Ни о чем не жалею Стил Даниэла
Услышав это странное заявление, Марианна невольно замедлила шаг. Она не понимала, что могло заставить девочку сказать такое.
— Я бы тоже этого хотела, — ответила она негромко и сильнее сжала пальцы Габриэлы. Ей вдруг показалось, что нельзя выпускать из рук эту маленькую ладошку, которая каким-то неведомым образом протягивалась прямо к ее сердцу, к ее душе. В глазах Габриэлы стояла такая недетская печаль, что Марианна испытывала почти физическую боль каждый раз, когда встречалась с ней взглядом.
— Но, — добавила она первое, что пришло ей в голову, — твои мама и папа очень огорчатся, если тебя не будет с ними.
— Нет, — с неожиданной твердостью ответила Габриэла. — Они не огорчатся.
Марианна даже остановилась и некоторое время стояла неподвижно, внимательно глядя на Габриэлу. Девочка низко опустила голову, так что Марианне не было видно ни ее глаз, ни лица, но сама поза Габриэлы была настолько красноречивой, что в конце концов Марианна решила, что девочка в чем-то провинилась и мать отругала ее или даже наказала. Самой Марианне казалось совершенно невероятным, что кто-то может хотя бы повысить голос на такого прелестного ребенка, однако она не сомневалась — сегодня что-то случилось.
— Хочешь, я вернусь через некоторое время и мы еще немножко поболтаем? Или, может быть, мне лучше зайти к тебе в комнату? — предложила Марианна. Молящие глаза и печальное лицо Габриэлы буквально разрывали ей сердце, и Марианна чувствовала, что, если она уйдет, она совершит предательство. Обещание прийти еще раз было единственным, что могло как-то успокоить ее совесть.
Но Габриэла отрицательно покачала головой.
— Тебе нельзя, — сказала она, думая о том, что сделает мама, если Марианна поднимется в детскую. Элоиза терпеть не могла, когда гости разговаривали с девочкой или — того хуже — восхищались ею. «Не смей надоедать взрослым!» — не раз говорила она, сопровождая свои слова шлепком или затрещиной.
— Почему? — удивилась Марианна.
— Тебе не разрешат. — Габриэла снова покачала головой.
— А мы потихоньку… — Марианна выпустила ее пальцы и стала медленно спускаться по лестнице, придерживая свое сверкающее платье, которое как будто плыло в воздухе вокруг нее. На половине пути она остановилась и, обернувшись через плечо, послала Габриэле воздушный поцелуй.
— Я вернусь, Габриэла, обещаю!.. — проговорила она еще раз.
Габриэла ответила ей таким печальным взглядом, что вторую половину лестницы Марианна преодолела чуть ли не бегом.
Роберт, ожидавший ее внизу, пил уже второй бокал шампанского и коротал время за разговором с польским графом Пшесецким. Граф был очень хорош собой и избалован женским вниманием, однако при виде Марианны глаза его невольно вспыхнули. Склонившись в изящном поклоне, он поцеловал Марианне руку, и она, смеясь, что-то сказала в ответ. Они еще немного поговорили, а потом медленно пошли в гостиную.
Габриэла провожала их взглядом. Ей очень хотелось сбежать вниз, чтобы снова прижаться к тете Марианне, ощутить ее тепло и почувствовать себя в безопасности, но она не смела. Она только вздохнула, и в этот момент Марианна обернулась и еще раз помахала ей рукой. Потом, рассмеявшись в ответ на очередной комплимент графа, исчезла в дверях гостиной.
Габриэла закрыла глаза и, опустившись на корточки, прислонилась головой к полированным деревянным перилам. Несколько секунд она сидела совершенно неподвижно, заново переживая все, что с ней только что произошло. Словно наяву она видела сверкающую диадему у себя в волосах, вспоминала ласковый и добрый взгляд Марианны, ощущала запах ее духов и мечтала о том, что когда-нибудь они снова встретятся.
Габриэла долго еще не покидала своего наблюдательного пункта. Никто из приезжающих не замечал ее. Все были слишком заняты, оживленно беседуя между собой, пересмеиваясь, обмениваясь приветствиями и шутками.
Габриэла знала, что мать вряд ли поднимется на второй этаж, чтобы проверить, легла она или нет. Элоиза была абсолютно уверена, что дочь, как ей и было сказано, давно спит. Ей и в голову не могло прийти, что Габриэла станет подглядывать за гостями. «Ложись и спи! Если не будешь спать — я тебя нашлепаю», — таковы были последние слова Элоизы, которые она произнесла, отводя дочь в детскую. И, относись угроза к чему-нибудь иному, Габриэла и не подумала бы ослушаться, но ей слишком хотелось посмотреть на вечеринку.
Кроме того, спать она все равно не могла. Габриэла знала, что в кухне полно разных вкусностей — сладких булочек, печенья, шоколадных кексов и прочего. Она своими глазами видела, как привезли ветчину и сыр, как готовили на кухне салаты, жарили индейку и сладкий картофель, который шипел и подпрыгивал на противне, покрываясь золотистой поджаристой корочкой.
Габриэле было строжайше запрещено трогать что-либо из того, что готовилось для вечеринок, и все же девочка продолжала мечтать о кусочке кекса, о пирожном или о тарталетках с ежевикой. Да что там тарталетки!..
Сейчас она не отказалась бы и от простого бутерброда с маслом или даже с противной, пахнувшей рыбьим жиром черной икрой, но никто и не думал предлагать ей его. Мама была так занята, готовясь к вечеринке, что просто-напросто забыла дать Габриэле поужинать, и теперь у девочки немилосердно сосало под ложечкой. Попросить же поесть она не решилась. Элоиза всегда начинала готовиться к приемам с самого утра — она часами сидела в ванной, подолгу красилась в своей комнате, примеряла то одно, то другое платье и бывала взвинчена до предела. В такие дни она редко вспоминала о дочери, и Габриэла считала это благом. Она отлично понимала, что может случиться, если она напомнит матери о своем существовании. Уж лучше поголодать, чем быть избитой.
Тут музыка внизу заиграла громче, и Габриэла догадалась, что это значит. В большой гостиной начались танцы. Люди в столовой, библиотеке и малой гостиной смеялись, разговаривали, звенели ножами и вилками по тарелкам, и от этого звука Габриэла чуть не сошла с ума.
И все же она не уходила с лестницы, надеясь снова увидеть Марианну, однако та так и не появилась. В конце концов девочке стало ясно, что ждать бесполезно. Должно быть, миссис Маркс просто забыла о ней, а может, просто узнала от мамы, какая Габриэла скверная и непослушная девочка, и не захотела больше с ней видеться.
Да, скорее всего так и случилось, поняла Габриэла и… продолжала сидеть на верхней ступеньке, надеясь вопреки всему хоть одним глазком увидеть миссис Марианну еще раз.
Но вместо Марианны Маркс в вестибюль неожиданно вышла Элоиза. Она спешила в кухню, но внезапно остановилась, словно каким-то сверхъестественным образом почувствовав присутствие дочери. Вот она подняла голову и посмотрела сначала на высокий бронзовый подсвечник у подножия лестницы, потом ее взгляд скользнул вверх — туда, где сидела Габриэла.
Брови Элоизы гневно сомкнулись на переносице, и Габриэла невольно задержала дыхание, сжимая худенькой рукой воротник своей старой розовой рубашонки. В следующее мгновение она вскочила на ноги и попятилась, но споткнулась и с размаху шлепнулась на ступеньку.
Выражение лица Элоизы напоминало маску бога войны какого-нибудь туземного племени. Не сказав ни слова, она стала стремительно подниматься вверх, словно на ее ногах были надеты Черные Крылатые Сандалии, как у вестницы зла. Тонкое атласное платье облегало изящную фигуру Элоизы, поблескивая, точно змеиная кожа, а золотые серьги с бриллиантами негромко вызванивали что-то вроде похоронного марша («…Вот летит злая фея Динг-Донг, погибель моряков. О горе, горе нам!..» — вспомнилось в эти мгновения Габриэле).
— Что ты здесь делаешь? — прошипела Элоиза прямо в лицо девочке, и та отшатнулась. Черные волосы матери были собраны в такой тугой пучок на затылке, что казалось, будто кожа на лице натянута и уголки ее глаз приподняты. Коварный и злобный демон смотрел на Габриэлу, застывшую от ужаса.
— Я же запретила тебе выходить из комнаты! Как ты посмела, отвечай!
— Я… я просто… — пролепетала девочка. Она знала, что снова не послушалась маму и что ей нет прощения.
Но Габриэла не просто вышла из комнаты — она разговаривала с Марианной Маркс и даже примеряла ее диадему. Если мама узнает, она…
К счастью, об этих ее преступлениях Элоизе пока не было известно.
— Не лги мне, дрянь!.. — процедила сквозь зубы Элоиза и так крепко сжала запястье дочери, что кисть у Габриэлы почти мгновенно онемела и ее закололи тысячи иголочек. — И не смей оправдываться! — добавила она потише и почти волоком потащила девочку по коридору второго этажа. Если бы кто-нибудь случайно увидел ее перекошенное, пошедшее красными пятнами лицо и сверкающие злобой глаза, этот человек, наверное, остолбенел бы от изумления. Но все гости были внизу, и главное было — не привлечь их внимания. Снова наклонившись к девочке, Элоиза прошипела с угрозой:
— Ни слова, маленькое чудовище! Молчи, иначе я тебе оторву руку!
Габриэла сразу поняла, что это не пустая угроза. Элоиза была вполне способна оторвать ей руку или ногу — в этом она не сомневалась. В свои семь лет девочка твердо усвоила, что у ее матери слово не расходится с делом.
Какими бы карами, какими бы наказаниями ни грозила Элоиза своей непослушной дочери, она непременно приводила их в исполнение.
На пороге детской Элоиза с такой силой дернула дочь за руку, что Габриэла почувствовала, как ее ноги отрываются от пола. И действительно, следующие несколько футов она пролетела по воздуху и неловко упала на пол возле своей кроватки, подвернув при этом лодыжку.
Было очень больно, но Габриэла не закричала. Инстинктивно подтянув колени к подбородку, она осталась лежать на полу в темной детской и только закрыла глаза, ожидая почти неминуемого удара.
— Сиди здесь и не смей никуда выходить, ясно? Я не желаю, чтобы ты бродила голышом по всему дому и надоедала гостям. Если я увижу тебя на лестнице, Габриэла, или еще где-нибудь в доме, ты об этом очень пожалеешь. Посмей только снова изображать из себя маленькую сиротку!.. Заруби себе на носу: ты никому здесь не нужна, и никто не хочет тебя видеть. Твое место в детской, и только в детской. Ты поняла?
Ответа не было. Габриэла беззвучно плакала от боли.
Она не могла произнести ни слова.
— Ты поняла?! — снова спросила Элоиза, на полтона повышая голос.
— П-поняла, мамочка, — прошептала Габриэла, испугавшись, что Элоиза может пнуть ее ногой. Она частенько поступала таким образом, когда ей казалось, что до Габриэлы слишком долго доходит.
— Перестань ныть! — рявкнула Элоиза. — Ступай в Постель.
С этими словами она с грохотом захлопнула дверь и ушла. Спеша по коридору к лестнице, Элоиза все еще хмурилась, но, прежде чем она спустилась вниз, ее лицо претерпело разительные изменения. Элоиза как будто выбросила из головы инцидент с дочерью; во всяком случае, когда она шагнула в холл, где стояли трое собравшихся уходить гостей, на лице ее играла самая любезная улыбка.
Проводив их, Элоиза как ни в чем не бывало вернулась в гостиную. Она снова шутила, танцевала и болтала с гостями, словно на свете никогда не существовало никакой Габриэлы. Для Элоизы это действительно было так. Дочь не значила для нее ровным счетом ничего — она вспоминала о ней только тогда, когда девочка попадалась ей на глаза.
Примерно часа через полтора засобирались домой и супруги Маркс. Прощаясь с Элоизой, Марианна попросила ее передать привет «маленькой Габриэле».
— Я обещала перед уходом ненадолго подняться к ней в детскую, — сказала она с искренним сожалением. — Но сейчас девочка, наверное, спит…
По лицу Элоизы пробежала какая-то тень.
— Хотелось бы надеяться, — проговорила она неожиданно суровым тоном. — А разве ты сегодня с ней виделась?
— Да, — кивнула Марианна. Она совершенно забыла о словах Габриэлы насчет того, что ей не разрешают выходить к гостям. Впрочем, Марианна с самого начала не придала этому большого значения — она и представить себе не могла, чем это грозит девочке. Кто, в самом деле, мог всерьез рассердиться на такого ангелочка?
Увы, Марианна плохо знала Элоизу, которую считала своей близкой подругой.
— Как я тебе завидую, дорогая!.. — вздохнула она печально. — Габриэла — прелестный ребенок. Когда мы приехали, она сидела на верхней ступеньке лестницы и смотрела вниз. Я поднялась к ней, и мы немножечко поболтали. Знаешь, эта розовая рубашечка ей очень к лицу…
— Мне очень жаль, Марианна, — с трудом сдерживая раздражение, проговорила Элоиза. — Ей не следовало выходить из комнаты. Я не хочу, чтобы ребенок надоедал гостям.
И она посмотрела на Марианну, словно извиняясь перед гостьей за наверняка сказанную маленькой мерзавкой дерзость или какой-то иной непростительный промах. И с ее точки зрения дерзость действительно была!
Габриэла посмела показаться гостям, и они нашли ее «прелестной»… В глазах Элоизы это был тягчайший грех, но Марианна Маркс не могла этого знать.
— О, это была моя вина! — отмахнулась она. — Когда я ее увидела, то просто не смогла удержаться. У нее такие красивые глазки, такие чудные мягкие волосы… Девочке хотелось посмотреть мою диадему — представь, она решила, что это корона, — умилялась Марианна, приглашая и Элоизу разделить ее чувство.
— Надеюсь, ты не позволила ей хватать твою диадему руками?
Во взгляде и голосе Элоизы было что-то такое, что Марианна не решилась сказать правду. Вместо этого она, переменив тему, заговорила о чем-то постороннем. Когда они с Робертом вышли из дома Харрисонов и сели в такси, Марианна неожиданно сказала:
— Ты знаешь, Боб, по-моему, Эл слишком сурова с девочкой. Тебе не кажется?.. Когда я ей рассказала, как мы сегодня болтали с Габриэлой, она вдруг повела себя так, словно малышка могла чуть ли не украсть мою диадему!..
— Может быть, она придерживается устарелых взглядов на воспитание, — рассеянно отозвался Роберт. — Я думаю, на самом деле Элоиза боялась, что ребенок надоест гостям. Не всем, знаешь ли, нравится общаться с маленькими девочками, да и дети не всегда хорошо разбираются, что к чему.
— Не представляю, кому может не понравиться эта очаровательная крошка, — улыбнулась Марианна. — Габриэла очень мила и прекрасно воспитана. В ее годы дети редко бывают такими серьезными. Конечно, она могла бы быть и поживее, но… — Она вздохнула и закончила:
— Как бы мне хотелось, Боб, чтобы у нас была своя девочка!
— Я знаю… — Роберт тоже вздохнул и, сочувственно похлопав Марианну по руке, отвернулся к окну, чтобы не видеть печального лица жены. Они были женаты уже девять лет, но детей у них не было. Недавно они узнали, что у Марианны вряд ли вообще когда-нибудь появится малыш, И теперь им оставалось только смириться с неизбежностью.
— Кстати, и с Джоном она тоже разговаривает довольно резко, — заметила Марианна после долгой паузы. Она никак не могла отвлечься от мыслей о детях, которых у них никогда не будет, и все вспоминала Габриэлу.
— Кто? — спросил Роберт, который давно уже думал о другом. Прошедшая неделя была для него не из самых легких, а в понедельник предстояли еще одни сложные переговоры. Иными словами, проблемы семейства Харрисонов его интересовали мало — ему хватало своих.
— Элоиза, — пояснила Марианна, и Роберт кивнул.
— Да, пожалуй, — согласился он, вспоминая прошедшую вечеринку.
— Когда Джон танцевал с этой англичанкой… ну, которую привел князь Орловский, — продолжала Марианна, — Эл смотрела на него такими глазами, что мне даже стало не по себе. Мне показалось, что она готова была его убить. Или обоих.
Роберт невольно улыбнулся такой оценке.
— Думаю, Джон просто выпил лишнего, — сказал он и добавил немного погодя:
— А какими глазами смотрела бы ты, приди мне в голову пригласить на танец эту красотку?
Он шутливо приподнял бровь, и Марианна рассмеялась. — Такими же, Боб, такими же… — ответила она, беря его за руку. — Весьма развязная особа, к тому же на ней почти ничего не было…
Англичанка, о которой шла речь, и в самом деле была одета весьма вызывающе. Тонкое атласное платье телесного цвета, которое облегало ее плотно, как вторая кожа, не скрывало ничего из того, что призвано было скрывать. Наоборот, оно скорее подчеркивало соблазнительную анатомию ее чувственного тела, и на протяжении всей вечеринки мужчины буквально не сводили с нее глаз. И Джон Харрисон не был исключением.
— Пожалуй, я понимаю Элоизу, — задумчиво добавила Марианна и вдруг спросила с самой невинной улыбкой:
— А ты?.. Разве тебе эта Джейни не показалась привлекательной?
Но Роберт слишком хорошо знал свою жену, чтобы попасться на эту удочку. Вместо ответа он только от души рассмеялся и покачал головой. Такси уже сворачивало к их дому на Семьдесят девятой улице, и Роберт рассчитывал уйти от ответа, но Марианна не отставала.
— Нет, скажи!.. — потребовала она, дернув его за рукав. — Неужели Джейни тебе ни капельки не понравилась?
— Ни в коем случае, мэм, — ответил Роберт с напускной торжественностью. — Во-первых, она косит, а во-вторых… Во-вторых, с такой фигурой, как у нее, нельзя носить открытые платья. Просто не понимаю, о чем думал Орловский, когда приглашал ее на вечеринку…
Тут они оба рассмеялись. Роберт был прирожденным дипломатом, и Марианне редко удавалось загнать его в угол своими каверзными вопросами. Так и сейчас он подтвердил свою лояльность жене и в то же время не погрешил против истины. Огромные зеленые глаза Джейни действительно были с легкой косинкой, которая, впрочем, ничуть ее не портила. Что касалось слишком откровенного платья, то и здесь Роберт был прав: такое тело, как у нее, надо было прятать под самым толстым драпом, чтобы окружающие мужчины не посходили с ума.
Впрочем, на самого Роберта красавица-англичанка действительно не произвела никакого впечатления. Его уже давно не интересовал никто, кроме его собственной жены. Роберт обожал Марианну, и ему было совершенно наплевать на то, что она не может иметь детей. Сейчас ему хотелось только одного — как можно скорее подняться с ней на второй этаж и запереться в спальне.
Примерно в это же самое время похожий разговор происходил между Элоизой и Джоном. Правда, здесь преобладали повышенные тона и, уж точно, совсем другие намерения.
— Знаешь, — едко сказала Элоиза, — в какой-то момент мне показалось, что сейчас ты начнешь ее раздевать.
Джон действительно весь вечер танцевал только с Джейни и так крепко прижимался к ней, что это заметили все — в том числе и князь Орловский. Впрочем, самому Джону было решительно наплевать на произведенное впечатление. Еще до прихода гостей он совершил опустошительный набег на бар в кабинете, потом пил шампанское и мартини и вскоре вовсе перестал соображать, что делает. Впрочем, именно этого ему и хотелось больше всего.
Теперь Джон сидел на кровати, широко расставив ноги и опираясь на руки. Воротник его рубашки был расстегнут, «бабочка» съехала куда-то к левому уху, а влажные светлые волосы (он вынужден был намочить голову под краном, чтобы прийти в себя) клином свешивались на лоб.
— Ради бога, Эл, пр… прекрати!.. — пробормотал Джон заплетающимся языком. — Я просто хотел быть вежливым. Джейни недавно в Штатах, и ей многое еще кажется чужим, странным. Я хотел, чтобы она чувствовала себя как дома…
— Как удачно… для тебя, — холодно произнесла Элоиза. — Если судить по тому, что вы практически целовались у всех на глазах, то тебе это удалось, мистер Гостеприимство. Ну а то, что у нее с плеча соскользнула бретелька и все увидели ее грудь, это, наверное, было простой случайностью. Верно я говорю, Джон?..
Элоиза тоже выпила больше обычного, но, в отличие от Джона, продолжала держать себя в руках. Теперь она расхаживала по комнате из стороны в сторону и нервно курила, презрительно поглядывая на пьяного мужа.
— Ничего мы не целовались, и ты это отлично знаешь, — возразил он. — Мы танс… танцевали.
— Пожалуй, ты прав, — неожиданно согласилась Элоиза. — Вы не целовались. Вы почти что трахались под музыку…
Она остановилась посреди комнаты и притопнула каблуком.
— Ты унизил меня перед моими друзьями, подонок! — прошипела она с неожиданной злобой. — И ты за это заплатишь!..
Как уже убедилась Габриэла, слова у ее матери никогда не расходились с делами, однако Джон только громко фыркнул.
— Быть может, Эл, если бы ты не отказывалась спать со мной, мне бы и в голову не пришло танцевать подобным образом с первой попавшейся… незнакомкой, — проговорил он и сразу же подумал, что на самом деле ему уже давно безразлично, спит с ним Элоиза или нет. Особенно после мерзких сцен избиения Габриэлы.
— Ты мерзавец! — выкрикнула Элоиза. — Отвратительный, мерзкий негодяй!
— На себя посмотри! — заорал в ответ Джон, и лицо его налилось темной кровью. Обычно он старался не повышать голоса, чтобы Габриэла не слышала их ссор, но сейчас он совершенно забыл о дочери. К счастью, на этот раз Габриэла действительно ничего не слышала. Она крепко спала.
— Ты пьян, Джон. — Элоиза подошла к мужу так близко, как только осмелилась. Джон был в ярости, а все потому, что жена была совершенно права: он действительно был не прочь отбить девчонку у Владимира Орловского.
«И, пожалуй, еще не поздно, — подумал Джон неожиданно. — А Элоиза?.. Что ж, плевать на нее…»
Его любовь к Элоизе остыла уже давно и окончательно, и он считал, что продолжать хранить ей верность только потому, что они состояли в браке, было бы глупо.
Больше того, Элоиза заслуживала всяческого пренебрежения с его стороны уже тем, что была холодна с ним и жестока с дочерью. На этом основании Джон считал, что ничем ей не обязан.
— Ты просто ублюдок, а она — шлюха, — заявила Элоиза, желая унизить и уязвить его. Но Джону было все равно, что она думала или говорила, к тому же он был действительно пьян, сильно пьян. В эти минуты он ненавидел свою жену, и она это почувствовала. И — из предосторожности — отступила на полшага назад.
— А ты — сука, мерзкая сука, Элоиза. Даже хуже…
И все об этом знают. В этом городе не найдется ни одного порядочного мужчины, который бы захотел тебя.
На этот раз Элоиза решила не тратить слов. Вместо этого она чуть откинулась назад и с размаху влепила ему пощечину, вложив в это движение всю свою силу.
Джон покачнулся и… неожиданно рассмеялся странным, лающим смехом.
— Не трать силы зря, дорогая. Я тебе не Габриэла…
С этими словами он, не вставая с кровати, резко выбросил вперед правую руку и с такой силой ударил Элоизу кулаком в живот, что она попятилась. Налетев на кресло, она потеряла равновесие и упала на пол, зацепив по дороге журнальный столик, который свалился на нее.
Прежде чем Элоиза сумела встать, Джон быстро вышел из спальни, с грохотом захлопнув за собой дверь. На жену он даже не взглянул — ему было все равно. Мысль о том, что Элоиза могла сильно удариться или что-нибудь себе сломать, даже не пришла ему в голову. Впрочем, если бы это действительно было так, Джон только порадовался бы — он считал, что Элоиза этого заслуживала.
Она методично мучила их обоих: его самого и его маленькую девочку.
Выйдя из дома, Джон ненадолго остановился на ступеньках парадного крыльца. Куда он пойдет сегодня ночью, пока не ясно. В этот час Джейни скорее всего была в постели с Орловским, поэтому к ней он поехать не мог, хотя она и сообщила ему свой адрес. Но, кроме Джейни, существовали и другие девушки, которым Джон время от времени звонил. Среди них были профессиональные проститутки, к услугам которых он изредка прибегал; замужние дамы, которые бывали рады провести с ним вечерок; одинокие или разведенные женщины, лелеявшие надежду, что Джон когда-нибудь оставит ради них «свою стерву». Много, много красоток были не прочь переспать с ним, и Джон не упускал ни одной возможности сходить налево. Почему бы, собственно, нет? В конце концов, каждая встреча с другой женщиной была его маленькой местью Элоизе.
Подумав об этом, Джон сбежал с крыльца и, остановив проезжавшее по улице такси, забрался внутрь и назвал адрес. Водитель опустил флажок, и машина отъехала как раз в тот момент, когда Элоиза, прихрамывая, подошла к окну. Падая, она сломала каблук и ушибла бедро.
На ее лице не было ни тени раскаяния или сожаления о том, что произошло. О, вся ее фигура дышала жгучей ненавистью и яростным гневом, который требовал немедленной разрядки. Джон уехал — уехал к одной из своих шлюх, но Элоиза знала, кто может заплатить ей за это оскорбление.
Сорвав с ноги вторую туфлю, она швырнула ее в дальний угол спальни и в одних чулках вышла в холл. Элоиза шагала по коридору, и глаза ее горели яростным огнем.
Джон еще узнает, каково это — оскорблять ее. Сейчас Элоиза хотела только одного — сделать как можно больнее именно ему.
Включив свет, чтобы видеть, что делает, Элоиза резким движением сдернула одеяло с маленькой кроватки.
Наивная уловка Габриэлы, которая по своему обыкновению спала, укрывшись с головой, в ногах кровати, ни на мгновение ее не обманула. Элоиза знала, что дочь должна быть в постели, и она действительно была там — крошечный, жалкий комочек, скорчившийся, словно от сильного холода. Так эта подлая девчонка — такая же мерзкая и отвратительная, как ее отец, — пряталась от своей матери, и Элоиза с особенной остротой почувствовала, что ненавидит, ненавидит ее каждой клеточкой своего тела.
В этот момент Габриэла пошевелилась, и Элоиза увидела куклу, которую девочка прижимала к груди. Эту куклу Элоиза тоже ненавидела, потому что ее подарила девочке мать Джона, и с тех пор мерзавка всюду таскала ее с собой.
Не помня себя от ярости, Элоиза выхватила у Габриэлы куклу и принялась колотить ею о стену. Уже на втором ударе фарфоровая голова треснула, на третьем — разлетелась на куски, а Элоиза никак не могла остановиться.
— Нет, мамочка, нет! Не убивай Меридит! — Проснувшись, Габриэла не сразу поняла, в чем дело. Она только чувствовала, что происходит что-то ужасное. Когда же девочка увидела, что от ее любимой куклы остались одни ноги и туловище, она зарыдала — так велико было ее горе. Отныне одиночество становилось всеобъемлющим.
— Мамочка, миленькая, не надо, пожалуйста!.. — всхлипывала Габриэла и даже пыталась схватить мать за руки, хотя и знала, что за это ей достанется вдвойне.
— Вот тебе, вот!.. — приговаривала Элоиза, с наслаждением уничтожая куклу. — Эта дурацкая кукла давно мне надоела. Я ее ненавижу. И тебя ненавижу, мерзкая, испорченная девчонка! Что ты рассказала Марианне? Небось нажаловалась на меня, да? Отвечай, ты жаловалась ей на меня?! А сказала ты Марианне, что ты заслуживаешь, чтобы тебя драли каждый день, нет — двадцать раз в день?! Ты рассказала доброй тете Марианне, что ты — маленькая дрянь, шлюха, что родные отец и мать тебя ненавидят, потому что ты не желаешь их слушаться и все делаешь назло?! Отвечай — сказала?!! Сказала, сказала, СКАЗАЛА?!
Элоиза уже не кричала — она ревела, как самое страшное чудовище из самой страшной сказки, и Габриэла только всхлипывала от ужаса и от боли, когда остатки куклы начали опускаться ей на плечи, на голову, на руки, которыми она пыталась закрыть лицо. Наконец кукла окончательно развалилась, и Элоиза принялась работать кулаками, в слепой ярости не видя, куда попадает.
Она хватала Габриэлу за рубашонку и трясла, как пес трясет половую тряпку; она таскала ее за волосы и била лицом о плетеную боковину кроватки до тех пор, пока сама не устала и не задохнулась.
На памяти девочки это было самое жестокое наказание.
Казалось, вся злоба и все разочарование матери выплеснулись на нее словно кипящий котел. Габриэла понятия не имела о том унижении, которое Элоиза пережила, когда ушел Джон, и принимала эту бешеную ярость на свой счет. Девочка уже не помнила себя от боли и страха, но какая-то часть ее истерзанной души была уверена: она такая плохая, что действительно заслужила это страшное наказание. И смириться с этой мыслью было тяжелее всего.
Элоиза наконец ушла, оставив Габриэлу почти в бессознательном состоянии. Простыня была испачкана в крови, а при каждом вдохе в бок девочке как будто вонзался длинный и острый стеклянный осколок. Габриэле неоткуда было знать, что у нее треснуло два ребра — она просто чувствовала боль, которая становилась еще сильнее при малейшей попытке пошевелиться. Она даже дышала с трудом, а между тем ей отчаянно хотелось по-маленькому. Зная, что, если она намочит постель, мать наверняка убьет ее, Габриэла попыталась приподняться, но тут же снова упала на постель и негромко заскулила от боли.
Разбитая вдребезги кукла исчезла. Габриэла догадалась, что мать забрала ее с собой, чтобы выбросить в мусорный контейнер. При мысли о том, что ее любимая куколка умерла, у Габриэлы снова подступили слезы к глазам, однако она сдержалась. Что-то подсказывало ей, мать утолила на сегодня свою ярость, накормила сидящего в ней голодного дракона и больше не вернется, как это частенько бывало. Завтра утром мама скорее всего встанет поздно, а значит, ближайшие несколько часов должны были быть спокойными.
Относительно спокойными… Девочка поняла это, как только попыталась лечь поудобнее и накрыться одеялом. Дракон, который поселился в маме, съел, изжевал, переварил Габриэлу и выплюнул остатки. Все тело у нее болело.
Она долго лежала в постели и смотрела на лампу под потолком, которую Элоиза оставила включенной, и не могла даже плакать, а только вздрагивала, как от холода.
Ее и вправду знобило. Кое-как она натянула на себя одеяло. При каждом вздохе в бок ей вонзался уже не один, а целый десяток стеклянных осколков или длинных стальных ножей. В отчаянии Габриэла подумала, что умирает, и неожиданно пожелала, чтобы это было действительно так. В целом мире не осталось ни одной вещи, ради которой стоило бы жить. Ее куколка умерла — мама убила ее, и Габриэла знала, что рано или поздно саму ее постигнет такая же судьба. Мама, которой она доставляет столько огорчений, хлопот и горьких разочарований, в конце концов не выдержит и размозжит ей голову о стену. И чем скорее это случится, подумала Габриэла, тем будет лучше для всех.
В эту ночь Элоиза спала не раздеваясь. Она слишком устала и слишком много выпила, чтобы стаскивать с себя тесное атласное платье. Разметавшись на широкой двуспальной кровати, она даже негромко похрапывала, пока ее дочь лежала в луже крови и мочи, ожидая, пока с небес слетит ангел и заберет ее. Время от времени Габриэла вспоминала о Марианне Маркс и о тех чудесных минутах, которые выпали ей сегодня вечером, но сейчас они казались девочке такими далекими, что впору было всерьез усомниться, действительно ли это было или только пригрезилось.
Потом она впала в странное состояние. Ей было слишком больно, даже когда она лежала неподвижно. Одно чувство росло в ее маленькой душе, и оно было таким огромным и сильным, что очень скоро вытеснило все остальное. Даже боль стала почти терпимой. Габриэла поняла, что ненавидит свою мать. Ненавидит и будет ненавидеть всегда, до самой смерти.
:
В то же самое время Джон лежал в объятиях итальянской проститутки, которую он подцепил в Нижнем Ист-Сайде. Ни Габриэла, ни Элоиза не видели, где он и что с ним, но для обоих это больше не имело значения. Что касалось Элоизы, то она сказала себе, что ей наплевать: пусть Джон будет хоть в аду. Габриэла же твердо знала: будь папа хоть за тридевять земель, хоть совсем рядом, он все равно не сможет защитить ее. Она осталась совершенно одна на свете. Хотелось только умереть, потому что смерть сулила избавление. А может, даже и больно не будет.
Так, размышляя о смерти, которую она с недетской серьезностью звала и приветствовала, Габриэла незаметно провалилась в спасительный сон без сновидений.
Глава 3
Джон вернулся домой только в начале девятого утра.
Бесшумно отворив и закрыв за собой парадную дверь, он поднялся по лестнице на второй этаж и, стараясь не шуметь, пошел по коридору к спальне. У дверей детской он, однако, остановился, заметив пробивающийся из-под нее свет. Это его не удивило — Джон знал, что Габриэла обычно просыпается рано. Он мельком заглянул в спальню дочери и обнаружил, что девочка вроде бы спит. Голова побаливала, запах перегара после вчерашнего перебивал все остальные, так что привыкший ничего не замечать Джон поспешил облегченно вздохнуть.
Пожалуй, обошлось. Наверно, Элоиза не трогала ее. Усталость ли взяла свое, или Элоиза просто слишком много выпила — так или иначе, похоже было на то, что на этот раз Габриэле не пришлось расплачиваться за грехи отца.
И, подумав так, Джон погасил свет в детской и на цыпочках двинулся дальше.
Открыв дверь спальни, он еще больше уверился в том, что его догадка была правильной. Элоиза спала не раздеваясь, не сняв ни бриллиантового ожерелья, ни серег. Ее сон был, так крепок, что она не пошевелилась, даже когда Джон улегся рядом с ней. За годы супружества он успел неплохо изучить ее и знал, что когда Элоиза проснется, то не станет заводить ту же шарманку и вспоминать о его вчерашнем поведении и бегстве. Это, однако, не означало, что Элоиза простила мужа. Джон предчувствовал, что она будет холодна, саркастична, едко-молчалива, но это продлится всего день, от силы — два.
Элоиза редко возвращалась к предмету ссоры после того, как был выпущен Последний снаряд, клинки вычищены и убраны в ножны и уничтожены все следы потерь обеих сторон. Впрочем, Джон знал и то, что в следующий раз она все ему припомнит.
Вскоре Элоиза проснулась. Она несколько раз перевернулась с боку на бок, потом лениво потянулась и, открыв глаза, в упор посмотрела на Джона. Она была ничуть не удивлена, обнаружив рядом с собой вчерашнего громовержца, унесшегося в ночь на крыльях праведного гнева. Элоиза с самого начала была уверена, что он вернется. Джон дремал вполглаза, наверстывая упущенное.
Разумеется, этот негодяй провел ночь с одной из своих шлюх. С кем именно, Элоиза не интересовалась. Единственная соперница, которая постоянно подворачивалась под руку, спала в комнате чуть дальше по коридору.
Не сказав ни слова своему блудному мужу, Элоиза встала и, сняв серьги и ожерелье, ушла в ванную. Вчера она действительно выпила лишнего, и теперь в правом виске тупо ворочалась боль, однако все события вчерашнего вечера и ночи Элоиза помнила отчетливо и ясно. В особенности то, что произошло после ухода Джона. И, вспоминая об этом сейчас, Элоиза почувствовала мрачное удовлетворение — Габриэла заслужила трепку. И Джон тоже. Правда, все досталось одной Габриэле.
В начале одиннадцатого Элоиза спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак, и с неудовольствием обнаружила, что Габриэла еще не вставала. Раздражение ее усилилось еще и оттого, что хозяйничать пришлось самой.
Готовя тосты и овсянку, она несколько раз недобрым словом помянула экономку, хотя сама дала ей выходной.
Вчера вечером той пришлось задержаться допоздна, помогая официантам убирать посуду и приводить в порядок дом. Впрочем, на самом деле Элоиза ничего против экономки не имела. Она работала у Харрисонов уже несколько лет и была молчаливой, безответной женщиной, содержавшей дом в образцовом порядке. В особенности Элоизе нравилось, что экономка не лезла не в свои дела, и это было действительно так. Безусловно, она не одобряла, как хозяйка обращается с дочерью, но помалкивала и никогда не вмешивалась, даже если Элоиза начинала «воспитывать» Габриэлу у нее на глазах.
Дождавшись, пока сварится кофе, Элоиза налила себе полную чашку и, сев за стол, взяла в руки газету. Примерно через четверть часа явился Джон. Он тоже налил себе кофе и, сделав несколько глотков, с видимым отвращением отодвинул от себя чашку.
— А где Габриэла? — спросил он. — Все еще спит?
— Она вчера поздно легла, — холодно ответила Элоиза, не отрывая глаз от газеты.
— Может, разбудить ее? — снова спросил Джон.
В ответ Элоиза только пожала плечами. Джон взял со стола воскресный выпуск «Тайме», раскрыл его на страницах, посвященных деловой информации, и углубился в чтение.
Еще через полчаса он снова вспомнил о Габриэле.
— Может, она заболела? — спросил Джон, откладывая газету в сторону. Он действительно немного беспокоился, но ему и в голову не пришло, в чем может состоять истинная причина отсутствия девочки, которая обычно вставала очень рано и первой приходила сюда — не столько благодаря воспитанию Элоизы, сколько из-за острого чувства голода, которое не позволяло ей особенно разлеживаться в постели. На самом деле Джон давно должен был понять, что после их ссор Элоиза всегда вымещает свою злобу на Габриэле. Увы, истина состояла в том, что он просто не желал этого знать и продолжал закрывать глаза на очевидное.
Но когда часы в коридоре гулко пробили одиннадцать, Джон залпом допил остывший кофе и поднялся в детскую.
Габриэла перестилала постель, двигаясь с медлительной осторожностью человека, страдающего от сильной боли. На ее распухшем лице застыла маска болезненной сосредоточенности, жесты были неуверенными, скованными, но Джон ничего этого не заметил.
— С тобой все в порядке, милая? — спросил он.
Габриэла кивнула в ответ, но ее глаза снова налились слезами. Все утро она думала о Меридит, которая умерла прошлой ночью. Девочке казалось, что вместе с куклой, которую мать вдребезги разбила о стену, умерла и она сама. Еще никогда Элоиза не избивала дочь с такой яростью и с такой жестокостью, и в этом калейдоскопе боли и ужаса растворилась, исчезла навсегда последняя слабая надежда девочки на то, что когда-нибудь мама сможет полюбить ее. Теперь Габриэла была совершенно уверена, что рано или поздно мать убьет ее — гадкую девчонку, которая своим поведением не заслужила ни одной улыбки, ни одного ласкового слова. Это приводило девочку в совершенное отчаяние, однако даже оно не могло сравниться с острой режущей болью в боку, которая пронзала ее насквозь при каждом вздохе, при каждом движении. Только эта боль — да еще воспоминание о том, как от удара о стену разлетелась на куски фарфоровая голова Меридит, — вот и все, о чем могла думать Габриэла.
— Хочешь, я помогу тебе? — предложил Джон, но Габриэла покачала головой. Она очень боялась. Если мама увидит, как папа помогает ей выполнять ее обязанности, это закончится новым наказанием. Элоиза постоянно повторяла дочери, чтобы она не смела жаловаться отцу и настраивать его против нее. Габриэла никогда этого не делала — сначала потому, что боялась матери, потом — потому что поняла: папа ничем ей не поможет.
— Пойдешь завтракать? — как ни в чем не бывало предложил Джон, и девочка опять покачала головой.
Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэла больше не чувствовала — ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет проглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровым испытанием, теперь же Габриэле достаточно было неловко пошевелить рукой или слишком глубоко вздохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, от которой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.
— Н-нет, папа, я не хочу есть, — с трудом выдавила Габриэла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.
Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала. Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигалась Габриэла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя. Что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения с лестницы, и весьма преуспел в этом.
— Пойдем-пойдем, — сказал он. — Я приготовлю тебе оладьи с ежевичным вареньем.
Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубине души все знал. Но даже думать о том, что Элоиза сделала с их дочерью вчера вечером, Джон боялся.
Это сделало бы бремя его вины непереносимым.
Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэла надела тонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ее руки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того, что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемую отговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».
А Габриэла прикрывала свои увечья свитером совершенно сознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем «отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание за тот или иной «проступок». Между ними троими — включая и Джона — существовало что-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надевать любую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли и ссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэлы.
— А где твоя Меридит? — неожиданно спросил Джон, оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте — на тумбочке возле кровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, но сейчас ее нигде не было.
— Она… уехала, — ответила Габриэла, опустив глаза и прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, с каким глухим, тошнотворным звуком врезалась в стену белокурая головка Меридит и как полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого не забудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственной подруги. Даже нет, не подруги — Меридит была для нее чем-то большим. Она была дочкой Габриэлы — ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.
— То есть? — удивился Джон, но, спохватившись, решил, что развивать эту тему не стоит. — В общем, спускайся-ка вниз. Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.
Сказав это, он поспешно вышел из детской и сбежал вниз, испытывая огромное облегчение от того, что больше не видит печальных глаз дочери. Теперь Джон точно знал, что в его отсутствие случилось что-то страшное, но он не желал расспрашивать об этом ни Габриэлу, ни Элоизу. Подробности очередного наказания ему были ни к чему — он никогда не стремился знать больше того, что ему доводилось увидеть своими собственными глазами. Но даже тогда Джон не предпринимал ничего, чтобы помешать жене и спасти дочь от расправы.
Через некоторое время Габриэла все же пришла, хотя спуск по лестнице был для нее настоящей пыткой. От боли в груди и в ушибленной лодыжке Габриэла едва не теряла сознание, но она слишком боялась не выйти к завтраку.
— Ты сегодня поздно, — не поднимая взгляда от газеты, приветствовала ее Элоиза.
— Прости, мамочка, — прошептала девочка. Говорить было больно, но она знала, что ответить необходимо.
Для своего же блага.
— Налей себе стакан молока и возьми овсянку, — сказала Элоиза, которой очень не хотелось отрываться от чтения. — Если ты, конечно, проголодалась… — добавила она.
Габриэла беспомощно оглянулась по сторонам, но, прежде чем она успела что-нибудь сказать, Джон положил ей полную тарелку, овсянки, которая уже успела остыть. Он как раз наливал в стакан молоко, когда Элоиза, дочитав заинтересовавшую ее статью, подняла голову.
— Ты все время ее балуешь, — недовольно произнесла она. — Ты что, хочешь совсем испортить ребенка?
И она посмотрела на него с нескрываемой злобой, которая, впрочем, не имела никакого отношения к Габриэле. Джон провинился, и Элоиза хотела напомнить ему об этом. Хотя она всегда одергивала его, когда он пытался сделать что-то для девочки.
— Сегодня воскресенье, Эл, — ответил Джон с таким видом, будто это все объясняло. — Хочешь еще кофе, дорогая?
— Нет, спасибо, — коротко ответила Элоиза. — Я должна идти одеваться. — Она с угрозой посмотрела на дочь. — Да и тебе пора, если не хочешь опоздать в церковь. Сегодня наденешь розовое платье и такую же кофточку. Ясно?
Габриэла невольно вздрогнула и чуть не зарыдала, представив себе ту муку, которую ей придется испытать, переодеваясь в парадную одежду. Но приказ был совершенно недвусмысленным, как и намек на страшное наказание, которое грозит ей, если она ослушается.
— И оставайся в детской, пока тебя не позовут, — привычно добавила Элоиза. — Постарайся за это время не изгваздаться.
Габриэла только кивнула и, так и не притронувшись к овсянке и молоку, выскользнула из-за стола. Она знала, что сегодня ей потребуется гораздо больше времени, чем обычно, чтобы переодеться и расчесать волосы. Не дай бог лишний раз испытывать терпение матери. Промолвив свое вымученное «спасибо», она проковыляла к себе.
Джон молча проводил ее взглядом. Что он мог сказать? Заговор молчания накрепко связывал его с Элоизой — ни возмутиться, ни что-нибудь сказать он не смел.
Да, по правде говоря, ему и не хотелось.
Подниматься по лестнице оказалось намного труднее, чем спускаться, однако в конце концов Габриэла сумела добраться до своей комнаты. Сначала она пошла еще раз умыться. Ополоснувшись холодной водой, Габриэла убедилась, что лицо почти в порядке. Поистине мастерство Элоизы не знало границ. Потом, отворив дверцу стенного шкафа, она сразу нашла розовое платье, о котором говорила мать, но натянуть его оказалось неимоверно трудно. Поминутно морщась от боли и отирая слезы, которые катились из глаз против ее воли, Габриэла в конце концов сумела одеться и даже умудрилась застегнуть верхний крючок на спине. Как она ни старалась, до остальных ей было не дотянуться, и в конце концов девочка решила, что кофточка скроет ее «неряшливость» от проницательного взора матери.
К назначенному времени она была готова. Заслышав в коридоре резкий голос Элоизы, Габриэла поспешным движением подтянула гольфы (на этот раз она действительно чуть не упала, так как от боли у нее сразу закружилась голова) и, выйдя на лестницу, стала осторожно спускаться, держась обеими руками за перила. В розовом платьице, удачно скрывшем все синяки, она выглядела как настоящий маленький ангелочек, вот только ни один из небожителей не имел таких больших голубых глаз, полных горя и боли.
— Ты что, причесывалась вилкой и ножом? — встретила ее внизу Элоиза. Волосы девочки действительно были в беспорядке — она так и не сумела уложить их как следует и наивно надеялась, что мать этого не заметит.
— Я забыла… — пролепетала Габриэла. Это было первое, что пришло ей в голову, к тому же так мать не могла уличить ее во лжи. Скажи она, что причесывалась, — и наказание последовало бы незамедлительно.
— Вернись в комнату и приведи себя в порядок, — не терпящим возражений тоном заявила Элоиза. — И подвяжи волосы атласной лентой. Думаю, розовая будет лучше всего.
На этот раз Джон неожиданно пришел к ней на помощь. Он достал из кармана пиджака расческу, но, вместо того чтобы дать ее девочке, принялся сам расчесывать ее длинные шелковистые локоны. Почти сразу Джон наткнулся на опухоль, но притворился, будто ничего не замечает. Меньше чем через минуту Габриэла выглядела вполне прилично, и Джон убрал расческу в карман.
— Сегодня обойдемся без ленточки, — сказал он жене, и Габриэла поглядела на него с благодарностью и восхищением. В темном костюме, белой сорочке и красно-синем галстуке Джон Харрисон выглядел очень представительно. Элоиза ничуть ему не уступала. Светло-серый шерстяной жакет с такой же юбкой, боа из перьев, элегантная черная шляпка с вуалью и перчатки из кожи козленка были, как всегда, безупречны. Общую картину дополняли элегантные ботики из черной замши и сумочка из крокодиловой кожи с золотым замком. Просто картинка из модного журнала. Впечатление портил только сердитый взгляд и свирепо сдвинутые брови, но Габриэла уже и не помнила, когда ее мама выглядела иначе.
К счастью, в этот раз Элоиза не стала настаивать на том, чтобы дочь надела розовую ленту. Очевидно, она почувствовала, что Джон настроен оставить последнее слово за собой, и решила, что вопрос не стоит того, чтобы ввязываться из-за него в бесполезную перепалку с мужем. Всегда можно отыграться на Габриэле. Элоиза уступила.
В церковь они поехали на такси. Несмотря на это, они чуть не опоздали к началу и заняли свое место на скамье буквально за минуту до начала службы. Габриэлу мать усадила между собой и отцом, и девочка сразу догадалась, что это означает. Каждый раз, когда Элоизе не нравилось, как дочь себя ведет, она с силой стискивала ей локоть или пребольно щипала за руку или за ногу, отчего на коже девочки оставались синяки.
Но сегодня Габриэла сидела совершенно неподвижно. За всю службу она не только ни разу не переменила положения, но боялась даже дышать — в основном из-за того, что каждый вздох по-прежнему причинял ей нечеловеческие страдания. Слова священника едва доходили до ее сознания. Габриэла полностью сосредоточилась на своих собственных ощущениях. Все окружающее представлялось ей каким-то нереальным.
Элоиза рядом с ней полуприкрыла глаза и, казалось, с головой ушла в молитву, однако время от времени она бросала на дочь быстрый, острый взгляд. К счастью, ей так и не удалось обнаружить в поведении Габриэлы ничего предосудительного — такого, что требовало бы немедленного вмешательства.
После окончания службы Габриэла вышла из церкви вместе с родителями, которые то и дело останавливались, чтобы обменяться приветствиями со знакомыми и соседями. Когда они встречались с кем-то, кто еще никогда не видел Габриэлу, Элоиза — словно действуя со злобным расчетом — непременно представляла ее, и тогда девочке приходилось приседать в вежливом реверансе. Для нее это было нешуточным испытанием, однако иного выхода не было. Она даже не могла позволить себе потерять сознание — потом мать непременно припомнила бы ей, как она опозорила ее перед новыми знакомыми или друзьями.
Читать бесплатно другие книги:
