала за едой – и сейчас дневник тетушки Киндер покоился рядом с ее тарелкой, – но еще в колледже Элеонора поняла, что чтение служит ей своеобразным щитом против одиночества среди счастливых семей и пар. С тех пор она никогда не принималась за чтение в начале обеда, предпочитая наслаждаться разыгрывающимися вокруг маленькими драмами. Ей было жаль семьи и пары, увлеченные своими повседневными разговорами, упуская из виду маленькие психологические триллеры, разворачивающиеся в каждом ресторане, во всех мало-мальски общественных местах.

Сегодня утром на веранде за завтраком в Мауна-Пеле триллеров, впрочем, совсем не показывали. Занято было только шесть столиков; все у окон, и за всеми – семейные пары. Элеонора мигом оценила их; все американцы, кроме молодой японской четы и пожилых супругов, которые могли быть немцами. Дорогая курортная одежда, чисто выбритые щеки у кавалеров, модные стрижки и слабый в эпоху рака кожи загар у дам. Разговаривали мало; мужчины перелистывали страницы «Уолл-стрит джорнел», женщины составляли план на день или просто сидели, глядя на море.

Элеонора тоже поглядела за пальмы, на маленькую бухту и необъятный океан за ней. Внезапно что-то большое и серое выпрыгнуло из воды на горизонте – и нырнуло обратно, подняв столб брызг. Элеонора, затаив дыхание, уставилась туда, и вскоре в солнечном свете блеснул плавник, а высоко, ярдов на двадцать, поднявшийся фонтан отметил то место, где гигантский колосс исчез так же внезапно, как и появился. Веранда для слежки за китами, очевидно, оправдывала свое название.

Элеонора посмотрела на других гостей. Видимо, никто из них ничего не заметил. Через три столика от нее женщина пожаловалась на то, что на Гавайях мало супермаркетов – то ли дело родная Омаха, скорей бы уже домой попасть. Ее муж кивнул, откусил кусочек тоста и продолжил читать газету.

Вздохнув, Элеонора взяла проспект, сообщавший об увеселительных мероприятиях этого дня на Мауна-Пеле. Анонсы были напечатаны изящным курсивом на дорогой бумаге с бархатистым напылением. Среди стандартной курортной дребедени внимание зацепляли два события: в полдесятого – начало экскурсии по курорту, которую проведет доктор Пол Куали, курирующий в Мауна-Пеле искусство и археологию, в час дня – прогулка в долину петроглифов, с тем же ученым во главе. Элеонора улыбнулась; она успеет надоесть бедному доктору еще до конца дня, как пить дать.

Посмотрев на часы, она попросила ожидающую неподалеку официантку налить ей еще кофе. На горизонте кит-горбач снова вспенил воду. И хотя Элеонора была уверена, что подобное очеловечивание лишь вредит впечатлениям, ей показалось, что своими прыжками он выражает радость от того, сколь прекрасный выдался денек.

Тромбо вел процессию по длинному туннелю, вырубленному в черной лаве. Лампы, вмонтированные в потолок, отбрасывали резкие лучи света.

– Проблема большинства этих проклятых отелей, – втолковывал он Хироши Сато, – состоит в том, что сервис мешает гостям. У нас – нет. – Они доехали до широкого распутья, и он свернул направо. Белые знаки на стенах указывали дорогу. Им встретился служебный автомобиль, затем – женщина в гостиничной форме на самокате. Большие круглые зеркала, установленные высоко на каменных стенах, позволяли водителям и пешеходам заглядывать за угол.

– У нас здесь размещены все зоны обслуживания, – продолжил Тромбо, указывая на освещенные офисы, проезжая мимо них. Окна выходили в главный коридор, будто витрины в торговом центре. – Здесь вот прачечная… в разгар сезона мы стираем больше, чем любой другой отель на Гавайях. В каждой комнате и номере двенадцать килограммов постельного белья и полотенец. Вот… чувствуете запах? Это пекарня. У нас работают восемь пекарей – ночь напролет, замечу. Слева – офис флориста… мы получаем цветы из местной оранжереи, но кто-то должен срезать и оформлять десять тысяч цветочных композиций в неделю. Так, далее – лаборатория нашего штатного астронома… и вулканолога… доктор Гастингс на этой неделе на вершине вулкана, но он вернется сюда уже утром и расскажет нам кое-что… Здесь работает наш штатный мясник; мы получаем всю говядину с ранчо Паркер в округе Ваймеа, от настоящих паниоло – это такие здешние лихие ковбои… ну и, наконец, кабинет куратора по вопросам туземных искусств и археологии, Пола Куалли. Пол – тот еще чудик, коренной гаваец, но учился в Гарварде. Когда мы начали здесь строительство, яростнее его противника было не найти. Ну а теперь он на нас работает, ха-ха. Полагаю, решил остаться и приглядывать за врагом. Хочешь побороть кого-то – возглавь; смекаете, о чем я?

Хироши Сато тупо уставился на американского миллиардера.

Тромбо свернул налево в другой коридор. Люди выглядывали из открытых дверей и освещенных окон и кивали, увидев владельца отеля. Он с энтузиазмом размахивал руками, изредка приветствуя какого-нибудь из сотрудников по имени.

– Тут служба безопасности… садоводство и ландшафтный дизайн… лаборатория по контролю чистоты воды… здесь сидит парень из WWF, следит за охраной окружающей среды… массажный салон – у нас девчонки свое дело знают, так разомнут – потом не сразу встать захочешь, Сато! Директор зоосада – если честно, лентяй тот еще, как раз собирался его уволить, все время то птицу какую-нибудь редкую упустит, то мангуста… здесь вот – адмиралтейство…

– Сколько? – тупо спросил Сато.

– А? Чего? – Тромбо замешкался. За его спиной Уилл Брайант, прекрасно слышащий каждое слово, беззвучно рассмеялся.

– Сколько персонала? Людей.

– А, вы про это. Тысяча двести, по моим прикидкам, – ответил Тромбо.

Сато опустил подбородок на грудь.

– Шестьсот комнат. Скажем, средняя вместимость… восемьсот гостей?

Байрон кивнул. Сато все правильно представлял.

– То есть полтора служащего на каждого гостя.

«Портора сружащего». Тромбо невольно скривился.

– Все так. Но это же гости мирового уровня. Это люди, которые бронируют люксы в «Ориентале», если летят в Бангкок, а летом заполняют лучшие частные отели Швейцарии. Они ожидают лучшего обслуживания в мире. И они за это платят.

Сато кивнул.

Тромбо со вздохом повел гольф-кар вверх по пандусу. Дверь автоматически отъехала в сторону, и процессия выкатилась на яркое солнце.

– Но это все технические моменты, Хироши. Вот то, ради чего мы сюда приехали.

Процессия направилась через тенистую пальмовую рощу к низким зданиям из стекла и кедра, выстроившимся с одного края размеченного поля.

– А-а-а-а, – выдохнул Хироши Сато, поднял голову – и впервые за утро довольная улыбка тронула его губы. – Гольф.

Глава 8

• Вьется дым над Калиу, и лес поник,
• И казалось, закрыт мне к Лехуа путь,
• Там жар-птицы сжигают наделы мои,
• А из пепла, известно, ничто не вернуть;
• Вот померк уж небесный свет —
• Больше дороги к Лехуа нет…

Песнь Хийаки, сестры Пеле, о предательстве брата

Из дневника тетушки Киндер

14 июня 1866 года, вулкан Килауэа

Трещащие кости, ноющие мышцы и ни с чем не сравнимая усталость – все это препятствует мне тратить дополнительные силы на дневник, но ничто не удержит меня от того, чтобы запечатлеть в памяти восторг, отчаяние и неописуемый ужас последних суток. Пишу эти строки при свете грозных изобретений госпожи Пеле.

Кажется, ранее я уже упоминала, что Хило показался мне сущим тихоокеанским раем при взгляде на аккуратные белые дома, утопающие в цветах улицы, изобилие разной экзотической флоры – одна только лаухала, всюду распускающая вьюны и устремляющая свои воздушные корни к мостовой, словно намереваясь достать до пешеходов, чего стоит, а ведь тут полно пышных банановых деревьев и почти в каждом дворе растут гардении, эвкалипты, гарцинии, гуава, бамбук, кокосы и всевозможные растения, чьих названий мне попросту не запомнить. Миссионеры, населяющие этот земной Эдем, окружили таким пристальным вниманием мою скромную особу, что лишь неделю спустя я смогла кое-как отгородиться от их докучливого радушия и начать путешествие к вулкану. По причине, мне неизвестной, мистер Клеменс тоже задержался, и мы отправились туда вместе.

Стоит упомянуть, что жители Хило, как туземцы, так и приезжие, необычайно поднаторели в верховой езде – причем все, кроме самых пожилых леди, сидят в седле по-мужски. Когда я выбрала себе лошадь, красивого чалого жеребца с мексиканским седлом, расшитым бисером, и кожаными стременами, пошитыми из толстой кожи, защищающей от терний, мне волей-неволей пришлось приспособиться к местному обычаю. У всех коней, выбранных для моего приключения, на шеях было пятнадцать или двадцать футов веревки, а их седельные сумки были битком набиты хлебом, бананами и мешочками с чаем.

В нашу группу вошли младший из братьев Смитов, юный Томас Макгуайр (племяш миссис Лайман), преподобный Хаймарк и наш бравый корреспондент мистер Клеменс. Мистер Вендт, который и предложил, собственно, рискованное путешествие в царство Пеле, внезапно заболел и попросил нас отправиться в путь без него.

Признаюсь, что при известии о присоединении к нам мистера Клеменса я испытала противоречивые чувства. С одной стороны, его цинизм грозил умалить очарование этого необычного и, несомненно, граничащего с духовным опыта, но с другой – Смит и Макгуайр были непроходимыми тупицами, неспособными поддержать даже простейшую беседу, а тучный преподобный интересовался, казалось, только едой и Посланием апостола Павла к галатам. Поэтому я была искренне рада видеть рыжую шевелюру и воинственные усы мистера Клеменса.

Наш проводник Хананаи, одетый по неподражаемой туземной моде и увешанный цветочными гирляндами, не тратя времени на объяснения, пустил коня вскачь и повел нашу разношерстную группу прочь от Хило. У меня был выбор – притвориться, что я управляю конем, или вцепиться покрепче в луку седла, доверясь чутью скакуна. Я выбрала последнее.

Вскоре мы оставили позади домики и сады Хило, продрались сквозь тропические заросли и начали подниматься в гору по тропинке застывшей лавы шириной едва ли в пару футов. Цепляясь за седло, в то время как завязки новой, приобретенной в Денвере шляпки с мягкими полями врезались мне в горло, я еле поспевала уклоняться от встречных веток, чтобы не быть сброшенной моим скакуном – упрямой зверюгой по кличке Лео (так я его имя расслышала, хотя позже узнала, что подразумевалось всего лишь lio, «лошадь» по-гавайски, и как такового имени у иноходца нет). Примерно через час, когда на смену лесу явились поля сахарного тростника, Хананаи решил сделать привал.

Отдохнув, мы галопом доскакали до гигантской равнины, выстланной гладкой лавой – пахоехо, так ее здесь называют, – простирающейся почти до горизонта. Одного вида этой зловещей черной проплешины на лике земли хватило бы боязливому путнику, чтобы отвернуть назад, если бы не обильные заросли папоротника и трав, смягчавшие бесплодие этой черной пустыни. По мере того как мы поднимались выше, а Тихий океан далеко внизу и позади нас сверкал в лучах теплого послеполуденного солнца, я подмечала знакомые рода папоротников один за другим, среди прочего прекрасный Microlepia tenuifolia, встречаемый практически повсеместно Sadleria, густорастущий Gleichenia Hawaiiensis и миниатюрный Metrosideros polymorpha, примечательный своими алыми цветками.

Увы, человеческие особи не могли похвастаться таким красочным разнообразием. Тропа на лавовом поле стала шире, и наша маленькая группа разбилась на пары. Во главе шествия оказались Хананаи и мистер Клеменс, следом ехали Макгуайр и угрюмый Смит, тяжело переживающий временную разлуку с нежно любимым братом; в хвосте плелись я и преподобный Хаймарк. Он не очень уютно чувствовал себя в седле, но и его субтильный конек был явно не в восторге от веса почтенного служителя церкви. Недовольство друг другом и сделало этих двоих замыкающими.

Мистер Вендт предупреждал нас, что дорога будет нелегкой – больше тридцати миль по лавовым полям, на высоте более четырех тысяч футов, но я оказалась не готова к тому изнеможению, накатившему на меня, когда мы достигли того, что Хананаи назвал «домом отдыха». Слова рождали заманчивые образы удобных кресел и горячего чая, но все свелось к соломенной хижине обветшалой наружности. Впрочем, мы были рады и этому, так как пошел дождь, совершенно промочивший мою шляпку.

Хананаи явно волновался, что мы не успеем достичь места назначения до прихода темноты, поэтому он привязал скакуна и подошел к каждому из нас, чтобы убедиться, что на нас надеты шпоры – эти тяжелые мексиканские орудия пыток. Отвечая на вопрос мистера Клеменса, он признался, что нам предстоит тяжелая переправа – пять часов без отдыха и воды по пути, если не больше того.

Я попала в отстающие почти сразу после ухода из «дома отдыха» – до того сильно устали мои бедные конечности от непривычного расположения верхом на массивном коне. У меня едва хватало сил пришпоривать уставшее животное. Повернув голову в сторону единожды, я окатила себе руки и шею скакуна холодным душем – на полях шляпы успело собраться порядочно воды.

Подняв взгляд, я изумилась тому, что рядом со мной едет мистер Клеменс. Изрядно рассерженная таким проявлением жалости – если то была жалость, – я пришпорила Лео, но упрямый корреспондент не отставал. Он курил очередную из своих отвратных сигар, чей горящий кончик с грехом пополам спасали от дождя огромные поля сомбреро. Почти с завистью я заметила на нем вощеную накидку длиной до щиколоток, которая, вероятно, чересчур теплая для этого климата сама по себе, должна была сейчас хорошо защищать от дождя. Мои же юбки и бриджи для верховой езды насквозь промокли и весили, казалось, сотню фунтов.

– Прекрасный пейзаж, не правда ли? – заметил бывший штурман.

Я как можно хладнокровнее согласилась.

– Очень мило со стороны туземцев так надушить для нас воздух. И устроить эту иллюминацию.

– Иллюминацию? Здесь же нет прожекторов…

Мистер Клеменс кивнул нам за спину, и впервые за последние часы я повернулась в седле лицом на восток. Здесь, на этом черном, как лава, склоне, шел дождь – но далеко в море низкое солнце ослепительно сверкало золотом и белизной. Облака отбрасывали свои тени на море, но тени эти убегали прочь, будто испуганные животные, ища спасения от ярчайшего сияния. Слева от нас, где вечерний свет падал в долину между вулканом Мауна-Ки и нашей целью, Мауна-Лоа, солнечные лучи пробивались сквозь облака столпами почти что горизонтальной направленности – насыщенно-золотые, с виду почти материальные, – освещая кроны джунглей настолько зеленых, что почти что фантасмагорических, ибо не могло быть в подлунном мире до того насыщенной зелени.

– Тут впору задуматься, почему язычники, созерцая это каждый день, не обратили себя в христианство до того, как первый миссионер ступил на этот остров, а? – Мистер Клеменс ухмыльнулся. Он восседал на коне с гордостью бывалого наездника, дождевая вода ручьями текла с его сомбреро.

Я села прямо, сжав поводья левой рукой, делая вид, что скакун под моим контролем.

– Вы не друг здешней церкви, не так ли, мистер Клеменс?

Мой незваный спутник какое-то время молча пыхал сигарой, словно задумавшись.

– А что это за церковь, мисс Стюарт?

– Христианская церковь, мистер Клеменс. – Я устала, промокла и не была настроена обсуждать тему, которой хватило бы на поездку от Миссури до Калифорнии.

– И какую же из христианских церквей вы имеете в виду? Даже здесь, на Гавайях, у язычников есть из чего выбирать.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я, мистер Клеменс, – ответила я. – Ваши желчные ремарки демонстрируют презрение к усилиям этих отважных миссионеров. И презрение к вере, которая отправила их так далеко от их мирных домов.

Мгновение помолчав, мистер Клеменс кивнул и рукой приподнял край шляпы, сливая скопившуюся воду.

– Знал я одну миссионерку, посланную сюда, на Сандвичевы острова. С ней случилась ужасная беда. Вернее, я знал не ее, а ее сестру. Удивительно щедрая женщина, могла дать все, о чем попросишь… ежели этим располагала… и даже – с удовольствием! – Клеменс как будто погрузился в счастливые воспоминания, так что через некоторое время, устав слушать лишь хлещущий ветер да цокот копыт, я напомнила о себе вопросом:

– Ну, и что же она?..

Мистер Клеменс шевельнул усами и пустил облако сигарного дыма в мою сторону.

– Кто – она?

– Миссионерка, – сердито напомнила я. – Сестра вашей знакомой, приехавшая сюда.

– А-а! Ее съели.

– Прошу прощения? – изумилась я. Ответ, признаться, застиг меня врасплох.

– Съели ее, – повторил корреспондент сквозь зубы, в которых была зажата сигара.

– Туземцы? – спросила я в ужасе. – Гавайцы?

На этот раз мистер Клеменс бросил в мою сторону слегка ошарашенный взгляд.