Зоя Стил Даниэла

Глава 17

Напрасно надеялась Евгения Петровна, что капитан Клейтон Эндрюс больше не появится. Целую неделю он не искал встреч с Зоей, но ловил себя на том, что беспрестанно думает о ней, вспоминает ее глаза, ее волосы, ее смех — это было похоже на наваждение.

На память ему постоянно приходили то ее игры с Савой, то фотографии царской семьи, то еще что-нибудь, так или иначе с Зоей связанное. Даже события, происходившие в России, переслали быть некой далекой абстракцией, а царь из трагической фигуры русской истории сделался живым человеком — у него была жена, дети, три собаки… Клейтон начал понимать, какие жестокие испытания уготовила судьба русскому императору, томившемуся под караулом в своем загородном дворце.

И Зоя то и дело возвращалась мыслями к американцу.

Так прошла неделя, в конце которой Клейтон не выдержал разлуки и появился снова. Он пришел не в театр, а домой и с разрешения графини повел Зою смотреть «Веселую вдову». По возвращении Зоя буквально захлебывалась от восторга, а капитан, улыбаясь, разливал привезенное с собой шампанское по хрустальным бокалам. Боясь обидеть Евгению Петровну и Зою, он тем не менее делал все, чтобы как-то облегчить их жизнь, доставить им радость, а потому дарил им какие-то милые пустяки, которых они были теперь лишены: привез дюжину бокалов и теплые одеяла, уверяя, что их ему «выдали», красивую скатерть и даже постель для Савы.

Графиня отчетливо сознавала, что американец влюблен в ее внучку, а та отвечает ему взаимностью. Они подолгу прогуливались в парке, сидели в маленьких кафе, и капитан объяснял ей, какие именно солдаты и офицеры проходят мимо — зуавы в красных штанах, англичане и американцы в хаки, французские пехотинцы — «пуалю» в голубых шинелях и даже сенегальские стрелки. Они говорили обо всем на свете — от Библии до детей. Зоя рассмешила его, сказав, что мечтала когда-то иметь шестерых детей.

— Почему именно шестерых?

— Сама не знаю, — со счастливой улыбкой ответила она. — Мне нравятся четные числа Она прочла ему последнее письмо от Маши: та писала, что Татьяна снова заболела, но на этот раз — ничего серьезного, что дядька наследника Нагорный поражает ее своей нежной и преданной привязанностью к Алексею и не оставляет его ни на минуту, что «папа очень ласков с нами и старается, чтобы мы не падали духом, были веселы и счастливы…».

Представить все это было нелегко. Сердце Клейтона готово было разорваться от сочувствия к этим незнакомым ему людям.

Но, разумеется, говорили они не только об ужасной судьбе русского императора и его близких. Зоя поверяла Клейтону свои секреты и мечты, да и он был с нею предельно откровенен.

Это было необыкновенное, волшебное лето. Если Зоя не была занята в спектакле, капитан заезжал за нею и увозил, старался развлечь, делал ей и бабушке маленькие подарки, которые обходились ему подчас весьма недешево.

Но пришел сентябрь, и все эти невинные радости кончились. Генерал Першинг объявил своим адъютантам, что ставка переносится в Шомон-на-Марне.

Клейтон должен был через несколько дней покинуть Париж. А Дягилев задумал ехать с гастролями по Испании и Португалии Зое предстояло принять мучительное решение. Оставить бабушку она не могла — и ей пришлось покинуть труппу, что просто подкосило ее.

— Но ведь на Дягилеве свет клином не сошелся, — пытался утешить ее Клейтон. — Поступите в другой театр.

Но для Зои существовал один-единственный театр, и она страшно горевала из-за того, что приходится расстаться с ним. Однако это было еще не все: спустя две недели после дня рождения наследника Зоя получила письмо от Маши, отправленное, как всегда, доктором Боткиным. Письмо это содержало ужасные вести.

14 августа всю семью Романовых вывезли из Александровского дворца в Царском и отправили в далекий сибирский город Тобольск. Маша написала ей за день до отъезда, и Зоя не знала о них ничего — ни где они теперь, ни как перенесли трудную дорогу, ничего, кроме того, что в Царском их больше нет Это было невыносимо. Она-то предполагала, что их со дня на день увезут в Ливадию, в благословенный Крым, где они будут в безопасности. Все обернулось иначе, и она с замирающим от зловещих предчувствий сердцем читала и перечитывала письмо подруги. Напрасно Клейтон, которому она показала письмо, старался ее ободрить.

— Я уверен, Зоя, что она скоро даст о себе знать, — говорил он, — и все ваши страхи покажутся смешными и глупыми. Не стоит воображать себе всякие ужасы. Успокойтесь.

Он произносил эти слова, а сам прекрасно понимал, что все они — впустую: как могла Зоя успокоиться, если всего несколько месяцев назад лишилась всего, что у нее было, если воочию увидала все ужасы революции, если ее близким и родным действительно грозила опасность. Ему и самому было страшно думать об этом, но ни он, ни кто другой ничего не в силах были предпринять. Соединенные Штаты сразу же признали Временное правительство, и никто не решился предоставить убежище низложенному императору. Ему не было спасения от революционеров. Оставалось только молиться и уповать на то, что когда-нибудь его с семьей все-таки освободят. Вот и все, чем мог Клейтон утешить Зою. А хуже всего было то, что он и сам должен был уезжать.

— Это не очень далеко. При первой же возможности я примчусь в Париж, обещаю вам!

Но Зоя глядела на него с ужасом. Маша… Дягилев…

А теперь еще и это. Три месяца он ухаживал за нею, и это дарило ему возвышенное и чистое наслаждение.

Евгения Петровна с облегчением видела, что оказалась права и тревожиться за внучку нет оснований, капитан не позволял себе ни малейшей нескромности, которая могла бы спугнуть или насторожить Зою. Он просто радовался возможности видеть Зою и старался, чтобы возможности эти случались почаще, а потому приглашал ее на прогулки, в театр, пообедать у «Максима» или в скромном бистро. Сама же она расцветала, чувствуя себя под его надежной и нежной защитой, зная, что его интересует каждая мелочь, касающаяся ее жизни. Порой ей казалось, что она вновь обрела семью. И вот теперь она одновременно теряла и Клейтона, и любимое дело и должна была устраиваться в какой-нибудь театр. Евгения Петровна скрепя сердце должна была признать, что они обе сильно зависели от Зоиного жалованья.

10 сентября она поступила в труппу балета, не обладавшего ни изысканным стилем, ни техникой, ни железной дисциплиной, отличавшими дягилевский театр, да и денег на новом месте ей платили гораздо меньше.

Однако на еду хватало. С фронта не поступало никаких отрадных известий, продолжались авианалеты, и в довершение всех бед пришло очередное письмо от Маши.

В Тобольске царскую семью поселили в губернаторском дворце… мистер Гиббс, их учитель, продолжает заниматься с девочками и наследником, "…папа почти каждый день читает нам из истории и построил нам что-то вроде солярия, но лето уже кончается, скоро наступят холода… Говорят, зимы здесь суровые и очень длинные… Мы отпраздновали день рождения Ольги — ей исполнилось двадцать два. Мсье Жильяр тоже с нами… Он с папой пилит дрова, и, значит, у нас нет уроков… Мама выглядит очень усталой, ее сильно тревожит здоровье Беби: переезд подорвал его силы, но я рада сообщить тебе, что сейчас он чувствует себя гораздо лучше. Мы все вчетвером спим в одной комнате — дом губернатора небольшой, но очень уютный, думаю, такой же, как у тебя с Евгенией Петровной в Париже… Поцелуй ее от меня, моя милая, милая Зоя, и напиши мне сразу же. Когда я сказала маме, что ты танцуешь в балете, она сначала была поражена, а потом засмеялась и сказала: «Зоя все-таки добилась своего, хотя для этого ей и пришлось сбежать в Париж!»… Письмо было подписано ОТМА, что означало: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия — так подписывали они свои письма в детстве, и Зоино сердце дрогнуло при виде этого наивного шифра.

Когда Клейтон уехал, Зоя особенно остро ощутила свое одиночество. В ее жизни не осталось ничего, кроме спектаклей, после которых она шла домой, к Евгении Петровне. Только теперь она осознала, до какой степени она привязалась к американцу и как он умел заполнить ее время прогулками, беседами, сюрпризами. Она писала ему даже чаще, чем Маше, но его ответные письма были краткими и какими-то торопливыми. Генерал Першинг заваливал его работой.

Октябрь принес новую беду: Федор заболел испанкой. Евгения Петровна и Зоя несколько недель ухаживали за ним, но все их усилия пропали втуне: он не мог ни пить, ни есть, ослеп и тихо скончался. Они молча плакали, сидя у его кровати. Он был бесконечно предан им, верен собачьей верностью, но, как дерево, лишенное корней, зачах на чужбине. Перед смертью он ласково улыбнулся и сказал: «Теперь вернусь в Россию».

Они похоронили его на маленьком кладбище в Нейи. Всю дорогу домой — их привез князь в своем таксомоторе — Зоя проплакала, сознавая, что они с бабушкой лишились последнего друга. Все вдруг стало как-то особенно уныло, даже погода. Они постоянно мерзли: Федора не было, а Евгения Петровна и Зоя не могли дотащить достаточно дров.

Казалось, эта черная полоса никогда не кончится.

Капитана не было уже два месяца. Но вот однажды Зоя, вернувшись из театра, открыла дверь и остолбенела. В их комнате стоял мужчина без пиджака, с закатанными рукавами сорочки. Сердце девушки замерло — ей показалось, что это доктор.

— Что случилось?

Незнакомец смотрел на нее с таким же изумлением, но в его широко раскрытых глазах она увидела вдобавок и восхищение, восхищение Зоиной красотой.

— Прошу прощения, мадемуазель… Я… Видите ли, ваша бабушка…

— Что с ней? Где она?

— Наверно, у себя в комнате.

— А вы кто такой?

— Да разве она вам не сказала? Я здесь живу. Утром переехал. — И этот бледный, лысеющий высокий мужчина лет тридцати, сильно прихрамывая, удалился в комнату Федора и закрыл за собой дверь.

Зоя вне себя от гнева ворвалась к Евгении Петровне.

— Я не верю своим глазам! Что вы сделали? Зачем?

Кто этот человек?

Бабушка спокойно подняла на нее глаза:

— Это наш квартирант, я сдала ему комнату Федора.

У нас не было другого выхода. Ювелир заплатил за жемчуга сущие пустяки, а скоро нам вообще нечего будет продавать. Рано или поздно нам пришлось бы пойти на этот шаг, — промолвила она со столь несвойственным ей кротким смирением.

— Но вы могли ведь по крайней мере спросить, как я к этому отнесусь, или хоть предупредить заранее.

Я ведь не грудной младенец, не имеющий права голоса, я тоже здесь живу! Пустить в дом совершенно постороннего человека! А если он нас зарежет ночью или ограбит?! А если он будет водить сюда уличных женщин или пьянствовать?! Тогда что?

— Тогда мы попросим его съехать. Успокойся, Зоя, он производит впечатление человека порядочного.

К тому же он очень застенчив. По профессии — школьный учитель, в прошлом году был тяжело ранен под Верденом.

— Мне нет до этого никакого дела. Эта квартира слишком мала, чтобы делить ее с посторонним мужчиной, а я зарабатываю в театре достаточно… И зачем, зачем вам это понадобилось? — Зое казалось, будто незнакомец отнимает у нее последнее достояние — ее дом, и больше всего ей хотелось разреветься с досады. Жилец был последней каплей. — Не могу, не могу поверить, что вы и вправду решились на это!

Но у Евгении Петровны другого выхода не было, Зое же она ничего не сказала заранее, ибо предвидела такую реакцию. Зоино негодование лишь подтвердило ее правоту.

— Пойми, Зоя, у нас нет вариантов. Может быть, со временем подвернется что-либо более подходящее…

Но не сейчас.

— Я теперь не смогу даже чаю утром выпить, не одеваясь! — На глазах Зои выступили слезы.

— Постыдилась бы, Зоя! Вспомни лучше, как живут в Тобольске твои кузины! Тебе еще грех жаловаться!

Брала бы пример с Маши.

Эти слова возымели действие: Зоя, почувствовав себя виноватой, бессильно опустилась на стул.

— Извините меня, бабушка… Но все это было так неожиданно… — Она улыбнулась. — Наверно, я его до смерти перепугала. Подняла такой крик, что он скорей-скорей улизнул в комнату и заперся.

— Прекрасный молодой человек, благовоспитанный, милый. Утром не забудь извиниться за свою несдержанность.

Зоя, размышляя над тем, до какого края они дошли, ничего не ответила. Как все уныло! И все одно к одному: даже Клейтону, кажется, нет больше до нее никакого дела… Обещал при первой же возможности приехать в Париж, а его все нет да нет…

На следующий день она написала ему, но о квартиранте пока ничего сообщать не стала, решив сначала понять, что это за человек.

Его звали Антуан Валье, и, когда утром они с Зоей встретились, он был так сконфужен, что, пытаясь уступить ей в коридоре дорогу, перевернул лампу, чуть не разбил вазу и сам едва не свалился, споткнувшись.

Зоя заметила, какие у него печальные глаза, и уже готова была пожалеть его, но досада все же оказалась сильней: этот человек вторгся в святая святых — в ее дом, который она не желала ни с кем делить.

— Доброе утро, мадемуазель. Не хотите ли кофе? — робко спросил он.

В кухне витал приятный аромат, но Зоя, покачав головой, сухо ответила:

— Нет, благодарю вас, я пью чай.

— Извините. — Взглянув на нее с испуганным восхищением, он поспешно вышел из кухни, а потом отправился в свой коллеж. Однако когда Зоя вернулась с репетиции, он уже был дома и сидел в гостиной за столом, проверяя тетрадки.

— Ну вот, теперь мне даже письмо негде написать, — сердито сказала она, входя к себе.

— Но это же не на весь вечер, — примирительным тоном отозвалась бабушка, но видно было, что и ей неуютно в этом добровольном заточении.

А Зое теперь некуда было спрятаться, чтобы побыть одной, чтобы собраться с мыслями или, напротив, отогнать тяжкие думы. Все это было невыносимо, и она уже раскаивалась, что не уехала с труппой на гастроли. Но в эту минуту, обернувшись, она увидела в глазах Евгении Петровны слезы и, охваченная острым чувством вины, разрывавшим ей сердце, опустилась перед бабушкой на колени.

— Извините меня . Сама не знаю, что со мной такое… Нервы разгулялись. Наверно, очень устала…

Но Евгения Петровна отлично понимала, что все дело в Клейтоне. Как она предполагала, так все и вышло: он уехал на фронт, а внучке придется привыкать жить без него. Хорошо еще, что он оказался порядочным человеком и не натворил бед… Она не спрашивала Зою, дает ли он о себе знать, ибо надеялась, что их пути никогда больше не пересекутся.

Зоя ушла на кухню и стала готовить обед. Антуан время от времени поднимал голову, явно привлеченный вкусными запахами. Было бы очень неучтиво не предложить ему присоединиться к их скромной трапезе.

— Что вы преподаете? — с вежливым безразличием спросила она за столом.

Руки у жильца сильно дрожали, и сам он казался каким-то запуганным, нервным: видно было, что ущерб, нанесенный войной, не ограничивается только покалеченной ногой.

— Историю, мадемуазель. А вы балерина, как я понял?

— Да, — сухо ответила Зоя, не собираясь распространяться о театре, в котором теперь служила: не в пример дягилевской труппе им гордиться не приходилось.

— Я очень люблю балет. Может быть, мне как-нибудь удастся увидеть вас на сцене?..

Зоя знала, что должна ответить какой-нибудь любезностью, но не нашла в себе силы сказать: «Да, мне будет очень приятно» или что-нибудь в том же духе.

Вовсе ей не будет приятно!

— Комната очень славная, — сказал жилец как бы в пространство, но графиня благосклонно улыбнулась:

— Мы рады, что вы у нас поселились.

— И все очень вкусно…

— Спасибо, — не поднимая глаз, отозвалась Зоя.

Эти ни к чему не обязывающие комплименты раздражали ее и еще сильнее настраивали против Антуана.

Он, хромая, сновал по кухне, пытаясь помочь ей убрать со стола, а потом прошел в гостиную и развел огонь в камине, что вызвало у Зои новый всплеск досады. Дров было мало; она подошла и стала греть руки над пламенем — в квартире было холодно.

— А я однажды был в Санкт-Петербурге, — робко, не отрываясь от своих тетрадок, сообщил жилец, боясь взглянуть на эту очаровательную, но такую неприветливую девушку. — Очень красивый город.

Зоя в ответ только кивнула и повернулась к нему спиной, глядя на языки пламени и едва сдерживая слезы. Антуан смотрел на нее: он был женат когда-то, но жена от него ушла к его же другу, а ребенок их умер от воспаления легких. Зоя не собиралась выслушивать его исповеди — для нее он был человеком, чудом избегшим мясорубки войны, страшных опасностей.

Но даром ему это не прошло: вместо того чтобы закалить его дух, испытания сломили его. Она обернулась и взглянула на него, в который уж раз недоумевая, почему бабушка оказала предпочтение этому человеку.

Должно быть, и в самом деле положение у них отчаянное, иначе Евгения Петровна не пошла бы на такую меру.

— Холодно… — сказала она просто так, но Антуан, сорвавшись с места, подбросил в огонь толстое полено.

— Завтра я принесу дров, — сказал он. — Будет теплее. А пока, если хотите, я вскипячу чаю? Согреетесь.

— Нет, не стоит, спасибо, — ответила Зоя, пытаясь угадать, сколько же ему лет: должно быть, сильно за тридцать. На самом же деле Антуану недавно исполнился тридцать один год — просто жизнь его не баловала, и выглядел он старше.

— Это вашу комнату я занял? — застенчиво осведомился он, стараясь понять, почему хозяйка так-с ним сурова.

Но Зоя со вздохом покачала головой.

— Вместе с нами из России бежал один из наших старых слуг. Он умер в октябре.

— Как все это печально… Какие тяжкие времена…

А вы давно в Париже?

— С апреля. Мы уехали сразу же после революции.

Он снова кивнул.

— Мне случалось встречаться тут с русскими — славные, отважные люди. — Ему хотелось добавить: «Такие же, как вы», но он не решился.

У молодой хозяйки были такие большие, яркие и такие суровые глаза; когда же она встряхивала головой, казалось, лоб ее объят рыжим пламенем.

— Если я могу быть вам чем-то полезным, пожалуйста, скажите. Я с радостью помогу вам: умею готовить, сбегаю куда угодно по поручению вашей бабушки. Стряпать мы с вами можем по очереди. Прошу вас, располагайте мной.

Зоя молча кивнула, безропотно решив принимать все, что выпадет на ее долю. Может быть, он и не так уж плох, этот Антуан Валье, но он — здесь, а ей это совершенно не нужно.

Жилец собрал свои тетрадки и ушел к себе в комнату, прикрыв дверь поплотнее. Зоя осталась одна. Она смотрела на огонь и думала о капитане Эндрюсе Клейтоне.

Глава 18

Продолжалась зима, все хуже становилась погода, и люди на улицах казались голодными и оборванными, и все больше русских эмигрантов стекалось в Париж. Ювелиры давали теперь за предлагаемые ими драгоценности сущие гроши. В декабре Евгения Петровна продала свои серьги и была поражена мизерностью вырученной суммы. Теперь они жили целиком на Зоино жалованье, а его едва хватало на еду и оплату квартиры. От князя Марковского помощи ждать не приходилось: у него было множество собственных бед — сломался автомобиль, и князь совсем истаял, экономя на чем только можно. Тем не менее он по-прежнему любил порассуждать о добром старом времени и знал наперечет всех, кто появился в Париже за последнее время.

Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, перед лицом голода и холода, Евгения Петровна благодарила судьбу за то, что та послала ей жильца: он и сам получал нищенское жалованье, из которого платил графине за комнату, но при этом еще ухитрялся приносить то хлеба, то дров, то книг — причем русских, купленных, очевидно, у совсем разорившихся эмигрантов, готовых за полкраюхи расстаться с чем угодно. Антуан всячески старался порадовать обеих женщин: услышав однажды, как Зоя мимоходом обмолвилась, что очень любит шоколад, он время от времени дарил ей маленькие плитки.

Время шло, Зоя, благодарная ему за эти заботы, уже не была с ним так неприязненно-строга. Особенно трогало ее то, как относился жилец к Евгении Петровне. Ее стал мучить ревматизм: колени болели так, что подняться или спуститься по лестнице было для нее настоящей мукой. Зоя, вернувшись однажды с репетиции, увидела, как Антуан, сам волоча больную ногу, помогает бабушке взойти по ступенькам, почти таща ее на себе. Он никогда ни на что не жаловался и только думал: чем бы помочь своим хозяйкам, что бы еще для них сделать?

Евгения Петровна по-настоящему привязалась к нему и отлично знала, как он относится к ее внучке, не раз в беседах с нею затрагивая эту тему. Однако Зоя уверяла, что ничего не замечает.

— Надо очень сильно постараться, дитя мое, чтобы не заметить, как он влюблен в тебя, — сказала бабушка однажды.

Но Зою гораздо больше беспокоили не сами эти слова, а сухой, мучительный кашель, который сопровождал их: Евгения Петровна уже несколько недель была простужена, и Зоя очень боялась, как бы и у нее не началась испанка, сведшая в могилу Федора, или не развилась чахотка, свирепствовавшая в ту зиму в Париже. Ее собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего: она слишком много и тяжело работала, слишком плохо питалась, а потому сильно похудела и выглядела старше своих лет.

— Как себя чувствует сегодня ваша бабушка? — осторожно осведомился Антуан, когда они были на кухне одни. Это ежевечернее приготовление ужина стало для них своеобразным ритуалом: теперь они стряпали не по очереди, а вместе; а если Зоя была занята в театре, жилец готовил еду сам и сам кормил Евгению Петровну. Скорее всего и продукты тоже были куплены на его жалкие учительские гроши. Как и очень многие в Париже, Антуан еле-еле сводил концы с концами. — Она была утром очень бледна.

Зоя пыталась из двух вялых морковок приготовить ужин на троих, а жилец глядел на нее с беспокойством. Ей до смерти надоела тушеная морковь, которую они ели чуть ли не каждый день, но делать было нечего: какие-никакие, а витамины, и потом гарнир этот делал сомнительной свежести мясо более съедобным.

— Меня очень тревожит ее кашель, Антуан, — ответила Зоя. — Мне кажется, он усилился. Как по-вашему?

Печально кивнув, он положил в кастрюльку, где варилась морковь, еще два ломтика мяса. Сегодня не было даже хлеба, и счастье еще, что никто особенно не хотел есть.

— Завтра же отведу ее к доктору.

Однако за визит надо будет платить, а у них не оставалось уже ничего, кроме отцовского портсигара и трех серебряных коробочек, но Зоя взяла с бабушки слово, что они не будут продавать последнюю память о близких.

— Я знаю одного доктора: он недорого берет. Живет неподалеку, на рю Годо-де-Моруа… — сказал Антуан.

Этот врач, делавший аборты всем окрестным проституткам, несколько раз консультировал Антуана по поводу его покалеченной ноги, и тот мог убедиться, что человек он и отзывчивый, и знающий… С наступлением холодов нога болела нестерпимо, и Зоя замечала, что Антуан хромает сильнее, чем прежде. Однако, несмотря на это, он выглядел счастливей, нежели в тот день, когда она увидела его впервые: он радовался, что обрел подобие домашнего очага, что ему есть куда прийти из своего коллежа, есть о ком заботиться.

Зое и в голову не могло прийти, что она придает смысл его существованию, а по ночам он, чутко прислушиваясь к ровному дыханию, доносящемуся из соседней комнаты, думает о ней.

— Ну как ваши уроки? — спросила Зоя, снимая кастрюльку с плиты.

Она мало-помалу привыкла к жильцу, глядела на него без прежней суровости и даже иногда обменивалась с ним безобидными шутками, живо напоминавшими ей пикировку с Николаем. Да, Антуан был некрасив, но очень умен и начитан и обладал отличным чувством юмора, которое было особенно кстати во время бомбежек и в такие унылые, холодные вечера, как сегодня. Умение относиться к житейским трудностям легко и весело заменяло им и вкусную еду, и тепло, и прочие маленькие радости.

— Все хорошо, но я уже с нетерпением жду каникул: хоть смогу почитать в свое удовольствие. Кстати, не хотите ли как-нибудь сходить в театр? Будет желание — скажите: у меня есть знакомые в «Опера комик», нас пропустят бесплатно.

Его слова неизвестно почему напомнили Зое о Клейтоне и о безмятежных летних днях. Он давно не писал ей — наверно, генерал Першинг, готовивший генеральное наступление, не давал своим штабным ни минутки роздыха. Кампания готовилась в обстановке секретности, но Зоя знала о ней. Бог знает, когда они теперь увидятся… Да и увидятся ли вообще?

Что ж, ей не привыкать к утратам: она уже потеряла всех, кого любила… Трудно даже представить, что можно любить — и не потерять… Усилием воли она отвлеклась от этих печальных дум — Антуан ждал ответа.

— Я бы лучше сходила в какой-нибудь музей. — Антуан, хоть и не обладал тем блеском, что ее русские друзья, был образован, и с ним было очень интересно и приятно проводить время.

— Ну вот, кончатся занятия, я вас свожу. Как морковка?

— Такая же гадость, как всегда, — засмеявшись, сказала Зоя.

— Очевидно, надо положить побольше специй.

— Очевидно, надо хоть изредка есть нормальные фрукты и овощи. Честное слово, при виде этой старой, вялой моркови я готова заплакать. А когда вспоминаю, как мы питались в России, у меня начинается истерика. Знаете, этой ночью мне даже приснилось что-то вкусное.

Антуан не сказал ей, что ему-то снилась она, он просто кивнул и стал помогать ей накрывать на стол.

— А как ваша нога? — Зоя знала, что он не любит, когда говорят о его увечье, но ей случалось кипятить ему воду для грелки, унимавшей боль.

— В сырую погоду мозжит… Старость — не радость, Зоя. Мы с Евгенией Петровной отлично это усвоили. — Он улыбнулся и стал наблюдать, как она раскладывает тушеную морковь с мясом по трем выщербленным мискам. Зоя всякий раз при этом вспоминала великолепный фарфор, на котором ели у них во дворце на Фонтанке, и вправду готова была расплакаться. Как же много исчезло из их жизни навсегда! А тогда все принималось как должное… Лучше об этом не думать…

Антуан постучал в дверь их с бабушкой комнаты, приглашая Евгению Петровну ужинать, но через минуту вернулся на кухню один и не без тревоги сказал:

— Говорит, ей не хочется есть. Давайте-ка я сегодня же приведу к ней доктора.

Зоя задумалась: вечерний визит обойдется еще дороже.

— Может быть, она просто устала? Посмотрим. Сейчас поем и принесу ей чаю. Она лежит?

— Нет, сидит и вяжет.

Евгения Петровна уже несколько месяцев вязала что-то нескончаемое, по ее словам — свитер для Зои.

Усевшись за кухонный стол напротив друг друга, они принялись за еду, по безмолвному уговору не трогая бабушкину порцию, хотя добавка была бы для обоих нелишней, — а вдруг Евгения Петровна все же решит поужинать?

— Как прошла сегодня репетиция?

Как всегда, его некрасивое лицо выражало непритворный интерес ко всем ее делам: внимательный взгляд, в котором было что-то мальчишеское, не отрывался от ее лица. У Антуана были мягкие, начинающие редеть белокурые волосы, разделенные аккуратным пробором, и — Зоя давно уже это заметила — изящные руки. В последнее время они перестали дрожать, и вообще Антуан выглядел, несмотря на боли в ноге, не таким изможденным и нервным.

— Все в порядке. Я жду не дождусь, когда вернется Сергей Павлович, мне так не хватает его и моих прежних партнеров — эти сами не понимают, что делают, — сказала Зоя, подумав про себя, что по крайней мере они не голодают, а это не так уж мало в Париже зимой семнадцатого года.

— Сегодня в кафе я слышал, что месяц назад у вас в России произошел государственный переворот. Четверо пацифистов спорили между собой о Ленине, Троцком и большевиках с таким ожесточением, что чуть не подрались. — Антуан хмыкнул. — Хороши пацифисты. Мне очень понравились их аргументы. — Как и многие другие в то время, Антуан относился к большевикам враждебно, а идеи пацифизма разделял.

— Как-то скажется перемена власти на судьбе Романовых? — тихо произнесла Зоя. — Я давно уже не получаю писем из Тобольска.

Молчание Маши вселяло в нее тревогу, но, может быть, доктор Боткин просто не сумел переправить ее письма за границу. Надо терпеливо ждать и не воображать себе всякие ужасы. В это время все терпели, все ждали, когда настанут «лучшие времена», и Зоя тоже надеялась, что они доживут до них. Ходили слухи, что германская армия собирается штурмовать Париж.

В это трудно было поверить — ведь англо-американский экспедиционный корпус контролировал всю Францию, — но Зоя, вспоминая то, что происходило в России девять месяцев назад, понимала, что теперь все возможно.

Поднявшись, она взяла бабушкину тарелку и отнесла ее в комнату, однако уже через минуту вернулась на кухню, тихо сказав Антуану:

— Она заснула. Я решила ее не будить — пусть спит.

Укрыла ее потеплей… — Пригодилось одно из тех одеял, что летом подарил им Клейтон. — Не забудьте завтра перед уходом сказать мне, как имя этого врача.

— Хотите, я пойду с вами? — спросил Антуан.

Но Зоя только покачала головой — она по-прежнему ни от кого не хотела зависеть, даже от их робкого жильца, который наверняка не злоупотребил бы этим.

Перемыв и расставив посуду, она пошла в гостиную и села у огня, стараясь согреться. Антуан смотрел на нее: пламя отбрасывало золотистые блики на ее волосы, играло в зеленых глазах. Незаметно для самого себя он оказался рядом, его манило и притягивало тепло, но еще больше — эта необыкновенная девушка, и ему хотелось быть рядом с нею.

— Какие у вас удивительные волосы, — восторженно вырвалось у него. Зоя с удивлением повернула к нему голову, и Антуан вспыхнул.

— У вас еще удивительней, — поддразнивая, ответила Зоя, которой на миг почудилось, что она ведет шутливую перебранку с Николаем, но сейчас же опомнилась:

— Ой, простите меня, я не хотела вас обидеть, я думала о брате и ответила вам, как ему.

— Какой он был? — спросил жилец, и по его мягкому голосу невозможно было догадаться, что сердце его разрывается от неутоленного желания.

— Чудный… Задумчивый, веселый, смешной, смелый… И очень, очень красивый… Волосы темные — как у отца, а глаза зеленые… — Зоя рассмеялась:

— У него была слабость к балеринам. Но меня бы он не похвалил. — Она взглянула на Антуана с печальной улыбкой. — Он был бы в ярости, узнав, что я танцую на сцене… — И она замолчала, погрузившись в размышления и напрочь забыв про Антуана, глядевшего на нее неотрывно.

— Я уверен, он бы вас понял. Каждый старается выжить и делает не то, что хочет, тем более что выбор у вас был невелик… Наверно, вы с ним были очень близки, да?

— Очень, — сказала Зоя и без видимой связи добавила:

— Когда Николая убили, мама помешалась с горя. — Вспомнив, как лежал, обливаясь кровью, Николай на мраморном полу их дворца, как бабушка разрывала полотно нижней юбки, чтобы перевязать его раны, Зоя не совладала с собой — глаза ее наполнились слезами. Думать об этом было невыносимо, и, по счастью, подошедшая в это время Сава, лизнув ей руку, вернула хозяйку к действительности.

Какое-то время они сидели молча, рядом, погруженные каждый в свои мысли, пока Антуан не отважился спросить:

— Скажите мне, мадемуазель Зоя, как вы намерены строить свою жизнь? Думали ли вы об этом? Что вы собираетесь делать дальше?

— Танцевать, наверно… — Зоя была явно удивлена этими вопросами.

— А потом? — Он не хотел упускать такой редкой возможности поговорить с нею с глазу на глаз.

— Раньше мне хотелось выйти замуж, иметь много детей…

— А теперь больше не хочется?

— Теперь я редко об этом думаю. Балерины нечасто выходят замуж. Танцуют, танцуют — до тех пор, пока есть силы, а потом уходят на пенсию или в репетиторы…

Большинство крупных танцовщиков не обзаводилось семьей, и Зоя и себя не могла представить чьей бы то ни было женой. Клейтон был ее другом, князь Марковский не подходил ей по возрасту, о партнерах по сцене и речи не было. Об Антуане тоже. А больше вокруг никого и не было. Кроме того, надо было заботиться о бабушке.

— Из вас вышла бы прекрасная жена, — сказал Антуан так значительно, что Зоя рассмеялась.

— А Николай сказал бы, что вы с ума сошли: я отвратительно готовлю, я ненавижу шить и не умею вязать. Короче говоря, я — никакая хозяйка, хоть сейчас это и неважно.

— Дело не в том, чтобы уметь стряпать или шить.

— А все остальное, — она выделила эти слова, — выйдет у меня езде хуже. — Зоя засмеялась и залилась краской. Покраснел и Антуан: его вообще очень легко было смутить.

— Что вы такое говорите?

— Ну, виновата. — Но вид у нее был совсем не виноватый, когда она, отвернувшись от жильца, принялась гладить Саву: собачка тоже похудела; ей теперь со стола мало что перепадало.

— Но, может быть, настанет день, и кто-то заставит вас отказаться от сцены, — произнес Антуан, не понимая, что Зоя танцует столько же по любви, сколько и из необходимости: выбора у нее нет, ничего другого она делать не умеет, а надо жить…

— Пойду уложу бабушку, иначе она завтра криком будет кричать от боли в коленях. — Зоя поднялась и направилась в спальню.

Евгения Петровна уже успела проснуться и переодеться в ночную рубашку. На вопрос Зои, не проголодалась ли она, старушка с улыбкой покачала головой.

— Нет, дитя мое. Я слишком устала. Оставим на завтра. Не выбрасывать же! — Действительно, в голодающем Париже это было бы преступлением. — А ты что делала, пока я спала?

— Мы разговаривали.

— Он хороший человек, — сказала Евгения Петровна, глядя на внучку, сделавшую вид, что не заметила особой интонации, с которой были произнесены эти слова.

— Тут неподалеку, на Годо-де-Моруа принимает знающий доктор. Давайте покажемся ему, а? Завтра утром, до репетиции.