Серебряная ива Ахматова Анна
Поучение Владимира Мономаха детям
И Ангел поклялся живущим,
что времени больше не будет.
Апок[35]ИЗ ПИСЬМА К*** (Вместо предисловия)
В первой половине марта 1940 года на полях моих черновиков стали появляться ни с чем не связанные строки…
Смысл этих строк казался мне тогда темным и, если хотите, даже странным, они довольно долго не обещали превратиться в нечто целое и как будто были обычными бродячими строчками, пока не пробил их час и они не попали в тот горн, откуда вышли такими, какими вы видите их здесь.
Осенью этого же года я написала еще три не лирические вещи. Сначала хотела присоединить их к «Китежанке» и написать книгу «Маленькие поэмы», но одна из них, «Поэма без героя», вырвалась, перестала быть маленькой, а главное, не терпит никакого соседства; две другие, «Россия Достоевского» и «Пятнадцатилетние руки», претерпели иную судьбу: они, по-видимому, погибли в осажденном Ленинграде, и то, что я восстановила по памяти уже здесь, в Ташкенте, безнадежно фрагментарно. Поэтому «Китежанка» осталась в гордом одиночестве, как говорили наши отцы.
1
- Прямо под ноги пулям,
- Расталкивая года,
- По январям и июлям
- Я проберусь туда…
- Никто не увидит ранку,
- Крик не услышит мой,
- Меня, китежанку,
- Позвали домой.
- И гнались за мною
- Сто тысяч берез,
- Стеклянной стеною
- Струился мороз.
- У давних пожарищ
- Обугленный склад.
- «Вот пропуск, товарищ,
- Пустите назад…»
- И воин спокойно
- Отводит штык.
- Как пышно и знойно
- Тот остров возник!
- И красная глина,
- И яблочный сад…
- О salve, Regina![36] —
- Пылает закат.
- Тропиночка круто
- Взбиралась, дрожа.
- Мне надо кому-то
- Здесь руку пожать…
- Но хриплой шарманки
- Не слушаю стон.
- Не тот китежанке
- Послышался звон.
2
- Окопы, окопы, —
- Заблудишься тут!
- От старой Европы
- Остался лоскут,
- Где в облаке дыма
- Горят города…
- И вот уже Крыма
- Темнеет гряда.
- Я плакальщиц стаю
- Веду за собой.
- О, тихого края
- Плащ голубой!..
- Над мертвой медузой
- Смущенно стою;
- Здесь встретилась с Музой,
- Ей клятву даю.
- Но громко смеется,
- Не верит: «Тебе ль?»
- По капелькам льется
- Душистый апрель.
- И вот уже славы
- Высокий порог,
- Но голос лукавый
- Предостерег:
- «Сюда ты вернешься,
- Вернешься не раз,
- Но снова споткнешься
- О крепкий алмаз.
- Ты лучше бы мимо,
- Ты лучше б назад,
- Хулима, хвалима,
- В отеческий сад».
3
- Вечерней порою
- Сгущается мгла.
- Пусть Гофман со мною
- Дойдет до угла.
- Он знает, как гулок
- Задушенный крик
- И чей в переулок
- Забрался двойник.
- Ведь это не шутки,
- Что двадцать пять лет
- Мне видится жуткий
- Один силуэт.
- «Так, значит, направо?
- Вот здесь, за углом?
- Спасибо!» – Канава
- И маленький дом.
- Не знала, что месяц
- Во все посвящен.
- С веревочных лестниц
- Срывается он,
- Спокойно обходит
- Покинутый дом,
- Где ночь на исходе
- За круглым столом
- Гляделась в обломок
- Разбитых зеркал
- И в груде потемок
- Зарезанный спал.
4
- Чистейшего звука
- Высокая власть,
- Как будто разлука
- Натешилась всласть.
- Знакомые зданья
- Из смерти глядят —
- И будет свиданье
- Печальней стократ
- Всего, что когда-то
- Случилось со мной…
- Столицей распятой
- Иду я домой.
5
- Черемуха мимо
- Прокралась, как сон,
- И кто-то «Цусима!»
- Сказал в телефон.
- Скорее, скорее —
- Кончается срок:
- «Варяг» и «Кореец»
- Пошли на восток…
- Там ласточкой реет
- Старая боль…
- А дальше темнеет
- Форт Шаброль,
- Как прошлого века
- Разрушенный склеп,
- Где старый калека
- Оглох и ослеп.
- Суровы и хмуры,
- Его сторожат
- С винтовками буры.
- «Назад, назад!»
6
- Великую зиму
- Я долго ждала,
- Как белую схиму
- Ее приняла.
- И в легкие сани
- Спокойно сажусь…
- Я к вам, китежане,
- До ночи вернусь.
- За древней стоянкой
- Один переход…
- Теперь с китежанкой
- Никто не пойдет,
- Ни брат, ни соседка,
- Ни первый жених, —
- Лишь хвойная ветка
- Да солнечный стих,
- Оброненный нищим
- И поднятый мной…
- В последнем жилище
- Меня упокой.
- Если бы брызги стекла,
- что когда-то, звеня, разметались,
- Снова срослись – вот бы что
- в них уцелело теперь.
- Совсем не тот таинственный художник,
- Избороздивший Гофмановы сны, —
- Из той далекой и чужой весны
- Мне чудится смиренный подорожник.
- Он всюду рос, им город зеленел,
- Он украшал широкие ступени,
- И с факелом свободных песнопений
- Психея возвращалась в мой придел.
- А в глубине четвертого двора
- Под деревом плясала детвора
- В восторге от шарманки одноногой,
- И била жизнь во все колокола…
- А бешеная кровь меня к тебе вела
- Сужденной всем, единственной дорогой.
- От странной лирики, где каждый шаг —
- секрет,
- Где пропасти налево и направо,
- Где под ногой, как лист увядший, слава,
- По-видимому, мне спасенья нет.
Вслед за «Китежанкой» в Фонтанный Дом заявилась без спросу «Поэма без героя». Ахматова всегда говорила, что ее большие поэмы приходили незваными.
Первая версия «Поэмы без героя» (1940–1942) называлась более пространно: «1913 год, или Поэма без героя и Решка». В этом первоначальном варианте, широкому читателю неизвестном, она публикуется в настоящем издании.
…Я сразу услышала и увидела ее всю – какая она сейчас (кроме войны, разумеется), но понадобилось двадцать лет, чтобы из первого наброска выросла вся поэма.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции «Маскарада» 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой, то ли когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту, в <<то время>>, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 октября 1917 г.). Как знать?!
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
Когда в июне 1941 г. я прочла М<<арине>> Ц<<ветаевой>> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма – мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
1913 ГОД, ИЛИ ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ И РЕШКА
Di rider finirai
Pria dell' aurora.
Don Giovanni[37]
«Во мне еще как песня или горе
Последняя зима перед войной»
«Белая стая» d
- Из года сорокового,
- Как с башни на все гляжу.
- Как будто прощаюсь снова
- С тем, с чем давно простилась,
- Как будто перекрестилась
- И под темные своды схожу.
- А так как мне бумаги не хватило
- Я на твоем пишу черновике.
- И вот чужое слово проступает
- И, как снежинка на моей руке,
- Доверчиво и без упрека тает.
- И темные ресницы Антиноя
- Вдруг поднялись и там зеленый дым,
- И ветерком повеяло родным…
- Не море ли? – Нет, это только хвоя
- Могильная и в накипаньи пен
- Все ближе, ближе… «Marche funebre»…[38]
- Шопен
«In my hot youth –
when George the Third was King…»
Byron[39]
- Вы ошиблись: Венеция дожей
- Это рядом. Но маски в прихожей
- И плащи, и жезлы, и венцы
- Вам сегодня придется оставить:
- Вас я вздумала нынче прославить,
- Новогодние сорванцы.
- Этот Фаустом, тот Дон Жуаном…
- А какой-то еще с тимпаном
- Козлоногую приволок.
- И для них расступились стены,
- Вдалеке завыли сирены
- И, как купол, вспух потолок.
- Ясно все: не ко мне, так к кому же?!
- Не для вас здесь готовился ужин
- И не вас собирались простить.
- Хром последний, кашляет сухо.
- Я надеюсь, нечистого духа
- Вы не смели сюда ввести.
- Только… ряженых ведь я боялась.
- Мне всегда почему-то казалось,
- Что какая-то лишняя тень
- Среди них без лица и названья
- Затесалась. Откроем собранье
- В новогодний торжественный день.
- Ту полночную Гофманиану
- Разглашать я по свету не стану,
- И других бы просила… Постой,
- Ты как будто не значишься в списках,
- В капуцинах, паяцах, лизисках —
- Полосатой наряжен верстой,
- Размалеванный пестро и грубо —
- Ты – ровесник Мамврийского дуба,
- Вековой собеседник луны.
- Не обманут притворные стоны:
- Ты железные пишешь законы, —
- Хаммураби, ликурги, солоны
- У тебя поучиться должны.
- Существо это странного нрава,
- Он не ждет, чтоб подагра и слава
- Впопыхах усадили его
- В юбилейные пышные кресла,
- А несет по цветущему вереску,
- По пустыням свое торжество.
- И ни в чем не повинен: ни в этом,
- Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам
- Вообще не пристали грехи.
- Проплясать пред Ковчегом Завета,
- Или сгинуть… да что там! про это
- Лучше их рассказали стихи.
- Крик: «Героя на авансцену!»
- Не волнуйтесь, дылде на смену
- Непременно выйдет сейчас…
- Что ж вы все убегаете вместе,
- Словно каждый нашел по невесте,
- Оставляя с глазу на глаз
- Меня в сумраке с этой рамой,
- Из которой глядит тот самый
- До сих пор не оплаканный час.
- Это все наплывает не сразу.
- Как одну музыкальную фразу,
- Слышу несколько сбивчивых слов.
- После… лестницы плоской ступени,
- Вспышка газа и в отдаленьи
- Ясный голос: «Я к смерти готов».
Ты сладострастней, ты телесней
ивых, блистательная тень.
Баратынский
- Распахнулась атласная шубка…
- Не сердись на меня, голубка,
- Не тебя, а себя казню.
- Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
- Театральные арапчата
- Затевают опять возню.
- Как парадно звенят полозья
- И волочится полость козья.
- Мимо, тени! Он там один.
- На стене его тонкий профиль —
- Гавриил или Мефистофель
- Твой, красавица, паладин?
- Ты сбежала ко мне с портрета,
- И пустая рама до света
- На стене тебя будет ждать —
- Так пляши одна без партнера.
- Я же роль античного хора
- На себя согласна принять…
- Ты в Россию пришла ниоткуда,
- О, мое белокурое чудо,
- Коломбина десятых годов!
- Что глядишь ты так смутно и зорко? —
- Петербургская кукла, актерка,
- Ты, один из моих двойников.
- К прочим титулам надо и этот
- Приписать. О, подруга поэтов!
- Я – наследница славы твоей.
- Здесь под музыку дивного мэтра,
- Ленинградского дикого ветра
- Вижу танец придворных костей.
- Оплывают венчальные свечи,
- Под фатой поцелуйные плечи,
- Храм гремит: «Голубица, гряди!..»
- Горы пармских фиалок в апреле
- И свиданье в Мальтийской Капелле,
- Как проклятье в твоей груди.
- Дом пестрей комедьянтской фуры, —
- Облупившиеся амуры
- Охраняют Венерин алтарь.
- Спальню ты убрала, как беседку.
- Деревенскую девку-соседку —
- Не признает веселый скобарь.
- И подсвечники золотые,
- И на стенах лазурных святые —
- Полукрадено это добро.
- Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
- Ты друзей принимала в постели,
- И томился дежурный Пьеро.
- Твоего я не видела мужа,
- Я, к стеклу приникавшая стужа
- Или бой крепостных часов.
- Ты не бойся, дома не мечу,
- Выходи ко мне смело навстречу, —
- Гороскоп твой давно готов.
«Падают Брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего».
В. Хлебников
- Были святки кострами согреты.
- И валились с мостов кареты,
- И весь траурный город плыл
- По неведомому назначенью
- По Неве, иль против теченья, —
- Только прочь от своих могил.
- В Летнем тонко пела флюгарка
- И серебряный месяц ярко
- Над серебряным веком плыл.
- И всегда в тишине морозной,
- Предвоенной, блудной и грозной,
- Потаенный носился гул.
- Но тогда он был слышен глухо,
- Он почти не касался слуха
- И в сугробах Невских тонул.
- Кто за полночь под окнами бродит,
- На кого беспощадно наводит
- Тусклый луч угловой фонарь —
- Тот и видел, как стройная маска
- На обратном «Пути из Дамаска»
- Возвратилась домой не одна!
- Уж на лестнице пахнет духами,
- И гусарский корнет со стихами
- И с бессмысленной смертью в груди
- Позвонит, если смелости хватит,
- Он тебе, он своей Травиате,
- Поклониться пришел. Гляди.
- Не в проклятых Мазурских болотах…
- Не на синих Карпатских высотах…
- Он на твой порог…
- Поперек…
- Да простит тебе Бог!
- Это я – твоя старая совесть —
- Разыскала сожженную повесть
- И на край подоконника
- В доме покойника
- Положила и на цыпочках ушла.
- Все в порядке; лежит поэма
- И, как свойственно ей, молчит.
- Ну, а вдруг как вырвется тема,
- Кулаком в окно застучит?
- И на зов этот издалека
- Вдруг откликнется страшный звук —
- Клокотание, стон и клекот…
- И виденье скрещенных рук.
В. Г. Гаршину
«Я воды Леты пью…»
Пушкин
- Мой редактор был недоволен,
- Клялся мне, что занят и болен,
- Засекретил свой телефон…
- Как же можно! три темы сразу!
- Прочитав последнюю фразу,
- Не понять, кто в кого влюблен.
- Я сначала сдалась. Но снова
- Выпадало за словом слово,
- Музыкальный ящик гремел.
- И над тем надбитым флаконом,
- Языком прямым и зеленым,
- Неизвестный мне яд горел.
- А во сне все казалось, что это
- Я пишу для кого-то либретто,
- И отбоя от музыки нет.
- А ведь сон – это тоже вещица!
- «Soft embalmer»,[41] Синяя птица.
- Эльсинорских террас парапет.[42]
- И сама я была не рада,
- Этой адской арлекинады
- Издалека заслышав вой.
- Все надеялась я, что мимо
- Пронесется, как хлопья дыма,
- Сквозь таинственный сумрак хвой.
- Не отбиться от рухляди пестрой!
- Это старый чудит Калиостро
- За мою к нему нелюбовь.
- И мелькают летучие мыши,
- И бегут горбуны по крыше,
- И цыганочка лижет кровь.
- Карнавальной полночью римской
- И не пахнет, – напев Херувимский
- За высоким окном дрожит.
- В дверь мою никто не стучится,
- Только зеркало зеркалу снится,
- Тишина тишину сторожит.
- Но была для меня та тема,
- Как раздавленная хризантема
- На полу, когда гроб несут.
- Между помнить и вспомнить, други,
- Расстояние, как от Луги
- До страны атласных баут.
- Бес попутал в укладке рыться…
- Ну, а все же может случиться,
- Что во всем виновата я.
- Я – тишайшая, я – простая,
- – «Подорожник», «Белая стая» —
- Оправдаться? Но как, друзья!?
- Так и знай: обвинят в плагиате…
- Разве я других виноватей?..
- Правда, это в последний раз…
- Я согласна на неудачу
- И смущенье свое не прячу
- Под укромный противогаз.
- Та столетняя чаровница
- Вдруг очнулась и веселиться
- Захотела. Я ни при чем.
- Кружевной роняет платочек,
- Томно жмурится из-за строчек
- И брюлловским манит плечом.
- Я пила ее в капле каждой
- И, бесовскою черной жаждой
- Одержима, не знала, как
- Мне разделаться с бесноватой.
- Я грозила ей звездной палатой
- И гнала на родной чердак,
- В темноту, под Манфредовы ели,
- И на берег, где мертвый Шелли
- Прямо, в небо глядя, лежал,
- И все жаворонки всего мира
- Разрывали бездну эфира
- И факел Георг держал,
- Но она твердила упрямо:
- «Я не та английская дама
- И совсем не Клара Газюль,
- Вовсе нет у меня родословной,
- Кроме солнечной и баснословной,
- И привел меня сам июль».
- Так под кровлей Фонтанного Дома,
- Где вечерняя бродит истома
- С фонарем и связкой ключей, —
- Я аукалась с дальним эхом,
- Неуместным тревожа смехом
- Непробудную сонь вещей.
- Я свидетель всего на свете,
- На закате и на рассвете
- Смотрит в комнату старый клен,
- И, предвидя нашу разлуку,
- Мне иссохшую, черную руку,
- Как за помощью тянет он.
- А земля под ногами горела
- И такая звезда глядела
- В мой, еще не брошенный дом,
- И ждала условного звука…
- Это где-то там – у Тобрука,
- Это где-то здесь – за углом.
- Ты мой грозный и мой последний,
- Светлый слушатель темных бредней:
- Упованье, прощенье, честь.
- Предо мной ты горишь как пламя,
- Надо мной ты стоишь как знамя
- И целуешь меня как лесть.
- Положи мне руку на темя,
- Пусть теперь остановится время
- На тобою данных часах.
- И. . .
- И кукушка не закукует
- В опаленных наших лесах.
И только сегодня мне удалось окончательно формулировать особенность моего метода (в Поэме). Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятных.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
30 июня 1955 Ахматова приехала ко мне…
Как всегда, очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма – единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала – говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она – тарабарщина… Ахматова делит мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее.
Корней Чуковский. Из Дневника
- Час мужества пробил на наших часах,
- И мужество нас не покинет.
Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде.
Анна Ахматова. «Коротко о себе»
В блокаде (до 28 сент<<ября>> 1941)
Первый день войны. Первый налет. Щели в саду – Вовка у меня на руках. Литейный вечером. Праздничная толпа. Продают цветы (белые). По улице тянется бесконечная процессия: грузовики и легк<<овые>> машины. Шоферы без шапок, одеты по-летнему, рядом с каждым – плачущая женщина. Это ленинградский транспорт идет обслуживать финский фронт. Увоз писательских детей. Сбор в … переулке у союза. Страшные глаза неплачущих матерей.
Крупные деньги вывезены из города (ответ в банке).
Моряки с чемоданчиками идут на свои суда. Все писатели уже в военной форме. Похороны «Петра» Рaст<<релли>> и статуй в Летнем <<Саду>>. Первый пожар. Я – по радио из квартиры М.М. З<<ощенко>>.
Тревога каждый час. Город «зашивают» – страшные звуки.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.
Анна Ахматова. «Коротко о себе»
- И та, что сегодня прощается с милым, —
- Пусть боль свою в силу она переплавит.
- Мы детям клянемся, клянемся могилам,
- Что нас покориться никто не заставит.
До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
Анна Ахматова. «Коротко о себе»
- И в памяти, словно в узорной укладке:
- Седая улыбка всезнающих уст,
- Могильной чалмы благородные складки.
- И царственный карлик – гранатовый куст.
- Где-то ночка молодая,
- Звездная, морозная…
- Ой, худая, ой, худая
- Голова тифозная.
- Про себя воображает,
- На подушке мечется,
- Знать не знает, знать не знает,
- Что во всем ответчица,
- Что за речкой, что за садом
- Кляча с гробом тащится.
- Меня под землю не надо,
- Я одна – рассказчица.
- А я уже стою на подступах к чему-то,
- Что достается всем, но разною ценой…
- На этом корабле есть для меня каюта
- И ветер в парусах – и страшная минута
- Прощания с моей родной страной.
- Если ты смерть – отчего же ты плачешь сама,
- Если ты радость – то радость такой не бывает.
- И комната, в которой я болею,
- В последний раз болею на земле,
- Как будто упирается в аллею
- Высоких белоствольных тополей.
- А этот первый – этот самый главный,
- В величии своем самодержавный.
- Как он заплещет, возликует он,
- Когда, минуя тусклое оконце,
- Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,
- И смертный уничтожит сон.
В.Г.[43]
- Глаз не свожу с горизонта,
- Где метели пляшут чардаш…
- Между нами, друг мой, три фронта:
- Наш и вражий и снова наш.
- Я боялась такой разлуки
- Больше смерти, позора, тюрьмы.
- Я молилась, чтоб смертной муки
- Удостоились вместе мы.
- Лучше б я по самые плечи
- Вбила в землю проклятое тело,
- Если б знала, чему навстречу
- Обгоняя солнце, летела.
Когда-то Ахматова сказала о себе: «Одной надеждой меньше стало, одною песней больше будет». От безнадежной истории с Владимиром Гаршиным, кроме тех, что приведены выше, остались еще две прекрасные «песни».
- Соседка из жалости – два квартала,
- Старухи, как водится, – до ворот,
- А тот, чью руку я держала,
- До самой ямы со мной пойдет.
- И станет над ней один на свете,
- Над рыхлой, черной, родной землей
- И позовет, но уже не ответит
- Ему, как прежде, голос мой.
- …А человек, который для меня
- Теперь никто, а был моей заботой
- И утешеньем столько горьких лет,
- Уже бредет как призрак по окрайнам,
- По закоулкам и задворкам жизни,
- Тяжелый, одурманенный безумьем,
- С оскалом волчьим…
- Боже, Боже, Боже!
- Как пред тобой я тяжко согрешила!
- Оставь мне жалость хоть…
…И еще один облик Ахматовой – совершенно непохожий на все остальные. Она – в окаянных стенах коммунальной квартиры, где из-за дверей бесцеремонных соседей не умолкая орет патефон, часами нянчит соседских детей, угощает их лакомствами, читает им разные книжки – старшему Вальтера Скотта, младшему «Сказку о золотом петушке». У них был сердитый отец, нередко избивавший их под пьяную руку. Услышав их отчаянные крики, Анна Андреевна спешила защитить малышей, и это удавалось ей далеко не всегда.
Уже во время войны до нее дошел слух, что один из ее питомцев погиб в ленинградской блокаде. Она посвятила ему эпитафию, которая начинается такими словами:
Корней Чуковский.Из «Воспоминаний об Анне Ахматовой»
- Постучись кулачком – я открою.
- Я тебе открывала всегда.
- Для него, для этого ребенка, ее дверь была всегда открыта.
Памяти Вали
- Постучись кулачком – я открою.
- Я тебе открывала всегда.
- Я теперь за высокой горою,
- За пустыней, за ветром, за зноем,
- Но тебя не предам никогда…
- Твоего я не слышала стона,
- Хлеба ты у меня не просил,
- Принеси же мне веточку клена
- Или просто травинок зеленых,
- Как ты прошлой весной приносил.
- Принеси же мне горсточку чистой,
- Нашей невской студеной воды,
- И с головки твоей золотистой
- Я кровавые смою следы.
- На сотни верст, на сотни миль,
- На сотни километров
- Лежала соль, шумел ковыль,
- Чернели рощи кедров.
- Как в первый раз я на нее,
- На Родину, глядела.
- Я знала: это все мое —
- Душа моя и тело.
- Белым камнем тот день отмечу,
- Когда я о победе пела,
- Когда я, победе навстречу,
- Обгоняя солнце, летела.
- И весеннего аэродрома
- Шелестит под ногой трава.
- Дома, дома – ужели дома!
- И такая в сердце истома,
- Сладко кружится голова…
- В свежем грохоте майского грома —
- Победительница Москва!
…В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» – последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.
Анна Ахматова. «Коротко о себе»
- Еще на всем печать лежала
- Великих бед, недавних гроз,
- И я свой город увидала
- Сквозь радугу последних слез.
- В каждом древе распятый Господь,
- В каждом колосе тело Христово,
- И молитвы пречистое слово
- Исцеляет болящую плоть.
- Дымное исчадье полнолунья,
- Белый мрамор в сумраке аллей,
- Роковая девочка, плясунья,
- Лучшая из всех камей.
- От таких и погибали люди,
- За такой Чингиз послал посла,
- И такая на кровавом блюде
- Голову Крестителя несла.
- На стеклах нарастает лед,
- Часы твердят: «Не трусь!»
- Услышать, что ко мне идет,
- И мертвой я боюсь.
- Как идола молю я дверь:
- «Не пропускай беду!»
- Кто воет за стеной, как зверь,
- Кто прячется в саду?
- Прошло пять лет, – и залечила раны,
- Жестокой нанесенные войной,
- Страна моя
- и русские поляны
- Опять полны студеной тишиной.
- И маяки сквозь мрак приморской ночи,
- Путь указуя моряку, горят.
- На их огонь, как в дружеские очи,
- Далеко с моря моряки глядят.
- Где танк гремел – там ныне мирный
- трактор,
- Где выл пожар – благоухает сад,
- И по изрытому когда-то тракту
- Автомобили легкие летят.
- Где елей искалеченные руки
- Взывали к мщенью – зеленеет ель,
- И там, где сердце ныло от разлуки, —
- Там мать поет, качая колыбель.
- Ты стала вновь могучей и свободной,
- Страна моя!
- Но живы навсегда
- В сокровищнице памяти народной
- Войной испепеленные года.
- Для мирной жизни юных поколений,
- От Каспия и до полярных льдов,
- Как памятники выжженных селений,
- Встают громады новых городов.
- Непогребенных всех – я хоронила их.
- Я всех оплакала, а кто меня оплачет?
Как все уже было давно… И первый день войны, который еще недавно был таким близким, и день Победы, который, кажется, еще вчера стоял за плечом, и 14 августа 1946… И это уже история.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
1946 августа 17. …Вчера вечером состоялось торжественное собрание писателей в Смольном под председательством Жданова. За ним на эстраду вышли Прокофьев, Саянов, Попков, все бледные, расстроенные: в Москве состоялось совещание при участии Сталина, рассматривали деятельность ленинградских писателей, журналов «Звезда» и «Ленинград», «на страницах которых печатались пошлые рассказы и романы Зощенко и салонно-аристократические стихи Ахматовой». Полились ведра помоев… Писатели выступали один подлее другого, каялись, били себя в грудь, обвиняли во всем Тихонова, оставил-де их без руководства. Постановили исключить из Союза писателей Анну Ахматову и Зощенко. Их, к счастью, в зале не было.
Л.В. Шапорина.Из дневника
…Не то был пущен слух, не то он сам возник – о самоубийстве Ахматовой… Поминутно звонили незнакомые люди (даже из Москвы) и проверяли достоверность известия. В очередях и на ком<<мунальных>> кухнях очень курьезно обсуждали событие. Для разъяснения акции населению были посланы эмиссары:
1. Павленко – Крым
2. Шагинян – Ср<<едняя>> Азия
3. Тихонов – Закавказье
4. Вишневский – Белград
5. Фадеев – Прага.
На «место преступления» был послан А. А. Жданов. На его доклад в Смольном был вызван Союз писателей in corpore.…[45] В зале появились странного вида незнакомцы, которые заняли места между членами союза. Двери почему-<<то>> заперли и никого не выпускали (даже тех, кому стало дурно). Казалось, этот гос<<ударственный>> деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. Тогда же ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состоялось.
Такой мой быт, состоящий, главным образом, из голода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильска и имеющего медаль «За взятие Берлина», начали гнать из аспирантуры Ак<<адемии>> н<<аук>>… причем было ясно, что беда во мне…
Таким образом, мне была предоставлена возможность присутствовать не только при собственной гражданской смерти, но даже как бы и при физической. Люди просто откровенно не хотели, чтобы я была жива. Так и говорили: «Я бы умер».
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
Сегодня мой страшный день. Которая-то годовщина ареста Левы (1949). Тогда никто не думал, что осталось так мало лет (3 <<года>>), ужас. Ужас впивается в тело и делается им. Как чудовище у Данта. Человеку кажется это не [моя] его рука, а рука чудовища.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
1954. 8 марта. У Всеволода Иванова (блины). Встретил там Анну Ахматову впервые после ее катастрофы. Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько не похожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную, с начесанной челкой, худощавую поэтессу, которую подвел ко мне Гумилев в 1912 г. – сорок два года назад. О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие – и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».
Корней Чуковский. Из Дневника
215 лет. Смерть Баха. (28 июля 1965, Комарово)
Фантазия и фуга. Слушаю.
Боже мой… Сама Чакона!
Играет Игорь Безродный…
…но за ней не войдет человек…
Прелюдия и фуга (играет Л. Ройзман).
Вот он, колокольный звон из 17 века. Как все близко! – (и страшно…)
Еще три дня июля, а потом траурный гость – август («столько праздников и смертей»), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева… Назначал себя и Пастернак, но этого любимца богов увел с собою, уходя, неповторимый май 60 года, когда под больничным окном цвела сумасшедшая липа. И с тех пор [прошло] минуло уже пять лет. Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель…
1 августа
И все-таки он явился. Сегодня – Илья. Вчера всю ночь катался на своей колеснице по небу. 51 год тому назад началась та война – как помню тот день (в Слепневе) – утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю»), а вечером вся жизнь – вдребезги. Это один из главных дней. Теперь пойдут августовские «юбилеи». Завтра день ареста Гумилева (3 августа). Сорок четыре года тому назад. Я узнала об его аресте на Смол<<енском>> кладбище – похороны Блока.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
- Он и праведный и лукавый,
- И всех месяцев он страшней:
- В каждом Августе, Боже правый,
- Столько праздников и смертей.
- Разрешенье вина и елея…
- Спас, Успение… Звездный свод!..
- Вниз уводит, как та аллея,
- Где остаток зари алеет,
- В беспредельный туман и лед
- Вверх, как лестница, он ведет.
- Притворялся лесом волшебным,
- Но своих он лишился чар.
- Был надежды «напитком целебным»
- В тишине заполярных нар…
- . . .
- А теперь! Ты, новое горе,
- Душишь грудь мою, как удав…
- И грохочет Черное Море,
- Изголовье мое разыскав.
После смерти Николая Николаевича Пунина Анна Андреевна взяла на себя заботы о его «девочках» – овдовевшей в войну дочери Ирине и внучке Ане, к которой Пунин был очень привязан.
Сегодня мы ездили с Аней в Киев, немножко прошли по городу, по бульвару и по Крещатику. Было очень жарко, мы скоро устали и поехали в свое пристанище обедать. На обратном пути в электричке я рассказывала Ане, как ровно десять лет назад в это день мы с тобой ездили в электричке навестить полковника… и о тех тяжелых днях, которые последовали потом. Как непоправимо быстро пролетело с тех пор десять лет и как медленно ползло время до 53-го года. Мы стараемся тихо, полулежа дожить августовские дни.
Ирина Пунина – Анне Ахматовой. 22 августа 1963 г.
Это бесхитростное и вроде бы обыкновенное письмо на самом деле свидетельство драгоценное. Оно точнее, чем суждения наблюдателей со стороны, объясняет, почему Анна Андреевна до конца жизни относилась к Ирине Николаевне как к своей приемной дочери, хотя это и возмущало ее родного сына. Они вместе пробедовали пять долгих лет после того, как в 1949-м арестовали сначала (26 августа!) Николая Николаевича, а затем (в ноябре) и Льва Гумилева. После смерти Сталина появилась надежда, но Анна Андреевна суеверно боялась августа… И, видимо, заразила этим суеверным ужасом Ирину. Защищаясь от страха, они и поехали на дачу к младшему брату Николая Николаевича. Было это 22 августа 1953 года, а осенью стало известно, что 21 августа, т. е. за день до этой поездки, в лагере под Воркутой Николай Пунин умер. Впоследствии и Ахматова, и Ирина Николаевна считали, что внезапное, ничем не мотивированное желание повидать Л. Н. Пунина, с которым не общались долгие годы, возникло не просто так, что был какой-то сигнал, который колдунья Акума, так в семье Пуниных называли Анну Ахматову, почуяла.
Все подтверждалось: август был месяцем беды, апрель – месяцем счастья. 15 апреля 1956 года, в день рождения Николая Гумилева, после восьми лет каторги вернулся сын.
- И это станет для людей
- Как времена Веспасиана,
- А было это – только рана
- И муки облачко над ней.
- Татарское, дремучее
- Пришло из никуда,
- К любой беде липучее,
- Само оно – беда.
…В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой моего деда Эразма Ивановича Стогова. Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее.
Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.
Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
1964 год.
Канун Николы Зимнего (18 дек<<абря>>)
Сейчас бы ко Всенощной в какой-нибудь Московский Никольский собор. Завтра – Престол!
С Ангелом всех моих Николаев!
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
Памяти Николая Недоброво
- Еще плещется лунная жуть,
- Город весь в ядовитом растворе.
- Без малейшей надежды заснуть
- Вижу я сквозь зеленую муть
- И не детство мое, и не море,
- И не бабочек брачный полет
- Над грядой белоснежных нарциссов
- В тот какой-то шестнадцатый год…
- А застывший навек хоровод
- Надмогильных твоих кипарисов.
Памяти Николая Пунина
- И сердце то уже не отзовется
- На голос мой. Ликуя и скорбя.
- Все кончено… И песнь моя несется
- В глухую ночь, где больше нет тебя.
…Я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «тот другой» («И как преступен он, суровый»), который «положит посох, улыбнется и просто скажет: «Мы пришли». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925–1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<<умиле>>ва.
Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Н<<иколая>> С<<тепановича>> во сне, и он просил меня об этом (1924. Казанская, 2).
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
<<Николаю Гумилеву>>
- Всем обещаньям вопреки
- И перстень сняв с моей руки,
- Забыл меня на дне…
- Ничем не мог ты мне помочь.
- Зачем же снова в эту ночь
- Свой дух прислал ко мне?
- Он строен был, и юн, и рыж,
- Он женщиною был,
- Шептал про Рим, манил в Париж,
- Как плакальщица выл…
- Он больше без меня не мог:
- Пускай позор, пускай острог…
- Я без него могла —
- Смотреть, как пьет из лужи дрозд
- И как гостей через погост
- Зовут колокола.
…Представим себе, как могла бы сложиться судьба и Гумилева-отца, и Гумилева-сына, да и самой Анны Андреевны, если бы Николай Степанович выполнил свое обещание, данное жене в мае 1917 года, когда вопрос о выезде в Париж семьи офицера экспедиционного корпуса еще не стоял так, как после октябрьского переворота. Гумилев был твердо убежден, что умрет в 53 года, то есть в 1939-м или в самом начале, до мая, 1940-го. Останься он во Франции, он и в самом деле мог бы погибнуть именно так, как хотел: защищая твердыни европейской культуры от нацистского варварства: 1 сентября 1939 года Франция и Великобритания объявили войну Германии. Но до этого он, во-первых, из поэта великих, но до конца не реализованных возможностей стал бы великим русским поэтом (Ахматова была убеждена, что Николаю Степановичу не хватило для этого нескольких, совсем немногих, лет жизни). Во-вторых, именно Гумилев при его феноменальных организаторских способностях и столь же невероятной общительности сумел бы так поставить издательское и вообще литературное дело русского эмигрантского зарубежья, что оно не замкнулось бы на проблемах русской диаспоры, самолюбиво и провинциально отгородившись от культурной жизни Европы. А в скольких экспедициях – географических, этнографических и т. д. и т. п. – он мог бы принять самое деятельное участие и сколько открытий чудных могла принести его странная склонность к нестандартным идеям и решениям! И Гумилев-младший не в шестьдесят, а в тридцать лет доказал бы миру и граду, что он блестящий историк.
- Вам жить, а мне не очень,
- Тот близок поворот.
- О, как он строг и точен,
- Незримого расчет.
- Зверей стреляют разно,
- Есть каждому черед
- Весьма разнообразный,
- Но волка – круглый год.
- Волк любит жить на воле,
- Но с волком скор расчет:
- На льду, в лесу и в поле
- Бьют волка круглый год.
- Не плачь, о друг единый,
- Коль летом и зимой
- Опять с тропы волчиной
- Услышишь голос мой.
- Шутки – шутками, а сорок
- Гладких лет в тюрьме,
- Пиршества из черствых корок,
- Чумный страх во тьме,
- Одиночество такое,
- Что – сейчас в музей,
- И предательство двойное
- Близких и друзей.
- . . .
- Я всем прощение дарую
- И в Воскресение Христа
- Меня предавших – в лоб целую,
- А не предавшего – в уста.
- Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
- Им приговор почти произнесен.
- Но кто нас защитит от ужаса, который
- Был бегом времени когда-то наречен?
СКОРОСТЬ
- Бедствие это не знает предела…
- Ты, не имея ни духа, ни тела,
- Коршуном злобным на мир налетела,
- Все исказила и всем овладела
- И ничего не взяла.
- Пространство выгнулось и пошатнулось время,
- Дух скорости ногой ступил на темя
- Великих гор и повернул поток.
- Отравленным в земле прозябло семя,
- И знали все, что наступает срок.
…И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала. Память обострилась невероятно. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может миновать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные полвека тому назад и о которых я все пятьдесят лет ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить все это только моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
- И будешь ты из тех старух,
- Что всех переживут,
- Теряя зренье, память, слух…
ЭХО
- В прошлое давно пути закрыты,
- И на что мне прошлое теперь?
- Что там? – окровавленные плиты
- Или замурованная дверь,
- Или эхо, что еще не может
- Замолчать, хотя я так прошу…
- С этим эхом приключилось то же,
- Что и с тем, что в сердце я ношу.
- Так не зря мы вместе бедовали,
- Даже без надежды раз вздохнуть.
- Присягнули – проголосовали
- И спокойно продолжали путь.
- Не за то, что чистой я осталась,
- Словно перед Господом свеча,
- Вместе с вами я в ногах валялась
- У кровавой куклы палача.
- Нет! и не под чуждым небосводом,
- И не под защитой чуждых крыл —
- Я была тогда с моим народом,
- Там, где мой народ, к несчастью, был.
- Хозяйка румяна, и ужин готов,
- И царствует где-то Борис Годунов…
- Не в таинственную беседку
- Поведет этот пламенный мост:
- Одного в золоченую клетку,
- А другую на красный помост.
Начинать совершенно все равно с чего: с середины, с конца или с начала. Я вот, например, хочу сейчас начать с того, что эти зеленые домики с застекленными террасами (в одном из них я живу) непрерывно стояли перед моими (закрытыми) глазами в 1951 г. в Пятой Советской больнице (Москва), когда я лежала после инфаркта и, вероятно, находилась под действием пантопона. Дома эти тогда еще не существовали – их построили в 1955 г., но когда я их увидела, я тотчас припомнила, где видела их раньше. Оттого я и написала в «Эпилоге»:
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
- Живу как в чужом мне приснившемся доме,
- Где, может быть, я умерла…
- И по собственному дому
- Я иду, как по чужому,
- И меня боятся зеркала.
- Что в них, Боже, Боже! —
- На меня похоже…
- Разве я такой была?
Этот зеленый финский домик в дачном поселке Комарово – единственная отдельная квартира в жизни Ахматовой. Она очень любила ее и называла ласково «Будка». И потому, что домишко в самом деле немного похож на комфортабельную, у хорошего хозяина, собачью конуру, и потому, что это имя аукалось с «Бродячей Собакой». Умерла Анна Ахматова не в собственном доме, а в чужом, казенном месте – подмосковном кардиологическом санатории. А вот похоронили ее все-таки в Комарово. Рядышком с ее соснами.
- Пусть даже вылета мне нет
- Из стаи лебединой…
- Увы! лирический поэт
- Обязан быть мужчиной,
- Иначе все пойдет вверх дном
- До часа расставанья —
- И сад – не сад, и дом – не дом,
- Свиданье – не свиданье.
- Мне безмолвие стало домом
- И столицею – немота.
- Как слепоглухонемая,
- Которой остались на свете
- Лишь запахи, я вдыхаю
- Сырость, прелость, ненастье
- И мимолетный дымок…
- И это б могла, и то бы могла,
- А сама, как береза в поле, легла,
- И кругом лишь седая мгла.
…Легкая метель. Спокойный, очень тихий вечер… я все время была одна, телефон безмолвствовал. Стихи идут все время, я, как всегда, их гоню, пока не услышу настоящую строку. Весь декабрь, несмотря на постоянную боль в сердце и частые приступы, был стихотворным, но «Мелхола» еще не поддается, т. е. мерещится что-то второстепенное. Но я ее все-таки одолею.
1961Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
МЕЛХОЛА
Но Давида полюбила… дочь
Саула, Мелхола.
Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью.
Первая Книга Царств
- И отрок играет безумцу царю,
- И ночь беспощадную рушит,
- И громко победную кличет зарю,
- И призраки ужаса душит.
- И царь благосклонно ему говорит:
- «Огонь в тебе, юноша, дивный горит,
- И я за такое лекарство
- Отдам тебе дочку и царство».
- А царская дочка глядит на певца,
- Ей песен не нужно, не нужно венца,
- В душе ее скорбь и обида,
- Но хочет Мелхола – Давида.
- Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;
- В зеленых глазах исступленье;
- Сияют одежды, и стройно звенят
- Запястья при каждом движенье.
- Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…
- Не волей своею она говорит:
- «Наверно, с отравой мне дали питье,
- И мой помрачается дух.
- Бесстыдство мое! Униженье мое!
- Бродяга! Разбойник! Пастух!
- Зачем же никто из придворных вельмож,
- Увы, на него не похож?
- А солнца лучи… а звезды в ночи…
- А эта холодная дрожь…»
Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает с звуком?
Ноябрь 1961Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
ПРИ МУЗЫКЕ
Не теряйте отчаянья.
Н.П.
- Опять проходит полонез Шопена…
- О Боже мой! – как много вееров
- И глаз потупленных, и нежных ртов…
- Но как близка, как шелестит измена.
- Тень музыки мелькнула по стене,
- Но прозелени лунной не задела.
- О, сколько раз вот здесь я холодела
- И кто-то страшный мне кивал в окне.
- . .
- И как ужасен взор безносых статуй,
- Но уходи и за меня не ратуй
- И не молись так горько обо мне
- . . .
- И голос из тринадцатого года
- Опять кричит: «Я здесь, я снова твой!..
- Мне ни к чему ни слава, ни свобода,
- Я слишком знаю», – но молчит природа
- И сыростью пахнуло гробовой.
- Больничные молитвенные дни
- И где-то близко за стеною – море
- Серебряное – страшное, как смерть.
- Недуг томит – три месяца в постели.
- И смерти я как будто не боюсь.
- Случайной гостьей в этом страшном теле
- Я, как сквозь сон, сама себе кажусь.
Кто только в эти годы к ней не ходил! В домашней среде это называлось «Ходынка» или «Ахматовка». Молодые поэты, старые девы, иностранцы всех мастей; «космополиты, патриоты, москвич в гарольдовом плаще…» Бог знает кто считал своим долгом побывать у Ахматовой. Дело дошло до того, что на собственном автомобиле прибыл с супругой Леонид Соболев. Забыв все, держался как гардемарин и чуть ли не по-французски говорил (Ахматова ведь из морской семьи).
Иностранцев было неистовое количество. Кажется, начала эту серию я, приведя в ардовскую квартиру на Ордынке своего дядю – американского профессора биофизики и биохимии Юджина Рабиновича, приехавшего в 1960 году. Он всю жизнь преклонялся перед Ахматовой и мечтал с ней познакомиться. Он рассказал Анне Андреевне, что в эмиграции, в тридцатых годах, когда казалось, что все уже кончено и никакой голос уже не будет услышан ни там, ни тут, он с друзьями по памяти, от руки составил «манускрипт» – полное собрание стихов Ахматовой. Она была глубоко растрогана.
Наталья Роскина.Из воспоминаний об Анне Ахматовой
- А я говорю, вероятно, за многих:
- Юродивых, скорбных, немых и убогих,
- И силу свою мне они отдают,
- И помощи скорой и действенной ждут.
- Оставь, и я была как все,
- И хуже всех была,
- Купалась я в чужой росе,
- И пряталась в чужом овсе,
- В чужой траве спала.
ЗОВ
(Arioso dolente)
- И в предпоследней из сонат
- Тебя я скрыла осторожно,
- О, как ты позовешь тревожно,
- Непоправимо виноват
- В том, что приблизился ко мне,
- Хотя бы на одно мгновенье…
- Твоя мечта – исчезновенье,
- Где смерть лишь жертва тишине.
- Как жизнь забывчива, как памятлива смерть.
Ее называли камерной, комнатной, интимной, тихой, тишайшей. Даже такой человек, как Тынянов, говорил о шепотной Ахматовой. Этому отдали дань почти все, вплоть до Твардовского.
– Чем вы объясняете такое явление: выхожу к публике, читаю очень тихо… Кто-то из зашедших в артистическую говорит: «Громкие стихи»…
Камерная, интимная, тишайшая, как оказалось, выразила целую эпоху, громоносную эпоху.
Корней Чуковский.Из «Воспоминаний об Анне Ахматовой»
- Но в мире нет власти грозней и страшней,
- Чем вещее слово поэта.
- Господи! Ты видишь, я устала
- Умирать, и воскресать, и жить.
- Все возьми, но этой розы алой
- Дай мне свежесть снова ощутить.
В 1962 году я закончила «Поэму без героя», которую писала двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи – побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.
Анна Ахматова. «Коротко о себе»
В 1961 году по Москве полетел слух, что Ахматова, вслед за Пастернаком, выдвинута на Нобелевскую премию. Анна Андреевна и обрадовалась, и всполошилась: а ну как выплывет потаенный «Реквием» и у нее, а главное, у сына, наконец-то защитившего докторскую диссертацию, опять начнутся соответствующие неприятности. Нобеля в том году, к счастью, получил другой поэт, и тогда итальянцы, продолжающие считать родину Данте центром мировой поэзии, присудили Анне Ахматовой более скромную, но ничуть не менее престижную литературную премию «Этна-Таормина». Первого декабря 1964 года в сопровождении Ирины Пуниной она вылетела из Ленинграда; Анну Всея Руси наконец-то выпустили за границу, в Италию; до Вены самолетом, а оттуда через Альпы поездом.
Альпы. Трясет, как никогда, в вагоне. Зимой зрелище мрачное. Снова вспоминаю сон 30 авг<<уста>> о хаосе. Скорость самолетная. Мне – дурно…
Подъезжаем к Риму. Все розово-ало. Похоже на мой последний незабвенный Крым 1916 года, когда я ехала из Бахчисарая в Севастополь, простившись навсегда с Н.В. Н<<едоброво>>, а птицы улетали через Черное море.
Рим. Первое ощущенье чьего-то огромного, небывалого торжества. Передать словами еще не могу, однако, надежду не теряю…
Hotel Plaza (по-испански – площадь). Я – все еще не в себе после Альп…
Cafe Греко. Автограф Гоголя. («Я только в Риме могу писать о России…»). Там весь 19 век. Старомодно и очаровательно. (Не о Р<<име>>, конечно, а о Саfe Греко.)
Воскресенье. На площади Св<<ятого>> Петра. Папа. Чувство, что время работает на нас, т. е. на русскую культуру.
В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной.)
В Катанье. В древнейшем дворце Урсино (15 век) 12 дек<<абря>> 1964 я прочла мою «Музу». Огромная внешняя лестница казалась неодолимым препятствием. Думала – не дойду. Мерещились факелы и стук копыт… Дорога в Рим трудная.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
Церемония вручения «Этна-Таормина» состоялась 12 декабря 1964 года в старинном замке Урсино. Присутствовавшая на этом торжестве итальянская писательница Джанна Мандзини вспоминает:
«Речи, вручение премии, аплодисменты и аплодисменты. Все время сидя, с выпрямленными плечами и высоко поднятой головой, она произнесла короткую благодарственную речь. Но повернулась, захваченная врасплох, когда ей преподнесли в подарок сицилийскую марионетку. Она улыбнулась. Взгляд блеснул, как лезвие, когда, нагнувшись, она внимательно и с удивлением всматривалась в эту странную игрушку для взрослых.
Еще больше тронуло меня, когда ей подарили большую «Божественную Комедию» в издании «Канези» с иллюстрациями Боттичелли. Меня тронуло не только радостное и восхищенное «О!», которое ее губы явственно обрисовали, но и то, что она сразу же поспешно надела очки, совсем просто, по-домашнему. Она больше не сидела за почетным столом. Она была за своим рабочим столиком наедине с высочайшим произведением, далеко от всяких торжественных церемоний.
Повторяю, она все время сидела. Но, когда ее попросили прочесть какое-нибудь короткое стихотворение, она встала. Она встала ради поэзии.
Что за голос! – чуть гортанный, широкий – открытый горизонт и древний плач…
Стихотворение, которое она любезно согласилась прочитать нам, не было, не могло быть тем, посвященным Данте. Но мне нравится думать, что это было оно. Поэт-изгнанник, увиденный ею, удивляет и волнует меня…»
Итальянский сувенир, сицилийская марионетка, возвращал ее в молодость: подруга Анны Андреевны Ольга Судейкина, актриса и танцовщица, «Коломбина 10-х годов», помимо всего прочего, мастерила замечательных театральных кукол, и когда в начале 20-х гг. они жили вместе, Ахматову окружали и развлекали Ольгины марионетки.
ДАНТЕ
Mio bel San Giovanni.
Dante[46]
- Он и после смерти не вернулся
- В старую Флоренцию свою.
- Этот, уходя, не оглянулся.
- Этому я эту песнь пою.
- Факел, ночь, последнее объятье,
- За порогом дикий вопль судьбы.
- Он из ада ей послал проклятье
- И в раю не мог ее забыть, —
- Но босой, в рубахе покаянной,
- Со свечой зажженной не прошел
- По своей Флоренции желанной,
- Вероломной, низкой, долгожданной…
По возвращении из Италии на родину Ахматова получила и еще один подарок к новому, 1965 году: приглашение в Англию – по случаю присуждения ей звания почетного доктора литературы. Инициатором выдвижения был Оксфордский университет.
На обратном пути из Лондона, хотя на это и не было спецразрешения, Ахматова благодаря счастливому стечению обстоятельств на несколько дней задержалась в Париже.
Ахматова одна из первых заметила и оценила талант тогда еще совсем юного Иосифа Бродского; во многом именно благодаря ее хлопотам поэт, осужденный за тунеядство, был в конце концов возвращен из северной ссылки.
Анна Ахматова – Иосифу Бродскому
Иосиф, милый!
Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась.
Сегодня Петров день – самое сердце лета. Все сияет и светится изнутри. Вспоминаю столько [самых] [таких] разных Петровых дней.
Я – в Будке. Скрипит колодезь, кричат вороны. Слушаю привезенную по Вашему совету «Дидону». Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя.
Оказывается, мы выехали из Англии на другой день после ставшей настоящим бедствием бури, о которой писали в газетах. Узнав об этом, я поняла, почему я увидела такой страшной северную Францию из окна вагона. Тогда подумала: «Такое небо должно быть над генеральным сраженьем». (День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже.) Черные дикие тучи кидались друг на друга, вся земля была залита бурной мутной водой: речки, ручьи, озера вышли из берегов. Из воды торчали каменные кресты – там множество кладбищ и отдельных могил от последней войны.
Потом был Париж, раскаленный и неузнаваемый. Потом обратный путь, когда хотелось только одного – домой, домой…
12 июля 1965.Комарово
Когда-то, в 1916 г., Марина Цветаева возвела Анну Ахматову в высочайший чин:
- Златоустой Анне – всея Руси
- Искупительному глаголу —
- Ветер, голос мой донеси.
В Италии Ахматову чествовали как Великую княгиню Русской поэзии. По всей вероятности, именно с этим событием и с воспоминаниями о Цветаевой, о которой много говорили в Париже, связано «непонятное» двустишие:
- Нужен мне он или не нужен —
- Этот титул мной заслужен.
…Она была совершенно лишена чувства собственности… Близкие друзья ее знали, что стоит подарить ей какую-нибудь, скажем, редкую гравюру или брошь, как через день или два она раздаст эти подарки другим…
Слова «обстановка», «уют», «комфорт» были ей органически чужды – и в жизни и в созданной ею поэзии…
Конечно, она очень ценила красивые вещи и понимала в них толк. Старинные подсвечники, восточные ткани, гравюры, ларцы, иконы древнего письма и т. д. то и дело появлялись в ее скромном жилье, но через несколько дней исчезали. Не расставалась она только с такими вещами, в которых была запечатлена для нее память сердца. То были ее «вечные спутники»: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Модильяни, перстень, полученный ею от покойного мужа, – все эти «предметы роскоши» только сильнее подчеркивали убожество ее повседневного быта, обстановки: ветхое одеяло, дырявый диван, изношенный узорчатый халат, который в течение долгого времени был ее единственной домашней одеждой.
То была привычная бедность, от которой она даже не пыталась избавиться.
Корней Чуковский.
Из «Воспоминаний об Анне Ахматовой»
- Сама Нужда смирилась, наконец,
- И отошла задумчиво в сторонку.
- И все пошли за мной, читатели мои,
- Я вас с собой взяла в тот путь неповторимый.
Это написано для вас,[47] это вам почему-то пришло в голову в великолепном марте 1962 показать мне (м.б. в последний раз) сквозь беспощадное солнечное сияние страшный фон моей жизни и моих стихов: от разбойной чудовищной могилы царевича Алексея (под лестницей на колокольню), петровской безыконной столовой в «домике», до пруда, куда в 1917 году бросили труп Распутина, и что я тоже узнала от вас. И пустые окна Мраморного Дворца («Там пью я с тобой ледяное вино») и угол Марсова Поля, откуда не хочет и не может уйти моя поэма, и ворота, в которые мы входили, чтобы по крутой подвальной лестнице сойти в пеструю, прокуренную, всегда пахнувшую хорошими духами и немного таинственную «Собаку» (см. Последние полчаса в «Собаке» 1941), и два окна в Михайловском Замке, которые остались такими же, как в том году… и за которыми еще убивают Павла (Дому сему подобает святыня Господня в долготу дней – надпись на фронтоне – ныне снята).
…и семеновские казармы, где все еще, кажется, не кончилась зверская расправа, и страшная могила царевича Алексея за двумя какими-то полуподвальными дверьми – под лестницей на колокольню (чудное место для усыпальницы наследника престола), и Фонтанный Дом – целая симфония ужасов от тишайших (шёпоты лиц, погибших 20 лет тому назад, и выстиранной «на смерть» рубашки) до мировых – 14 августа 1946 – военные прокуроры, ночные звонки, арка Штаба, где судили сына, и первый Летний сад, благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и Летний под водой (1924), и Летний, изрезанный зловонными щелями (1941), и Марсово Поле, плацпарад, где ночью обучают новобранцев (1915) (барабан), и Марсово – огород, уже разрытый, полузаброшенный (1921) и под тучей вороньих крыл, и ворота, откуда вывозили на казнь народовольцев, и дом Мурузи, где я в последний раз видела Николая Степановича, и я сама в тюремных очередях (как трехсотая с передачею…). Все это – мой Ленинград. И друзья, превратившиеся в мемориальные доски… и Соловьевский переулок, куда мы не переехали из-за войны 1914 (как щелочка чернеет переулок…), и меблированный дом «Нью-Йорк» (против Зимнего Дворца), где меня писал Натан Альтман (портрет в карцере секретной кладовой Русского Музея) и откуда я через окно 7 этажа выходила (чтоб видеть снег, Неву и облака), и шла… по карнизу…
…и все это после… пяти больниц… где сны были обычны и банальны, а действительность напоминала только 1002-ую ночь…
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»
- Ржавеет золото, и истлевает сталь,
- Крошится мрамор – к смерти все готово.
- Всего прочнее на земле – печаль
- И долговечней – царственное слово.
ПЕСНЯ О ПЕСНЕ
- Она сначала обожжет,
- Как ветерок студеный,
- А после в сердце упадет
- Одной слезой соленой.
- И злому сердцу станет жаль
- Чего-то. Грустно будет.
- Но эту легкую печаль
- Оно не позабудет.
- Я только сею. Собирать
- Придут другие. Что же!
- И жниц ликующую рать
- Благослови, о Боже!
- А чтоб Тебя благодарить
- Я смела совершенней,
- Позволь мне миру подарить
- То, что любви нетленней.
ХРОНИКА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА АХМАТОВОЙ АННЫ АНДРЕЕВНЫ[48]
11(23) июня у инженер-капитана 2-го ранга Андрея Антоновича Горенко и его жены Инны Эразмовны (в девичестве Стоговой) родилась дочь Анна. Место рождения – дачное предместье Одессы. 1891
Семья Горенко переезжает в Царское Село.
Анна Горенко поступает в царскосельскую Мариинскую гимназию.
Знакомство с Николаем Гумилевым.
Инна Эразмовна после развода с мужем, забрав детей, переезжает в Крым.
Анна живет у родственников в Киеве. Поступает в последний класс Фундуклеевской гимназии. По окончании записывается на юридическое отделение Высших киевских женских курсов. Переписывается с уехавшим в Париж Гумилевым. Первая публикация: стих. «На руке твоей много блестящих колец…» в парижском русском еженедельнике «Сириус» (издатель Н. Гумилев).
Принимает официальное предложение Гумилева стать его женой.
25 апреля. Анна Горенко и Николай Гумилев обвенчаны в Николаевской церкви села Никольская слободка под Киевом.
Май. Супруги Гумилевы – в Париже (свадебное путешествие).
Лето. В Слепневе, тверском имении свекрови А.И. Гумилевой.
Поступает на петербургские Женские курсы. Знакомство с Блоком. Первая публикация под псевдонимом АННА АХМАТОВА – стих. «Старый портрет» («Всеобщий журнал». 1911, № 3).
Январь. В литературном кабаре «Бродячая Собака» с большим успехом читает свои стихи на юбилейном вечере К. Бальмонта.
Начало марта. Вышел первый сборник «Вечер» (изд. «Цех поэтов», тираж 300 экз.).
Апрель – май. Путешествие вместе с Гумилевым по Италии. По возвращении – знакомство с Маяковским.
18 сентября (1 октября) рождение сына Льва.
Весна. Встреча и начало влюбленной дружбы с Н.В. Недоброво.
Ноябрь. Выступление в паре с Ал. Блоком на вечере по случаю приезда в Петербург Эмиля Верхарна.
Декабрь. В гостях у Блока.
Март. Выходит второй сб. А. А. «Четки» (изд. «Гиперборей», тираж 1000 экз.).
Август. Гумилев добровольцем, записавшись в лейб-гвардии Уланский полк, уходит на фронт.
25 августа. Смерть отца.
Осень. В связи с обострением хронического туберкулезного процесса в легких лечится в Финляндии.
Лето. По настоянию врачей проводит его на юге, в Севастополе. Последнее свидание с Николаем Владимировичем Недоброво.
Март. Провожает Н. Гумилева за границу, в Русский экспедиционный корпус.
Лето. В Слепневе, с сыном и свекровью.
Сентябрь. Выходит третий сборник Ахматовой «Белая стая» (изд. «Гиперборей»).
Апрель. Разрыв с вернувшимся из Лондона в Петроград Н. Гумилевым. Последняя, на Троицу, совместная поездка к сыну в Бежецк.
Осень. Выходит замуж за В. К. Шилейко, ученого-ассириолога и переводчика с клинописных языков.
Май. К Ахматовой и Шилейко в их жилище в Мраморном Дворце несколько раз приходил Гумилев и приводил с собой сына.
Январь. Вписала в рукописный альбом К. И. Чуковского «Чукоккала» стих. «Чем хуже этот век предшествующих? Разве…»
Начало года. В журнале «Дом искусств», № 1 – статья К. Чуковского «Ахматова и Маяковский».
11 февраля. В Доме литераторов в Петрограде – вечер памяти Пушкина. Ахматова – в президиуме; Блок – с речью «О назначении поэта». На вечере был Н. С. Гумилев.
Апрель. Вышел «Подорожник», четвертый сб. стихотворений А. А. (изд. «Петрополис», тираж 1000 экз.).
Ночь с 3 на 4 августа. Арест Н. С. Гумилева.
7 августа. Смерть Блока.
10 августа. Похороны Блока на Смоленском кладбище.
25 августа. Расстрелян Н. С. Гумилев. Место расстрела – поселок Бернгардовка под Петроградом.
Октябрь. Вышел пятый сборник стих. А. Ахматовой «Anno Domini» (изд. «Петрополис», тираж 2000 экз.).
Январь. Знакомство с Пастернаком.
Конец года. Становится женой искусствоведа и музейщика Николая Николаевича Пунина.
24 августа. В день наводнения – на панихиде по Блоку на Смоленском кладбище.
Осень. Переселяется к Н. Н. Пунину, во внутренний (садовый) флигель Шереметевского дворца – Фонтанного Дома; продолжает бывать и в Мраморном дворце, у Шилейко, заботясь и о нем, и о его собаке. В Фонтанный Дом к А. А. приходил С. Есенин.
8 декабря. В Мраморный дворец к А. А. впервые пришел П.Н. Лукницкий, молодой филолог, решившийся, несмотря ни на что, собирать, пока не поздно, материалы к биографии расстрелянного Н. С. Гумилева. Оставил уникальный дневник – запись встреч и бесед с А. А. в 1924–1929 гг.
Весна. Новая вспышка туберкулезного процесса в легких.
В июле. Навестила А. И. Гумилеву и сына в Бежецке. Расспрашивала свекровь о Н. С. Гумилеве (для биографии).
В течение года. Встречи и беседы с П. Лукницким о жизни и творчестве Гумилева. Начинает изучать Пушкина и архитектуру Петербурга. Исключена из Ленинградского отделения Всероссийского Союза писателей как непролетарский поэт.
Начало года. Штудирует Пушкина. Продолжаются визиты Лукницкого в связи с его работой «Труды и дни» – о Николае Гумилеве.
12 мая. Читала стихи на литературном вечере в Ленинградской филармонии. Выступали: М. Булгаков, Ев. Замятин, М. Зощенко, М. Кузмин, В. Каверин, А. Н. Толстой, Н. Тихонов, К. Федин. По всей вероятности, в этот день состоялось знакомство с Михаилом Булгаковым.
8 июня. Официально расторгнут брак с В. К. Шилейко.
Июнь—июль. Лечится в Кисловодске в санатории ЦКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых). Встречается с Маршаком, Качаловым, Станиславским.
Начало лета. Познакомилась с известным литературоведом Николаем Ивановичем Харджиевым. Их дружба продолжалась до самых последних дней жизни А. А.