Остатки былой роскоши Соболева Лариса

4

– Как? – подскочил дома на диване Хрусталев. – Повтори еще раз...

– Фоменко застрелился, – повторил Ежов по телефону. – Деньги наши вряд ли найдут. Фоменко пустил себе пулю в лоб. Мы банкроты! Слышишь, банкроты!

– Застрелился? – не понимал Хрусталев, уточнил: – Застрелился из пистолета?

– А из чего? – кричал в трубку Ежов. – Ты бы не мог приехать? Мы связываем все события с нашим общим другом. Нам необходимо консолидировать силы, держаться вместе. У Фоменко была минута отчаяния, мы не должны впадать в панику. Лично от меня он не дождется, что я пущу себе пулю в лоб. Приезжай, у Зины есть идея, как выманить Рощина.

– Да-да, конечно, – лепетал Хрусталев, практически не слушая Ежова. – Я приеду, обязательно приеду. Пока. – Прощального слова Ежова Матвей Фомич не дождался, так как сразу положил трубку и пробормотал: – Застрелился. Нет, его застрелил Рощин!

Он поискал свой пистолет, нашел в кармане пиджака и... бросил в мусорное ведро. Вот так вот! Когда явится Рощин, не из чего стрелять будет. Ведь наверняка Ким убил Фоменко из его же пистолета, а выставил так, будто Фоменко покончил жизнь самоубийством. Он же покойник, он все может, раз вылез из могилы. Только теперь у Хрусталева нет пистолета. И как будет убивать Рощин?

Он одевался торопливо, не заботясь об опрятности. Подумав, что спрятал пистолет ненадежно, достал его из мусорного ведра, завернул в полотенце и, мечась из комнаты в комнату, достойного места не нашел. Тогда выбежал за дверь, бормоча:

– Застрелился. А я не застрелюсь. Застрелился, потому что не верил. А я верю. Верю, что Рощин может все. Меры, надо принять меры...

В гараже Хрусталев нашел старую емкость для бензина с закручивающейся крышкой и широким горлышком. Бросил туда пистолет, тщательно завинтил крышку и положил в багажник. Несколько минут спустя он мчался в церковь.

Служба недавно кончилась. Торжественный покой царил в церкви, святые с икон сурово взирали на Хрусталева, будто знали про него все-все. Это еще больше подстегнуло Матвея Фомича к акту покаяния. Один из священников согласился его исповедать, Хрусталев лишь попросил уединения. Священник отвел его в отдаленный угол церкви, начал строго:

– Крест носишь? – Матвей Фомич отрицательно мотнул головой. Священник растерялся, но в глазах новоявленного прихожанина было столько мольбы и отчаяния, что он великодушно сказал: – Слушаю тебя.

– Батюшка, – бухнулся на колени Хрусталев со слезами на глазах. Священник вздрогнул от неожиданности и попятился, но Матвей Фомич схватил его за рясу: – Батюшка, преследует меня покойник днем и ночью. Страшно мне, боюсь я его...

– Во снах преследует или наяву?

– И так и так. Что мне делать, батюшка?

– Много ль прогневил того покойника?

– Да, батюшка, много. – Правильно предупреждала Анастасия, о себе дрянь рассказывать тяжело, в горле пересохло, сухие губы едва ворочались. – Обманул я его, когда он был жив. В сговоре принимал участие против него, разорил его и в тюрьму помог сесть. А он умер, да только теперь нет мне покоя.

– Искренне раскаиваешься в содеянном?

– Да, да! Но это еще не все. Я любил деньги, из-за них совершал то, что рассказал вам. А еще я вру. Вру и без надобности, просто так. Врется – вот и вру. Еще пью, много пью, нутро не принимает, а я пью. И льстивый я... и прелюбодеяние уважаю, на молоденьких меня тянет, честно говорю... и вообще, я нечестный, на руку тоже. Я мстительный, но у нас, на моей работе, все мстительные – так положено. Я такая сволочь, что не знаю, простит ли мне бог грехи?

– Бог милостив. Посты соблюдаешь?

– Нет. Я ничего не соблюдаю. Но буду соблюдать, клянусь. Я научусь, честное слово, только освободи ты меня от покойника.

Батюшка глубоко задумался. А Хрусталев ждал. По лицу его струйками стекал пот, он молитвенно сложил руки и ждал приговора с напряжением, какого не помнил за всю свою жизнь. Матвей Фомич очень волновался, ведь сию минуту решалась его судьба. Нет, жизнь.

– Я могу лишь грехи отпустить, – сказал священник. – Свечу поставь за упокой души, закажи молебен, сам попостись и помолись о душе, тобой погубленной. И зла не твори больше. Зло – оно от лукавого, гони от себя соблазны.

– И он уйдет? – В глазах Хрусталева лихорадочно сверкнуло упование.

– Уйдет, когда господь простит тебя.

Хрусталев свечу поставил, молебен заказал, отпущение грехов получил, ночь решил провести на коленях в молитвах. Купил молитвенник в церкви, раскрыл... и ни одного слова не понял. Ладно, потом разберется. А к тем, сатанинским слугам в администрации, не поедет. Все, праведно жить будет, работать пойдет... неизвестно куда. За пятнадцать лет, что помогал городским властям рулить по пути от совдепии к демократии, работать разучился. «Но ничего, – уговаривал себя Хрусталев, – было бы желание. Все еще впереди».

Не заметил он, как выехал за черту города. «Зачем же я сюда поехал? Ах да, от пистолета надо избавиться», – припомнил Матвей Фомич. Оказывается, колеса сами принесли на окраину для этой цели. Уже стемнело, он включил фары и проехал некоторое расстояние, выбирая безлюдное место. Впрочем, откуда взяться здесь людям? Одни машины спешили в город, да и тех было мало. Остановил автомобиль у поля, достал емкость из багажника, сбежал в кювет и поджег. Костерок хоть и небольшой, а разгорелся. Вот он, свет новой жизни! А ведь жить порядочным человеком тоже неплохо: тебя не беспокоят призраки, совесть не надо водкой глушить, против друзей не заставят выступать. Вот если бы так пожить, ну хоть немного. А почему немного? Теперь он так и будет жить: честно, открыто. Он поклялся, что изменится. Хрусталев, сжигая прошлое, неумело заплясал под языки пламени и рассмеялся. Заплясал оттого, что давно ему не было так хорошо, легко; вдруг...

– Матвей! Хрусталев!

Почему счастье так скоро заканчивается? Когда первый раз он получил крупную взятку, счастлив был несколько дней. Но после второго раза счастье длилось всего день, затем привык и совсем не испытывал счастья. Голос убил в Матвее Фомиче счастье. Он растерянно поднял голову... Рощин? Одна машина проехала, полоснув по силуэту фарами, другая... Да, неподалеку, у иномарки, виднелся силуэт Кима, и его голос прозвучал отчетливо. Рощин двинулся навстречу. Хрусталев сначала отступал медленно, затем все быстрее и быстрее, наконец сорвался с места, взлетел на пригорок с необычайной легкостью, забрался в машину и повернул ключ. Только сердце бухало, только дышал часто и глубоко... Оглянулся.

– Погоди, Хрусталев! – крикнул Рощин, догоняя.

Взревел мотор, заглушая фатальный голос. Матвей Фомич мчался с бешеной скоростью, глядя в боковое зеркало и зеркало заднего вида. Но Рощин не бежал за машиной, как показывают в фильмах ужаса, лишь светил сзади фарами чей-то автомобиль. В городе Хрусталев пригасил скорость, аккуратно останавливался на светофорах, соображая, зачем же к нему приходил Рощин? Может, хотел сказать, что простил? Ведь Матвей Фомич переступил через себя, сознался в скверных деяниях, искренне покаялся.

– Какой я наивный, – стукнул себя по лбу Хрусталев. – Он же тогда сказал: «Уничтожу». Убить меня хотел, как Фоменко. А я не дался.

По широкой и освещенной улице он ехал спокойно, мечтая поскорее укрыться в доме. Там все же жена, не посмеет при ней Рощин уничтожить его. Вот еще один светофор, скорость Матвей Фомич совсем сбавил, сворачивая на перпендикулярную улицу, на которой стоит его дом. Заметил человека на пешеходной части.

– О боже! – воскликнул. – Переместился!

Это был Рощин. Ким махнул рукой: мол, остановись. Ужас охватил Хрусталева до такой степени, что он рванул с места, не отдавая отчета своим действиям. Едва не сбил женщину, она вовремя отпрыгнула. Машина несколько раз вильнула, потом прежняя скорость понесла ее по прямой дороге. Хрусталев с силой сжимал руль – свое спасение – и постоянно оглядывался назад. Рощин растаял в темноте, не возникал ни впереди, ни сзади, ни с боков. Хрусталев расхохотался, ведь он снова убежал от призрака. А что, и от покойника, оказывается, можно убежать!

И не заметил «КамАЗ», выезжающий из-за угла. Матвей Фомич в это время смотрел назад. Успел лишь увидеть перед глазами махину, но не успел даже понять, что это такое, и нажать на тормоза. Смерть наступила мгновенно.

Степа дремал в автомобиле у белого дома. Толик и Яна разгадывали кроссворд. Изредка Толик оборачивался назад, но Степа вроде бы спал крепко. Стоило водителю сказать тихонечко, шепотом:

– Объект вышел на улицу, – как Степа мигом уставился на парадный вход в белый дом. Толик поразился: – Я думал, ты спишь.

– Кто спит? – иронично протянул Степа. – Я думаю. А думаю я всегда с закрытыми глазами, так сосредоточиваться лучше.

– Точно, – подтвердила Яна, рисуя в клетках буквы. – Думает он с закрытыми глазами, а спит с открытыми. Я сама видела. Что такое «Мьянма»?

– Всякий имеет право думать и спать, как ему нравится, – отрезал Степа. – И вот что я подумал. Фоменко застрелился; Медведкин в больнице тоже на грани, так сказать; Хрусталев заболел, говорят, серьезно; Бражник на нарах. Осталось трое. И они не выходят из кабинетов. Возможно, совещаются. Вон в окнах Сабельникова горит свет, а у Туркиной и Ежова не горит. Да, там они, у Сабельникова. О чем, интересно, совещаются?

– Что тут думать, – сказала Яна, – наверняка о том, как этого Рощина отловить и назад в гроб засунуть. А что значит «Сухая старица»?

– Правильно, они об этом мечтают, – подтвердил Степа. – Но не хочет он ловиться, что же делать? А ряды обреченных редеют. Следовательно, Рощину удается план мести. По идее, они должны что-то предпринять, сделать ответный шаг.

– Я бы на его месте этих тварей прикончил... – сказал Толик. – Между прочим, у меня тоже деньги в «Шансе» сгорели. Вот пусть и они узнают, каково терять бабки.

– Вот этого не надо, – зевнул Степа. – Не надо обсуждать преступные идеи.

Зазвонил мобильник. Степа послушал, молча отключил телефон.

– Чего такое? – не спускал с него глаз Толик.

– Сорок минут назад Хрусталев погиб в автокатастрофе. Врезался в «КамАЗ» на полном ходу. Разбился в лепешку. С места происшествия позвонили жене, жена позвонила Сабельникову, Сабельников – Куликовскому, тот – мне. В белом доме идет тройственный психоз. Значит, ситуация обострилась, в живых нет уже двоих.

– А почему ты его не арестуешь? – спросила Яна.

– Кого? – поднял брови Степа.

– Рощина.

– Яночка, я не могу арестовать привидение. Ты же сама рассказывала, как твоя знакомая видела гуляющие трупы.

– Все ты переврал. Вот так и рождаются сплетни, – надулась Яна. – Мы же втроем видели Рощина. Арестуй его, и пойдем домой отдыхать.

– Как у тебя все просто. Должен сказать, что за Рощиным, или его двойником, или его призраком сейчас охотится вся милиция. Не беспокойся, его арестуют и в гроб засунут, как ты предлагала. Я же не имею пока на него компромата. Не он же направил машину с Хрусталевым на «КамАЗ» и влепил пулю в лоб Фоменко. Кстати, они это сами. Они вообще много чего делают незаконного. Поэтому я слежу день и ночь за потерпевшими, чтоб не натворили глупостей. Ждем, когда троица выползет.

– Было бы логичней следить за Рощиным и Иволгиным, – не унималась Яна.

– Отстань, – промямлил Степа. – Мне лучше знать, за кем следить.

– А если эти в разные стороны поедут? – буркнула она.

– Не думаю. Они сейчас будут держаться монолитом. А если поедут в разные стороны, значит, разделимся на три группы и проследим, куда каждый подался. Все, дайте подумать еще, а вы следите. Они должны скоро выползти, вон свет в кабинетах гаснет. Труженики администрации домой торопятся. Значит, и «наши» скоро выйдут.

Туркина, Сабельников и Ежов не собирались выходить из кабинета. Сообщение о гибели Хрусталева едва не убило всех троих. Естественно, у каждого возникла стандартная мысль: следующим трупом буду я. Зина совершенно спала с лица, ее уже никто не назвал бы периной, до отказа набитой пухом, походила она теперь на обвислый резиновый шарик. Под глазами у Туркиной обозначились круги, кожа стала серой, а из глаз выстреливал ужас. Цвет лица Ежова можно было бы сравнить с вареной свеклой, смешанной с морковью. Глаза у Валентина Захаровича стали красного цвета – лопнули капилляры. А Сабельников вдвойне был потрясен. С одной стороны, глупая смерть Хрусталева привнесла дополнительную жуть в его душу, с другой – он выпил неимоверное количество виски, а до лежачего состояния до сих пор не добрался. Хотя черти выросли аж с пятилетнего ребенка! Новые черти не кривлялись и не плясали, они ходили по кабинету и словно что-то замышляли. Самое омерзительное – их цвет, темно-зеленый, а глазки цвета оливок, только светящиеся. Нет, это не прежние нахаленки, а настоящие злобные исчадия ада. Значит, Сабельников был потрясен втройне, и теперь его пугал не Рощин, а выросшие черти. Зина собрала мужчин вокруг стола и шепотом, опасаясь прослушивания кабинета, выложила свой план.

– Зина, ты с ума сошла! – Ежов съежился от ее предложения. – Зина, нас посадят, ты понимаешь это? Тогда карьера, почет и уважение разом рухнут. Деньги – дело наживное, а от тюрьмы не отмоешься. Как ты будешь в тюрьме сидеть, ты подумала? Да тебя там живьем сварят, изуродуют, когда узнают, что ты занимала ответственный пост. Ты чиновник, а чиновников ненавидят в тюрьме, как насильников и милиционеров.

– Трусишь, да? – упрямо вскинула головку Зиночка. – Мне и тебе, всем нам уготованы гробы, как ты этого не понимаешь? Так вот, я в гроб ложиться не намерена. А иным путем мы Рощина не заставим прекратить нас косить.

– Что вы молчите, Николай Ефремович? – обратился за поддержкой к Сабельникову Ежов и обомлел: – Что с вами, Николай Ефремович?

Мэр сузил глаза и косил их то в один угол кабинета, то в другой, не реагируя на зама. Дело в том, что чертей вдруг стало вдвое больше. Было трое, а теперь шестеро! И никто, кроме Сабельникова, их не замечал. Значит, защитить всех и себя самого от бесов может только Николай Ефремович. Он внутренне готовился к обороне, а от Ежова отмахнулся:

– Ничего, ничего. Доверяю вам решать все вопросы по части борьбы с Рощиным. Я подчинюсь вашему решению.

Пятьдесят на пятьдесят! Ежов чувствовал, что Зина его уломает.

– Тогда ты скажи, как нам защититься? – угадала его мысли Зиночка, блеснув слезой в правом глазу, слезой отчаяния. – У нас нет выхода. Да и кто посмеет тронуть нас в нашем городе? Мы здесь главные, мы всем вершим. Я прошу тебя, Валя, давай сделаем, как предлагаю, и завтра к вечеру этот кошмар прекратится. У нас осталось всего два дня, слышишь? Два дня. Нас Рощин оставил на закуску.

– Хорошо, Зина, если ты берешь на себя всю ответственность.

Не стесняясь Сабельникова, она приблизилась к Ежову, обняла за шею и поцеловала в губы со страстью вампира. Ежов слегка похолодел от этой страсти, от Зины веяло губительной силой. Черт возьми, оказывается, она много сильнее его, она вытягивает его волю.

Эту ночь решили провести в отсеке мэра. Вместе не так страшно.

5

Туркина и Ежов вышли в начале восьмого утра. Степа бодрствовал, Яна и Толик спали, он растолкал обоих. Дождавшись, когда высокопоставленные лица отъехали в автомобиле Ежова, осторожно двинулись за ними. С семи утра город начинает гудеть, во всяком случае, транспорт разъезжает активно, поэтому автомобиль с преследователями не обратил на себя внимания замов мэра, тем более что Толик ловко прятался за машинами, идущими впереди. Подъехал Ежов к школе. Но стал не на площадке перед входом, где останавливаются родители, привозя детей, а поодаль, в маленьком сквере, который и сквером-то не назовешь, а так, посадка из хилых деревьев. Он поставил автомобиль между кустов. Степа недоумевал, зачем они сюда пожаловали? Яна высказалась, что, возможно, проведя ночь вне дома, кто-нибудь из них пожелал увидеться со своими детьми. И добавила, вздохнув:

– Перед смертью.

– Стоп! – подпрыгнул Степа. – А Сабельников? Его тоже нельзя упускать. Как же быть? Давай, Яна, ты останешься здесь, а меня назад Толик быстренько отвезет и сразу вернется к тебе. Вы будете ездить за Туркиной и Ежовым, а я за Сабельниковым. Два на два и один на один. Выходи, Янка, быстрей. Вот что значит хронически недосыпать – мозги уже не работают.

– А если здесь что-нибудь...

– Не каркай, – прервал ее Степа. – Здесь близко, мы мигом.

Яна, сидя на выступе фундамента недостроенного частного дома неподалеку от школы, прождала недолго. Вскоре заметила мальчика, пересекающего посадку. Мальчик как мальчик, ничего в нем особенного она не усмотрела, но мальчик почему-то остановился и посмотрел в сторону автомобиля Ежова. Видимо, его окликнули, догадалась девушка. Яна приподнялась, заинтересовавшись происходящим. А мальчик в это время подошел к автомобилю. Туркина открыла заднюю дверцу и протянула к нему руки, приглашая внутрь. Малыш добровольно сел в машину, Ежов уехал. Яна вновь опустилась на выступ фундамента, подумав о странностях человеческого организма: сутками торчит в машине, стоит же постоять минуту, сразу тянет присесть. Подъехал Толик:

– А где тачка Ежова?

– Уехали, – беспечно сказала Яна. – Они ждали мальчика, он шел в школу, но сел в их машину. Наверное, он их сын.

– Эх, нехорошо получилось, – почесывал в затылке Толик. – Надо было за ними... Степа рассердится, что упустила замов.

– А на чем мне было за ними гнаться? Бегом бежать?

– Тоже верно. Тогда поехали к Степе.

Яна с удовольствием плюхнулась на сиденье, захлопнула дверцу.

Он провел в следственном изоляторе шестьдесят часов тридцать восемь минут. Специально засекал время, когда отобрали часы и когда вышел на волю. А вышел Бражник за пределы тюрьмы в четверг в десять тридцать утра. Его сопровождал адвокат, который должен начать оформление сделки купли-продажи. Но Бражник попросил сегодня не трогать его, так как безумно устал, жаждет выкупаться, выпить водки и завалиться спать на чистую простыню. Адвокат не стал возражать, и они расстались.

Бражник пошел пешком, наслаждаясь свободой и свежим воздухом. Домой несли ноги, стремилась душа. А ведь стоит побывать в тюрьме, чтобы оценить дом. Бражник оценил. Ему страшно хотелось съесть чего-нибудь домашнего и выпить водочки из запотевшей бутылки. Пожалуй, водки хотелось больше всего, чтоб хоть немного снять стресс после отсидки в тюрьме. Сегодня Бражник уже не жалел о потерях, главное – он избежал пребывания в местах не столь отдаленных в течение многих лет. Об этом даже страшно было подумать! Водки просила душа, а в кармане ни шиша.

Навстречу шел знакомый. Бражник его окликнул, тот несколько удивленно на него смотрел какое-то время, будто не узнавал, все же приблизился. Геннадий Павлович обратился к нему с просьбой:

– Ты не мог бы дать взаймы стольник? Или хотя бы полтинник? Я вечером отдам, к тебе домой занесу. Очень нужно, я забыл деньги дома.

– Полтинник могу. – И приятель полез в карман. – А говорили, что ты в тюрьме сидишь, что тебя с партией наркотиков взяли.

– Слушай больше, – ухмыльнулся Бражник, взяв деньги.

– Ты не читаешь газету «Грани»?

– Иногда, – потух Бражник и напрягся: – А что?

– В сегодняшней газете пропечатали наших паханов города. Говорят, несусветное совершили. Ты ведь не ладишь с ними, порадуйся.

– У тебя есть газета?

– Нет, как раз иду за ней. Меня еще вчера предупредили, чтоб обязательно купил. Во всем городе ажиотаж идет. Так я позвонил знакомой, попросил – она в газетном киоске работает, – чтоб оставила мне экземпляр. Вот иду за ней по пути на работу.

– Спасибо за информацию, куплю.

Бражник поспешил к ближайшему киоску. Газета была, но ее распродали. Ринулся к другому киоску с бьющимся сердцем, потому как подозревал, что там достанется и ему. Та же история. В третьем купил. Стоило открыть газету, как со второй страницы по глазам полоснули фотографии. У Бражника закружилась голова. Теперь водка просто необходима, как эликсир, способный поддержать жизнь. Он добежал до маленького кафе, где всего девять столиков, поставленных в три ряда. Посетителей в столь ранний час не было, потому как кафе только-только открылось. Бражник сел за столик и попросил сто пятьдесят водки, сигарет пачку и зажигалку самую дешевую.

– Что на закуску? – спросила юная официантка.

– Вот моя закуска, – огрызнулся он, разворачивая газету.

Она, пожав плечами, ушла, а он принялся лихорадочно читать.

«А НА КЛАДБИЩЕ НЕСПОКОЙНЕНЬКО. Тем, кто читает нашу газету постоянно, напомню субботнюю статью от четырнадцатого мая, она называлась «Отцы города расстреливают прошлое». А говорилось в ней об акте вандализма на старом, историческом кладбище. Семь уважаемых и известных в городе людей тренировались в стрельбе по часовне ночью. С тех пор прошло всего ничего, отцы города не угомонились и в ночь на четырнадцатое мая вновь посетили кладбище, но уже новое. Хотелось бы спросить: господа, так это у вас хобби такое – бродить по кладбищам по ночам? Конечно, нельзя человеку вменять в вину, что он предпочитает для места прогулки пейзаж с надгробиями, нежели парк, набережную или улицу. Но не одними хождениями ограничилось пребывание все той же группы, все в том же числе. На сей раз наши знакомые запаслись лопатами и в течение нескольких часов старательно копали. А раскопали они могилу Кима Рощина, который был когда-то фигурой очень известной в городе, первым местным миллионером, но по воле судьбы разорился, отсидел срок, затем почил. Я не в силах прокомментировать этот проступок. Что это? Ненависть к Рощину, даже лежащему в могиле? Страсть к вандализму? Некрофилия? Кладоискательство? Кто знает, может, Рощин унес с собой сокровище? Или это некая мания, которая еще не встречалась в практике психиатрии? Да и какие тут комментарии возможны? Меня удивляет одна вещь. Первая статья в городе N не вызвала никакого резонанса. Разве там живут слепые и глухие? Разве не видят они, кто ими руководит? Тогда смотрите, смотрите внимательно. И читайте под снимками имена и фамилии. Специальный корреспондент газеты Кимрова».

Бражник, разумеется, узнал и себя, и подельщиков. Причем на каждого приходилось по две фотографии. Были еще и групповые. Весь подвал занимала маленькая статья и снимки! Бражник второй раз ощутил потребность смыться из города. Да, теперь здесь не жить. Имя опорочено. Теперь друзья наверняка отвернутся. Сколько раз он при них лез в бутылку, когда заходила речь о правителях города, с пеной на губах демонстрировал свою ненависть. А теперь все увидят, что он очень даже дружен с Сабельниковым, Ежовым, Хрусталевым и Туркиной. Их всех объединяет очень милое «хобби». Кто он тогда? Доносчик? Выведыватель чужих тайн и настроений? А кто-то не поскупится бросить в лицо: подонок, негодяй, лизоблюд.

Выпив залпом водку, понял, что этого мало. Но и денег мало, а официантка меню с ценами не принесла. Бражник застонал. Кто-то толкнул его в бок, он поднял глаза и увидел мужичка в потрепанной одежде, небритого. Тот жалостливо попросил:

– Мужик, дай три рубля, а? На пиво не хватает.

– Иди отсюда, – нахмурился Бражник. – Кто бы мне подал...

Официантка заметила непрестижного клиента, погнала его прочь. Бражник расплатился, вышел из кафе, затянулся сигаретой и раздумывал, куда же теперь направить стопы. Наверное, к мэру, домашний уют пока отменяется. «Обрадует» мэра статьей. Внезапно Бражника привлекли два милиционера. После ареста появилось странное чувство к милиции – как завидел, моментально сердцу стало тесно в грудной клетке, колени подкосились. Потому и задержался на пороге кафе, не спуская с ментов тревожных глаз. А те явно шли целенаправленно, не в кафе, а к Бражнику, отчего совсем худо стало.

– Предъявите документы, – сказал один.

У Бражника дрожали руки, как у последнего алкаша. У Сабельникова так не дрожат! Разумеется, это вызвало подозрения. Его принялись обыскивать и... О ужас! В кармане нашли спичечный коробок, которого там не было! А в коробке в целлофановом пакетике белый порошок, едва помещался пакетик в коробочке. Мент постарше понюхал, попробовал на язык, несколько раз сплюнул и заговорил. И каждое его слово ножом вонзалось в грудь Бражнику:

– Кокаин. Я собаку съел на наркоте.

У того подкосились ноги. Мужичок! Он толкнул. И подсунул коробок, догадался Геннадий Павлович. Один из ментов достал наручники, а Бражник ринулся в кафе:

– Мне позвонить адвокату...

Его настигли, повалили наземь, заломили руки, мент шипел в ухо:

– За сопротивление при задержании знаешь сколько накинут?

У Бражника из носа текла кровь, он выл и рычал одновременно. И бился, бился головой в приступе бессильной ярости о каменные плиты перед порогом кафе.

6

– Вот и они, – заерзал Степа.

– А идут, как украли, – сказала Яна.

– Эти, когда воруют, как воры не ходят, – пояснил Толик. – Они воровство называют данью. И когда берут дань, они в своей тарелке. Слышите, а я еще придумал: «продмаг» – проданный маг, «свиноматка» – бочка с пивом...

– Все же странно, – не слушал его Степа, – забрали ребенка из школы, а сами тут же вернулись на работу. Зачем он им? Пусть бы в школе и сидел при такой смертельной обстановке. У Ежова два сына, у Туркиной только взрослая дочь, значит, это сын Ежова, так? Зачем же они спрятались в сквере, а не остановились на площадке перед школой? Мальчик все равно вошел бы через центральный вход.

Степа рассуждал и не отрываясь смотрел на Туркину с Ежовым, бегущих слишком скоро для статуса правителей. Обычно они несут свои персоны на воображаемых подносах. Ко всему прочему они постоянно оглядывались. Яна была права: нечто вороватое сквозило в их поведении и выражении лиц.

– Они знали, какой дорогой пойдет мальчик, там и поджидали, – подсказала Яна.

– Да, я понимаю... Все же есть тут какая-то несуразица.

– Ой, Степа, ты во всем видишь подозрительное, – фыркнула Яна.

– Может быть, может быть... – И Степа погрузился в себя, потому что интересующие его особы скрылись внутри.

А Николай Ефремович тем временем смотрел на середину стола в полном потрясении чувств. Дело в том, что он не принял с утра ни единой капли спиртного, а чертики в количестве двух штук прыгали на столе. Мало того, бесенята не просто явились ему на трезвую голову, а заговорили человеческими голосами, чего раньше никогда не было. А голоса у них были противными, гнусавыми:

– Наш ты клиент, Коля, наш. Пойдешь с нами?

– Куда? – таращился на них Николай Ефремович.

– Да туда, где тебе место, – захихикали оба. – К нам.

– И чего там делать?

– Пить будешь от пуза, утонешь в виски. У нас там чан с коньяком, чан с водкой, чан с виски. Хоть плавай! И море пива. А еще мы тебя...

И чертенок острыми зубками укусил за палец. Укусил больно. Николай Ефремович отдернул руку, а бесенок противно расхохотался. Второй рот раззявил, желая тоже откусить от Сабельникова кусочек, но мэр, подпрыгнув на стуле, попытался кулаком укокошить наглецов, возмечтавших его съесть. Чертенята заверещали от восторга и понеслись по кабинету, цокая копытцами, а он за ними. Две твари гоготали и строили господину мэру препротивные рожи, подкрепляя ненормативными жестами, прыгали на шторы и карабкались вверх, бегали по потолку, оттуда слетели вниз. Когда они очутились на полу, встал на колени и кулаком их – бах! Но мимо. Снова – бах! Опять мимо. Бах, бах! – ползал Сабельников на четвереньках. За таким занятием его застали Зина и Ежов.

– Дело сделано! – возвестила Зина. – А что это вы...

– Да так, разминаюсь... засиделся я, – откликнулся мэр.

Николай Ефремович потирал ушибленный кулак и едва удержался, чтобы не рассказать про чертей. Раз их пока остальные не видят, значит, не стоит глаза открывать, а то еще дурачком объявят, в психушку сдадут. Впрочем, Сабельников подозревал, что чертей видят все до единого, но никто в этом не сознается. Вот как он никому не сознается, так и остальные.

– А какое дело? – поднялся он с коленей, подозрительно глядя на замов.

– Вы что! – Зина посинела от злости или от негодования, эмоции теперь у нее пошли со знаком плюс, то есть выше обычных. – Он у нас. Как сообщать будем? И кто это сделает? Телефон исключается, надо письменно оповестить.

– Письменно тоже нельзя, почерк можно сличить, – сказал Ежов, он тоже находился в немалом нервном возбуждении. – Надо наклеить буквы из газеты на лист бумаги.

– Отлично!

Зина очутилась в приемной так быстро, что Сабельников подумал: «Зинка летает? А я и не знал. А, понял, понял! Она ведьма! Да я живу в окружении чертей и ведьм с ведьмаками! Выпить надо, выпить». И приложился к бутылке.

Зине дали газету, клей, ножницы, бумага в столе Сабельникова нашлась. Ежов и Зина вырезали и наклеивали буквы разной величины криво – очень торопились. А мэр глядел на них во все глаза, обходя на цыпочках замов, склонившихся над столом, чтобы не спугнуть их. Потому что, присмотревшись, увидел, как и у Зинки, и у Вальки рожки выросли. А у Зинки из-под юбки еще и хвост торчал. «А, ну да, ну да, – догадался мэр, – Валька свой хвост в штанах спрятал! Только бы не спугнуть, пусть остаются в неведении, бесовские морды, якобы я не догадался про них. Вот, значит, почему они чертей не замечают, потому что сами черти».

Время от времени Сабельников отпивал из бутылки с наименованием «Нарзан» для поддержки духа и все ходил вокруг стола. Внезапно что-то не понравилось в кабинете Николаю Ефремовичу, что-то не то. Огляделся и заметил в углах чертей больших, в человеческий рост! Маленькие бесенята меж Ежовым и Зинкой прыгали на столе, а эти затаились и помалкивали, оливковыми глазищами посверкивали. Сабельников занялся вычислением, с какой целью пожаловала такая большая команда рогачей, как вдруг секретарша сообщила по селектору, что принесли газету и просили передать лично в руки мэра, это очень важно.

– Неси, раз важно, – приказал мэр, не спуская глаз с бесов.

Зина в преддверии победы была на подъеме, видимо, строила большие планы с письмом, которое они с Ежовым клеили. Неожиданно секретарша приносит... «Грани»! Одно название газеты при нечаянном упоминании способно довести до инфаркта, а тут вот она, на столе. Ежов тоже напрягся, сжался, как цепной пес перед нападением.

– Ой неспроста принесли газету, ой неспроста, – проговорила Зина и с опаской протянула руку, будто брала ядовитую змею. Раскрыв газету, опустилась на стул. – Сволочь! Скотина! Мы правильно поступили. Теперь он у нас в руках, недоносок... Взгляни! Он погубил нашу карьеру, но, к счастью, пока не забрал жизнь.

В дальнейшем совесть города ругалась грязно, по-мужицки! Ежов раньше думал, что Зина слов таких не знает, ведь когда она хочет оскорбить, делает это одним взглядом, интонацией и кайф ловит, если удается человека подобным обращением довести до белого каления. Взглянул на снимки, и у него закружилась голова. Ежов понял, что теперь городская дума их снесет. Особенно коммунисты постараются, завтра же выйдут с транспарантами и мегафонами, в которые будут гавкать одно: долой! И придется с позором уйти в отставку, стать на одну ступень с большинством. А Ежов так полюбил власть во всех ее проявлениях, что не мыслил себя без нее. Пожалуй, власть любима им наравне с жизнью. Хотел обсудить с мэром теперешнее положение в связи со статьей, но от того шел нездоровый импульс. Сабельников строил рожи. Строил украдкой, полагая, что его манипуляции с мышцами лица не заметны.

– Едем, – неожиданно сказала Зина и подалась к выходу.

Ежов соображал плохо – устал зверски, статья добавила депрессии, – однако покорно поплелся за Зиночкой. Она держалась достойно, не мог же он отстать, тянулся за ней из последних сил, а в глубине души непередаваемо боялся Зину, Рощина, Альку, думу, электорат, Куликовского. Теперь он всех боялся.

Зина в коридоре шепнула:

– На Сабельникова надежды нет, он окончательно сбрендил, заметил? – и шуганула женщину, приставшую в коридоре со своими проблемами. – Вы не видите, я занята. Что за народ, ни минуты покоя! Валя, мы остались вдвоем!

Вдвоем! Уже пятеро нейтрализованы. Ежов пал духом.

А Николай Ефремович очень обрадовался, оставшись один. Нет, не один, с ним находились шестеро бесов и еще мелюзга сатанинская. Теперь хоть выяснить можно без замов, чего хотят делегаты ада, которые произвели на него сильное впечатление – большие, солидные, с копытами натурально лошадиными, волосатые до омерзения, с рогами козлиными, длинными. Делегаты ада расселись по стульям и уставились на мэра. Тот, торопливо отхлебнув виски, сказал:

– Ну-с, слушаю вас, господа бесы.

– Все, Колян, – сказал ближний бес, осклабившись и показав кривые гнилые зубы, – мы за тобой. Тебе понравится у нас.

– Понравится, понравится, – запищала сатанинская мелюзга, прыгая на столе.

– Да не хочу я к вам, – возразил мэр и покосился на бесенят, подбирающихся к нему. Их становилось много, из одного выпрыгивал еще один, постепенно заполняя стол.

– Что ж так? Ты же не видел, а у нас клево... – сипло сказал большой бес.

– И не хочу видеть! – встал Николай Ефремович.

– Да чего мы тут его слушаем! – воскликнул гнуснейшего вида бес, страшно волосатый и в бородавках. – Хватаем этот кусок говна и несем по назначению.

– Я не говно! – огрызнулся Сабельников и схватил бутылку.

– Нет, говно! Говно! – ехидно загалдела сатанинская мелюзга, а бесы-гиганты повскакали с мест, имея намерение схватить Николая Ефремовича.

И вот тут началась настоящая битва. Исчадия ада окружили. Николай Ефремович запустил бутылкой в главного беса. Она пролетела сквозь него и ударилась о стенку. Бес расхохотался до того жутко, зловеще, адски, что бедный мэр зажмурился. Руки его шарили по подоконнику, к которому он отбежал, нашли графин и тотчас кинули его в бесов. Тогда они разом накинулись на Сабельникова, маленькие и большие. Он мужественно отбивался, кричал, ругался.

На крики мэра сбежались помощники и секретарша. Пытались унять шефа, бессознательно двигающего ногами и руками. Получили от него кто куда: в глаз, в челюсть, в солнечное сплетение. Секретарша, нос которой на глазах приобретал форму увесистой картофелины и синюшно-красный цвет, вызвала «Скорую».

7

Толик крутил усердно руль, высказываясь вслух:

– Мы за ними по пятам ездим, пора нас и заметить.

– Не в том они состоянии, – объяснил Степа. – Нет, правда, ситуация свернет мозги набекрень кому угодно: покойник выбивает их поодиночке. А покойника за его действия к ответу не привлечешь. Потому что при истреблении врагов он остается в стороне. И вообще, это они говорят, что их якобы уничтожает Рощин. На самом деле все выглядит иначе, если ты заметил. Даже факт взрыва бензоколонок нельзя пришить Рощину... Погоди! Мы же подъезжаем к жене Рощина. Останови, я выйду.

Ежов очень старался сделаться незаметным, паркуя машину на узкой улочке среди кустов и палисадников за квартал от дома Майи. Но «Фольксваген» не «Запорожец», все равно перегородил улицу. Ежов возил колесами по земле, наконец поставил авто под углом в тридцать градусов к линии домов и заборов.

Степа, выглядывая из-за дерева, терялся в догадках: зачем Ежов и Туркина сюда нагрянули, а из машины не вышли? Так прошло минут сорок, что совсем показалось Степе аномальным. «Может, они там умерли? – разволновался он. – Выпили яду со страху и лежат себе спокойненько? Но почему здесь?» И еще прошло минут десять, пока на дороге не появился подросток с мешком за плечами, полным пустых бутылок, о наличии которых говорил характерный звук – звяк-звяк. Тут-то и выглянула Туркина из окна автомобиля в солнцезащитных очках и в шелковом платке. «Маскируется», – отметил про себя опер и усмехнулся дилетантизму первой леди.

Она подозвала подростка:

– Мальчик, ты не можешь оказать мне услугу?

– Могу, – подошел тот.

– Отнеси письмо в дом сто тридцать. Тете по имени Майя. Возьми деньги, это тебе, мальчик, за услугу. Только вручи лично тете Майе.

Тот убежал к дому, бросив свой мешок с бутылками прямо на дороге. Очевидно, Зина не поскупилась. Первая леди выскользнула из «Фольксвагена» и последовала, крадучись, за ним. Дойдя до угла, притаилась за деревом буквально напротив Степы, который присел за цветником. Она выглядывала, поднимаясь на цыпочки, но ничего не видела. Ближе к дому Майи не рискнула подойти, боялась быть ею замеченной. Когда на зов мальчика вышла Майя – а голоса было довольно хорошо слышно, – Зина торопливо вернулась в машину. «Фольксваген» умчался. А Степа поднялся из-за цветника, вышел на перекресток и увидел Майю. А через минуту был вынужден помчаться к жене Рощина на помощь, потому что она зашаталась, схватилась за колышки забора и разрыдалась.

– Что случилось? – спросил он, разворачивая ее к себе лицом.

Красивые глаза Майи молили о помощи, но слов она не произносила, лишь рыдала взахлеб.

Степа увидел лист, сжатый в ее кулаке, выдернул и прочел:

«Ваш сын у нас. Мы требуем встречи с Рощиным-старшим. В случае отказа вы никогда больше не увидите сына. В шесть вечера Рощин должен стоять на полукруге у въезда в город один. Не сообщайте никому, иначе встреча не состоится».

Подписи, разумеется, не было. Так вот что это был за мальчик, догадался Степа. М-да, только отчаяние и животный страх могли толкнуть их на такой безумный, а главное – глупый шаг. И кто теперь стал похитителем, а проще – преступником? Точно сказано, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. А дела не так уж плохи: похитители известны, не известно лишь местонахождение мальчика. Но примитивные действия Туркиной и Ежова выведут в конце концов на ребенка.

– Без паники! Идемте, у меня недалеко машина, там телефон. – Степа оторвал Майю от ограды, обнял за плечи и увлек к машине. – Позвоним в милицию, потом подумаем, что еще можно сделать.

Да вот незадача, мобильный телефон не работал – наверняка деньги на счету закончились, ведь переговоров было немало. Чертыхнувшись, Степа тряс за плечи рыдающую Майю:

– Скажите, у вас дома есть телефон? А вообще-то не стоит. Садитесь, – он подтолкнул ее к машине. – Садитесь, садитесь. Вы можете выполнить их просьбу?

– Какую? – произнесла она.

– Вы можете устроить встречу, которую потребовали похитители?

– Кто вы? – Майя обвела взглядом всех троих.

– Случайные люди, которые хотят вам помочь, – поспешил ответить Степа.

– Тогда... – Все-таки она колебалась. – Тогда... отвезите меня...

И Майя назвала адрес Иволгина. Яне неожиданно стало скучно. Несомненно, она о многом догадалась. А Толик молодец, не выказал никаких эмоций, услышав знакомый адрес. Да ведь он возит ментов, научился управлять собой. Снова дорожка вела к дому Иволгина.

Когда приехали, Майя, выходя из машины, поблагодарила:

– Большое вам спасибо, до свидания.

– Э, нет. – Степа поспешно вышел за ней, удержал за руку. – Мы не оставим вас в беде. Я пойду с вами.

– Но, – растерялась она, – у вас свои дела...

– Дела подождут, жизнь ребенка важнее. Куда идти?

Майя поняла, что от незнакомца не отделаться, а жизни ее мальчика грозила серьезная опасность, и побежала к подъезду. Степа за ней. Дверь квартиры открыла молодая женщина. Услышав, что срочно нужен Иволгин, она сказала:

– Муж в офисе. Вам дать адрес?

– Спасибо, я знаю, где его офис, – ответила Майя, сбегая по ступенькам.

Аркадий сразу узнал Степу, поэтому, прочитав послание, спросил:

– Если не ошибаюсь, вы из милиции? Мы ведь встречались в банке.

– А ты, Иволгин, что-нибудь имеешь против милиции?

– Против нее иметь ничего нельзя, – уклонился от ответа Иволгин, тем не менее в словах его чувствовалась скрытая неприязнь. Во всяком случае, так показалось Степе.