Убийство императора. Александр II и тайная Россия Радзинский Эдвард

Создание тайной полиции

Новый император, к которому опрометчиво относились с таким пренебрежением, становится одним из самых грозных царей в русской истории. Покончив с ролью гвардии, Николай сделал печальный вывод. Все правители, которые были до него, не знали, что творится в собственной столице.

Заговор и убийство его деда Петра III, заговор и убийство отца – Павла I…

В них участвовало множество людей, но несчастные самодержцы узнавали о беде только в свой последний час. Несколько лет существовал заговор декабристов. Но восстание так и не предотвратили, и оно могло оказаться губительным для династии. Прежняя тайная полиция в России, говоря словами Николая, «доказала свое ничтожество».

И Николай решает создать новую эффективнейшую тайную полицию. И все будущие русские спецслужбы выйдут «из-под николаевской шинели».

Царь задумывает учреждение, которое должно было уметь не только обнаруживать созревший заговор, но и сигнализировать о его зарождении, которое должно было не только узнавать о настроениях в обществе, но уметь дирижировать ими. Учреждение, способное убивать крамолу в зародыше. Карать не только за поступки, но за мысли.

Так в недрах Императорской канцелярии создается Третье отделение.

Граф Александр Христофорович Бенкендорф был тот самый гвардейский генерал, написавший императору Александру I донос на декабристов, с некоторыми из которых граф приятельствовал. Этот донос был обнаружен в бумагах покойного царя – донос, оставленный им без внимания. Его прочел новый император. И Николай оценил труд графа. Бенкендорф приглашен был участвовать в создании Третьего отделения. И вскоре граф – новый любимец нового государя – назначается главой («главноуправляющим») Третьего отделения.

Главноуправляющий граф Бенкендорф докладывал и подчинялся только государю. Более того – все министерства контролируются Третьем отделением.

Петербург не сразу понял всеобъемлющие задачи очень серьезного учреждения.

Было только известно, что, объясняя задачи таинственного Третьего отделения, государь протянул Бенкендорфу платок и сказал: «Осушай этим платком слезы несправедливо обиженных».

Общество аплодировало.

Но уже вскоре столица поняла: прежде чем осушать слезы на глазах невинных, граф Бенкендорф решил вызвать обильные слезы на глазах виновных. И не только виновных, но и тех, кто мог быть виноватым.

Штат самого Третьего отделения был обманчиво мал – несколько десятков человек. Но ему было придано целое войско. Французским словом «жандарм» стали именоваться грозные силы русской тайной полиции… При Третьем отделении был создан Отдельный корпус жандармов. И главноуправляющий Третьего отделения стал шефом этих войск политической полиции.

Но и это было лишь вершиной мощного айсберга. Главная сила Третьего отделения оставалась невидимой. Это были тайные агенты. Они буквально опутывают страну – гвардию, армию, министерства. В блестящих петербургских салонах, в театре, на маскараде и даже в великосветских борделях – незримые уши Третьего отделения. Его агенты – повсюду.

Осведомителями становится высшая знать. Одни – ради карьеры, другие – попав в трудное положение: мужчины, проигравшиеся в карты, дамы, увлекшиеся опасным адюльтером.

«Добрые голубые глаза» – описывал Бенкендорфа современник.

Добрые голубые глаза начальника тайной полиции теперь следили за всем. Случилось невиданное: государь разрешил Бенкендорфу сделать замечание любимому брату царя, великому князю Михаилу Павловичу, за его опасные каламбуры. И обожавший острить великий князь пребывал в бессильной ярости.

Служба в тайной полиции считалась в России весьма предосудительной. Но Николай заставил служить в Третьем отделении лучшие фамилии. И чтобы голубой мундир жандармов стал почетным в обществе, он часто сажал графа Бенкендорфа в свою коляску во время прогулок по городу. С каждым годом Николай «с немецкой выдержкой и аккуратностью затягивал петлю Третьего отделения на шее России», – писал Герцен. Вся литература была отдана под крыло тайной полиции. Царь знал: с острых слов начинались мятежи в Европе.

Николай запретил литераторам не только ругать правительство, но даже хвалить его. Как он сам говорил: «Я раз и навсегда отучил их вмешиваться в мою работу».

Был принят беспощадный цензурный устав. Все, что имело тень «двоякого смысла» или могло ослабить чувство «преданности и добровольного повиновения» высшей власти и законам, безжалостно изгонялось из печати. Места, зачеркнутые цензурой, запрещено было заменять точками, чтобы читатель «не впал в соблазн размышлять о возможном содержании запрещенного места».

В сознание русских литераторов навсегда вводилась ответственность за печатное слово. Причем эта ответственность была не перед Богом, не пред совестью, но перед императором и государством. Право автора на личное мнение, отличное от государева, объявлялось «дикостью и преступлением».

И постепенно русские литераторы перестали представлять себе литературу без цензуры. Великий страдалец от цензуры, свободолюбец Пушкин искренне писал:

Последняя строчка стала почти пословицей… Цензорами работали знаменитые литераторы – великий поэт Тютчев, писатели Аксаков, Сенковский и другие.

Бенкендорф, не отличавшийся любовью к словесности, должен был теперь много читать. Печальное, помятое, усталое лицо пожилого прибалтийского немца склонялось над ненавистными ему рукописями. Сочинения литераторов читал и сам царь.

Царь и глава Третьего отделения становятся верховными цензорами.

Друг государя

О Третьем отделении начинают ходить страшноватые легенды. Утверждали, что в здании на Фонтанке, где оно размещалось, заботливо сохранялась «комната Шешковского» – с удивительным устройством пола.

Шешковский во времена Екатерины Великой был негласным главой тайной полиции. Императрица, переписывавшаяся с Вольтером, отменила пытки, но кнут существовал. И Шешковский нашел ему самое поучительное применение.

Уличенного в вольномыслии дворянина вызывали к сему господину. Шешковский встречал его с превеликим дружелюбием. Сажал в кресло, немного журил за содеянное. Вызванный уже считал, что все счастливо обошлось… Как вдруг Шешковский отворачивался к иконам, висевшим во множестве в его кабинете, и начинал усердно, в голос молиться. И тотчас пол под проштрафимся господином стремительно опускался. И филейная часть несчастного поступала в полную власть людей с розгами, находившими под полом… Проворные руки спускали штаны, и дворянина, как жалкого раба, пребольно, долго пороли – до крови на заднице. Несчастный кричал от боли, проклинал Шешковского, но палач продолжал преспокойно молиться. После чего те же руки надевали на несчастного штаны, заботливо оправляли платье, и стул с высеченным поднимался. И Шешковский, как ни в чем не бывало, оборачивался и ласково продолжал беседу…

Причем этим дело не кончалось. Вскоре о случае (Шешковский продолжал заботиться!) узнавали в полку. Выпоротый и, значит, по кодексу дворянской чести, обесчещенный дворянин вынужден был уходить в отставку.

Бенкендорф немного играл в знаменитого Шешковского, когда, глядя своими добрыми глазами, ласково… и беспощадно допрашивал провинившегося.

Как повелось в России, не смея осуждать царя, осуждали холопа. Все были уверены, что беспримерное могущество тайной полиции создал сам Бенкендорф.

И периодически в обществе возникал счастливый слух, что «палач мысли» Бенкендорф, наконец-то, попал в немилость, и Государь его убирает.

Так, после гибели на дуэли нашего великого поэта в обществе упорно говорили, что государь весьма гневается. И оттого, что Бенкендорф не сумел предотвратить дуэль, погубившую гения русской литературы, отставка его решена.

Самое смешное – слуху, видно, поверил и сам всеведающий глава Третьего отделения. И, как положено чиновнику в России во время государевой немилости, Бенкендорф тотчас «тяжело заболел». Общество злорадствовало.

И тогда… сам государь навестил «тяжело больного»! Тотчас в доме Бенкендорфа началось столпотворение. Все те, кто еще вчера радостно кляли графа, бросились засвидетельствовать свое участие. Сотни визитных карточек были оставлены в приемной.

На самом деле это был один из тестов государя – еще одна проверка общества на покорность. Бенкендорф, как и остальные министры, был всего лишь куклой в руках Николая I.

Но когда Бенкендорф умер, государь повелел сделать его бюст. И поставил в своем кабинете. Чтобы не забывали, как ценит государь свою полицию.

Николай относился к России, как учитель к вечно жаждущим нашкодить детям. Он был очень строг и заботился, чтобы дети не очень… взрослели. Так ими удобнее было управлять. Как говорил его министр просвещения Уваров: «Если я сумею продлить детство России еще на полстолетия, то буду считать миссию выполненной».

И император с удовлетворением мог подвести итог: «В России все молчит, ибо – благоденствует».

«Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум осуждены в нас цепенеть и гноиться на дне души, …что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка, когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями; что… солдатская дисциплина признается единственным началом, – тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело».

Так писал в своем знаменитом дневнике А. Никитенко. Умнейший критик, которому пришлось работать цензором. Никитенко не раз отправляли на гауптвахту за попытку, как он писал, «оказывать тайные услуги литературе». То бишь за недостаточную бдительность.