Дочь колдуна Крыжановская-Рочестер Вера

V

Адмирал занимал не ту комнату, где живал во время описанных им трагических происшествий; ему отвели помещение внизу, состоявшее из спальни и гостиной с окнами в сад.

Утром встававший очень рано Иван Андреевич только что вернулся с прогулки и, сидя у открытого окна, читал и курил, как вдруг услышал из сада звавший его голос.

– Это ты, Надюша, и так рано встала? Но что с тобою, крошка? Как ты бледна. Не больна ли?

– Нет, крестный, но я много думала о том, что ты вчера рассказывал нам, и долго не могла уснуть, а потом видела такой дурной сон, что и теперь даже дрожу при одном воспоминании.

– Ты должна описать мне его!

– И ты скажешь мне откровенно, что думаешь о нем, не правда ли? А могу я прийти к тебе поговорить немного? Раньше часа мы не сядем завтракать.

– Конечно, приходи.

Через несколько минут Надя уселась в кресле против крестного, но вместо того, чтобы рассказывать свой сон, принялась с любопытством расспрашивать его о различных эпизодах его рассказа, бывших для нее не совсем ясными. Ей хотелось знать, сохранились ли еще у адмирала медальон и стрелы, данные Иоганнесом; кроме того, она живо интересовалась неизвестным ребенком и, наконец спросила:

– Разве ничего решительно не известно о Вячеславе, или, вернее, об аватаре Красинского? Умер он, или, может быть, его убила рикошетом твоя магическая стрела?

– Ничего не могу сказать тебе по этому поводу. Во всяком случае, уже более двух десятков лет он не показывался и тело его тоже нигде не было найдено. Возможно, что он и живет где-нибудь, потому что подобные ларвические существа могут жить долго и путем преступлений поддерживать это свое мерзкое, воровское существование.

– В таком случае, если он и живет где-нибудь, то, конечно, не в здешних местах, так как мне говорили, что дом простоял запертым более двадцати лет, еще по распоряжению покойного Петра Петровича, и дядя Виктор не хотел никогда ни отворять, ни даже посещать его.

В эту минуту послышалось хлопанье крыльев, и на подоконник сел ворон, зорко глядя на разговаривавших. Надя вскочила, испугавшись в первую минуту, но, будучи смелой и храброй, тотчас подняла зонтик, прогоняя птицу; однако та не шевельнулась, похлопала крыльями и три раза каркнула. Иван Андреевич побледнел и встал, нахмурив брови; он поднял руку с угрожающим жестом и прошептал несколько непонятных слов. В ту же минуту ворон взлетел, пронзительно прокричав: «Ха! ха! ха!» – и исчез, как показалось Наде, в густой листве росшего перед окном дуба.

– Должно быть, его приручил какой-нибудь деревенский мальчишка, – заметила Надя. – А все-таки пойдем, крестный, в сад; эта противная птица неприятно подействовала на меня и мне жутко оставаться в комнате.

Адмирал своего мнения не высказал, а молча взял шляпу и пошел в сад за крестницей.

Стояло восхитительное утро, небо было безоблачно, а воздух тепел и ароматен. Чудная погода манила на прогулку, почему Надя, к которой вернулось хорошее расположение духа, повела крестного в свой любимый уголок сада, – на площадку, посредине которой вековой дуб широко раскинул свои могучие ветви и густую листву. В тени этого великана стояли изящные бронзовые стулья и стол; от раскинутых возле цветников, засаженных гелиотропами, резедой, нарциссами и розами, несся дивный аромат.

– Не правда ли, здесь хорошо? Солнце не беспокоит и со всех сторон мы окружены цветами и приятным запахом, – сказала Надя, усаживая крестного отца на диван.

В эту минуту она увидела мальчика-садовника, несшего несколько корзин со свежесобранной земляникой; она побежала за ним, взяла одну корзину и вернулась к адмиралу.

– Кушай, крестный. Говорят, что натощак земляника особенно здорова, а я в это время расскажу свой удивительный сон. Но теперь, днем, он не кажется страшным и, вероятно, приснился мне после твоего ужасного рассказа.

Иван Андреевич улыбнулся, принялся за ягоды и сказал, что ждет рассказа сновидения. Надя на минуту задумалась, а потом облокотилась на стол и начала:

– Я уже говорила тебе, что долго не могла вчера уснуть; меня мучила тревога и смутная тоска. Наконец я уснула и вижу, что все мы, т. е. папа, мама, мы, трое детей, и Михаил Дмитриевич, сидим на террасе, выходящей на озеро, вокруг роскошно сервированного стола. Тебя, крестный не было, но мы все были веселы. Меня радовала окружавшая нас роскошь и стоявшие на столе мои любимые блюда. Вдруг я заметила, что на голубом небе появилось густое черное облако, которое мгновенно заволокло весь горизонт и стало совсем темно; тучи почернели, а затем разразилась страшная гроза. Яркие молнии бороздили небо; раскаты грома без перерыва раздавались один за другим, а на острове был точно пожар, кровавым заревом освещавший воду. Я перепугалась и крикнула:

– Идемте в дом… да ступайте же! Что вы сидите, точно пни.

– Я хотела бежать к двери, но в это мгновение раздался страшный удар грома и такой грохот, словно весь мир рушился, а я потеряла сознание. Странно, не правда ли, ощущать что-нибудь подобное во сне? Между тем я отлично помню, как упала в обморок и затем очнулась… Кругом было тихо, и все заливал белесоватый полусвет; но когда я огляделась, безумный страх овладел мною. Насколько хватало глаз, всюду виднелось разрушение. Сад был разорен, деревья вырваны с корнем, и дом представлял одни развалины. Страннее же всего то, что дом наш в Киеве и здешний точно слились воедино и рушились вместе, так как среди груды мусора я видела кариатиды с фронтона киевского дома. Но во сне это обстоятельство нисколько не удивило меня, а я думала лишь об одном – разыскать своих, которых нигде не видела, и в отчаянии силилась разрывать мусор.

Вдруг я нашла папу, но мертвого и в крови. Я кричала и старалась оживить его; но тут из-под развалин стали выползать мама, бледная и худая, вся в черном, а за нею и брат с сестрой. Дети цеплялись за меня; пока я старалась утешить маму и малышей, все быстро изменилось вокруг. Мы очутились на узкой, извилистой дороге, изрытой глубокими ямами и усеянной камнями, а вдали виднелся густой темный лес. Мне сделалось панически страшно, и я стала звать своего жениха; но он не при ходил, а я все звала и плакала.

Вдруг я увидела, что параллельно с нашей, скверной дорогой пролегала другая – широкая и торная, отделенная от нас глубоким рвом, а по этой дороге ехал Михаил Дмитриевич, верхом, с амазонкой, которую я не могла рассмотреть. Они ехали рысцой, и Мишель повернул голову в мою сторону, но взгляд его скользнул по мне с ледяным равнодушием; отвернувшись затем, он стал весело болтать и смеяться со своей спутницей, и наконец оба скрылись за поворотом дороги. Должна заметить, крестный, что в эту минуту в душе моей проснулось жестокое, злое и враждебное чувство, какого в действительности я никогда не испытывала. Своим же я сказала: «Ждите меня здесь; я схожу поискать вам чего-нибудь», и углубилась в лес. Шла я по узкой, поросшей колючим кустарником тропинке, а над моей головой развесистые деревья сплелись ветвями, образовав зеленый свод, и внизу царил полумрак. Вдруг, точно из земли, вырос передо мной черный человек, державший в руке мешок с золотом.

– Возьми, – сказал он.

Я с жадностью схватила мешок и побежала к своим. Не знаю, что сталось с корзиной, но помню, что я очутилась снова в лесу и тот же черный человек дал мне еще полный золота мешок, да такой тяжелый, что я едва могла тащить его. А черный человек все шел за мной и нашептывал на ухо, что даст мне впредь много, много хорошего, но для этого я должна остаться с ним, быть его женой и, при этом, грубо схватил меня за руку. Мне стало страшно, и я хотела бежать, а он держал меня, точно клещами, и я видела, что он тащил меня к мрачной, казавшейся бездонной, пропасти… Сначала я дрожала от страха; но по мере того, как мы приближались к бездне, чувство это ослабевало. На меня напали слабость и апатия, и я не выказала ни малейшего сопротивления, когда он приподнял меня и кинул в пропасть. Упала я в бесплодную долину, усеянную огромными каменными глыбами и опоясанную остроконечными скалами; выхода не видно было нигде.

Я была точно разбитая; но, несмотря на это, почему, я не знаю, была довольна и думала только, как бы мне отомстить, но кому – не помню. А воздух мало-помалу сгущался до того, что я дышала с трудом, и меня охватило такое жгучее желание бежать из этого места, что я кидалась во все стороны, ища выхода, и нигде не находила его. Во время этого безумного метанья я вдруг очутилась у гранитной глыбы больше других, а посредине этой скалы находилось высеченное и никем не занятое сиденье.

Пока я с любопытством разглядывала это подобие трона, скала с шумом раскрылась, из земли мелькнули огненные языки и, окруженная этим огненным ореолом, показалась огромная мужская фигура с изогнутыми рогами и зубчатыми крыльями. Он был прекрасен, но красота его веяла чем-то зловещим; от его пристального взгляда и резкого голоса я вздрогнула.

– Не борись, строптивая, борьба твоя напрасна; ты – наша и останешься нашей. Кто раз вошел сюда, уж никогда не выйдет обратно. Живее! Слуги! Сковать ее!

В эту минуту, не знаю откуда, появились черные и отвратительные, с лицами животных чудовища, которые схватили меня и цепями прикрутили к каменному стулу, на котором теперь сидел и насмешливо смотрел на меня человек с изогнутыми рогами и зубчатыми крыльями. Я испытывала страшный ужас, вскрикнула и проснулась вся в поту; сердце сильно билось и заснуть больше я не могла.

– Неправда ли, крестный, это очень глупый сон? – неуверенным тоном спросила Надя, испытующе смотря на адмирала. В первую минуту по пробуждении мне было страшно этого сна, а потом я сказала себе, что, вероятно, «чертовщина», о которой мы говорили целые три дня, подействовала на мое воображение и вызвала такой отвратительный кошмар.

– От всей души желаю, милое дитя, чтобы твое странное сновидение оказалось только кошмаром, а не предвестником какой-нибудь грозящей тебе беды, – ответил внимательно слушавший адмирал.

– Но какая же опасность могла бы угрожать мне, и что я могу сделать, чтобы предотвратить ее, если она действительно надвигается? – возразила Надя тревожно, но недоверчиво.

– Жизнь и судьба человека крайне не прочны, и подчинены стольким превратностям, что очень трудно предвидеть, с какой стороны может явиться угрожающая ему опасность, – серьезно ответил адмирал. – А против ударов судьбы и злых сил мы имеем одно оружие – молитву. Видишь ли, Надя, молитва является напряжением воли, порывом души к источнику добра, к Богу и Его светлым служителям. Порыв этот, подкрепленный верой служит нам поддержкой в испытаниях и щитом против нападения злых духов. Мы живем в очень тяжелое время, когда злые силы поглощают тысячи душ, вера колеблется и всюду развивается атеизм, а страшные психические эпидемии свирепствуют с возрастающей силой. Самоубийства, помешательства, слабоумие производят ужасные опустошения, не считая к тому еще одержимости, которую не желает признавать присяжная наука; а между тем этот факт остается фактом, как бы его не отрицали. Против этого церковь и особо избранные люди, именуемые святыми, с незапамятных времен победоносно боролись. Надя слушала, задумчивая и озабоченная.

– Конечно, я буду молиться, крестный, и не могу сомневаться в том, что ты сам видел или испытал, но как согласовать мне все это, когда я буду замужем? Михаил Дмитриевич ни во что не верит и будет безжалостно глумиться надо мною, если почует, что я верю в «одержимых», «демонов», «колдовство» и т. д. Я даже боюсь думать об этом!..

– Что делать, дитя мое! Принудить его верить мы не можем, но и он не может отнять у тебя твои убеждения. Как знать, может быть, будущее на нем самом докажет ему, что существует многое, чего даже не подозревает его «просвещенная мудрость», а для убеждения людей нет ничего лучше собственного опыта.

Приближалось уже время завтракать, и они медленным шагом направились к дому.

– Кстати, какого это молодого человека везет с собой твой жених? – неожиданно спросил адмирал.

– Его двоюродный брат, Жорж Ведринский. Это богатый молодой человек, он нигде не служит и, ради удовольствия, изучает археологию. Я знаю его мало, потому что он больше живет за границей вообще. Ведринский очень мил и любезен, но такой же закоренелый неверующий, как и Михаил Дмитриевич.

Они подходили к террасе, и Надя побежала вперед, увидев мать, хлопотавшую у стола с завтраком. Иван Андреевич проводил ее грустным, задумчивым взором.

«Бедное дитя! Да хранит тебя Бог от дьявольских козней; твой сон предвещает дурное. Не на радость злополучный случай привел тебя в это проклятое место», – думал он.

Когда встали из-за стола, Надя предложила адмиралу сходить с ней на могилу Маруси и помолиться за невинную жертву прихотливой необыкновенной судьбы. Иван Андреевич, конечно, согласился, и они направились по тенистым аллеям к надгробной часовне, воздвигнутой на окраине парка на искусственном пригорке.

Неподалеку от дома им пришлось проходить мимо живописных развалин, поросших мхом и ползучими растениями.

– Папа намерен снести все это, а мне жаль их. Посмотри, какой таинственностью веет от этой залы с большим стрельчатым окном в глубине; ни дать ни взять развалины феодального замка. Сохранилась еще даже часть плит и небольшая дверца в стене, выходившая на лестницу. Жаль, нельзя узнать, куда она вела, так как остальная часть здания обвалилась. Бог весть, что это было.

– Да, это интересный остаток прошлого, – ответил адмирал. – Если не ошибаюсь, это развалины странноприимного дома, принадлежавшего католическому монастырю на островке.

– Как! На островке был монастырь? Но что же с ним сталось? От него не видно ничего! – возразила заинтересованная Надя.

– В лесу, покрывающем остров, как раз против вашей террасы, сохранились еще остатки старого Бенедиктинского аббатства, занимавшего прежде всю площадь острова во времена польского владычества и помещавшего своих посетителей в доме, развалины коего мы сейчас видели. Я осматривал их как-то с Марусей. Были видны остатки церкви и некоторые следы монастырского кладбища с очень древними надгробными памятниками. Впрочем, если это тебя интересует, спроси отца Тимона; он любит разбирать старину, собрал замечательную коллекцию разных вещей и может рассказать тебе подробно о монастыре, его обиходе и разрушении.

– О! В первый же раз, как увижу его, непременно расспрошу, а потом схожу осмотреть развалины. Вообще ведь церковь и монастырь – это места благочестивой молитвы; туда не может проникнуть никакой демон и принести несчастье, – убежденно сказала Надя.

Грустная, загадочная улыбка скользнула по губам адмирала, но он ничего не сказал, тем более, что они подошли уже к часовне.

Это было небольшое строение из белого мрамора, с голубым куполом и золотым крестом наверху. Входная дверь была из массивного резного дуба. Внутри, перед большим образом Воскресения Христова, стоял аналой, и мягкий свет лился сквозь три узкие окна с синими стеклами. У одной из стен была дверь, выходившая на витую лестницу, которая вела в склеп, освещенный в эту минуту висевшей на потолке лампадой. Посредине склепа виднелись две гробницы: большая черного мрамора плита с именем Петра Петровича и саркофаг белого мрамора, работы итальянского художника. Этот саркофаг, – копия с древних саркофагов первых времен христианства, – представлен был открытым и там, словно на подушках, покоилась восхитительной красоты молодая женщина; руки ее были скрещены на груди, а в изго ловье стоял в натуральную величину ангел, который склонялся и держал над спавшей крест, точно благословляя ее или защищая от всякого невидимого врага. В данное время саркофаг был украшен свежими цветами; розы грудами покрывали его, и белая лилия была воткнута между каменными пальцами.

– Как она была прекрасна и молода, а погибла так печально, – в волнении проговорила Надя.

– Это, чтобы сделать мне приятное, ты украсила так могилу Маруси? – спросил тронутый адмирал.

– Да, крестный. Видишь, там, деревья в цвету; так я приказала садовнику менять цветы каждые два три дня, пока мы здесь; а я ежедневно прихожу сюда молиться за бедную покойницу.

Иван Андреевич молча поцеловал Надю. Потом они помолились и вышли из часовни.

На другой день, утром, сиявшая счастьем Надя, очаровательная в розовом платье и шляпке, отправилась с матерью встречать жениха. Филипп Николаевич и адмирал, с сигарами и газетами, устроились на балконе, откуда по длинной липовой аллее видно было приезжающих.

– Мне очень интересно узнать твое, Иван Андреевич, мнение о Михаиле Дмитриевиче. Не знаю, почему, но я не могу искренно полюбить его.

– Что же тебе не нравится в нем? И почему в таком случае допускаешь ты этот брак? – спросил адмирал.

– Надя безумно любит его и, в сущности, я ни в чем предосудительном не могу обвинить его. Правда, он средствами большими не располагает, но ты понимаешь, это – не помеха, так как Надя богата за двоих. Человек он корректный, очень красив и, кажется, серьезно любит мою девочку; а между тем в нем есть и неприятное. Во взгляде его таится нечто высокомерное и холодное; он, должно быть, эгоист, а возможно даже, что и кутила, хотя искусно скрывает это. Затем мнимое «свободомыслие», или безверие, которым он щеголяет, указывают на узкий ум и тоже мне не нравятся. Но в глазах влюбленной девушки все это не важные причины; он достаточно красив, чтобы пленить женское сердце, это бесспорно. А кто мне действительно нравится и кого я желал бы иметь зятем, – так это его двоюродного брата, Жоржа Ведринского. Какой это славный молодой человек, умный, прямой, честный, но… видно, не судьба.

Адмирал улыбнулся.

– Что поделаешь! Дети редко разделяют вкусы родителей и надо примириться с этим.

– Ах, забыл тебе сказать, что сегодня я получил письмо от m-me Морель и во вторник, значит, через четыре дня, она приедет с Милой. Вообрази, она просит разрешить ей поселиться с приемной дочерью на две или три недели в доме на острове. Она надеется, что я, как человек «просвещенный», не придаю, конечно, значения глупой болтовне, которая обратила этот прелестный и своеобразный уголок в какую-то злополучную берлогу. Во всяком случае, она совершенно чужда подобных предрассудков и суеверия, а мое дозволение сочтет за особое внимание.

Адмирал пожал плечами.

– Пускай помещается там и на своей спине испытает когти господина дьявола, который непременно возобновит свои штуки. Il n’y a de pires sourds que ceux qui ne veulent entendre. (Самые глухие – те, кто не хочет слушать). Трудно убедить неверующего; личный опыт в таких случаях – лучший проповедник истины.

– Ты прав. Пусть поселяется в этом гнезде. Но что за магнит притягивает ее туда? Я начинаю думать, что несмотря на достойного г. Мореля и более двадцати протекших годов, она все еще не может забыть своего прежнего жениха, таинственного Красинского, умершего столь загадочным образом.

– Господи, Боже мой! Опять будет обитаем этот проклятый дом. Но, к счастью, я уезжаю, – с отвращением произнес адмирал.

– Не раз уже ты говорил, что уезжаешь, но не сказал пока, где намерен водвориться. Выйдя в отставку, ты – свободен, и я надеялся, что ты поселишься близ нас, в Киеве, – заметил Замятин.

– Нет, друже, я рассчитываю ехать подальше и скажу тебе куда, если ты обещаешь не болтать. Я уеду в Индию, как только покончу с устройством своих дел, что, впрочем, почти уже готово. Еще прежде, посещая эту интересную страну, мне посчастливилось подружиться с одним старым брамином, и он обещал ввести меня в тайное общество индусских ученых. В надежде быть принятым, я много лет усердно изучал санскритский язык, английским же, как тебе известно, я владею в совершенстве. Таким образом, я буду в состоянии работать без помехи и посвящу остаток жизни изучению оккультной науки, полной удивительных тайн. Я уже не молод, конечно, но все же еще достаточно здоров телом и душой, чтобы воспринять первое посвящение. Познание оккультного мира всецело вдохновляет меня и, кто знает, может быть, я изучу его достаточно, чтобы изгнать поселившегося здесь демона.

Замятин слушал, видимо огорченный.

– От всего сердца желаю тебе осуществить твои намерения. Иван Андреевич, и можешь быть вполне уверен в моей скромности; но не скрою, что твой отъезд огорчает меня, – я надеялся на другое. А сколько времени ты будешь отсутствовать? – спросил он.

– Сам не знаю. Может быть, даже и вовсе не вернусь в Европу; все будет зависеть от моих руководителей, – ответил адмирал. Но, видя, что слова его огорчают друга, он прибавил: – Во всяком случае, Филипп, ты будешь иметь от меня вести; а как только я получу возможность очистить Горки, то приеду непременно.

Настало молчание, и оба задумались, а потом принялись за чтение полученных с утренней почтой писем. Окончив чтение, адмирал складывал последнее письмо и, взглянув на дорогу, увидел экипаж, мчавшийся по липовой аллее к дому. Замятин с приятелем спустились и вышли на подъезд, когда к нему подлетела коляска. Надя сияла. Сидевший против нее жених первый выскочил из экипажа.

Пока он помогал Замятиной и невесте выйти из коляски, адмирал вдумчиво рассматривал его.

Действительно, Масалитинов был необыкновенно хорош собой: высокий, стройный, с классической головой греческой камеи и густыми, черными, вьющимися волосами. Большие темные, бархатистые глаза с пушистыми ресницами не выдавали духовной стороны жизни его, а взгляд был холодный, надменный; жестокая, глумливая складка залегла вокруг красиво очерченного рта. Но когда пурпурные уста приоткрывались, обнажая ослепительные зубы, и чарующая улыбка озаряла прекрасное лицо, а страстный огонек загорался под полуопущенными веками, тогда становилось понятным очарование, которое он производил на женщин.

Надя не спускала глаз с жениха и даже не скрывала безграничной любви своей к нему.

С неменьшим интересом рассматривал Иван Андреевич представленного ему затем двоюродного брата Масалитинова, Жоржа Ведринского. Это был тоже красивый юноша, но в совершенно другом роде. Такой же высокий, но шире в плечах, он казался олицетворением цветущего здоровья и молодой силы, а мускулы должны были быть стальными. Русые волосы и бородка обрамляли лицо, а ясные, голубовато-серые, как сталь, глаза дышали прямотой и добротой. Резкий контраст составляли пушистые черные брови, сросшиеся у переносья, что придавало лицу строгое и энергичное выражение.

Адмирал тотчас почувствовал симпатию к Георгию Львовичу, но зато напыщенность Масалитинова, деланная небрежность манер и презрительное самодовольство произвели на него неприятное впечатление.

Как только вошли в залу, Михаил Дмитриевич с приятелем испросили разрешение удалиться на четверть часа, чтобы стряхнуть дорожную пыль, и в сопровождении лакея отправились в отведенные им комнаты.

– Ну, крестный, как нравится тебе мой жених? Не правда ли, он красив, как античная статуя? – спросила раскрасневшаяся от счастья и гордости Надя.

– Да, бесспорно, он очень красив! Но я желаю, чтобы тебе не пришлось обожать все только одну холодную статую, – смеясь, ответил ей Иван Андреевич.

– Фу, какой злой, – надувшись, сказала Надя и, хлопнув его по руке, вышла.

Обед прошел весело. Говорили о прошедшем и будущем и выпили за здоровье жениха с невестой. Потом Филипп Николаевич рассказал, что через несколько дней приедет г-жа Морель с приемной дочерью Людмилой Тураевой и прибавил шутя, что Георгию Львовичу также представится случай влюбиться.

После обеда Надя повела молодых людей в парк, показала им попутно развалины, мавзолей Маруси и вкратце передала ее загадочную трагическую историю. Михаил Дмитриевич смеялся от души и решил, что кто-нибудь умышленно подтасовал все эти «россказни», чтобы обесценить этим имение и в конце концов, может быть, дешево купить его.

– Этот зеленеющий островок на просторной глади озера с его башенками, таинственно выглядывающими из зелени, просто восхитителен, и я хочу непременно побывать в этом очаровательном уголке. Надеюсь, Надя, у вас хватит мужества съездить туда со мной?

– Но, говорят, это приносит несчастье, – озабоченно и тревожно заметила девушка.

Жених расхохотался.

– Надя, Надя! Стыдитесь же верить в подобный вздор. Ваш милый адмирал рассказал вам просто небылицы, а вы принимаете их за святую истину. И это в наш просвещенный век!..

Надя ничего не ответила, а так как они подходили к дому, то Масалитинов заговорил о другом. Но вечером, за чаем, он снова выразил желание съездить непременно на остров, внушавший ему живейший интерес именно своей дурной славой.

– По-видимому, дом считается «непокойным», а я ничего не желаю так горячо, как увидать хоть раз настоящего выходца с того света. Право, я буду очень благодарен такому господину, если он будет любезен мне явиться. Только боюсь, что надежда моя напрасна.

– Почему же? Может быть, ввиду вашего горячего желания, какой-нибудь дьяволенок и осчастливит вас посещением, – заметил адмирал.

– Увы! Я закоренелый скептик и предполагаю, что такое свидание не состоится уже просто потому, что не существует ни чертей, ни привидений, а сатану с призраками выдумали люди, чтобы нагнать страх на наивных. Я, например, присутствовал на многих спиритических сеансах и ни разу не видел ни одного явления, которое не оставляло бы по себе убеждение, что все это – просто грубое надувательство и мистификация.

– Ах, Михаил Дмитриевич, как можно во всем сомневаться! Что существуют демоны, злые духи и привидения, все это подтверждается Библией, Евангелием и жизнью святых! – раздраженно воскликнула Надя и, все более и более увлекаясь, продолжала: – Христос исцелял же бесноватых? А преподобный Сергий видел целое шествие демонов; святого Антония искушали злые силы, да и других отшельников также; отец Иоанн Кронштадтский на похоронах пьяницы видел злых духов и, наконец, аэндорская волшебница вызывала дух Самуила. Нельзя же огульно отрицать столько свидетельств святых и высоко чтимых людей, не говоря уже о Спасителе, деяния Которого выше всякого сомнения.

– Конечно, Надежда Филипповна, я не позволю себе обсуждать деяния Спасителя, только надо еще доказать, что все относительно Его передано нам согласно истине. Что же касается всех прочих фактов, то это – такие басни, что верить им на слово нельзя. И вообще все эти «чудесные» явления никогда не были неопровержимо доказаны. Но я возвращаюсь к нашему посещению острова, невыразимо интересующему меня. Заметьте, милая Надя, вам трудно будет не бывать там, когда дамы, которых вы ожидаете, там поселятся.

– Да, г-жа Морель вроде вас, тоже ни во что не верит и пожелала жить в злополучном доме. Впрочем, ее влечет туда особое чувство, – почитание памяти ее прежнего жениха Красинского, умершего и погребенного на острове, – заметил Замятин.

– Ах, да!.. Бедный Красинский, который пожертвовал собою для спасения Вячеслава Ивановича Тураева, а его в благодарность объявили «колдуном», «вампиром» или чем-то в этом роде, – расхохотался Масалитинов. Однако хотя этот страшный мертвец покоится на острове, – земля не разверзлась же и не поглотила его могилу, дача не рушилась, а за двадцать лет не показывался никакой дух, и ни там, ни здесь не предъявил своей визитной карточки. А если какой-нибудь жалкий «бесенок» и водворился было на даче и осквернил этот чудный уголок в ожидании какой-нибудь жертвы, то ему наскучило, конечно, долгое ожидание, и он давно удрал. В самом деле, господа, не разумнее ли объяснить все это более естественным образом. Например, вместо того, чтобы приписывать «чертовщине» смерть бедной Тураевой, не проще ли предположить, что она бросилась в воду и утонула под влиянием маразма, вызванного болезненным состоянием. Ведь случаются же подобные вещи? – И он снова захохотал.

Адмирал молчал. Презрительная улыбка блуждала на его губах, пока он слушал молодого фата, хваставшего своим неверием, словно высшей «мудростью», и считавшего за дураков тех, кому ведомо кое-что, неизвестное ему. И снова в душе Ивана Андреевича поднялось чувство смутного отвращения к красавцу офицеру. Ему, много видевшему и читавшему, противны были люди, которые с пошлым смехом да прибаутками старались придать себе лоск «просвещенности» и казаться выше всяких «предрассудков» и «суеверий».

– В общем, как говорится, вы не верите ни во что, – заметил через минуту адмирал. – А факты, которые начинает изучать наука, как видение на расстоянии, телепатия, явление посмертных призраков и вмешательство отошедших в мир живых, все это вы также отрицаете? – прибавил он.

– Несомненно, – с уверенностью ответил Масалитинов. – Об этом много говорят, а потому понятно, что ученые стараются проверить такие слухи, а… если эти факты действительно существуют, то придать им естественное и научное основание. Будущее покажет, что получится из этой попытки; но мне кажется вполне рациональным подождать пока наука произнесет свое суждение, прежде чем слепо верить явлениям, противным здравому смыслу.

– Какой вы, однако, решительный, мой юный друг. Вы одним махом зачеркиваете факты и наблюдения тысячи людей, – сказал адмирал на этот раз с настолько заметной иронией, что Масалитинов покраснел.

– Я ничего не отрицаю, ваше превосходительство, – раздраженным тоном ответил он, – а выражаю только собственное мнение, основанное также на личных наблюдениях. Так, например, я присутствовал, как уже упоминал, на спиритических и оккультных сеансах, где бессовестно плутовали; а то, что я читал о явлениях призраков, видении на расстоянии, колдовстве и т. д., – не твердо было в самом основании. Все это были только одни «говорят», или не проверенные вовсе факты, или контролировавшиеся людьми доверчивыми, если не сторонниками, и допускавшиеся на слово рассказчиками.

– Извините, Михаил Дмитриевич, вы заблуждаетесь, утверждая, что будто бы нет фактов, серьезно проверенных. Например, Эммануил Кант, – достойный ли это вашего доверия авторитет? Словом, допускаете ли вы, что он не полоумный и не лгун?

– Какой вопрос! Несомненно, Кант – серьезный ум, вполне достойный доверия.

– Так вот, этот самый Кант контролировал такое явление и подтвердил его достоверность следующими словами: «Этот факт обладает, кажется, наидоказательнейшей силой и должен бы пресечь всякого рода сомнения». Случай этот произошел 19 июля 1759 года и духовидцем был старый философ Сведенборг. Он возвращался из путешествия в Англию, высадился в Гетеборге и обедал у своего друга, знаменитого Вильгельма Кастеля… Собралось многочисленное общество, и после обеда, часов в шесть вечера, Сведенборг распрощался. Но едва сделал он несколько шагов по улице, как вдруг остановился, а затем бледный и взволнованный вернулся к Кастелю и сообщил присутствующим, что в Стокгольме вспыхнул страшный пожар и огонь свирепствует на улице, где он жил. Немного спустя, он опять вышел на улицу и, со слезами на глазах, вернулся рассказать, что дом одного его приятеля сгорел дотла, а его собственный подвергается величайшей опасности. Около восьми часов вечера он в третий раз вышел на улицу и вернулся сияющий. – «Слава Богу! – воскликнул он. – Пожар кончился, огонь остановился за три дома от моего». Слух об этом странном видении старого философа, – а Сведенборгу было тогда семьдесят два года – разнесся по всему Гетеборгу; извещен был даже губернатор и все, имевшие в столице родных или друзей, очень встревожились. Лишь через два дня королевский курьер привез известие о пожаре и сообщил подробности, вполне подтверждавшие видение Сведенборга. Проверив этот факт, Кант, при всей своей «критике практического разума», только и мог сказать: «Что можно возразить против достоверности этого случая?» Так вот вам прекрасно установленный факт видения на расстоянии, ибо Гетеборг отстоит от Стокгольма на расстоянии более 400 километров. Теперь перехожу к случаю явления умиравшего, причем должен добавить что выбираю его на удачу из тысячи ему подобных. Агриппа д’Обиньи, известный друг французского короля Генриха IV, передает случай, бывший в минуту смерти кардинала лотарингского. Произошло это в 1574 году и король находился тогда в Авиньоне вместе с королевой-матерью и кардиналом. Екатерина Медичи легла, по нездоровью, ранее обыкновенного. Между высокопоставленными лицами, присутствовавшими, когда она ложилась, были: король Генрих Наваррский, архиепископ лионский, дамы Ретц, де Линьероль и де Сонней. Королева прощалась уже с присутствовавшими, как вдруг откинулась на подушки и закрыла глаза рукой, а потом с криком стала звать на помощь, указывая на кардинала Лотарингского, стоявшего на коленях на ступеньках постели и протягивавшего ей руку. – «Ступайте, ступайте, кардинал, вы не нужны мне! – кричала побледневшая Екатерина. Так как было известно, что кардинал болен, то все были удивлены его появлением и еще более быстрым его исчезновением. Тогда король Наваррский послал одного из своих придворных узнать о кардинале и посланный передал, что кардинал скончался в ту минуту, когда его видели у постели королевы-матери.

В заключение расскажу вам случай, когда дух умершего не только не дал доказательство своего загробного существования, но выразил участие к близким. Бывает довольно часто, что дух проявляет деятельное участие в судьбе и делах своих родных и друзей. В 1761 году г-жа де Мортевилль, – вдова голландского посланника в Стокгольме, – получила от одного из кредиторов мужа требование об уплате двадцати пяти тысяч голландских флоринов. Она хорошо знала, что сумма эта была погашена ее мужем и выплатить ее вторично значило почти разориться, а квитанции она не могла найти. В отчаянии пошла она к Сведенборгу за помощью и советом, и тот обещал подумать. Через неделю муж явился ей и указал место, где находилась квитанция, а также вещица с рубинами и бриллиантами, которую она долго и тщетно искала. Г-жа де Мортевилль очнулась и взглянула на стенные часы: было два часа полуночи. Горя нетерпением проверить сон, она тотчас встала, побежала к указанному месту и нашла там квитанцию и потерянную вещь. Она легла, успокоенная, и проспала до утра. Едва встала она утром, как пришел Сведенборг, который рассказал ей, что ночью ему явился г-н де Мортевилль и сказал, что отправляется тотчас к жене, чтобы дать ей нужные сведения. – Вот факты. Что можете вы сказать против них? – спросил с улыбкой адмирал.

– Очень много, Иван Андреевич. Извините, но ваши факты так же мало убедительны, как и все другие в таком роде. Хотя бы, например, видение Екатерины Медичи! Совесть этой «доброй» королевы легко могла вызвать галлюцинацию, тем более, что она знала про болезнь кардинала; да и кроме того, за ней немало было грехов против Лотарингского дома. Крик ее и имя кардинала вызвали уже коллективную галлюцинацию, а милейший Агриппа, не имевший понятия о таких явлениях, отметил его как факт. Наименьшего доверия заслуживает случай видения на расстоянии пожара в Стокгольме; но видение это было у старого мечтателя и сумасброда, Сведенборга, а кто может разгадать, что происходит в мозгу сумасшедшего! Что касается свидетельства Канта, это тоже подлежит сомнению, ввиду того, что он все-таки судил лишь по рассказам, а не был лично свидетелем странного явления. О третьем случае я…

– Нет, нет, я избавляю вас от возражений. Я уверен, что вы побьете меня и докажете ясно, как день, что я – тоже старый доверчивый болван, не лучше любого деревенского пастуха, – воскликнул адмирал добродушно, но насмешливо. – Только, простите, вы меня так же мало убедили, как и я вас!

– А я хотел бы убедить вас и вразумить, – возразил начинавший увлекаться Михаил Дмитриевич.

В пылу спора Масалитинов случайно взглянул на своего кузена, внимательно слушавшего, но не открывавшего рта.

– Жорж, да помоги же мне! Что ты сидишь, как крот. Прежде ты был таким ярым противником всего «сверхъестественного», яростно старался разоблачать все эти предрассудки, спиритические проделки и т. д., а теперь оставляешь меня одного сражаться с таким грозным противником, как Иван Андреевич. Право, я не узнаю тебя!

Георгий Львович выпрямился и с улыбкой сказал:

– Ты прав, Миша, я был неверующим, но теперь – я не таков. Прошлым летом и у меня было необыкновенное приключение, а в нем обнаружились все явления, в которых я так долго сомневался. Я видел призраки и храню наглядное доказательство, что я не спал.

Михаил Дмитриевич вскочил, как ужаленный.

– Как?! С тобой было такое приключение, и ты мне ничего не рассказал? Или ты боялся моей критики? – крикнул он с таким забавным негодованием, что все рассмеялись.

Когда настало успокоение, Георгий Львович добродушно проговорил:

– Правда, я ничего не говорил тебе, но вовсе не из боязни твоей критики, – ибо явления, в которых я был и свидетелем и действующим лицом, критики не боятся; а молчал я потому, что ты не интересуешься этими вопросами. Кроме того, мы не виделись этой зимой, а в несколько дней, проведенных вместе в Киеве, перед отъездом сюда, у нас было и без этого о чем поболтать.

– Ну, а теперь, будучи окружены симпатизирующей вам аудиторией, вы расскажете, может быть, интересный эпизод, если это не секрет. Может быть, это не скромно, с моей стороны? – конфузясь, воскликнула любопытная Надя.

– Да нет, Надежда Филипповна, в моем приключении нет никакой тайны. Причина, вызвавшая странное явление, не особенно похвальна для меня; но это не важно, и я охотно расскажу вам случай, излечивший меня от моего незрелого неверия.

Георгий Львович задумался на минуту, и лицо его сделалось серьезным и грустным.

VI

– Для начала рассказа я должен упомянуть про грустное событие – смерть моей невесты, Елены Прозоровой. Она была прелестная, добрая и прекрасная девушка. Я чрезвычайно любил ее и, хотя прошло более двух лет с ее смерти, все еще глубоко чувствую горечь этой утраты. Она скончалась внезапно, недели за две до нашей свадьбы, и я сам заболел с горя. По выздоровлении, сестра моя, которая замужем за секретарем нашего посольства в Мадриде, пригласила меня пожить несколько месяцев у нее в Испании, в надежде, что новая обстановка и поездки по такой интересной стране рассеят мою грусть. Я не мог тогда же воспользоваться ее приглашением, но мысль о путешествии понравилась мне и в конце прошлого года я поехал в Мадрид. Мне чувствовалось хорошо в новом мире; я подружился с многими испанцами, особенно одним, дон Диего д’Альварес, и мы уговорились совершить путешествие по Испании. Он хотел показать мне свое отечество и удивить художественными и археологическими богатствами его. После интересного странствования по северной Испании, мы прибыли в Гренаду с намерением весело провести там несколько недель, так как дон Диего, будучи уроженцем этого города, имел там родных и множество дел. Гренада чрезвычайно понравилась мне. Чарующая красота видов, остатки дивной мавританской культуры, – словом, все занимало меня и приводило в восторг. Часами мог я блуждать по залам Альгамбры и по садам Генералифа, мечтая о том, как хорошо бы вновь оживить пустынный дворец и обставить его залы. Самым странным в моих мечтах было то, что все там казалось мне удивительно знакомым и почему-то особенно дорогим.

Дон Диего познакомили меня со многими своими друзьями и двоюродными братьями, ввел в несколько семейных домов, а так как я довольно быстро изучил испанский язык, настолько, что мог объясняться без особенного затруднения, то отношения эти были самые приятные. Дон Диего получил в наследство от старой тетки поместье вблизи города и предложил мне посетить с ним его виллу. «Неподалеку оттуда лежат развалины мавританского дворца, а так как вы влюблены в наши древности, то осмотр их доставит вам удовольствие,» – уговаривал он меня, смеясь. Мы отправились верхом и почти у самой виллы мой друг показал мне развалины стены, с торчавшей над ними старой башней, упомянув при этом, что весь этот старый хлам давно убрали бы, вероятно, если бы суеверный страх не охранял остатки старины. «Местные жители предполагают, что будто развалины прокляты, а с тех пор, как один крестьянин, пожелавший снести башню, был убит молнией, никто не хочет приобретать это заколдованное место». Мы много смеялись над таким «глупым невежеством», а затем разошлись; он занялся с управляющим, а я пошел осматривать развалины.

Развалины заросли кустарником и оказались обширнее в действительности, чем представлялись издали. Однако, несмотря на запутанность обстановки, я довольно быстро осмотрелся. Я нашел крытую галерею с тонкими колонками и поросший кустарником с травой обширный водоем, в котором, наверно, бил некогда кристальный фонтан. То был вероятно сад или внутренний двор дворца. Дальше остатки широкой мраморной лестницы вели к сводчатой двери, и за ней открывалась громадная зала, которой небо заменяло теперь потолок; затем шли две комнаты, поменьше, со сводами и остатками скульптуры по стенам, столь же тонкой и художественной работы, как и в Альгамбре. Уцелевшие местами следы голубой или зеленой краски с позолотой указывали на былое великолепие. В глубине второй комнаты была тоже сводчатая и украшенная резьбой дверь, но обвалившаяся за ней стена лишала ее возможности дальнейшего исследования. Зато массивные стены башни могли простоять еще несколько веков; только лестница, которая вела в верхние этажи, обвалилась, и я мог осмотреть одну лишь круглую залу первого этажа; но голые, обсыпавшиеся стены не сохранили никаких следов, указывавших ее назначение. Я так поглощен был своими исследованиями, что забыл дон Диего и весь мир. Странно, что по мере того, как я обследовал развалины, они казались мне все более знакомыми; словом, я чувствовал себя здесь, «как дома». Например, я предвидел заранее, что за маленькой сводчатой дверью должна быть галерея, устланная голубыми и белыми плитами, и у меня явилось такое страстное желание проверить это впечатление, что я едва не сломал шею, пытаясь карабкаться по обломкам, но так и не мог все-таки достигнуть цели. Дон Диего нашел меня в восторженном настроении, а платье мое было грязно и даже порвано. Он долго смеялся потом над моей археологической страстью. Ночью, после посещения развалин, мне снился странный сон.

Я был опять в мавританском дворце, но он не был кучей мусора, как наяву; нет, он стоял во всем своем прежнем великолепии. Вокруг бассейна раскинуты были цветники; вдоль сводчатой галереи стояли низкие диваны, крытые парчою, и манили к отдохновению; описать же роскошь большой залы и соседних комнат я отказываюсь; это был сказочный дворец из «Тысячи и одной ночи». Сон этот произвел на меня глубокое впечатление, а когда я рассказал его дон Диего, он подтрунил надо мною и сказал, что должно быть «дух развалин» околдовал меня.

Чтобы отвлечь от археологического бреда, он повез меня к знакомой даме, у которой мы часто бывали. Донна Розарита де Ройяс-и-Монтеро была прехорошенькая вдовушка лет тридцати, но с несколько сомнительной репутацией. Она была, по-видимому, богата, принимала много, но общество у нее было смешанное и состояло почти исключительно из мужской молодежи. У нее также много играли и преимущественно в азартные игры. Теперь-то я понимаю, что у нее был один из тайных игорных притонов, какие имеются во всех больших городах. Дон Диего был завзятый игрок; но, признаюсь, и для меня партия в карты составляла приятное развлечение, только я избегал крупной игры ввиду ограниченности моих средств. Однако понемногу я забыл осторожность и увлекся, а так как мне удавалось много выигрывать, то я становился все смелее и пагубная страсть овладевала мною все более и более. У донны Розариты я часто встречал молодого человека, внушавшего мне непреодолимую антипатию; а между тем он был почти постоянным моим партнером. Дон Евзебио Гомец был довольно красивый юноша; но в его впалых глазах таилось что-то подозрительное и лукавое, отталкивавшее меня от него. После временной удачи в картах счастье изменило мне, и я стал проигрывать. Следовало бы, конечно, остановиться; но пагубная надежда всякого игрока «отыграться» завлекла меня. Однажды вечером я вернулся домой особенно нервным и лихорадочно взволнованным, – у меня явилось подозрение, что дон Эвзебио плутует в игре, но поймать его я не мог. Я лег сильно расстроенный и приснился мне сон, еще более странный, чем первый, виденный мною.

Как и в первый раз, я очутился в мавританском дворце. Полная луна заливала светом огромное великолепное здание, которое крытой галереей со сводами, украшенными словно кружевной резьбой, примыкало к большой, уцелевшей еще башне. Сам я находился в саду, но был в мавританском одеянии. Как сейчас, вижу я на себе парчовый кафтан вишневого цвета с золотыми разводами и рубиновыми пуговицами, широкий белый шелковый пояс, за который заткнут кинжал с резной ручкой, и висевшую сбоку кривую саблю. Рука моя покоилась на рукоятке оружия, и я слышал, как ножны волочились со скрипом по песку аллеи. Но самым странным было ясно сознаваемое чувство двойственности. Я был одновременно и Ведринским и еще кем-то, чье имя ускользало от меня, но я знал, что это я же. Я медленно прохаживался, вдыхая удушливый запах цветущих апельсинных дерев и роз. Выйдя из тенистой аллеи, я очутился около бассейна, как вдруг до слуха моего донесся чей-то глухой крик. Я обежал водоем, струи которого скрывали от меня дворец, и увидел человека, бегом спускавшегося по ступеням боковой лестницы. Он нес на руках отбивавшуюся женщину, голова которой была окутана покрывалом. Лица ее не было видно, кричать она не могла более, так как несший ее человек закрывал ей рот рукою, а между тем я чувствовал, что похищаемая – моя, ныне покойная невеста, Елена. Что она умерла, – про это я совершенно забыл в ту минуту. Я мигом бросился на похитителя, и между нами завязалась борьба. Такой ярости, такого ожесточения я никогда не испытывал в действительности. Проклятия сыпались вместе с ударами. От всех этих речей у меня сохранилось одно воспоминание, что похититель назывался Абдалла, а меня он звал Гассаном. Женщина воспользовалась нашей борьбой и убежала, причем вуаль с нее спала, и я увидел Елену, или похожую на нее; возможно, что ее наружность изменил бывший на ней мавританский костюм. Впрочем, я не имел времени рассмотреть, потому что Абдалла ожесточенно напал на меня; но я оказался, вероятно, искуснее его. Отскочив назад, я обнажил саблю и нанес ему страшный удар. Голова моего противника, срезанная как спелая дыня, слетела на землю, подскочила и застряла на ступени лестницы. Луна осветила перекошенное судорогой лицо с широко открытыми глазами, смотревшими на меня ужасающим взглядом. И это искаженное лицо было лицом… дона Эвзебио!..

Я проснулся, обливаясь холодным потом; но, как и подобает «интеллигентному» человеку и скептику, я не придал никакого значения своему сну, уверив себя, что «вероятно» вчерашний проигрыш, в связи с подозрением против дона Эвзебио, и вызвали этот странный кошмар. Вечером, не внимая доводам рассудка, я отправился к донне Розарите. Игорный стол, как магнит, притягивал меня, но я утешал и извинял себя тем, что было необходимо разоблачить дона Эвзебио. По обыкновению он был моим партнером, и я проиграл порядочно; но в этот раз я зорко наблюдал за ним и поймал его руку, когда он сплутовал. Произошел скандал. Несмотря на очевидность плутни, он отрицал вину; а в публике одни дер жали его сторону, другие мою, и история кончилась вызовом на дуэль со стороны дона Эвзебио, объявившего, что только кровь может смыть нанесенное его чести оскорбление.

Дуэль произошла на другой день в развалинах мавританского дворца, как наиболее пустынном и отдаленном месте. По выбору дона Эвзебио мы дрались на шпагах.

Я не особенно владел этим оружием, но в тот день, – не знаю откуда, – у меня явилась замечательная ловкость, а когда Эвзебио, с бешенством нападавший, ранил меня в грудь, я неожиданно ощутил то самое бешенство, которое испытал во сне. Я проворно выбил шпагу из рук противника, и проткнул ему насквозь горло. Я видел, как его лицо омерзительно исказилось и… лицо это, перекошенное судорогой, с широко раскрытыми глазами, показалось мне лицом Абдаллы. Более я уже ничего не видел, потому что лишился затем сознания и провалялся в постели более трех недель; рана в грудь задела легкое и жизнь моя была в опасности. Но я был юн и силен, а потому оправился скорее, чем можно было думать. Расстроились только нервы: меня преследовала смутная тревога и гнетущая тоска по игорном столе.

Дон Диего и прочие приятели усердно навещали меня и рассказывали, что открылись всякого рода пакости покойного Эвзебио, и все счастливы избавиться от него, а меня ждут с нетерпением у донны Розариты. Оправившись, я решился однажды вечером съездить к г-же де Ройяс-и-Монтеро, которая еще утром прислала мне очень любезную записку.

Я кончал одеваться, как вдруг увидел стоявшего у двери… дона Эвзебио. Он держал в руке окровавленную карту, а лицо его выражало чисто дьявольскую злобу. Я протер глаза в уверенности, что это – галлюцинация. Но нет, – фигура все стояла на прежнем месте; капли крови сочились из раны в горле, а карта, которую он продолжал показывать мне, была туз пик, та самая, что я выхватил у него, когда раскрыл его шулерство. Охваченный неприятным чувством, я зажмурился, а когда взглянул снова, то видение уже исчезло. Я принял успокоительных капель и решил серьезно лечить нервы. Очевидно, слабость после болезни давала еще себя чувствовать. Мне даже не приходило в голову, что возможно действительное появление призрака… Однако, поднимаясь на лестницу квартиры донны Розариты, я вдруг снова увидел в темном углу рожу Эвзебио; он, казалось, издевался надо мной и, оскалив зубы, показывал окровавленную карту. В негодовании я отвернулся; эти «галлюцинации» становились положительно невыносимыми.

Возбужденный, как никогда отроду не бывал, сел я за карточный стол. Но о двух последовавших часах у меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Достаточно сказать, что я играл, как безумный, словно кто-то толкал меня рисковать и зарываться все более и более. Велась адская игра, и я невероятно проигрывал. Голова моя горела, а я с непонятным упорством продолжал рисковать. Наконец, когда я поставил на карту все, вдруг увидел я против меня искаженное лицо Эвзебио, протягивавшего мне туза пик. Мгновенье… и я узнал, что проиграл.

Со мной случился точно удар, потому что я потерял сознание, а когда открыл глаза, меня чем-то поили и прыскали водою в лицо. Многочисленная публика столпилась у нашего стола, и я заметил удивленно сочувственные взгляды. Кредитор мой был сын богатого негоцианта и оказался очень деликатным человеком. Он подошел ко мне и пожал мою руку, сказав, что, очевидно, я еще болен, а он предоставляет мне полную свободу для уплаты моего долга, понимая, что иностранцу требуется время для получения денег с родины. Я поблагодарил его и немедленно вернулся домой.

Все мое возбуждение исчезло, как по волшебству, и еще по пути к дому я обсудил свое положение. Оно было вполне безнадежно. Я никогда не мог заплатить проигранную сумму, даже пожертвовав всем своим очень небольшим состоянием. Вместе с сознанием этого ужасного положения, мною вдруг овладело мрачное отчаяние и невыразимое отвращение к жизни. Пережить унижение, признав себя несостоятельным, пережить стыд перед сестрой и другими родными друзьями?… Нет, никогда! Я решил умереть, и умереть немедля, до восхода солнца.