Капкан для маньяка Александрова Наталья

© Александрова Н.Н., 2016

© Оформление. ООО «Издательство Э», 2016

– Опять вы, Никандрова! – Майор Барабанов в сердцах швырнул ручку на стол и откинулся на спинку кресла.

Его красное, как раньше говорили, апоплексичное, лицо приобрело свекольный оттенок и покрылось бисеринками пота.

– Я же вам доступно объясняю: все в порядке с вашим сыном, жив-здоров, никаких жалоб не поступало!

– Так-то оно так, – бедно одетая женщина по другую сторону стола опустила глаза, теребя в руках носовой платочек и как бы не решаясь то ли заплакать, то ли воздержаться, – так-то оно так. Да только мне бы его повидать… Повидать бы Юрочку… Да передать бы ему кое-что из одежды… да из еды… Кормят-то там сами знаете как…

– Это вы зря слушаете всякую клевету на нашу армию! Солдат вообще кормят хорошо, а в той элитной части, куда попал ваш сын, так просто на убой!

Женщина взглянула на майора с осторожным недоверием и завела прежнюю песню:

– Так-то оно так, да домашнее все ж таки лучше… И одежду теплую, а то он у меня мальчик болезненный… И повидать бы его…

– Он у вас не мальчик, а солдат! – рявкнул майор. – А солдат должен быть мужчиной! Он должен привыкать к лишениям армейской жизни, укреплять здоровье физкультурой и спортом, закаляться… Хотя, конечно, никаких лишений в армии сейчас нет. А в той элитной части…

– Так-то оно так, а вот соседка с четвертого этажа три раза уже к своему сыну ездила, он у нее под Кингисеппом служит, и повидала его, и теплые вещи…

– Достала ты меня своими теплыми вещами! – Майор Барабанов цветом лица стал похож на баклажан, нервы его были на пределе. – То есть вы меня достали! Сказали же вам ясно: все у него хорошо, а свидания в его части не полагаются!

– А вот соседка с четвертого этажа говорила, что если не дают свиданий и не получаешь писем, то надо обращаться в общество «Солдатские матери»…

– Так. – Майор Барабанов неожиданно успокоился, убрал в ящик стола свою дорогую паркеровскую ручку и сказал скучным голосом: – Записывайте. Доехать до станции Каннельярви, идти по грунтовой дороге слева от железнодорожных путей четыре километра, там будет КПП. Спросите капитана Васильева.

Женщина, радостно взволнованная, подробно записала инструкцию, поблагодарила майора и кинулась прочь из военкомата собирать Юрочке гостинцы.

Майор Барабанов, дождавшись, когда в коридоре затихнет эхо ее шагов, снял телефонную трубку и набрал номер.

– Ну, как я и предупреждал, мать Никандрова, настырная баба, вцепилась как клещ, начала «Солдатскими матерями» пугать. Так что я ее послал в Каннельярви. Разбирайтесь теперь сами.

– Что ж ты, майор, раньше-то думал? – зло осведомился его собеседник. – Говорили же тебе – сирот посылать!

– Где я вам столько сирот подберу? Здесь все подходило: парень здоровый, крепкий. Мать-одиночка, работает дворником: какие у нее связи? Я, что ли, виноват, если у вас ребята погибают?

– Сам знаешь, майор, у нас подготовка непростая. Процент смертности высокий…

– Знать ничего не хочу про ваши дела! – завизжал майор. – И слушать не буду! Посылал вам ребят, каких просили, – и все! Какой с меня спрос?

– Ты, майор, говори, да не заговаривайся, – холодно и зло прервал его собеседник. – Ты от нас деньги получал и впредь получать будешь. А попробуешь соскочить – сам знаешь, что тебя ждет. И нечего тут истерику устраивать! А то сам… в Каннельярви поедешь.

Майор Барабанов побелел от ужаса. Он хотел что-то ответить, но в трубке раздавались уже короткие гудки.

В электричке было почти пусто. В конце лета и в начале осени в Заходскую, Кирилловскую, Каннельярви обычно едет толпа грибников, в поезд иногда и не втиснешься, а сейчас, в марте, в вагоне ехало человек пять-шесть.

Наискосок от Марии Кондратьевны Никандровой сидел гнусного вида небритый мужик в рваном ватнике, явный бомж… Ох, думала Мария Кондратьевна, выйдет за мной, нападет да отберет еду и вещи Юрочкины. А бомж мрачно на нее посматривал, подтверждая самые худшие ее подозрения. Хоть бы он дальше поехал! Ведь такие бомжи за кусок хлеба убить могут. Ох, не довезет она сыну гостинцы!

Но на станции Каннельярви страшный бомж остался сидеть в вагоне, и Мария Кондратьевна, с трудом спустившись с двумя тяжеленными сумками, радостно зашагала по грунтовой дороге. Она не обратила внимания на то, что из соседнего вагона вышел коренастый мужчина в коротком черном пальто и вязаной шапочке.

Подождав, пока Мария Кондратьевна углубится в лес, мужчина, не торопясь, пошел следом.

Мария Кондратьевна шла, счастливая, не замечая тяжести сумок. Она предвкушала встречу с сыном, думала, как сядет рядом с ним где-нибудь в красном уголке, разложит перед Юрочкой домашнюю еду и будет гладить его по руке, смотреть, как он ест, и расспрашивать о том, как он служит, подружился ли с кем…

Она шла быстрым, радостным шагом. Снег на дороге был неглубокий, но видно было, что по нему сегодня еще никто не проходил. Это показалось Марии Кондратьевне немного странным, но мысли ее были заняты другим, и она отбросила странность, не задумываясь.

Она шла и шла, дорога постепенно сужалась, снег становился все глубже. Сверху тоже посыпалась мелкая мокрая крупа. Женщина взглянула на часы и удивилась: она идет уже почти два часа, не может быть, чтобы не прошла четырех километров, а никаких признаков воинской части и в помине не было, наоборот, место становилось все более глухим и диким.

Где-то сзади послышались приближающиеся шаги. Мария Кондратьевна поставила сумки на снег, решив дождаться человека: если уж он идет по этой дороге, так наверняка туда же, куда она – в ту же часть. Только теперь, поставив сумки и выпрямившись, она поняла, как устала. Неужели она пошла не по той дороге и теперь придется возвращаться?

На дороге появилась коренастая мужская фигура. Слава богу, приближающийся мужчина выглядел прилично, не был похож на того бомжа из электрички, а то сейчас оказаться в лесу, на пустынной дороге, один на один с таким… Подумать страшно!

Мужчина приблизился. Роста он был невысокого, но очень плотный, с длинными сильными руками, а больше Мария Кондратьевна ничего не разглядела.

– Скажите, – обратилась она к встречному бодрым голосом, стараясь преодолеть невольно зародившийся в сердце страх, – скажите, далеко еще до КПП?

– До КПП? – переспросил мужчина, подходя к ней вплотную. – До КПП, говорите? Да уже близко совсем.

Он полез в карман, должно быть, за папиросами, видно, хотел отдохнуть, покурить. Но вместо папирос достал темный продолговатый предмет. Предмет щелкнул в его руках и выпустил узкое, холодно блеснувшее лезвие. Мария Кондратьевна похолодела. Сбывались все ее самые худшие опасения.

– Не надо, – тихо проговорила она, – пожалейте. Я к сыну иду, к Юрочке. Вещей ему теплых, гостинцев… Если вам надо чего, вы возьмите, только не все – чтобы Юрочке тоже осталось. Я его полгода уже не видела… Юрочка служит здесь, сыночек мой. Я одна его растила. А теперь вот ни писем от него, ни свиданий не дают…

Мария Кондратьевна говорила и говорила, пытаясь заговорить смерть, как ее деревенская бабка заговаривала когда-то кровь из порезанного пальца или зубную боль.

Но, взглянув в спокойные, равнодушные глаза мужчины, она поняла, что все напрасно, что ничего сделать она не сможет, что смерть нагнала ее на этой мартовской проселочной дороге…

– С сыном хочешь увидеться? – тихо спросил убийца. – Увидишься. Скоро уже.

Поняв страшный смысл его слов, женщина тихо ахнула, и две дорожки слез побежали по ее щекам…

Убийца взмахнул ножом, и Мария Кондратьевна повалилась на снег. Какое-то время она еще видела черные ели в белом снежном уборе, но вскоре свет померк в ее глазах.

Убийца подтащил ее тело к протекавшему неподалеку ручью и сбросил в черную полынью, потом туда же приволок тяжело набитые сумки – теплые вещи для Юрочки, домашние гостинцы…

Алексей вышел из метро и перевел дух. И хоть на улице шел мелкий дождь со снегом, ему стало легче. В метро, как обычно, было множество распаренных озлобленных людей. Алексея зажали в угол, поручень больно врезался в левый бок, стало трудно дышать. На улице полегчало, Алексей вздохнул медленно и неглубоко – боль прошла. Что ж, надо идти домой. При мысли о том, что он будет давиться три остановки в переполненном трамвае, его затошнило. Он выбрал путь пешком, и ноги сразу промокли в старых ботинках. Да при такой грязи спасли бы только болотные сапоги. Алексей поймал себя на том, что нарочно замедляет шаг, чтобы попасть домой позже. Он стиснул зубы и рванулся вперед. Что, так и шляться под снегом? Еще не хватало воспаление легких подхватить!

Дверь он открыл своим ключом – не хотелось ни с кем сталкиваться в коридоре. Сегодня у него не было сил выслушивать упреки и оскорбления. Но ему не повезло. «Как всегда», – отметил он, горько усмехаясь про себя. Скандал разгорелся до его прихода, и теперь он подоспел как раз вовремя. Они уже сказали друг другу все, что думают, выпустили пар, и настал момент объединиться против нового лица. Так что Алексей оказался очень кстати.

– Что так долго? – хмуро спросила жена, появляясь на пороге.

– А он никогда не торопится, – ехидно вякнула теща из кухни, – еще бы. Ведь не ему обед десять раз подогревать.

– Хоть бы «здрасте» сказали! – не выдержал Алексей.

Они удивленно замолчали, но быстро оправились, увидев, что Алексей снял куртку, расшнуровал ботинки и положил на столик под зеркало одну перчатку.

– Где вторая? – грозно вопросила теща.

Алексей разогнулся с трудом, в ушах звенело.

– Что? – глухо спросил он.

– Так я и знала! Этот остолоп опять потерял перчатку!

Перчатки действительно были почти новые, кожаные. И наверняка он потерял одну. Водился за ним такой грех, но почему-то сегодня их крики по поводу пропавшей перчатки довели его до бешенства.

Из своей комнаты выползла дочь. Она стояла в старых лосинах, некрасиво обтягивающих толстый зад, и жевала резинку, с любопытством наблюдая за скандалом. Его дочка… Да не его же!

Никогда он раньше не позволял себе так думать. Женился на Аньке, взял ее с ребенком – так знал же про это. Сам сказал ей – дочка будет наша. И тещу терпел семнадцать лет. Угождал ей во всем, лишь бы мир был в семье. Ничего не помогало.

Тещин голос набирал обороты, она перешла на личности.

«Может, надо было разменяться с самого начала?» – безнадежно думал Алексей.

Он посмотрел на них троих – жену, тещу и дочь – и понял, как они похожи. Нет, ничего бы не помогло.

– Дармоед! – надрывалась теща. – В дом – ничего. Только вещи теряет! В квартире черт-те что творится, а он шляется вечно!

Это была заведомая ложь, их окаянную квартиру, и дачу тоже, он вылизал в свое время как игрушку. Ну, не умеет он зарабатывать деньги. Так не всем же быть новыми русскими. Он долго держался за свою государственную контору, но вот появился новый директор, что-то там в верхах перерешили и сократили пол-института. Из тех, кто сам раньше не ушел.

Он стоял в коридоре и смотрел на их орущие рты. Интересно, если он будет вот так молчать, на сколько их хватит?

Теща, не в силах смириться с пропажей перчатки, кинулась к его куртке и стала обшаривать карманы. Алексей хотел было ей помешать, но спину ломило, голова кружилась. И он отступился. Теща с торжеством вытащила у него из кармана трудовую книжку и тонкую пачку денег. Она застыла было на миг, тупо глядя на то, что у нее в руках, но жена оказалась сообразительнее, выхватила книжку и прочитала вслух: «Уволен в связи с сокращением штатов».

Казалось бы, ну что такого ужасного, думал Алексей. Они же сами все время орали, чтобы он не цеплялся за эти жалкие гроши и искал другую работу. Но две стервы даже обрадовались, что им подвернулся новый повод поскандалить. Дочь равнодушно пожала плечами и хлопнула дверью своей комнаты.

«У Аньки голос визгливый, – думал Алексей, – но до тещи ей далеко. Какого черта я вообще тогда женился? Ведь видел же тещу перед собой. Анька сейчас вылитый ее портрет».

– Хоть бы ты провалился куда. А то корми его теперь задаром! – орала теща. – Нашел бы, что ли, дуру какую-нибудь – так кому он нужен-то, все теперь умные!

Они давно уже его провоцировали. Но он убедил себя в том, что это просто такие люди несдержанные. Сколько раз потом после скандала теща удивленно пожимала плечами:

«Уж больно ты обидчивый. Этак если к каждому слову цепляться… ты пропускай мимо ушей».

Но он не мог как они – просто бросать слова на ветер. Он не мог разругаться вдрызг, уйти, хлопнув дверью, а на следующий день как ни в чем не бывало явиться домой и делать вид, что ничего не произошло. Он всегда придавал словам много значения, слишком много. Он знал, что если уйдет из этого дома, то навсегда. Так почему же он этого не сделал? Неужели только потому, что некуда идти? Анька нарочно орет тут про других женщин, на самом деле она прекрасно знает, что у него никого нет. И родственников тоже уже не осталось. И друзей его они отвадили в первые годы после свадьбы.

Две мегеры орали уже теперь вовсе что-то несуразное. Сам виноват, зло подумал Алексей, сам их распустил. Позволил вытирать о себя ноги.

Закололо в левом боку. Сейчас бы полежать спокойно, посмотреть ерунду какую-нибудь по телевизору. И чтобы кто-то принес чаю с лимоном, сел рядом, погладил по голове. Говорить ничего не надо – так, пустяки какие-нибудь: не простудился ли он, не промокают ли ботинки и что весной у людей повышенная утомляемость из-за авитаминоза. А летом все пройдет и наладится.

Что это он размечтался, одернул себя Алексей. Никогда в его семье такого не было и не будет. Какого черта! Он потерял семнадцать лет жизни с этими сволочами. Внезапно он понял, что уходят не к другой женщине, а от этой, когда нет сил больше терпеть. Он шагнул к Аньке и вырвал свою трудовую книжку и тонкую пачку денег. От неожиданности она выпустила все из рук. С тещей-то у него такой номер не прошел бы!

Он сунул ноги в ботинки, а руки в рукава куртки, подхватил шапку, а оставшейся перчаткой запустил в тещу.

– Ты что это… ты что себе позволяешь? Ты на кого руку поднял? – Она добавила несколько совсем уже бранных эпитетов, матерных. Раньше она все же такого себе не позволяла, однако ей очень подходило ругаться матом. Алексею даже стало легче сделать то, что он собирался. Он нащупал в кармане паспорт, положил туда же бумажник и на прощанье сказал:

– Чтоб вы все провалились!

– Куда ты? – изумленно спросила Анька, но теща дернула ее сзади за рукав.

Алексей с удовольствием хлопнул дверью и вышел на лестницу, наступая на шнурки. Однако когда он завязал ботинки и выпрямился, то почувствовал себя так плохо, что испугался. В голове стучали тысячи молотков, в ушах звенело. Это от нервов. Вернуться? Ни за что! И он вышел под мокрый снег.

После сорокаминутного блуждания по холоду ему стало совсем худо. Хотелось немедленно согреться, а в их дурацком спальном районе не было ни кафе, ни баров – только унылые серые дома, а в них – одинаковые квартиры с тещами. Он уже плохо соображал. Возможно, даже бредил. Бормоча что-то, он заглянул в парадную и увидел приоткрытую дверь подвала. Пахнуло вонючим теплом. Из последних сил он сделал несколько шагов по лестнице. Внезапно что-то сильно ударило его в левый бок, и он без памяти скатился в теплую и темную глубину.

Он пришел в себя оттого, что глаза сквозь веки слепил яркий свет.

«Где я?» – Ему казалось, что он произнес эти слова вслух, но никто не ответил.

Он плотно сжал губы и почувствовал, что они сухи и покрыты коростой. Звуки доходили до него как сквозь толщу воды, но кое-что он мог различить: звяканье, женские голоса.

«Спокойно, – уговаривал он себя, – сначала надо все вспомнить. Я – Алексей Бодров, – всплыло в мозгу. – Уже лучше, а теперь немножко напряжемся и вспомним, как мы сюда попали».

Но память не отозвалась, тогда он осторожно приоткрыл один глаз. И ничего не увидел – перед глазами стояла белая пелена. Тогда он открыл оба глаза как можно шире и заметил, что над ним наклонилась довольно хорошенькая сестричка в кокетливом белом халатике.

– П-привет! – еле разлепляя губы, произнес он.

– Ух ты какой шустрый! – Сестричка засмеялась. – Не успел глаза открыть – и сразу «привет».

Алексей хотел поднять голову, но что-то мешало. И тело опоясывал жесткий панцирь.

– Тише, тише! – испугалась девушка. – Юрий Михалыч!

Подошел врач.

– Как зовут? – осведомился он, заглядывая в медкарту.

– Леша… Алексей Бодров… Константинович.

– Верно! – улыбнулся врач. – В паспорте так и сказано. Имя ты свое не забыл. Покажи, какая правая рука, какая левая, – и удовлетворенно хмыкнул, когда Алексей показал.

Потом он поводил у него перед глазами указательным пальцем и похлопал по плечу:

– Не горюй, мужик, жить будешь!

– Ч-что со мной?

– Пустяки – три ребра сломаны, синяки-ссадины да сотрясение мозга. Вот позвоночник ушиблен… но, даст бог, и это преодолеем.

Врач отошел к стонавшему соседу, а к койке Алексея подошла другая сестра, постарше, и стала устанавливать капельницу.

– Какое сегодня число? – Он уже произносил слова довольно сносно.

– Тише ты, не мешай.

– Ну какое число, – ныл он.

– Отстань ты, ну двадцать первое.

«Двадцать первое марта, – подумал он, – это значит, что я здесь три дня».

Потом уже хорошенькая сестричка Наденька рассказала ему, что нашли его при выходе из подвала на лестнице всего избитого. Он был без сознания.

– Как же вы попали в ту парадную?

– Не помню. – Он отвернулся к стене.

Надя приглядывалась к нему внимательно. На бомжа этот мужчина не был похож. И тетя Дуня из гардероба, куда сдавали одежду больных, сказала, что одет Бодров, конечно, так себе, но чисто.

– Хочешь, я к тебе домой позвоню? Волнуется жена-то небось, тебя три дня как нету.

– Я телефон забыл, – резко ответил Алексей.

– Да, при сотрясении мозга это бывает. Но ты не волнуйся, я номер выясню.

– Не надо! – вскричал он и добавил, успокаиваясь: – Не надо звонить, очень тебя прошу. Не волнуется жена за меня совсем. Мы с ней разошлись.

– Ну что ж, всякое бывает. Ты, значит, так от нее и ушел с одним паспортом в кармане?

– Выходит, так.

Он провалялся в больнице целый месяц. Ребра зажили быстро, сотрясение мозга прошло как полагается, за двадцать дней, но врачей беспокоил ушиб позвоночника. Алексея просвечивали, возили на консультацию к профессору, но все же разрешили вставать. К нему никто не приходил, так что он здорово отощал на больничном питании. Побаливала спина, кружилась голова, а в остальном здоровье восстанавливалось. Он часто лежал молча, отвернувшись к стене, и раздумывал о своем дальнейшем житье. Жить было негде, и денег кот наплакал. Что ж, у него остался последний выход – тетя Клава. Произнеся это имя вслух, он усмехнулся. У тети Клавы был дом в деревне Лисино Лужского района. Тетя Клава в деревне не жила, и он спокойно мог воспользоваться домом пока, на время. Ему надо продержаться несколько месяцев. Самое большее – до осени, а там… будем надеяться, что все изменится.

Он сам настоял на выписке, хотя чувствовал себя неважно: с их больничными сквозняками устроили ему, кажется, воспаление легких. Когда ему выдали одежду и по описи документы, часы и бумажник, он с изумлением обнаружил, что бумажник пуст. А ведь там были деньги, много ли, мало, но это его последние. Он внимательно посмотрел на кладовщицу тетю Дуню. Она быстро сновала по кладовой и торопила его, отводя глаза.

– Тетя Дуня, а где же деньги? – громко удивился он.

– Какие деньги? – Голос ее по тембру визга напоминал только что опоросившуюся свинью.

– Три с половиной тысячи было в бумажнике.

– Откуда я знаю, где твои деньги? Может, бомжи вытащили, пока ты в подвале валялся?

– Врешь, старая. Если бы бомжи вытащили, то уж и часы, и документы. Да и одежду бы сняли. А если бы ваши в «Скорой», то документы и одежду бы оставили, а часы бы уж точно поперли. У меня часы хорошие, двести долларов раньше стоили. Так что деньги ты слямзила, я точно знаю. А часы побоялась. Потому что тебе вещи мои санитар по описи сдавал.

Тетя Дуня молча глядела на него, раздумывая: заорать или кончить дело миром. Прикинув физические возможности свои и Алексея, она решила было заорать, но взглянула ему в глаза и передумала.

– Вот что, бабка, – вздохнул Алексей. – Давай так сделаем. Бери мои часы за тыщу рублей – и мы в расчете. Я к завотделением обращаться не буду, уйду по-тихому. Ну?

Баба Дуня переводила взгляд с часов на Алексея. Часы действительно были стоящие. И у зятя скоро будут именины – как раз хороший подарок…

– Пятьсот! – сказала тетя Дуня строго.

– Восемьсот – и ни рубля меньше! – твердо ответил Алексей. – А иначе иду к завотделением.

– Ладно уж, – вздохнула баба Дуня. – Из уважения к больному человеку.

Она удалилась в глубь кладовки и вынесла Алексею мятые бумажки.

Он вышел на улицу. Было тепло, а на нем – зимняя куртка. В бумажнике лежали восемьсот рублей, и неизвестно, сколько времени ему предстоит жить на эти деньги.

Ольга Шувалова проснулась, как всегда, поздно и, как всегда, в отвратительном настроении. Накануне она снова вдрызг разругалась с мужем. Никита по обыкновению читал ей мораль – объяснял, как должна вести себя жена политика, потом оставил инструкции Аскольду и отбыл в Москву. А Ольга в знак протеста много пила вечером одна, хотя обычно старалась этого не делать, но уж очень достал ее Никита. В результате она с трудом нашла в своей огромной квартире собственную спальню и даже, кажется, ходила перед Аскольдом чуть ли не голая – пусть Никитин цепной пес помучается… Хотя если честно, то видно, что его Ольгины прелести абсолютно не волнуют. Голубой он, что ли?

Ольга, может быть, поняла бы мужа, если бы он стерег ее из ревности. Но ведь нет, он беспокоился только о своей репутации политика. Она должна была соответствовать вылепленному им образу – красивая, ухоженная светская дама, украшение раутов и дипломатических приемов, верная и надежная спутница мужа… Никаких скандалов, никаких мужчин: боже упаси! Ни одно пятнышко не должно замарать кристально-чистый образ жены вице-губернатора…

Боже, как ей было с ним скучно! Один вид его серьезной физиономии вызывал у нее физическую зубную боль! Раньше, когда они могли еще спокойно разговаривать, вместо того чтобы сразу начинать скандал, Никита объяснял ей, что карьера политика – очень сложная вещь, что он делает это не только для себя, что ей, Ольге, тоже будет гораздо лучше, если его переведут в Москву, что там совсем другая жизнь, она и не представляет себе, какие их ожидают перспективы и деньги.

Умом Ольга с ним соглашалась, но поскольку ее просто трясло от того, как он ходит, ест и говорит, то все его воспитательные речи пропадали даром. Как-то раз в относительно мирный период их взаимоотношений она спросила мужа, не будет ли он возражать, если она займется собственным бизнесом. Вот и Анна Андреева, и Елена Яблонская… Но Никита тогда так на нее посмотрел! Она ему никогда не простит того взгляда – он ударил ее больше любого оскорбления. В нем явственно читалось: не с твоими, душечка, мозгами… А она так надеялась, что собственный бизнес развяжет ей руки: муж не сможет контролировать каждый ее шаг, каждый телефонный звонок… Да и деньги, – разумеется, он ей кое-что давал, но эти деньги так быстро кончались, и опять начинался скандал.

«Я тебе только что дал десять тысяч долларов! – кричал этот сквалыга. – Неужели ты их потратила?»

Конечно, истратила, иначе стала бы унижаться и просить еще… И не только что, а на прошлой неделе. И что такое десять тысяч, если в «Конти» за одну ночь ничего не стоит проиграть пятьдесят? И вообще, все вокруг твердят, что жизнь подорожала! Лучше бы боролся с дороговизной жизни, если он такой выдающийся политик! Ведь народ живет очень трудно! Когда муж не давал денег, Ольга очень сочувствовала народу…

Приняв душ и выпив стакан сока из грейпфрута, Ольга решила, что жизнь не так плоха и у ее мужа Никиты Шувалова тоже есть свои достоинства. Например, то, что он очень много времени проводит в Москве. И если бы не проклятый Аскольд… Но следовало употребить время командировки мужа с пользой. Ольга задумалась – как бы позвонить Игорю. То есть позвонить ничего не стоило – вон лежит переносная трубка, звони хоть из ванной, хоть из туалета. Но проблема в том, что сволочной Аскольд умудряется прослушивать все ее разговоры. Как он это делает, Ольга не знала, в технике разбираться ей было неинтересно. Поймать его за руку она не могла, но не сомневалась, что он прослушивает разговоры по приказу мужа. Ругаться с Аскольдом не было никакого толку: он смотрел на Ольгу и улыбался непроницаемой улыбкой. Один раз Ольга решила пожаловаться мужу, что Аскольд к ней приставал, но Никита верит ему больше, чем жене, поэтому он только усмехнулся в ответ.

А позвонить Игорю очень хотелось. Хотелось оказаться с ним в его маленькой однокомнатной квартирке и оттянуться на всю катушку… Ей хотелось думать, что Игорь – это мужчина, который ценит ее как женщину, что ему так же хорошо с ней, как и ей с ним. Разумеется, так получается, что ей приходится всюду платить за него да и ему совать какие-то деньги… Но он так беден, а разве ей жалко сотню-другую баксов? За все хорошее надо платить, это бесспорно. Игорь уверяет, что он беден, потому что талантлив. Талантливые люди ранимы, они нуждаются в ласке, заботе и душевной теплоте. Игорь – журналист, но завистливые бездарности, как он утверждает, мешают ему пробиться. Из-за них Игоря «ушли» из одной газеты, из другой и с телевидения тоже. Ольга не очень-то слушает его подробные жалобы, гораздо интереснее заниматься с ним другим делом.

Но с каждым разом все труднее и труднее улучить минутку для свидания, Аскольд свое дело знает изрядно.

Мобильник запищал неожиданно. Ольга схватила его раздраженно.

– Девочка моя, как ты? – Голос матери сегодня был беспокойным.

Понятно, нынче разыгрывается пьеса «встревоженная мать».

– Все в порядке, – по возможности спокойно ответила Ольга.

– Почему ты не позвонила мне? – Мать тотчас же сменила тон.

Раз у Ольги все в порядке, то она обязана была позвонить или заехать, побеспокоиться о больной матери. Словом, сейчас уже разыгрывалась другая пьеса – «неблагодарная дочь». Ольга подавила в себе сильнейшее желание бросить трубку и отключить мобильник насовсем. С матерью надо быть осторожнее – она может принять какие-то таблетки, позвонить всем знакомым, как уже было один раз. Мать тогда увезли в больницу, промыли желудок и отпустили, но какой-то мерзавец успел выпытать у нее, кем является ее зять. И на следующий день в паршивой бульварной газетенке мелким шрифтом была напечатана крошечная заметка о том, как вице-губернатор Шувалов довел свою тещу до самоубийства.

Скандал в больнице Ольга устроила страшный. Газету закрыли – Никита сделал пару звонков, и на газетенку наехали по очереди санэпидемстанция, пожарные и собственно «крыша». Все сразу никакая организация не выдержит. Заметку в общем-то никто не успел прочитать, но Никита страшно разозлился и орал на Ольгу, а потом две недели не давал денег. Так что теперь Ольга была с матерью очень осторожна.

– Я собиралась заехать сегодня, мама.

– Ну, если тебе некогда, то я не настаиваю, – обиженно протянула мать. – Но могла бы поддержать меня, потому что сегодня такой день…

– Какой день? – Ольга не сумела скрыть раздражения.

– Сегодня мне очень плохо, потому что пришло письмо.

И поскольку Ольга молчала, мать продолжила без прежнего надрыва в голосе:

– Пришло письмо от твоей сестры. В нем говорится о смерти твоего отца.

– Хорошо, мама, я заеду вечером, – быстро ответила Ольга.

Соглашаться на вечер было ее ошибкой, поняла она, когда открыла своим ключом дверь материнской квартиры. Получив письмо утром, мать за целый день успела подготовиться. И теперь Ольга, войдя в комнату, изумленно застыла на пороге.

Зеркало было завешено тонкой материей. Сама мать сидела на диване, обложившись подушками, в черном платье и черной косынке, повязанной по самые брови, так что волосы совсем не были видны.

– Что случилось, мама?

– Ты что, не поняла? – нервно отозвалась мать. – В семье покойник. И потом, почему ты опоздала? Я думала, ты будешь к шести.

– Я сказала – вечером. А точное время не назвала, – терпеливо возразила Ольга.

– Вот именно, я ждала.

Ольга поняла: мать приготовилась заранее, чтобы получился соответствующий эффект. Ольга все не шла, и матери надоело сидеть этаким чучелом.

– Ну хорошо, так что там с письмом? – миролюбиво спросила Ольга, подсаживаясь к матери на диван.

Мать вытащила откуда-то из-под себя помятый листок бумаги.

– Там трудно разобрать. Потому что, когда читала, я плакала, – сообщила она.

Ольга низко наклонилась над письмом, чтобы скрыть злую улыбку: письмо было написано шариковой ручкой, такие строчки от слез не расплываются. Да полно, слезы ли? Она отогнала от себя видение: мать сидит над письмом и капает на него водой из пипетки. Нет уж, что-что, а плакать по заказу ее мать всегда умела.

– Читай вслух, доченька!

Ольга поморщилась от фальшивых ласковых нот в голосе матери и медленно прочитала:

«Здравствуйте, мама!

Прошу простить меня за печальные вести, но я должна сообщить вам, что двадцатого апреля этого года умер мой отец и ваш муж Синицын Георгий Петрович. Он скончался в больнице, где лежал до этого месяц. Диагноз – инфаркт, хотя до того, как первый раз попал в больницу, он на сердце никогда не жаловался. Похоронен он на Строгановском кладбище, в нашем городе оно единственное.

Еще раз простите за горестную весть, но я решила, что вы должны об этом знать. Передайте также, если сочтете нужным, это моей сестре Ольге.

Надеюсь, что вы обе находитесь в добром здравии.

Лена Синицына».

По окончании чтения мать всхлипнула и поднесла к глазам черный же (откуда она его только выкопала?) кружевной платочек.

– Бедная, бедная моя девочка! Одна там. Совсем одна!

– Почему ты думаешь, что она там совсем одна? – возразила Ольга. – У нее вполне могут быть муж и дети.

– Откуда у тебя этот равнодушный тон? – вскричала мать. – Ты только что прочла о смерти собственного отца и не проронила ни слезинки!

Ольга закусила губу и, чтобы не наговорить лишнего, стала внимательно разглядывать письмо. Написано четким почерком, без помарок и ошибок. Лишнего ничего не сказано. Тон письма весьма сдержанный, даже скорее официальный. Понятно, она не знала, куда пишет, кому. Возможно, письмо прочитали бы совершенно посторонние люди. Скорее всего, она долго раздумывала, как написать, сделала черновик. Пишет, что отец скончался двадцатого апреля, а на письме дата – второе мая. То есть похоронили, поминки справили, и только потом она написала, чтобы не заподозрили, что денег просит. Гордая, значит, сестричка!

Ольга спокойно отметила, что при слове «сестра» в ее душе ничего не шевельнулось. Мать смотрит с упреком во взоре. А кто, интересно, все это устроил?

Ольга вспомнила, как в детстве они все жили вот в этой квартире – мать, отец, она и маленькая сестренка Лена. Но та появилась потом. У них с Ольгой была большая разница – семь лет. В воспоминаниях самого раннего детства родители все время ругались. Отец очень громко кричал на мать. А та отвечала ему визгливым голосом. Потом Ольга помнит, как они с матерью долго ехали в поезде, потом жили в маленьком городе у родственников и тетка там все в чем-то мать упрекала, а мать отругивалась.

Позднее Ольга расспрашивала мать об этом периоде, та сказала, что больше не могла жить с этим человеком, он иссушил ее сердце – мать любила красивые обороты. А потом он приехал за ней и на коленях умолял ее вернуться. По иной версии, Ольге подошло время идти в школу и надо было ехать в большой город, чтобы дать ребенку приличное образование. А скорее всего, мать все же вняла теткиным уговорам и, поглядев вблизи на жизнь в провинции, сообразила, что лучше жить с нелюбимым мужем, но в большом городе в трехкомнатной квартире, чем вообще без мужа и в двухэтажном деревянном домике на шесть семей с общей кухней и удобствами во дворе.

Так или иначе, они вернулись, и через год родилась Ленка – маленькое орущее существо. Родители немного отвлеклись от скандалов, Ольга пошла в школу, а через три года отец забрал сестру и навсегда исчез из жизни матери и Ольги. Ольге тогда было десять лет, но потом она несколько раз задавала матери прямые вопросы.

– Почему вы расстались? – спрашивала она.

– У этого человека страшно тяжелый характер, – отвечала мать.

– Почему нас поделили?

– Потому что он любил твою сестру больше, чем тебя.

– Почему? – не отступала Ольга.

На этот вопрос она каждый раз получала разные ответы.

– Я никогда его не любила, – говорила мать, округляя глаза, – я всю жизнь любила одного человека, ты – его дочь.

– А зачем же ты вышла за отца? Ты его обманула?

– Он знал обо всем и на коленях умолял меня выйти за него замуж! – восклицала мать, прижав руки к груди.

В следующий раз она утверждала:

– Он нарочно украл мой паспорт и не отдавал его, пока я не пойду с ним в загс!

Со временем, когда Ольга достаточно выросла, мать немного изменила первоначальную версию:

– Он заманил меня, невинную девушку, напоил и взял силой. Что мне потом было делать, когда под сердцем стучалась ты? – Мать всегда любила выражаться красиво.

Ольга махнула рукой на расспросы, ей это стало неинтересно. Она занялась своей жизнью – учебой, поклонниками. Мать тоже пыталась несколько раз выйти замуж, но каждый раз до конечного результата дело не доходило: то в последний момент оказывалось, что кандидату в мужья просто негде жить и он жаждал прописаться в их удобной трехкомнатной квартире, то у очередного поклонника обнаруживалась престарелая мамаша, к которой он был страшно привязан, а она заочно невзлюбила будущую невестку, – словом, каждый раз, пока рядом с ней находился мужчина с цветами и конфетами, прилично одетый и чисто выбритый, мать была счастлива. Но как только доходило, так сказать, до дела, то есть появлялась серьезная угроза, что в их уютной чистенькой квартирке появится большое неряшливое ворчащее существо, которое надо будет кормить, обстирывать и вообще всячески ублажать, все мечты матери о замужестве сходили на нет.

С отцом, а тем более с сестрой, они не поддерживали никаких отношений. Ольга была мала и не успела привыкнуть к отцу, тем более что он ею совершенно не занимался, поэтому разлуку перенесла безболезненно, а расспрашивала мать просто потому, что не любила никакой недосказанности. Они прекрасно существовали раздельно. И совершенно незачем было матери сейчас лить крокодиловы слезы.

Матери действительно надоело изображать безутешную скорбь, и косынка лезла на глаза, поэтому она тяжело вздохнула и откинулась на спинку дивана.

– Что же делать, что делать? – бормотала она.

– А что ты собираешься делать? – удивилась Ольга.

– Но ведь он умер!

– Ну и что? – против воли в душе Ольги поднималось раздражение на лицемерие матери. – Почему ты так сокрушаешься о смерти человека, с которым не делала попытки увидеться двадцать шесть лет? И, судя по твоим рассказам, он не заслуживает, чтобы о нем плакали.

– Тише, тише! – Мать испуганно перекрестилась, что окончательно вывело Ольгу из себя. – Он может услышать, его душа…

– Послушай, он умер почти месяц назад, совершенно незачем завешивать зеркало! И умер не здесь, и она, его дочь, давно его похоронила. Кстати, ты собираешься отвечать ей на письмо? Обратный адрес есть.

– Мне очень больно. – Мать отвела глаза.

– Действительно, что можно написать дочери, которую бросила в трехлетнем возрасте? – зло поддела Ольга.