Вечный колокол Денисова Ольга

- Да вы что… Слышал бы вас Белояр… - пробормотал Млад. - Это… этого делать нельзя! Боги…

- Млад, родные боги желают Руси добра и процветания. Неужели они не поймут лжи во спасение?

- Вы хотите от меня чего-то определенного?

- Да. Завтра на вече ты подпишешь грамоту и сообщишь новгородцам, что ошибался.

Млад встал. Он хотел сделать это с достоинством, но расплескал вино на рубаху - получилось скорей смешно.

- Я не сделаю этого, даже если меня попросит об этом Белояр. Я не сделаю этого даже… Вы не смеете требовать этого от меня. Никто не смеет.

- Млад, университет зависит от милостей людей с тугой мошной. Мне недвусмысленно дали понять, что их расположения можно лишиться в одночасье. К сожалению, не Белояр дает серебро на обучение студентов.

- Я проживу и без университета. Пока хлебу нужен дождь, я без дела не останусь. А вот проживет ли без меня университет? - Млад стиснул зубы и поставил кубок на стол.

- Нет, ты неправильно нас понял, - ректор поднялся вслед за ним, - мы не угрожаем тебе. Никто не собирается на тебя давить, никто из университета тебя не прогонит. Но пойми и наше положение. Да и свое обдумай хорошенько. Завтра тебя объявят татарским лазутчиком, не только убьют, но смешают с грязью твое имя и имя твоего отца. И университет пострадает ни за что. Если нас лишат денег, многим студентам придется уйти от нас недоучками. От твоего решения зависишь не только ты, пойми это…

Млад скрипнул зубами:

- Мне нечего больше сказать. Я не изменю решения.

- Я понимаю, - декан тоже встал, - это удар: по твоему самолюбию, по твоему доброму имени… Я понимаю. Но из двух зол надо выбирать меньшее. Подумай до завтра. Не торопись, взвесь все «за» и «против». Но хотя бы подумай…

- Дело не в гордости и даже не в добром имени. Мне не о чем думать и не о чем больше говорить, - Млад развернулся, едва не поскользнувшись на натертом до блеска полу. - Прощайте.

- Млад, хотя бы подумай… - повторил декан ему в спину, но Млад вышел вон и захлопнул за собой тяжелую дверь.

Он быстро спустился по широкой темной лестнице, придерживаясь за поручень, - по вытертым студентами пологим дубовым ступеням, - прошел мимо десятка дверей длинным проходом, освещенным масляными лампадками, и свернул к выходу. В главном тереме было непривычно тихо, и в полутьме он казался огромным. Окна светились синим снежным светом, бревенчатые стены глотали звуки, и Млад не слышал своих шагов.

Может быть, он и вправду чересчур наивен? За обедом остальные волхвы ни в чем его не упрекнули: некоторые посчитали, что он не слишком опытен, некоторые посматривали на него обиженно, словно он поставил под сомнение их честность, - но все признали за ним право не подписывать грамоты. Белояр расспросил его подробно о том, что он считал своими видениями, а что - общими, и на прощание пожал в знак уважения руку.

Вспоминать действо на Городище стало неприятно: Млад и без советов ректора чувствовал себя неловко, теперь же и вовсе решил, что участвовал в представлении, что им воспользовались - и им, и Белояром, и остальными волхвами. Все об этом знали, и только он один не понял своей роли, говорил что-то о Правде, думал о совести, а на самом деле должен был догадаться, что ни Правда, ни совесть никому не нужны, это смешно - рассуждать о Правде… Он был смешон. Жалок. Кукла на ниточках, которая посмела ослушаться кукловода…

А с другой стороны, какое он имеет право прикрываться университетом? Это его дело, университет не обязан его защищать. Чтобы быть честным до конца, надо завтра же уйти, отказаться от наставничества и уйти, тогда университет из-за него не пострадает. Мысль эта царапнула его острой болью: он любил Alma mater, любил с тех самых пор, как явился сюда восторженным юнцом, желавшим превзойти все науки. Он любил студентов, их горящие глаза, их задор, их пыл, их отрицание прописных для взрослых истин, их сомнения и бесшабашные пирушки. Уйти, отказаться от своего дома - а этот дом давно стал для Млада своим и означал нечто большее, чем рубленые стены, - уйти навсегда? По крайней мере, это будет честно.

Университет шумел. Перед теремом отделения права стояли студенты, на крыльце кто-то из ребят со старшей ступени говорил речь - до Млада долетали только отдельные слова: «татары», «до поры», «покарать». В окнах естественного отделения горели свечи и мелькали тени: и в учебной комнате, и в трапезной собрались студенты; из окон врачебного терема доносились выкрики спорщиков, перед теремом механиков шла драка - Млад подошел поближе, но увидел, что драка ведется честно, один на один, и арбитров[10] хватит без него. Тише всего было на горном отделении, и свет горел только внизу, в трапезной. Наверное, тишина - самое недоброе предзнаменование в такой час. Млад покачал головой, но заходить не стал: студенты - люди хоть и молодые, но вполне взрослые, разберутся без наставников.

Дома его ждал Пифагорыч - бросил сторожку в такое время!

- Здорово, Мстиславич. Извини, что без приглашения, - старик поднялся Младу навстречу.

На печке парил чугунок с медом, Ширяй сидел склонившись над книгой, а Добробой, как обычно, заправлял застольем.

- Здорово, - Млад стащил с головы треух. - Сиди, я тоже с вами меду попью.

- Наслышан я о твоих подвигах на Городище. Послушал старика? - Пифагорыч сел на лавку и подмигнул Младу.

- Считай, что послушал, - вздохнул Млад.

- И как? Татары это или не татары?

- Если бы знал, что это татары, - подписал бы грамоту. Похоже, конечно, было. Но… не уверен я. А теперь - и вовсе не уверен.

- А теперь-то чего? - поднял голову Ширяй.

Распространяться о разговоре с ректором при ребятах Млад не хотел.

- Да, чудится мне, что все это как нарочно придумано.

- А я что говорил! - Пифагорыч поднял палец. - Татарва, конечно, совсем совесть потеряла, гнать их надо из Новгорода. Но и без них врагов хватает. Я так считаю: всех надо разогнать. И жрецов иноземных, и немцев, и литовцев. Да и бояр на место поставить не мешает.

Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.

- Знаешь, Пифагорыч, говорить, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?

- Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…

- Да какие они обрусевшие! - вскинул голову Ширяй. - Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?

- Ты старших не перебивай, - назидательно сказал ему Пифагорыч. - Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?

- Пусть говорит, - усмехнулся Млад, - это хорошо, когда молодые спорят.

- Спорить - одно, а вести себя со старшими непочтительно - совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.

- Да меня никогда не спросят! Кого волнует, что я думаю?

- Потому что ты молокосос еще, - отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. - Так что с нашими татарчатами-то?

- Спрятали их на всякий случай, в наставничьей слободе переночуют, а завтра видно будет.

Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша - притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.

- Миша, будешь мед пить? - тут же спросил Добробой.

Тот пожал плечами.

- Садись, мед горячий! - Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. - Садись.

- Ага, - тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.

- Ну что скуксился? - подмигнул ему Млад.

- Прости меня, Млад Мстиславич… - Миша опустил голову.

- Да за что ж, позволь узнать?

- Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…

- Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!

- Ага! - подхватил Добробой, широко улыбаясь. - Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза - я его по листику расшвыривал. Ширяй - тот помалкивал больше, сбегал потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!

- Вот уж точно, - улыбнулся Млад, - Добробой перед пересотворением был сущим бесом. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.

- Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…

- Конечно, - Млад поднялся. - Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.

- Ладно, Мстиславич, - Пифагорыч встал следом за ним, - пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.

Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:

- Проводи меня до крыльца.

Они вышли на мороз - у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.

- Что ректор-то тебе сказал, а? Ты пришел - на тебе лица не было. - Пифагорыч прикрыл дверь.

- Сказал - завтра вече будет. Чтобы я грамоту там подписал и перед людьми повинился.

- Да ты что? - лицо старика потемнело. - Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?

- Говорят, бояре угрожают, без серебра университет оставить хотят…

- До чего докатились, а? - Пифагорыч задохнулся от возмущения. - Да как язык-то у них повернулся?

- Да вот, повернулся… - Млад сжал губы.

- Не вздумай их слушать! Не вздумай!

- Я и не слушаю… - Млад опустил голову.

- Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, - у Пифагорыча дрогнул подбородок. - Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…

- Пифагорыч, не надо. Не ходи, без толку это, - Млад взял старика под локоть.

- Знаю, знаю, что без толку! - выкрикнул старик. - Знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?

- Пифагорыч, да не переживай так… - Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре с ректором.

- Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких, как он, учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?

- Не надо… - попытался вставить Млад.

- Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.

- Я думаю, им и самим несладко пришлось…

- Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили - где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! - Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада. - Иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!

Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится…

С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по наставничьей слободе, но там собирались выпускники - высшее отделение. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.

Млад давно рассказал ему о пересотворении - по-честному, как было на самом деле, - и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, - умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.

Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.

- Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? - неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.

- Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.

- А вдруг?

- Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.

- Ну а все же, куда?

- Куда захочешь, - Млад пожал плечами.

- Как это?

- Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь злодеяние. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.

- Но я… много грешил… - Миша вздохнул.

- Каким образом? А главное - когда ты успел? - Млад улыбнулся.

- Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.

- Отец Константин ошибался, - Млад постарался не изображать на лице презрения. - Ты хоть один свой грех назвать можешь?

- Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее…

- В каком смысле «плохо»? - Млад поднял брови.

- Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И… Ну, в общем, я представлял, как мы поженились… Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень… очень приятно…

- Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.

- Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…

- Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.

- А почему ты не женился?

- Не пришлось… - Млад не любил подобных вопросов. - Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше - я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.

- Хорошо бы… - вздохнул Миша.

- Ничего хорошего, - спохватился Млад. - Говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши… Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?

- Не знаю… Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так - мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к Богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.

- Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина… И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?

- Ты что! Это самый большой грех - самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля Божья! Бог жизнь дает - только он и может ее забрать!

- Бог? Очень любопытно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут при чем?

- Ну… Я не знаю…

- Бог свечку держал, не иначе… - улыбнулся Млад и прикусил язык.

- Чего?

- Нет, ничего, - Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет. - Пойдем-ка… К нам гости…

Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом, - Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси - значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.

Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидевшего за столом.

- К нам что, никто не приходил?

Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.

- А мне показалось… - Млад удивленно пожал плечами.

- Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, - невозмутимо ответил Ширяй.

- Я видел. Темно, конечно, было… Но на снегу… Да и Хийси за просто так из будки не полезет.

- Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?

- Да? - Млад снова пожал плечами и снял треух. - Значит, показалось…

Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтобы задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе…

- Ничего себе… - пробормотал Добробой, выходя из спальни. - Чего это он так, а?

Млад вернул треух обратно на голову.

- Пойду-ка я посмотрю…

- Погоди, Млад Мстиславич! - Добробой кинулся к выходу. - Не ходи один. Жуть-то какая!

Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами; морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.

- Правда что… - Ширяй с сожалением отодвинул книгу. - Пошли все вместе.

- Да вы чего, ребята? - усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.

Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:

- Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые - и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…

- Типун тебе на язык, - сплюнул Млад, - глупости не говори.

- Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! - Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.

Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.

- Хийси! Ты чего? - окликнул Млад.

Пес не отозвался, продолжая выть.

- Чует что-то… - прошептал Добробой.

- Давайте-ка вокруг дома обойдем… - Млад спустился с крыльца. - Показалось же мне, что кто-то к нам идет.

Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.

Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна - незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека - слишком прозрачны были и белы от инея, - да и за высокой черемухой не спрячешься: тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту, - любая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком сугробе; три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой - одной на троих; черный колодец домиком торчал из снега; скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу: человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.

Сначала Млад решил, что человек мертв: слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.

- Нашел, - пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по приказанью, смолк Хийси.

- Да это же Пифагорыч! - ахнул Добробой.

- Он умер? - спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.

Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.

- Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.

- Не надо, я сам его донесу, - Добробой отпихнул Млада в сторону.

- Не вздумай. Сказал же - осторожно.

Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку, Ширяй побежал к врачам. Однако в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.

- Лежи, Пифагорыч! - Млад потихоньку похлопал его по плечу. - Лежи спокойно. Не душно тебе?

- Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! - Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.

- Ты не горячись…

- Не горячиться? Я уже не горячусь… - Пифагорыч опустил голову на грудь. - Три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…

По темной морщинистой щеке покатилась слеза.

- Может, меду погреть? - спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.

- Не надо меду, - покачал головой Млад, - мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.

Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.

- Дедушка, давай я помогу, - он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа. - Ты не плачь, дедушка…

- Да не плачу я, - прошептал старик, погладив Мишу по голове, - что мне плакать?

- Лег бы ты, Пифагорыч, - снова посоветовал Млад.

- Что мне лежать? Належусь еще, - старик приподнял глаза. - Что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…

- Хийси благодари. Если б не он, так и пролежал бы в снегу до утра.

Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.

- И пролежал бы… - Пифагорыч сжал зубы. - Лучше бы пролежал! До такого позора дожить!

- Говорил я тебе - не ходи к ректору, - Млад покачал головой.

- Да леший бы с ним, с ректором! Сказал я им все, что думал. Об них да о боярах. Выслушали - а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Хорошо, не перебили.

Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать огонь в плите - заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.

- Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?

- Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого отделения, - не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла били в сриптории!

- Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, - улыбнулся Млад. - Безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?

- Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им - да как не стыдно вам? А они… они… - голос Пифигорыча дрогнул, и он закрыл лицо руками, - снежками, палками, камнями… Думал - убьют. Нет, насмеялись только…

Млад сжал зубы:

- Разглядел хоть кого?

Старик покачал головой.

- Дознаюсь, - кивнул ему Млад, - не переживай - дознаюсь.

- Не в этом дело… - всхлипнул старик. - Три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.

Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.

- Да уж понятно, что не озорство, - хмыкнул Млад.

- Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!

Миша всхлипнул вслед за стариком.

- Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, - Млад похлопал Пифагорыча по плечу.

- Ненавижу! - вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами. - Ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?

Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. Тут дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых наставника с врачебного отделения.

- Ненавижу! - повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, раз два со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.

- Ого, - присвистнул один из врачей, - несладко тебе тут, Млад Мстиславич…

- Да что ты, деточка… - испугался Пифагорыч, - да что ж ты так…

- Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! - зарычал парень и рванулся в спальню.

- Да что ж он… - Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, - что ж с ним такое?

Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.

- Ничего. Я сейчас. Извини, Пифагорыч, - Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.

Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:

- Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!

- Я не подхожу, - Млад выставил руки вперед, - не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… Принести шубу?

- Нет! Уйди! Уходи же!

Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик. Он выругался и кинулся обратно в спальню.