Райская машина Успенский Михаил

1

… – Ну, мне через центр нельзя, – сказал Денница. – Довезу я тебя до остановки, тут восемьдесят четвёртый раньше ходил. Наверное, и теперь какой-нибудь ходит. А сам в Затон поеду. Там у меня женщина одна живёт – не баба, а чистый Шатобриан и Тулуз-Лотрек в одном флаконе!

Капитан определённо страдал ещё и галломанией…

– Слушай, – спохватился я, – а деньги-то? Деньги у вас не поменялись ли?

– Нет, конечно – кто сейчас такой ерундой заниматься будет? Ты лучше смотри на патруль не нарвись со своей «сайгой»! Тут медведицы навряд ли выручат! Дай-ка я тебе твой чвель надену. Под рубаху не прячь! Не прячь, говорю, под рубаху!

– Небось не орден, – сказал я. – Ну, тогда прощай, Светозар Богданович! Увидимся ли?

Денница смахнул нежданную слезу рукавом кителя:

– Прощай, брат! Вместе под смертью ходили! Вместе врага одолели! Такое не забывается! Я всем про твой подвиг расскажу! Только чвель-то лучше вытащи… Ты, я гляжу, и вправду без понятия!

– В случае чего, – сказал я, – можно связь держать через Иллариона, Алёшу то есть. Клуб «Софья Власьевна». Ничего, потерпишь праведника…

– Да! – воскликнул есаул из преисподней. – Номерок свой дай! Я всё забываю, что мобильники есть на свете!

– Нету у меня мобильника, – сказал я и остался один.

Покатил дальше Светозар Богданович Денница – наш простой русский Антихрист, один из многих… Только крикнул на прощание:

– Все там будем!

«Герцогиня де Шеврез» величественно свернула с большака и прошествовала в сторону едва видневшейся отсюда реки и осенявших её портовых кранов Затона.

Я остался настолько один, что спину закололо ледяными иголками.

Остановка была стандартная, крытая пыльным прозрачным пластиком, с металлической лавкой – даже не очень загаженной надписями и мусором. На эту остановку обычно приходили пожилые люди из окрестных садоводств. Сейчас бы им самое время завершать трудовой день, но ни души покуда не было видно.

Вверху под козырьком примостилась на кронштейне видеокамера – только глазок её был необратимо покорёжен, а обрезанный провод беспомощно торчал, весь размочаленный на конце, словно его кто-то грыз.

Внизу лежал город Крайск, во все дни покрытый толстым слоем дыма, а сейчас ясный, как пейзаж в стеклянном шаре. Город вроде бы совсем не изменился, если не считать проходивших над ним цеппелинов – значит, «Фортеция» работает вовсю…

Но дело к вечеру, и в контору пока соваться не стоит.

Панин уверял, что квартира по-прежнему принадлежит мне, но ведь Панин точно так же уверял, что прилетит вскорости со всей гоп-компанией…

Я не попытался тормознуть какую-нибудь машину, да и шли в основном крытые грузовики, фуры и рефрижераторы. А то нарвёшься опять на какого-нибудь монстра…

Вообще я ожидал увидеть на шоссе сплошную пробку от Крайска до Москвы. В свете последних тенденций. Значит, преодолели как-то транспортный коллапс, машин даже меньше стало… И заметно меньше…

Оставалось только изучать прилепленные к прозрачному некогда пластику объявления и разноцветные стикеры-постеры.

Первым обращал на себя внимание красочный плакат. Именно плакат, а не постер. Он словно бы вышел из времён моего советского детства. Предельно реалистичный блондин в комбинезоне с российским гербом и с мужественным лицом широким взмахом сильной руки приглашал куда-то согбенного старца, пузатого рахитичного негритёнка и ещё толпу каких-то интернациональных оборванцев. Надпись гласила: «Пропусти старшего. Пропусти бедного. Пропусти больного. Все там будем!»

Куда мужественный должен был пропустить несчастных – неясно. Видимо, это и так было понятно всем, кроме меня.

Другой плакат был поплоше, в одну краску. Прямо на зрителя мчался лимузин, которым управлял какой-то лысый сморчок. Глаза у сморчка были закрытые, а под колёсами страдали очень трогательные кудрявые дети. И, опять же, надпись: «Старый за рулём – преступник! Россия – молодей!»

Вот оно как… Что ж, этого следовало ожидать…

Странными были и самочинные объявления: «Курсы базового химэйского – недорого», «Продам номер в лайне (далее следовали несколько незнакомых знаков) по договорённости. Торг возможен», «Куплю номер в лайне. Ниже пятого порядка не предлагать», «Разъяснение чвелей по методу Илоны Давыдовой. Дорого».

«Движение «Суррогатные матери против гей-православных» проводит митинг на площади Худолеева 1 мая в 10.00.».

«Курсы гидолийской борьбы. На Химэй – во всеоружии! Диплом действителен».

«Учись двигаться в условиях Химэя! Джолли-джампинг для всех возрастов и без травм!»

«Страхование от культурного шока опытным метаюристом на выгодных условиях».

Поверх всех этих и подобных листочков выведена была красной краской из баллончика огромная надпись:

ХИМЭЙ – НАГИБАЛОВО!!!

Я попал в непонятное. Точнее – попал в Непонятное. Не в криминальном смысле, а в онтологическом.

Явно обозначились заморочки с головой, а тут ещё и нога!

2

Рай может быть воображаемым образом того, чего мы лишены, или апофеозом того, чем мы обладаем.

Олдос Хаксли

…Всё началось в кухне.

Кухня в Доме Лося была огромная, всячески оборудованная, светлая и относительно ухоженная, но всё-таки помещение прозаическое. Не парк под луной, не улочка в старинном городе, не приморская набережная – ноль романтики, пшик интима, а музыка доносилась из пиршественной залы и вовсе нечеловеческая.

Тем не менее Мерлин и Таня уже твёрдо знали, что с ними и между ними произойдёт, но не торопили события, перебрасывались дурашливыми репликами, продолжая давешнюю игру, протирали столовые приборы, перебрасывались тарелками, приговаривали, что добрым людям такое жрать не годится, а олигархам с прихлебателями – в самый раз, по барину и говядина, а вот креветок мы для себя отначим, а картошка хоть с виду молодая, но резиновая, пусть её сами шведы и лопают, а освобождать яблоки от семечек – снобизм, внутри гуся сами дойдут, а зелень – блендером её, блендером, а то порежешься, маленькая, а я ещё один салатик знаю – ум отъешь, и Таня из довоенной барышни превратилась в какую-то панкующую хулиганку, а степенный сторож-консультант – в курортного гусара…

За стол они не сели вместе со всеми – убежали в домик охраны, потому что не телевизор же окаянный смотреть, когда и без того столько времени потрачено зря… И никакая не довоенная девочка она оказалась, а полузмея, нагини из индийской легенды, фея Мелюзина, заморочившая Жана Бесстрашного, первого герцога Бургундского…

Гости, даже дети, всё поняли, только костюнинская подруга, девушка свежая и глупая, возмутилась и сказала, что прислуга нынче совсем обнаглела. За столом повисла тишина, в которой отчётливо послышался звон оплеухи – даром что Скелет сидел на другом конце стола и никаких движений не производил. Оплеуха как бы подразумевалась, но была оттого не менее весомой. Всё это потом рассказал Мерлину вечно весёленький Штурманок.

А они с Таней появились за столом только перед самой полуночью, и от их внезапного и явного счастья, от одной лишь возможности такого счастья все пирующие ожили, развеселились, почувствовали себя совсем молодыми, выключили нарочно привезённый телик, накатили шампанского и заревели нечто безудержно цыганское, отбивая такт вилками по драгоценным бокалам…

Но Мерлин и Таня в застолье не задержались, потому что в мире нашем «ни радость вечна, ни печаль бесконечна».

Ну да, ну да…

1

…Нога была чёрная, тонкая и босая. К тому же и не целая – примерно половина лодыжки.

Она помещалась в свободном пространстве между бетонным основанием остановки и краем пластикового щита. Рассмотреть ногу целиком, а тем более увидеть её обладателя мне не удалось из-за плаката и примкнувших к нему объявлений.

Ну да, ну да. Нога. Успокойся. Это не самое страшное. Подумаешь. Наверное, городская скульптура – под них, говорят, большие деньги можно отмывать. А вторую ногу отпилили и унесли в скупку металлов. Сейчас, поди, новых памятников в городе понаставили, как на барселонском кладбище…

Я уже собрался обойти остановку, чтобы познать Непознанное, но кто-то похлопал меня по плечу.

Я обернулся.

Сзади стояли двое крупных молодых людей, коротко подстриженных, равно мордастых и в одинаковых красных футболках с лозунгом «Бей олдей – Россия, молодей!». Из-за спин парнишек торчали какие-то палки, словно крылья польских гусар или знамёна самураев.

Лозунг мне не понравился, юноши – ещё меньше.

– Алала! Это твои окурки, старожил? – спросил один.

– Я вообще не курю, – сказал я. – В чём дело?

– Ага, это мы курили, – сказал другой. – Олдя совсем оборзели!

– Точняк, – сказал другой. – Отравляют нашу юность.

– Сели Родине на шею и ножки свесили! – сказал первый.

– Кто Россию любит – до пенсии не живёт! – пояснил второй.

– Молодую поросль не косит! – добавил первый.

– Довели Отчизну до ручки, поколение пораженцев! – сказал второй. – Вот мы окурок твой отдадим на генетическую экспертизу, тогда не отбрешешься…

– Ну-ка прекратите, – сказал я. – Не нарывайтесь.

– Не дожить дяде до Химэя… Чертей поблизости не видно, сильверов тем более… Румын, отоварь его, – сказал первый. – Хуриста туева.

Блин, не карабин же вытаскивать? Как глупо-то и как закономерно… Всю жизнь я этого боялся – что забьёт меня однажды ни за хрен какое-нибудь быдло в тёмном переулочке, снилось мне постоянно это быдло в кошмарах, и отвратительное ощущение беспомощности разливалось по телу, и всё время чувствовал я, что сбудется рано или поздно мой сон, потому что притягивал я это быдло, что ли, раздражал его самим фактом существования… Виктимный интеллигент, доцент при портфеле, шляпе и очках, некстати вышедший погулять в День десантника… Прав Панин, лучше бы мне сидеть в тайге тихонечко…

– Обожди, Пузо, – сказал второй. – Надо сперва его на верность прокачать…

Да и разобрана ведь моя «сайга». Вот я влип-то среди бела дня, то есть уже вечера… Как глупо…

– Не нарывайтесь, – повторил я. – Ни вам, ни мне у ментов светиться не с руки. Может, денег надо?

– Это вы, твари староживущие, всё деньгами мерите, – сказал который Румын. – Вот потому и Россию продали. Думаешь, в Химэе России не будет? Ещё как будет! Биг Тьюб – источник православия!

С этими словами он вытащил из-за спины алый лоскут, намотанный на две палки, и развернул передо мной.

Лоскут оказался небольшим транспарантом:

«МЫ – РУССКIЯ. КАКОЙ ВОСТОРГЪ!

Александръ Суворовъ».

Ну да, ну да. И графа Рымникского приспособили для правого дела. А я-то надеялся, что за столько-то лет власть, наигравшись в патриотизм, утихомирит эту публику…

– Ну? – сказал Румын.

– Чего – ну? – спросил я, растягивая зачем-то время.

– Что делать надо, дядя? – спросил Пузо.

– Смолить и к стенке становить, – сказал я. – И вообще ты был ничем не примечательным сперматозоидом, когда я убил своего первого португальца…

Такие шикарные фразы я придумывал для Панина в годы юношеских драк – в прежние годы жарких, но не смертельных…

– Неправильный ответ, дядя, – сказал Румын. – Тут думать не надо. Тут прыгать надо. Джамп, сволочь, джамп!

– Куда? – спросил я.

– Не куда, а зачем, – сказал Румын. – Когда увидишь такой плакат, падла старая, прыгай как можно выше!

– Зачем? – спросил я и нашарил рукой лямку рюкзака. Мог бы он у меня быть и потяжелее… Захватил бы я гантели… Одну гантель… В уголок…

– От восторга, что русский, падина жидовская! Пузо, у меня руки заняты…

И Пузо, рыхлый на вид и неуклюжий, молниеносно врезал мне по голове чем-то вроде резиновой дубинки.

2

Рай всегда там, где радость.

Августин Блаженный

…Мерлину показалось, что убыла вся компания на следующий день, хотя Панин объявил, что наотдыхался на три года вперёд и вообще детям пора в школу.

– Думал я тебя для деток Дедом Морозом нарядить, – сказал он Мерлину, – да ты и так себе справил праздничек… Танька – девка хорошая. Можно.

Милостиво так сказал.

Панин в своей фирме вершил всем. В том числе и личной жизнью соратников. Как Король-Солнце, персонально дававший разрешение (или повеление) вступать в брак своим придворным. Как Наполеон, переженивший всех своих маршалов на нужных бабах. Как товарищ Сталин, регулярно проводивший ребрендинг жён у Калинина, Молотова и Ворошилова…

Мерлин сильно подозревал, что Лось, устраивая семьи подчинённых, как бы передоверял мужьям свои королевские прерогативы. То есть даже в постели они должны были представлять хозяина и действовать от его имени. Ведь точно так же и Мерлин отдыхал здесь, в Доме Лося, вместо самого Сохатого. Заместитель по отдыху…

Верно про Панина оговорилась одна столичная тележурналистка: «Страшный вы человек, Сергей Петрович, – в хорошем смысле этого слова…»

Значит, нравится ему Таня. «Драл бы сам, да некогда»…

Это, конечно, подразумевается.

– Сука ты, Панин, – сказал Мерлин.

– Пожалуйста, – не обиделся Лось. – Вот и верь после этого людям. Разврат народа! А ещё оба педагоги! Вот из-за таких горе-наставников и выросло потерянное поколение: дрисня какая-то, а не молодёжь! Рома! Сосут страну минетжеры, досасывают! Добро бы они своевольничали, дерзили! Нет, с начальством они почтительные, службу понимают… Непоротые дворяне, мать их Софья… Холуй на холопе сидит и лакеем погоняет… Поколение пепси…

– Не отвлекайся, Сохатый, – сказал Мерлин. – Посмеяться хочешь – спалю к херувимам твой Монплезир и не отвечу: у меня справка есть. Будешь потом причитать: ах, что же я старичка со старушкой не нанял…

– Рома, да что ты! – испугался Панин то ли за Дом Лося, а то ли и по совести. – Как ты на меня подумать мог такое? Я же всё вижу и понимаю, должность обязывает. Всё у вас будет хорошо. Вот слетает весной Татьяна Павловна со своей капеллой в Ватикан – и я её мигом сюда доставлю. К тому времени разберётесь, так сказать, в чувствах…

– Ага, – сказал Мерлин. – Возьми с полки пирожок…

– А тебе только такой образ жизни и подходит, – сказал Лось. – Вахтовая любовь. Каков ты семьянин, мы уже видели, нагляделись… И вообще я за тебя отвечаю.

– Всё ты, Лось, за меня продумал.

– Колдунский, ну сам посуди. Вот собираю я движок. Я ведь вижу, куда какую деталь определить, чтобы фурычило. Так и тут. И всем хорошо: и блоку, и цилиндру, и болту, и гаечке. И всем вокруг меня должно быть хорошо и удобно…

– Да ты инженер человеческих душ, – зло сказал Мерлин.

– Эффективный минетжер это сейчас называется! – расхохотался Панин. – Но, Роман Ильич, тебе же удобно? Ловко ведь тебе так? Ну и не брыкайся. Мы тебя бережём. Где бы мы без тебя сейчас были? Далеко в Северном Ледовитом вмёрзли бы в лёд наши тела…

Мерлин отвернулся, чтобы Лось не увидел его глаза.

А Таня попрощалась с ним как-то наспех, словно стыдилась законных жён и законных детей.

– Значит, в Ватикан? – спросил Мерлин.

– Я… я ни разу ещё за границей не была, – сказала она. – А детям… Им такое и вообще никогда не светило. И я не могу надолго их оставить… Их же там никто не жалеет! – вдруг закричала она так, что Мерлину стало страшно. – Если бы Сергей Петрович их за карман не держал, всех этих… нянечек, – произнесла она с лютой ненавистью, – там бы вообще никто не выжил… Уж я-то знаю, видела…

– Успокойся, фея Мелюзина, – сказал он. – Всё будет хорошо – и с нами, и с уродиками твоими талантливыми…

До него покуда не дошло, что всё безнадёжно.

Только вместо «Подсолнухов» на стене появилась монотипия Хокусая «Ураган», на которой люди, животные, брёвна, бочки и целые дома, да и вся Япония, завиваясь в спираль, улетали к чёртовой матери.

1

…Интересный русский язык. А-ба-жаю! Слово «труп» считается неодушевлённым, а «мертвец» – очень даже одушевлённое… Душа болит, следовательно, я не труп. В худшем случае – мертвец. Мыслю, следовательно, соображаю… Голова болит, следовательно, работает… Семеро мудрецов почитались в Элладе: Фалес, Солон, Биант, Питтак, Клеобул, Хилон, Периандр… Ты обманывал нас, Еруслан-богатырь, прямоезжих дорог не бывает…

Я открыл глаз – на всякий случай только левый.

Значит, лежу на лавочке. Правая рука бессильно повисла. Нет, кажется, не сломана… Вздохнул поглубже. Рёбра не болят. Надо подняться…

– Лежи-лежи! – сказал женский голос. – Лежи, божий человек. Я тебе голову править буду…

Я поднял глаза. Надо мной склонилась старушка в беленьком платочке, сморщенная, с выцветшими от возраста глазами. Чисто эпическая сцена. Ах, витязь, то была Наина!

– Вот собаки, – сказала бабушка. – Достигшего бить! Это надо же! Что ж ты чвель-то свой под рубаху прячешь? Ведь забили бы, кабы не африканский товарищ! Ну уж он их упокоил!

– Ка… Какой африканский? – пролепетал я.

– Да вот этот… Выставился – чисто журавель!

Я с трудом повернул голову.

Так вот что за нога была-то!

Он и сейчас стоял на той самой ноге, уперши ступню другой в колено. Классическая поза древнего копьеносца. Всю одежду чернокожего воина составляла накидка – когда-то, видимо, красная, а теперь выгоревшая до цвета дамского белья советской эпохи – да кожаный передничек. Ещё бусы всякие, амулеты… Копьё (ассегай, вспомнил я) было направлено остриём вниз. А там…

Мобильный телефон пришпилило лезвием к руке Румына, а сам Румын только тихонько стонал, и футболка на нём была изрезана в окровавленные клочья. Я поискал глазами другого. Пузо лежал мордой вниз, на нём и штаны были располосованы вдрызг. Он безуспешно пытался приподнять задницу, словно пользовал невидимую партнёршу. Хотя крови из-под моего обидчика не натекло, зато другое натекло…

– Спасибо, доблестный воин масаи, – сказал я. – Вы спасли мне жизнь.

И сообразил, что говорю по-русски.

– Sorry… – начал я.

– Нич-чего, камрад Достигший! – сказал воин. – Киджана давно был студент Удээн. Вива Лумумба! Давно тому назад, когда негров ещё даром полюбили москвички и не арестовали менты…

Акцент у негра был очень приятный, выговор тягучий…

– Столько не живут, – сказал я, и он расхохотался, открыв подпиленные зубы.

– Лежи, не вертись! – приказала старушка. – Как ладно, что я сито прихватила, благо одно у меня сито – и для дома, и для дачи… Чёренький, вели ему не вертеться! И помалкивать!

– Бабучка дело знает, – великодушно кивнул Киджана. Волосы его напоминали купальную шапочку из серебристого каракуля.

– Внучек нашёлся! – сказала старушка и приподняла мне голову.

Я уже видел однажды, как «правят» сотрясение мозгов таким народным способом, и Хуже Татарина объяснял нам, в чём тут фокус, только я всё равно не понял.

По шоссе мимо нас то и дело проскакивали автомобили, но ни один не задержался. Никого не удивляло, что на остановке красуется вооружённый скотовод из далёкой саванны, а у босых ног его (точнее, одной ноги) маются побитые соотечественники.

А голова всё-таки перестала болеть!

Старушка убрала сито в солдатский «сидор» и достала из его недр пластиковую бутылку.

А-ба-жаю! Я-то думал, что вода!

– Маленько-то можно! – сказала старушка, когда я перестал кашлять. – Доктора ничего не понимают, только деньги даром берут…

Она передала бутылку моему спасителю. Киджана присосался основательно…

– Дедушке оставь! – рявкнула старушка и отобрала у масая сосуд. – Я всю бутыль от него на даче прикопала, вожу мелкими порциями, чтобы опять чертить не начал…

– Дедучка – конструктор? – удивился Киджана.

– Мудак у нас дедучка, а не конструктор, – сердито сказала старушка.

– Чертить – значит чертей на себе ловить, – сказал я. – Это в смысле делириум. Фразеологизм, мистер Киджана.

– Сэр Киджана, – поправил меня воин. – Киджана – лайбон.

Я всё-таки поднялся и сел.

– Лайбон – вождь? – спросил я.

– И чиф, и прист, и воинский начальник, – улыбнулся Киджана. – Эхой, зачем им было надобно в Африке филёлог? Стихами Гумилёва львов напугать? До сейчас не могу понять… Врачу нет, инженеру нет… А хотел ведь стать ветеринар!

– Господа, – сказал я. – Всё это хорошо, но стоило бы нам убраться отсюда. Документы у меня не в порядке, обыска мне не надо… А вам, надеюсь, в свидетели тоже не надо…

– Этот гопник, – Киджана потревожил лезвие ассегая в пробитой лапе Румына, отчего тот задёргался, – хотел звонить. Начал звонить. Может быть, успел звонить…

– Это у тебя-то документы не в порядке? – возмутилась старушка. – С твоим-то янтарным чвелём? Ну ты зажрался, Достигший! Да ведь милицейские тебе честь отдадут!

И оказалась права.

Высокий рыжий страж порядка, что вылез из дряхлого «газика» с буквами ПМГ, действительно откозырял, поглядев на мой медальон.

– Алала! Сержант Игнатьев! Добро пожаловать в Крайск, Леонид Потапович Николаев, клан Элори! – сказал он. – Счастлив день, когда встречаем Достигшего… Вы у нас редкие гости…

Вот это да! А как же Непокойчицкий Антон Людвигович, с которого сикхи сняли, надо полагать, янтарное удостоверение? Капитан Денница именно так меня проименовал… Или на этих чвелях каждый читает своё?

Моё удивление подскочило, когда сержант познакомился с бирками моих благодетелей и выслушал их объяснения.

– У органов нет к вам претензий, гражданин Киджана, клан Аяль, и гражданка Звонарёва Арина Геннадьевна, клан Хайда, – сказал он. – Выражаю вам искреннюю благодарность за спасение Достигшего…

– А эти? – спросил я, кивнув на Румына и Пузо.

Сержант Игнатьев метко плюнул Пузу на затылок.

– Отлежатся, – сказал он. – Патриотами рядятся, а от службы наверняка откосили. Дети они! До двадцати одного года всё дети! И чвели свои выбросили – говорят, что это антихристова печать. Типа веруют! В Гитлера они веруют! Будто без чвеля они в Химэй прорвутся! Учат же их, учат – пропусти старшего, пропусти слабого… Дети… От этих детей скоро взрослых не останется…

Ещё одно чудо! Раньше-то милиция этой публике сочувствовала на сто процентов…

– Вот сейчас приедем в отделение, протокольчик составим…

– Не надо протокольчик, – поспешно сказал я.

– Ой, – радостно сказал сержант Игнатьев. – Правда, не надо?

Я поглядел на благодетелей. Лайбон и старушка Геннадьевна согласно кивнули, словно бы доверяя мне объясняться с властью.

– Ну и добро, – сказал сержант. – А то бланки поганить… Пацаны ещё, образумятся… А не образумятся, тогда всё припомним, без протокола… Тьфу ты, как хорошо, что вы на чертей не нарвались… Те ведь не разбирают правого и виноватого! Миссия милосердия!

– Извините, сержант, – сказал я. – Я у вас человек новый…

– Конечно, конечно, – сказал сержант Игнатьев. – Как это… Достигший перерождён и… Забыл, как дальше. А здорово вы держитесь, Леонид Потапович! Тоскуете о потерянном Просторе, а себя не теряете, и употребляете умеренно… И к богатеньким не пристроились. Сильный вы человек, я бы так не смог, честно… Подбирали мы одного такого… Свидетельствовать просили – шиш он нам провещал! Плакал только: «Нет слов, нет слов»!

– Скажите, сержант, – сказал я, – неужели наша милиция наконец-то занялась своим делом?

– А как же иначе? – сказал сержант. – Не прежнее время…

– А может, вы один такой на всю милицию?

Сержант смутился.

– Вообще-то я на третьем курсе юрфака, – сказал он.

– А ректор у вас по-прежнему Золотуев? – спросил я и запоздало прикусил язык. Вот тебе и «новый человек»! Штирлиц забыл отстегнуть парашют, так и шёл по Фридрихштрассе с песней «Белоруссия родная, Украина золотая»!

Но сержант не заметил оплошности. Или сделал вид, что не заметил.