Невидимка из Салема Карлссон Кристоффер

XIX

Незадолго до конца лета на одном из подъездов Салема появилась сделанная черной краской надпись «ДОЛБАНЫЕ ЧУРКИ ВАЛИТЕ ДОМОЙ». Текст был написан кривыми, неровными прописными буквами, а поверх надписи нарисована свастика. Буквально на следующий день неподалеку от гимназии Рённинге был жестоко избит известный скинхед. Ни один из нападавших не был шведом. Я знал об этом, потому что информация распространялась быстро. Об этом нападении даже рассказывали в новостях, но недолго. Никто не говорил о том, что избитый скинхед был причастен к появлению надписи, да это и не имело большого значения. Через три дня по лицу получил другой парень. Его звали Микаэль Перссон, он родился в Швеции, но его отец был из Египта. А еще несколько дней спустя был избит другой бритоголовый, неподалеку от водонапорной башни Салема. Парень был выбрит налысо, одет в джинсовую куртку и военные брюки. Он был членом молодежного отделения «Левой партии» и к тому же состоял в нескольких антифашистских организациях. Однако преступники этого не знали. Они думали, что избивают нациста, судя только по внешнему виду.

Все эти события привнесли оживление в последние дни лета, но меня они мало волновали. Мы с Юлией расстались после того дня, когда Грим неожиданно вернулся домой. Мы ничего не обсуждали, не принимали никакого решения. Разрыв отношений словно произошел сам по себе, невысказанный, но то, что это конец, не вызывало никаких сомнений.

Я старался избегать общения с Гримом. Стоило только подумать о друге, как на ум сразу приходила Юлия. Воспоминания о ней причиняли мне боль. Я никогда раньше не переживал подобных страданий и четыре дня ни с кем не разговаривал, даже с родителями. Они начали волноваться и пригласили домой моего брата, но от этого стало только хуже. На пятый день стало понятно, что одному мне с этим не справиться. Мне нужен был кто-то, и единственным, к кому я мог обратиться, был Грим. Ему я не мог ничего рассказать, но, по крайней мере, мой друг мог бы меня отвлечь. Когда Йон ответил на мой звонок, мне показалось, что он чем-то расстроен.

– Я пытался дозвониться до тебя, – сказал он. – Почему ты не отвечал? Что-то случилось?

– Прости. Ничего не случилось. Я болел.

– Болел?

– Какая-то простуда, ничего серьезного. Но сегодня первый день, когда у меня нет температуры. Увидимся?

Грим заметил, что со мной творится неладное, я знал это. Мне не нужно было от него ничего особенного, только его присутствие. Чтобы не быть одному. Он понимал это. Мы проводили много времени в запущенных парках или на забытых скамейках. Я читал или слушал музыку, а Грим занимался своими идентификационными картами. Он постоянно тренировался, но после колонии его отец стал контролировать то, чем он занимался у себя в комнате, поэтому моему другу приходилось практиковаться в другом месте. Несколько раз мы сидели у меня дома, и какое-то время мой письменный стол был больше столом Грима, нежели моим. Так длилось до тех пор, пока отец это не заметил и не поинтересовался, чем мы занимаемся. Мы воспользовались нашими поддельными удостоверениями личности и однажды в среду прошли в клуб в Сёдермальме. Там мы напились, и когда бармен не обращал на нас внимания, посмеивались над теми, кого внутрь не пустили.

Мне было интересно, как поживает Юлия. Переживала ли она хоть сколько-нибудь по этому поводу. Спустя какое-то время я убедил сам себя, что наш разрыв дался ей легко. Но моя дружба с Гримом была спасена. Все, что ни делается – к лучшему, наверное… Мне пришли на память слова Юлии о том, что если бы она могла путешествовать во времени, то отправилась бы в будущее, чтобы увидеть к чему все приведет в конце концов. Сейчас я начинал понимать, что она имела в виду. Чувство неопределенности после потери, причем напрасной, было ужасно.

Однажды в моей комнате было открыто окно. У кого-то по соседству тоже было распахнуто окно, потому что я слышал, как из колонки надрывается солист N.W.A[22]: «Я хочу праздновать! Я просто хочу праздновать!» Я подошел к окну и ощутил тепло солнечных лучей. Внизу прогуливалась Юлия с подругой, блондинкой по имени Белла. Я встречал ее пару раз летом, вместе с Юлией. Девушки над чем-то смеялись, и Юлия выглядела счастливой.

Я попытался подумать, что у меня же есть Грим, но единственное, что я чувствовал, так это то, что я потерял ее.

Что-то внутри меня начинало закипать.

Именно тогда, в один из последних дней лета, я узнал, что в Салем вернулся Тим.

Тим Нордин был на год младше меня. Когда я увидел его в первый раз, тот сидел на детской площадке на окраине Салема. Мне тогда было тринадцать, и я почти плакал от злости. Вскоре злость переросла в стыд, и я не хотел идти домой. От Влада и Фреда мне досталось гораздо сильнее, чем обычно. Это был один из тех случаев, когда я попытался дать сдачи, а закончилось все тем, что один из них ударил меня коленом в живот. Это унижение от неудавшейся попытки что-то сделать было хуже, чем полное бездействие. Меня переполняло чувство безнадежности. Эта драка была подтверждением того, что я слабее. Когда я не оказывал сопротивления, то представлял, что мог дать сдачи в любой момент, какой бы наивной эта мысль ни была.

Я ушел подальше от места избиения и, после того как отдышался, стал бесцельно бродить по округе. Когда мне на глаза попался Тим, внутри у меня все горело. Что-то хотело вырваться из меня наружу, необходимость побороть бессилие, недостаток уверенности в себе.

Тим не слышал, как я подошел. Это был худенький, маленький мальчик в кепке козырьком назад и одежде слишком большого размера, надетой специально, чтобы он казался сильнее, чем был на самом деле.

– Здорово, – сказал я, стоя в паре шагов от него.

Он не ответил.

– Здорово.

Тим все еще не смотрел на меня. Во мне закипела злость. Осмотревшись вокруг, я увидел, что вокруг никого не было, и, сделав последний шаг, ударом сбил с него кепку. Тим вздрогнул и вынул наушники.

– Почему ты не отвечаешь, когда с тобой разговаривают?

– Извини, – ответил он и показал на наушники, – я не слышал.

Он был напуган. Это было видно по его глазам темно-карего цвета. Круглые глаза выглядели чрезмерно большими на маленьком лице с острым подбородком и тонкими губами.

У меня мелькнула мысль, что он и правда меня боится.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– Ничего, – ответил он.

– Чем ты тут занимаешься?

Тим поднялся.

– Моя кепка…

Я улыбнулся.

– Это не твоя кепка.

– Мне ее подарила… – начал было он, но не закончил предложение.

– Мамочка? – издевался я. – Тебе ее подарила мамочка?

Он молча смотрел на меня.

– Отвечай! – закричал я.

Тим молча кивнул и опустил глаза. Я поднял кепку, смял ее и засунул в задний карман джинсов. На скамейке рядом с Тимом лежала ярко-желтая кожура. Стоя рядом с ним, можно было почувствовать запах мандарина или апельсина от его пальцев.

– Кепочка, – сказал я. – Сиреневая. Ты голубой, что ли?

– Что?

– Я спросил – ты голубой? Плохо слышишь?

Он отрицательно покачал головой.

– Ты чего головой трясешь?

– Я хорошо слышу, – тихо произнес Тим.

– Отвечай тогда. Ты – голубой или нет?

Он снова начал трясти головой.

– Что? – спросил я и наклонился вперед. – Говори громче.

– Мне двенадцать, – прошептал он. – Я не знаю, какой я.

Я рассмеялся ему в лицо.

Я не ударил его тогда. Это случится в другой раз. На обратном пути, проходя мимо стройки, я закинул сиреневую кепку в открытый контейнер, проследив, чтобы она оказалась в самом низу. Тиму ни за что ее не достать, даже если он ее увидит.

Чувствовалось облегчение, некое внутреннее обновление – и, наверное, поэтому моя совесть молчала.

В течение двух лет я использовал Тима Нордина в качестве мальчика для битья, чтобы ощутить себя сильнее кого-то. Думаю, что точно так же относились ко мне Влад и Фред. Возможно, запустилась цепная реакция на то, что произошло раньше. Одни всегда попадали под раздачу, другие нападали, и я не был ни хуже, ни лучше. Такова была система.

Затем что-то произошло, и Том Нордин переехал из Салема. Может быть, из-за семьи, не знаю. Он пропал, и я не очень переживал по этому поводу. Я никому не говорил о том, что сделал. Думаю, что Тим тоже молчал. Несколько лет я не слышал о нем ничего, до тех пор, пока Юлия не произнесла его имя, когда мы сидели на водонапорной башне.

А теперь он вернулся, подросший, но такой же худой. Я сидел на кухне и завтракал, когда он прошел мимо Триады. На таком расстоянии я его сначала не узнал, но когда пригляделся, стало ясно, что я увидел того, кого видеть не хотел. Походка Тима не изменилась. Когда пытаешься быть незаметным, есть одна проблема – эти попытки заметны. Они очевидны.

– Лео, все нормально? – спросил отец, перед тем как уйти на работу. – Ты… сам не свой всю последнюю неделю.

– Да, – ответил я. – Все хорошо.

– Уверен?

– Абсолютно.

Отец разочарованно кивнул, взял ключи и закрыл за собой дверь. Час спустя все повторилось, только уже с мамой. Я сидел у окна на кухне в ожидании звонка Грима. В этот раз мне хотелось узнать, как дела у Юлии. Мне нужно было знать, как она себя чувствовала. Люди могут смеяться по разным причинам. Я видел, как улыбалась Юлия, но это вовсе не означало, что у нее все хорошо.

Час спустя наконец-то позвонил Грим. Мы взяли футбольный мяч и пинали его по дороге к спортплощадке. Мой друг не очень любил спорт – единственное, к чему у него был интерес, так это к просмотру соревнований по стрельбе, – но сейчас он утверждал, что пинать мяч изо всех сил – это здорово. Я был с ним согласен.

Спортплощадка была пустой и словно ждала нас. Я достал мяч, который Грим только что забил в ворота.

– Ты знаешь, кто такой Тим Нордин, а? – спросил я.

– Тим… – ответил Грим и поднял брови. – Да. Он друг детства Юлии, но я вроде слышал, что он переехал отсюда. Никто не знает, почему, даже Юлия. – Он отпустил мяч на землю. – А что?

– Думаю, что видел его сегодня.

– А ты его знаешь?

– Нет. Но мой знакомый ходил вместе с ним в садик, поэтому я знаю, кто он такой.

Я никогда не спрашивал о Юлии, просто не мог. Начиная с завтрашнего дня она будет ходить в ту же школу, что и я.

В первый день мне не встретились ни Юлия, ни Грим. Я общался с одноклассниками, это было необычное чувство. Не то чтобы они мне нравились, я почти никого из них не встречал во время каникул. В течение долгих месяцев я жил в другом измерении.

На второй день у меня было занятие по математике в одном из классов в самом конце школьного здания, больше напоминавшего завод. Я свернул за угол, и передо мной оказался длинный и пустой коридор. Я опаздывал на несколько минут, занятия уже начались. Вдоль стен тянулись ряды шкафчиков, а на некоторых из них уже появились граффити. Бросалась в глаза большая, черная свастика.

Открылась дверь одного из туалетов, и я увидел Юлию, направлявшуюся ко мне. У нее в руках были папка и несколько книг. Она смотрела на лист бумаги, качавшийся в такт ее шагам. Юлия подняла глаза и, увидев меня, застыла. Ее взгляд… Мир вокруг закачался.

– Привет, – сказала она, не останавливаясь.

– Привет, – ответил я и остановился. – Как дела?

– Сложно. – Юлия посмотрела на свое расписание и пошла дальше.

Глядя ей вслед, я надеялся, что она обернется, но напрасно. Я почувствовал себя обманутым идиотом. Уничтоженным. Мне хотелось плакать, потому что теперь отношения между нами будут именно такими. И конца этому не предвидится.

В тот же день я услышал от кого-то, что Тим Нордин вернулся в Салем, потому что его родители развелись, а его отец был не из тех, кто способен воспитать ребенка. Поэтому Тим стал жить с матерью, а она скучала по Салему и захотела переехать обратно. «Вот как оно бывает», – подумал я. Ему следовало хотя бы возразить.

На тех выходных состоялся большой праздник под открытым небом. Его проводили на той площадке, где мы с Гримом были неделей раньше. Информация о празднике распространялась на листах бумаги, которые расклеивали на шкафчиках и раздавали на уроках. Мы с Гримом пришли с пластиковыми бутылками, в которых был отлитый из запасов наших родителей алкоголь. Мне удалось раздобыть только граммов двести водки, поэтому пришлось смешать ее с лимонадом. Из-за газа вкус был даже хуже, чем обычно.

– Не знаешь, Юлия придет? – спросил я.

– Без понятия, – ответил Грим. – Я ничего ей не сказал, поэтому надеюсь, что она не появится. Не хочу весь вечер за нею приглядывать.

– Зачем тебе это?

– Это же, блин, моя сестра. И в последнее время она кажется какой-то странной…

– С чего бы это? – сказал я и почувствовал, как учащается мой пульс. Открутив пробку с бутылки, я сделал большой, обжигающий глоток. – Ты же не можешь опекать ее постоянно. Ей, черт побери, скоро шестнадцать. Она может сама о себе позаботиться. Хватит относиться к ней, как к ребенку.

Грим не смотрел на меня.

– Ты не понимаешь, что ли? – спросил он.

– Что я должен понять?

– Только Юлия не дает нашей семье развалиться, только благодаря ей мы живем вместе. А родители не могут ее защитить.

– А от чего ее нужно защищать? И почему защищать должен ты? Социальные службы мог…

– Это из-за них я оказался в «Юмкиле». Если они заберут меня или Юлию, то все кончено.

Я выпил еще. Помню, что подумал тогда о том, что проблема была не в ком-то из них, а она формировалась, так сказать, между ними, в самом устройстве семьи. Они прикладывали слишком много усилий, чтобы быть семьей. Мне было трудно дать определение этой мысли.

– А это так важно? Что, ну, вы должны быть вместе? Я имею в виду, что в этом, наверное, есть и свои минусы.

Я не знал, как выразить свою идею.

– У человека может быть только одна семья, – произнес Грим. – Только кто-то из благополучной семьи может подумать, что ему будет лучше без остальных. – Он поднял глаза и посмотрел на меня. – Поэтому заткнись. Ты не понимаешь, о чем говоришь.

Первый раз я испугался Грима, сам не зная почему. Может быть, потому, что уже изрядно выпил, но, скорее всего, причиной стал его взгляд. Это был страх, такой же, как когда представляешь себе сильную боль, тот испуг, который заставляет дрожать и чувствовать себя неуверенно без причины.

На спортплощадке было полно людей, стоявших компаниями, выпивающих и смеющихся. Из тяжелых больших колонок звучала музыка. Несколько человек залезли на ворота. Мы с Гримом подсели к кому-то из его знакомых. Они спросили о колонии и о парне, которого ударили ножом. В ответ мой друг только пожал плечами, не желая об этом говорить. Они спросили, что он сделал со своими волосами, и Грим ответил, что они казались ему слишком длинными, поэтому он их и обрезал. Именно в тот момент я увидел Юлию. На ней были темные джинсы и белая футболка с надписью JUMPER на груди. В руке у нее была пластиковая бутылка, и, казалось, что она кого-то ищет.

Я посмотрел на свою бутылку. Уже наступили сумерки, и, чтобы понять, сколько я уже выпил, пришлось поднять ее над головой. Заметив движение, Юлия повернула голову. Она осторожно подняла свою бутылку, словно в приветствии. Я немного смутился. Юлия, похоже, подумала, что я с ней здоровался. На ее лице была та улыбка, которая появлялась, когда она была немного пьяна.

Грим увидел сестру и вздохнул.

– Так и знал.

Он махнул ей, приглашая подойти и сесть с нами.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Если она все-таки сюда пришла, то лучше будет, если она останется тут с нами, – пробормотал Грим.

Юлия подошла и уселась на корточки.

– О чем болтаете?

Позади нас закричала девушка, когда один из парней, сидевших на перекладине, оттуда свалился. На секунду повисла тишина, а затем мы услышали, как упавший парень смеется, лежа на спине, с зажатой в руке банкой пива. Мы тоже рассмеялись, все вместе.

Колени Юлии были совсем рядом с моими, и мне было нелегко контролировать свои руки. Воспоминания о лете, хорошие воспоминания, проносились перед глазами, и мне хотелось вернуться назад. Она сделала глоток из своей бутылки и сморщилась. Неподалеку от нас, из колонок звучал чей-то голос, певший «всего на минуту я перестал быть собой». На площадку прибывало все больше людей. Большая часть поля была заполнена народом из школы. Подошли ребята постарше, но испарились довольно скоро. Они просто хотели получить деньги за алкоголь, который для кого-то купили. Какие-то парни начали драться, но быстро успокоились. Мне было интересно, о чем думает Юлия, знала ли она о том, что Тим Нордин переехал в город. Обрадует ли ее эта новость? Жалела ли она о том, что мы расстались? У меня закружилась голова от безостановочных мыслей.

– Мне нужно отлить, – сказал Грим и поднялся. – Пойдешь со мной?

– Нет, – ответил я.

Он посмотрел на меня, затем на Юлию, произнес: «Ладно» – и направился в сторону кустов.

Я заметил, что Юлия нервничала. Она быстро пила и смеялась чересчур много над тем, о чем говорили те ребята, рядом с которыми мы сидели.

– Хороший праздник, – проговорил я.

– Угу.

– Ты с кем-то сюда пришла?

– Да. – Она осмотрелась вокруг. – Но я не знаю, где они.

– Мне нравится твоя кофта.

– Правда?

– Всем ведь нравится «Jumper»?

Юлия не ответила, потому что пила. И я продолжил вместо нее:

– В школе, когда мы прошли мимо друг друга… Ты сказала, что у тебя все сложно. Ты подразумевала, что все сложно в школе? – Я посмотрел на нее. – Или как?

– Точно, – ответила она и слабо улыбнулась. – Если ты так говоришь, конечно.

– Я этого не говорю, а спрашиваю.

– А я отвечаю.

Я наклонился к ней, чтобы что-то сказать, но меня перебил Грим. Подойдя сзади, он уселся рядом с нами.

Мигом позже, когда я поднялся, чтобы дойти до кустов, вся спортивная площадка закачалась. Тени, что сидели вокруг с бутылками и банками в руках, стали расплываться по краям. Я споткнулся обо что-то, но продолжил идти вперед.

Когда я проснулся, то обнаружил, что лежу поперек кровати. В одежде. Чтобы посмотреть, который час, я повернул голову, и это движение отозвалось сильной болью. Как бы то ни было, я был дома.

Моя рука искала бутылку с водой, но она стояла слишком далеко на столике рядом с кроватью. Я потянулся и взял ее. Бутылка была пуста. Именно в тот момент, когда взял пустую бутылку, я обратил внимание на свою руку. Она была покрыта красными пятнами.

Я помню, как поднялся, чтобы дойти до кустов и отлить. Помню страх, который ощущал без какой-либо видимой причины. То, что было «до» и «после», я помнил смутно. Посмотрев на свою руку, я попытался вспомнить, ел ли я что-нибудь, перед тем как пойти домой. Может, красные пятна – это засохший кетчуп или томатный соус? Я поднес руку к носу и понюхал ее, но не почувствовал ничего кроме слабого запаха табачного дыма, въевшегося в кожу. Поднявшись с кровати, я попробовал понять, болело ли у меня что-то кроме головы. Не болело.

Когда я вернулся из кустов, Грима и Юлии уже не было на месте. Точно. Я спросил одного из тех, с кем мы сидели, куда они ушли. Он пробормотал что-то о том, что Гримберги начали ругаться.

– Почему они начали ругаться? – поинтересовался я.

– А я почем знаю? – прозвучал ответ.

Я, нервничая, пошел их искать. Хорошо помню, что опять играла песня «Я просто хочу праздновать! Я просто хочу праздновать!», и что у меня было ужасное самочувствие. Со спортивной площадки я, ковыляя, ушел с мелькающими перед глазами пятнами света. Последнее, о чем я подумал – не подмешал ли кто-то чего-нибудь в мою бутылку.

Я только что принял душ и открыл окно в своей комнате, чтобы проветрить. Задумавшись о том, где родители, вспомнил о бумажке, которая лежала на кухонном столе. Там было написано что-то об августовской ярмарке в Рённинге. Дома не было никого, и я начал оттирать руки, чтобы избавиться от красноты. До меня медленно доходило: это, похоже, кровь. Она быстро смывалась, и струи красного цвета становились розовыми, смешиваясь с водой в раковине. Когда я умывал лицо, то почувствовал боль на верхней губе. Она болела и немного припухла. И тут память вернулась.

Я прервал поиски Юлии и Грима и вместо этого решил найти кого-нибудь другого, кого угодно. Мне на глаза попалась одна девушка, которая стояла, прислонившись к фонарному столбу, неподалеку от спортивной площадки. Я направился прямо к ней. Не помню, что спрашивал у нее, но до сих пор ощущал, как я ее обнимал. Она была невысокого роста и худенькая, как Юлия. Я, наверное, к ней прижимался. Девушка меня оттолкнула; я попытался снова, но в этот раз получил удар в лицо. Может, ударила она, может, кто-то другой, это было не ясно. Я упал на землю – думаю, что не от удара, а от плохой координации. Затем – чей-то издевательский смех. Унижение, как оно кипело во мне!

Я не поднимался, пока они не ушли, а затем встал и поплелся домой. Где-то по дороге мне встретился Тим. Он, похоже, тоже шел домой. Он, что, был на спортивной площадке? Там я его не видел.

Я остановил его.

– Так ты, значит, вернулся, – сказал я.

Мы стояли на тротуаре, в сумерках, куда падало меньше всего света от двух соседних фонарей. Тим, кажется, был трезв. Он пах свежестью, как ополаскиватель.

– Да.

– А куда идешь?

– Домой. – Он прищурился и спросил: – А что с твоей губой?

– Ничего.

– Кажется, что тебя ударили.

– Да ничего! – закричал я. Тим посмотрел на меня. – Ты знал Юлию, или как? Юлию Гримберг?

Услышав это имя, он удивился. Что-то проскользнуло в его взгляде.

– Да, а что?

Я не знал, что на это ответить. Вместо этого со всей силы ударил его кулаком в плечо. Он пошатнулся и сделал шаг назад.

– Дай мне пройти, – сказал он. И добавил: – Ты пожалеешь, если не сделаешь этого.

– Не сделаю что?

– Если не дашь мне пройти.

Помню, что засмеялся. Не над его словами, а над всем остальным. Над тем, как все было абсурдно, и над тем, как все стало сложно. Я смеялся над страхом, который испытывал, смеялся над Гримом. Над Юлией. И я начал бить Тима. Один удар в лицо, второй – в живот, между ног. Он не сопротивлялся, просто лежал и смотрел пустым взглядом. Это бесило меня еще больше. Его взгляд напоминал мне Грима, и было в этом что-то неприятное.

Может из-за похмелья или из-за Юлии и Грима, а может, из-за пустого взгляда Тима и таких же пустых, бессмысленных угроз, или всего вместе, я согнулся пополам в душе и начал жадно хватать ртом воздух.

На дворе двухтысячный год. Мама умерла год назад. Мне двадцать один. Я вышел из колонии «Юмкиль» и живу в туннелях под городом, вместе с другими. Они мне не доверяют, а я не доверяю им. Я не сплю, потому что боюсь, что они украдут мои вещи. Чтобы не спать, пользуюсь наркотой, так же как и остальные. Я редко бываю на солнечном свете, и это плохо влияет на мои глаза. Зрение мутнеет. На жизнь приходится зарабатывать кражей мобильных телефонов, бегать с полным рюкзаком. Когда я в конце концов засыпаю, то, проснувшись, вижу, что остался без вещей, без телефонов. Приходится начинать все сначала, в то время как я все больше подсаживаюсь на порошок. Дела идут не очень хорошо. Мужчина отказывается отпустить свою сумку, и я почти забиваю его до смерти. После этого ничего не помню, воспоминания возвращаются гораздо позднее.

Я выбираюсь из туннелей и селюсь у одного друга в Албю. Его зовут Франк, он сидит на героине и дает мне иногда уколоться. Мне нравятся уколы, и я завязываю с порошком. Сплю теперь на матрасе. У Франка есть девушка, она симпатичная и к тому же добра ко мне. Когда Франка нет дома, мы занимаемся сексом. По какой-то причине ей нужно покинуть страну через несколько месяцев. Я помогаю ей – делаю идентификационную карту, которой она может пользоваться.

Она садится в поезд, и больше мы никогда не встречаемся.

За день до ее отъезда я под кайфом, лежу на полу, прислонившись к одному из шкафов. Меня накрыло, я не могу сфокусировать взгляд; замечаю только, что Франк что-то держит в руке. Он садится на корточки передо мной и спрашивает, делал ли я это прежде.

– Что делал?

– Такие штуки. – Он машет у меня перед носом одной из идентификационных карточек.

– Несколько раз.

Франк говорит, что у меня хорошо получается. Спрашивает, могу ли я сделать еще, в обмен на героин. Я соглашаюсь, но говорю, что мне нужны материалы и инструменты, к тому же меня разыскивают за грабеж, и я не могу выйти. Франк достает все необходимое – крадет со склада. Несколько раз он приносит не те материалы, и ему приходится относить все назад.

Позднее он знакомит меня с типом, которого называют Человек без голоса. Его зовут Йозеф Абель. Он, в свою очередь, сводит меня с парнем, которого ты наверняка знаешь. С Сильвером. Он одного со мной возраста, но имеет намного больше власти. Сильвер просит меня помочь одному знакомому, которому нужно ненадолго залечь на дно. Я соглашаюсь в обмен на героин. Вскоре Сильвер рассказывает мне, что у него есть друг, владелец предприятия, которое вскоре должно обанкротиться. Он интересуется, не хочется ли мне стать подставным директором в обмен на определенную сумму денег. Цифра довольно большая, на эти деньги можно купить кучу наркотиков. И я соглашаюсь – и на деньги, и на предприятие. Ко мне, как сказал Сильвер, по всей видимости, придут несколько человек и зададут пару вопросов.

Вся ответственность легла на меня, а я не понимал, что это значит. Акционерное общество устроено так, что тот, кто владеет акциями, за них и отвечает. Будучи совершенно ни к чему не причастным, я становлюсь крайним, когда фирма через несколько месяцев становится банкротом. Долг – полмиллиона, к тому же наркотики закончились. Первый раз в жизни меня посещает мысль о самоубийстве. И именно тогда я начинаю подумывать о том, что можно показать замечательный фокус, классную иллюзию – взять и исчезнуть.

XX

Время, у меня нет времени. Это чувство почти осязаемое, но я не знаю, что делать с ним. Левин пропадает в Доме, а я брожу по Кунгсхольмену, засунув руки в карманы. Пытаюсь думать.

Утренние воспоминания – репортеры у моей двери – возвращаются, и по какой-то причине мне трудно от них отделаться. Во мне растет чувство, что за мной наблюдают, идет слежка, и я снова и снова оборачиваюсь, убежденный в том, что так оно и есть. Я перехожу улицу к площади Кунгсхольмен и захожу в кафе, дверь в которое – дыра в стене, сажусь так, чтобы держать в поле зрения дверь и окно. По улице пожилая дама тащит за собой не менее пожилого мужчину, как будто они куда-то опаздывают. Мужчина сопротивляется, потому что просто не способен передвигаться так быстро.

Телефон звонит. Номер мне знаком. Это из Салема. Я подношу телефон к уху.

– Алло?

– Лео, это мама. Я… как дела?

– Хорошо. Что-то с отцом?

– Нет, нет. – Она откашливается. – Нет, все как обычно. Нам просто интересно, мы прочитали о том, что случилось… всё ли в порядке?

Я закрываю глаза.

– Все хорошо.

– Правда? Потому что…

– Всё в порядке. Просто возникло недопонимание.

– Просто я подумала, что после событий весной и прочего…

Я не рассказывал им всех деталей в моменты редких побывок в Салеме. На самом деле я держался как можно дальше оттуда, чтобы этого не делать.

– Мике тоже волнуется.

– Передавай ему привет и скажи, что все хорошо.

Она вздыхает.

– Мама, все нормально. Правда.

– Да, конечно, если ты так говоришь. Было бы хорошо, если б ты приехал на днях, – говорит она, меняя тему.

Я стараюсь продолжить разговор, но вновь ощущаю, как на мои плечи давит чувство тревоги, и я заканчиваю разговор. Делаю глоток воды, но она попадает не в то горло, и я кашляю.

Ребекку Саломонссон ограбили. Она отправилась в «Чапмансгорден» переночевать, а там кто-то отнял у нее жизнь, пробравшись внутрь и застрелив ее. В руке у нее была цепочка Юлии. Я пытаюсь соединить факты ограбления и ее смерти, но у меня ничего не получается. Грим в качестве преступника никак не представляется. Он никогда не проявил бы такую неосторожность.

Мой телефон вибрирует.

Ты уже начал что-то понимать?

Я колеблюсь.

Грим?

Да?

Мой пульс учащается.

Нам нужно встретиться, – пишу я.

Да.

Где ты?

Скоро.

Что это значит?

Я сверлю взглядом телефон. Экран сперва черный и немой, но потом включается подсветка и вибрация. Это Бирк. Я не отвечаю, продолжая ждать. Ничего не происходит, и я снова пишу.

Алло?

По-прежнему ничего, но снова звонит Бирк. Я снова игнорирую звонок и пью воду. На остановке тормозит автобус. На одной его стороне нарисована наружная реклама с фотографией женщины и мужчины средних лет, оба красивые, без пигментных пятен на лицах, и текст «ТО, ЗА ЧТО ТЕБЯ ХВАЛИЛИ ВЧЕРА, НЕ БУДЕТ ВАЖНЫМ ЗАВТРА – СТАРАЙСЯ РАЗВИВАТЬСЯ». В углу кафе сидит отец со своим сыном. Мальчик что-то говорит ему, а тот смеется. Я опускаю взгляд. Ему примерно столько же лет, сколько могло быть Виктору.