Овечья шкура Топильская Елена

— Маша! — он остановился и сделал зверское лицо, но глаза смеялись. — Все, ты в моих лапах, возражения не принимаются. Зато коньяк здесь хороший.

— Я не пью коньяк, — запротестовала я, но Васильков утробно хохотнул и затолкнул меня в чрево шашлычной. Я зажмурилась и открыла глаза уже в полутемном помещении.

В шашлычной никого не было. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружила, что вместо липких пластмассовых столов, которые я опасалась увидеть, заведение было обставлено вполне цивильными предметами мебели, даже не без изящества. И цветочки живые были в вазочках, и откуда-то из-за кулис пахло настоящим шашлыком. И как-то забылось, что фасад шашлычной больше похож на мусорный контейнер, а перед ним смердит горящий в урне мусор.

Васильков кашлянул, и со стороны кухни, откуда, собственно, и тянулся аромат настоящего мяса на мангале, выскочил толстенький кавказец в белом фартуке.

— Николай Васильич! — взвизгнул он в восторге, и аж стал пританцовывать. — Присаживайтесь, где вам приглянется! Как обычно? Сейчас все будет в лучшем виде!

Он бросился к нам, отодвинул стулья у ближайшего стола, усадил нас обоих, сорвал со скатерти домики льняных салфеток и молниеносно расстелил их у нас на коленях. Потом метнулся к входной двери и запер заведение изнутри. Потом стремительно исчез на кухне, а в зале его тут же сменил молодой черноусый парень в таком же фартуке. Он быстренько расставил на столе приборы, откуда-то, как фокусник, извлек бутылку “Нарзана”, открыл ее и наполнил фужеры, поклонился и тоже исчез. Я некоторое время пораженно смотрела ему вслед, а потом отпила холодной минералки и спросила у Василькова, не с Кавказа ли он родом.

— Не иначе твои родственники, — кивнула я на Дверь кухни, за которой угадывалось лихорадочное заклание тельца.

— Нет, просто дельце тут одно раскрыл. Убийство брата хозяина. А восточные люди — благодарные.

Из-за кухонной двери бесшумно появился молодой официант с подносом и начал метать перед нами тарелки с зеленью, лавашем, хачапури и еще какими-то знаками кавказского гостеприимства. Мы с Васильковым неторопливо отпивали из фужеров минеральную водичку, я разглядывала затейливый интерьер, Васильков загадочно улыбался, и вот наконец сам хозяин торжественно поставил на стол бутылку армянского коньяка и два дымящихся блюда с шашлыками. За его спиной маячил официант, добавивший к натюрморту два соусника; оба они тревожно заглянули в глаза Василькову, и уловив в них одобрение, поклонились и бесшумно отступили на кухонную территорию, оставив нас с Коленькой наслаждаться хорошей кухней в уютном полумраке.

Наклонившись к блюду с шашлыками, Коленька повел носом и даже зажмурился от удовольствия. Открыв глаза, он взялся за коньячную бутылку и вопросительно наклонил ее над моим бокалом. Я замахал а рукой:

— Коленька, я коньяк не пью.

— А ты попробуй, — промурлыкал Коленька и все-таки налил мне из бутылки. Через секунду моих ноздрей коснулся нежнейший аромат, в котором даже я, в принципе разбирающаяся в коньяке, как свинья в апельсинах, с ходу признала суперкачественное спиртное. И подумала, что на этот раз не откажусь от коньяка. Если бы так пах любой предлагавшийся мне раньше коньяк, кто знает — он вполне мог бы стать моим любимым напитком. Наполнив наши бокалы, Коленька заботливо сложил на мою тарелку снятые им с шампура куски мяса, мы пригубили из бокалов и взялись за шашлык. Такого мяса я не ела даже во время своей командировки в Армению, когда любое следственное действие предварялось и оканчивалось словами принимающей стороны: “А теперь немножко покушаем”… После того как опустело первое блюдо, мы откинулись на спинки наших сидений и переглянулись.

— Ну что, не все в нашем районе так плохо? — подмигнул Коленька.

Я развела руками, не найдя надлежащих превосходных степеней.

— Надо работать по Вараксину, — тихо сказал Коленька. Я машинально отметила, что выпитые им к этому моменту пол-литра коньяка никак не отразились ни на связности речи, ни на адекватности поведения. — Какие планы?

— Во-первых, допросить твою “барабанщицу”, во-вторых, найти компаньонов Вараксина.

Коленька согласно кивнул.

— Ладно, я тебе рассказал про Вараксина, а ты мне расскажи про девочку.

— Зачем?

— Зачем? — переспросил он. — Ежу понятно, что по девочке тоже мне работать придется. Ваш район по чужим “глухарям” не пошевелится, до главка ты не достучишься, а я все равно к тебе откомандирован.

Я почувствовала к Василькову глубокую симпатию. Он прав, кроме как от него, мне оперативного сопровождения ниоткуда не дождаться. Не без удовольствия потягивая коньяк, я стала пересказывать ему все, что знала о девочке, и постепенно увлеклась. Когда я упомянула про то, что, по словам Катиной сестры, на трупе Кати были другие колготки, он хмыкнул.

— Ну, положим, тут девчонка фантазирует. Другие колготки, это ж надо…

— А вдруг? — я вдохнула аромат коньяка из своего бокала и испытующе посмотрела на Коленьку — способен ли он принять нетривиальную версию. Вдруг в этих самых колготках — разгадка происшедшего?

— Вдруг что? Маньяк, который тащится от того, что девкам колготки переодевает?

— Ну, а пуркуа бы и не па? — я упрямо смотрела на Коленьку. — Мало ли что у этих психов в голове.

— Такого еще не было, — Коленька с сомнением покачал головой.

— Ну и что? Все когда-нибудь бывает в первый раз.

— Маш, это все эфемерно. Я уверен, что колготки девчонка переодела сама. Знаешь же, как бывает: родственники на каком-нибудь пустяке целую теорию построят. У нас наркоман выбросился с десятого этажа, ну, и так брякнулся об асфальт, что штаны лопнули по швам. Папаша его из морга одежду забирал, обнаружил разрывы и начал орать, что сына зверски изнасиловали, а с балкона сбросили, чтобы скрыть преступление. А то почему у него штаны сзади порваны? Не иначе насильники домогались.

Я кивнула. Слышала я про это скандальное дело. Папа даже президенту писал про то, что в протоколе осмотра трупа указано — мол, задний проход зиял, а значит, точно изнасиловали. Напрасно ему всем моргом доказывали, что это результат введения термометра для измерения ректальной температуры. Да и вообще, перед тем как сигануть с балкона, наркоша вместе с предполагаемыми насильниками методично ронял на асфальт кухонную утварь, а две девушки из их теплой компании горланили песню про ковер-вертолет на глазах у всего честного народа, высыпавшего на свои балконы, чтобы закидать песняров тухлыми помидорами.

Конечно, папу понять можно: какой бы ребенок ни был, хоть наркот, хоть разбойник, все равно родное дитятко. Убивать никого нельзя, и если есть убийцы, то они должны нести заслуженное наказание. Пусть бы только посмотрел правде в глаза — смерть молодого человека есть результат его неправильного образа жизни. Ну, а результат чего неправильный образ жизни — пусть бы папа сам решил. Лучше бы он задумался о том, как его сын стал наркоманом, чем о том, как привлечь к ответу нерадивых милиционеров, покрывающих негодяев, что порвали трусы на сыне. Между прочим, из материала по факту смерти молодого наркомана было видно, что папа и сам не чужд был дурных привычек, злоупотреблял напитками, и сынка-то упустил, потому что дома практически не бывал, занят был возлияниями с приятелями. Вот бы он столько времени уделял живому сыну, сколько потом потратил на установление обстоятельств его смерти, обивая пороги!

— Скорей всего, тут какие-то подростковые страсти, — продолжал Васильков тему про девочку, и я с трудом отвлеклась от размышлений о причудах родительской любви. — Мало ли, она мальчику изменила, а тот отомстил. Надо в ее связях покопаться…

— Надеюсь, ты догадываешься, кто копаться будет? — я легонько чокнулась с его бокалом. Он хитро глянул на меня:

— Я ж сказал, люблю работать. А ты все-таки считаешь, что маньяк?

— Я была дома у Кати, посмотрела, как она жила. Мальчика, похоже, в природе не было.

— Ой-ой-ой!

— Ну я, конечно, ничего не исключаю, но на первый взгляд любовными драмами там не пахнет.

— Ладно, посмотрим. А вот ты бы лучше свои версии применила. Что говорит наука?

— Откуда ты знаешь про версии? — удивилась я.

— Я ж сказал — навел справки. Расскажи-ка, с чем эти версии едят. А то я только слышал звон.

Я вздохнула. Это была печальная история, под девизом “горе от ума”.

— Ты про Видонова слышал? — на всякий случай уточнила я, хотя и так знала ответ.

Конечно, Васильков отрицательно покачал головой.

— Он в семидесятых годах создал типовые версии по делам об убийствах.

— Что значит “типовые”? — не унимался любознательный Васильков.

— Попробую на пальцах объяснить. Вот ты приходишь на место обнаружения трупа. Убийство, что называется, “неочевидное”, преступник не установлен, надо выдвинуть версии. Труп женщины, допустим, лежит в квартире, с ножевыми ранениями. Кто убил и почему?

— Да кто угодно, — быстро ответил Васильков.

— Правильно. Версий можно выдвинуть кучу: муж убил, любовник, жена любовника, любовница мужа, случайные знакомые. Из ревности, с целью ограбления, ну и так далее. Но версии выдвинуть — только полдела. Их ведь еще проверять надо. И от лишней работы хотелось бы избавиться.

— А как? — живо заинтересовался Васильков.

— Не выдвигать маловероятные версии. А вот как выбрать наиболее вероятные? Бидонов поступил весьма остроумно: он обобщил судебную практику, по раскрытым убийствам, которые уже прошли через суд. И составил частотную таблицу, из которой видно, как часто тем или иным обстоятельствам убийства, то есть элементам его криминалистической характеристики, сопутствуют те или иные мотивы.

— Подожди-ка, — притормозил Васильков. Собственно, я и не надеялась, что после таких обильных возлияний с шашлыками он способен будет прослеживать корреляционные связи между элементами криминалистической характеристики преступлений и мотивами убийств, все-таки сытое брюхо к науке глухо. Но по глазам его было видно, что суть он понимает. Я вообще заметила, что у многих оперов алкоголь обостряет умственные способности. Причем это свойственно только оперуполномоченным, представители других профессий в таком замечены не были.

— Ты мне расскажи русским языком, как эти таблицы применять, — совершенно трезво потребовал Васильков.

— Элементарно. Ты еще не знаешь, кто убийца, но информация, как он действовал, у тебя уже имеется. В таблицы ты подставляешь все, что знаешь: например, место обнаружения трупа, время убийства, орудие, пол и возраст убитого, количество ударов и прочее, и прочее. Это тебе дает некий индекс. Лезешь в расшифровку и обнаруживаешь, что такое сочетание признаков наиболее часто встречается при убийствах мужем жены на почве личных неприязненных отношений. Ну и берешь в оборот мужа.

— Так. А почему мы не можем применить эти таблицы к Вараксину, например? Или к девочке в пруду?

— Не можем, Коленька. Потому что Бидонов составлял свои таблицы на основе судебной практики семидесятых годов, а ты сам видишь, как с тех пор все изменилось. Раньше огнестрельное убийство было экзотикой, его сразу в город забирали… Да чего там, “глухари” сразу в город забирали, хоть огнестрельные, хоть ножевые. А теперь… Кроме того, у Видонова практика не питерская, а города Горького. Теперь Нижний Новгород. Название у города поменялось, и практика уже другая. Убийства в Нижнем Новгороде совершаются не те, что в Горьком. И еще у него практика преимущественно по сельской местности. Для Питера это не подходит.

— Ну, а в чем проблемы? Пусть сделают версии для Питера.

— Пусть. Вот я и сделала. Только не по убийствам, а по изнасилованиям.

— То есть ты подставляешь данные с осмотра места происшествия? А что на выходе? Мотив-то мы и так знаем…

— А на выходе мы получаем кое-какие сведения о личности преступника.

— Ну давай, давай, рассказывай, — поторопил Коленька, взявшись за бутылку, но с удивлением обнаружил, что коньяк в ней кончился. Не успело это удивление сползти с его лица, как из кухни бесшумно двинулся к нам хозяин заведения с новой бутылкой. Поставив ее перед Васильковым, хозяин на цыпочках удалился. Пока Коленька наливал себе коньяк, я продолжила:

— Оказывается, что место изнасилования, время суток, когда совершено преступление, и даже характер повреждений у потерпевшей находится в зависимости от возрастной характеристики преступника, от наличия или отсутствия у него судимости. Можно даже сказать, где живет преступник…

— Номер дома и квартиры? — хмыкнул Васильков.

— Нет, конечно, но я могу определить, живет он в микрорайоне совершения преступления или на значительном удалении от места. Причем могу даже сказать, где его дом — в нескольких остановках общественного транспорта или на другом конце города.

— Да ну! Такого быть не может!

— Еще как может. Я эти версии два года проверяла, они осечки не дают. Я по всему городу собирала информацию о раскрытых половых преступлениях, каждый раз все было в цвет — я и возраст преступника правильно определяла, и место его жительства. Помнишь, на правом берегу было три изнасилования девочек-подростков?

Васильков кивнул.

— Его же взяли.

— Да, взяли случайно, на эпизоде, и случайно примерили на те три случая. А я еще до его задержания эти случаи прокинула по своим версиям. У меня получилось, что преступник-парень призывного возраста, и живет в том же микрорайоне. Там были его хорошие приметы, и все три девочки могли его опознать. Его можно было бы выловить, например, через военкомат. Отобрать по личным делам призывников парней, похожих по приметам, и предъявлять фотографии девочкам.

— Так это ж сколько работы! Месяца три пришлось бы в военкомате и по паспортным столам потеть.

— Ну и что? Если знаешь, за что потеть?

— Так он действительно жил в том же микрорайоне? И стоял на учете как призывник? — Васильков недоверчиво глянул на меня и отхлебнул немного коньяка.

— В том-то и дело. Хорошо, конечно, что его быстро поймали. Но если бы не то случайное задержание, все равно — поймать его было бы делом техники. И времени. Но самое главное — по моим таблицам можно определять, единичное это преступление или серия.

— Это как?

— А вот так! Подставляешь в таблицу данные с места происшествия — возраст потерпевшей, время, место преступления, способ, которым негодяй жертву завлек или притащил туда, а на выходе получаешь ответ, маньяк он или это первый случаи.

— Офигеть! А почему никто про это не знает?

— Про что?

— Про твои типовые версии?

— Почему? Знают, — вяло ответила я.

— Если бы знали, жить нам было бы значительно проще. Надо их распространить по всем районам, каждому следователю и оперу в зубы… А то сидишь на них, как собака на сене, о других не думаешь. Нехорошо.

— Да? — я обозлилась. — Не знаешь, помолчи лучше. Когда я убедилась, что мои версии работают в ста процентах случаев, я их добросовестно понесла в городскую прокуратуру…

— Ну и…

— Ну и положила на стол заместителю прокурора города.

— Правильно, он должен был за них схватиться, размножить и всем следователям велеть ими руководствоваться, а тебе выписать премию.

— Да, конечно. Он на меня посмотрел, как на дуру, которой в свободное время нечем больше заняться, кроме как типичными версиями.

— И…что?

— И ничего. Сказал — идите к своему зональному, пусть он посмотрит, и решит, что с ними делать.

— Так. А зональный?

.

— А зональный был сильно занят. Составлением справки о причинах плохой раскрываемости дел об изнасилованиях несовершеннолетних. И сказал, что если мне это так надо, я могу за свой счет размножить свои типичные версии и по собственной инициативе раздать следователям. А его не отвлекать от выработки предложений по улучшению качества следствия.

— Во урод! Он что, не понимает, что изнасилование глухое в сто раз тяжелее поднять, чем самое что ни на есть заказное убийство? По убийству можно хоть от мотива плясать. А девчонку маленькую на чердак затащат, надругаются, и ищи-свищи. Следователи не знают, куда ткнуться, где искать негодяя. Нет, чтоб спасибо сказать, человек им на блюдечке приносит раскрытие…

— Да не раскрытие, а только путь к раскрытию, — перебила я Коленьку, но он отмахнулся.

— Неважно! Все равно! А они еще нос воротят! Ух! — он так расчувствовался, что прямо сжал кулаки. — Как, говоришь, фамилия этого мудилы?

— Андрей Иванович Будкин.

— Зональный ваш?

— Ага.

— Ладно. Может, повстречаемся на узкой дорожке. А чего с версиями? Ты, конечно, обиделась…

— Конечно, — у меня, как всегда, когда я вспоминала про эту историю, испортилось настроение. А Васильков, небось, сейчас будет меня воспитывать в том смысле, что обижаться неконструктивно, что я должна была настаивать на внедрении своих типичных версий, размножить их за свой счет и валяться в ногах, умоляя распространить их по районным прокуратурам…

— И правильно сделала. Нефиг перед ними унижаться. Еще сами придут и попросят.

Я усмехнулась.

— Вряд ли.

— Ну и пусть им же будет хуже.

— Да в том-то и проблема, что им-то хуже не будет.

— Ну и ладно. Так что с версиями?

— Ничего. Подарила по экземпляру хорошим приятелям, кто хочет, пользуются. Все равно они уже скоро устареют. Их можно использовать не больше пяти лет, а потом надо снова практику обобщать в суде и новые таблицы делать.

В проеме кухонной двери возник хозяин, одними губами — чтобы, не дай Бог, не помешать нам — намекающий на десерт. Коленька благосклонно кивнул. Через секунду на столе появились крохотные чашечки с кофе, — даже в полумраке было понятно, что это самый что ни на есть настоящий кофе, и какие-то восточные сладости. Я посмотрела на них с ленивым отупением, поскольку объелась шашлыками, а от коньяка меня, как всегда, стало клонить в сон.

— Коленька, пошли уже, — предложила я, не в силах более созерцать продукты питания. — Спасибо за все, обед был просто сказочный.

— Понял, — Коленька тут же отставил бокал, быстро опрокинул в себя чашку кофе, забросил в пасть кусок пахлавы, и тут же из кухни появился хозяин и положил на стол перед Васильковым счет. А Васильков полез в карман, достал кошелек и положил на счет деньги. Я была потрясена.

— Так ты тут не на халяву угощаешься?! — спросила я, как только хозяин с поклоном скрылся из виду.

Коленька галантно помог мне подняться и, поддерживая под локоток, повел к выходу.

— А ты как думала? Не спорю, я мог бы тут до конца своих дней бесплатно подъедаться, да только взяток не беру. Мне, знаешь, независимость дороже, чем сытый желудок. Но должен признаться, что вот такой обед мне обходится здесь дешевле, чем в столовой ГУВД. По себестоимости.

На поясе у Василькова зажужжал пейджер. Он вытащил аппаратик, прочитал сообщение и круто развернулся. Подойдя к стойке бара, он вытащил откуда-то телефон и набрал номер. Коротко и приглушенно поговорив, он поманил меня рукой. Я послушно подошла к стойке.

— Звонит наш дежурный, — тихонько поделился он со мной, — говорит, что в Курортном районе нашли труп вараксинского компаньона, Шиманчика. Поедем?

Я кивнула, не задумываясь. Коленька в трубку подтвердил, что мы приедем, и мы выбежали из шашлычной. Внутри у меня подпрыгивали куски шашлыка и булькал коньяк.

По дороге Коленька возбужденно рассказывал, что он по своей собственной методике расставил “сторожевики” на торговцев подержанными тряпками Шиманчика и Красноперова, и надо же, сработало. По предварительной информации, Шиманчика нашли на берегу Финского залива, прямо на пляжном песочке, с огнестрельным ранением головы. Местные сотрудники милиции убеждены, что это самоубийство, и даже прокуратуру не вызвали. Собираются отказывать в возбуждении дела, и наше появление наверняка воспримут в штыки — на фига им дополнительные проблемы? Мы ведь ковыряться начнем; а на фоне одного бесспорно убитого компаньона отказать в возбуждении уголовного дела по факту смерти другого от пулевого ранения будет проблематично.

— Но ты-то, я надеюсь, не считаешь, что там самострел? — допытывалась я.

— Посмотрим, но, конечно, в самоубийство слабо верится, — отвечал. Коленька, сосредоточенно выруливая по трассе. — Слушай, а как тебе в голову пришла мысль про эти типовые версии? И скажи еще, они по всем половым преступлениям работают? Или только по насильственным?

— Молодец, — усмехнулась я, — ты ухватил самую суть. Странно, но про развратников ничего по этим моим таблицам узнать нельзя. Только про насильников. Хотя, казалось бы, преступления одного порядка.

— То есть на развратные действия версии не распространяются? Почему?

Я не удержалась:

— Потому, что только насильственные преступления достаточно репрезентативны для того, чтобы вероятностно-статистические связи между элементами криминалистической характеристики носили достаточно жесткий характер.

Но Коленька и глазом не моргнул, только понимающе кивнул.

— Понятно. У развратника больший люфт для выбора варианта поведения. Поскольку его поведение меньше отстоит от нормы, чем поведение насильника, заведомо агрессивного, его труднее предсказать.

— Ну… Примерно.

— А кстати, ты заметила, что те, кто совершает развратные действия, никогда не становятся насильниками? Они могут триста эпизодов развратных наворотить, но без насилия.

Да, я тоже это заметила. За всю мою богатую следственную практику мне ни разу не встречались субъекты, совершавшие одновременно и развратные действия, и более тяжкие половые преступления. И наоборот: если субъект — насильник, то на развратные действия он не разменивается.

Когда машина проезжала мимо крупной вывески “Шашлыки”, я отвернулась.

— Слушай, Коленька, — осторожно начала я, — а ты каждый день так коньячком балуешься?

— Понимаю твои опасения, — улыбнулся он. — Не волнуйся, это я сегодня со свиданьицем. На самом деле я пью мало. Мышечная каталаза у меня еще идет по назначению.

— Чего? — переспросила я.

— Я когда-то, в прошлой жизни, работал врачом-наркологом. В милиции отупел, конечно, но еще не все забыл. Рассказываю: организм наш устроен довольно грамотно. Если хозяин организма заливает туда яд, то природа сопротивляется этому, как может. А именно — выделяя фермент, который должен нейтрализовать действие яда, расщепив его. Фермент, расщепляющий алкоголь, называется алкогольдегидрогеназа. Когда человек пьет часто, много и с любовью, этого фермента начинает не хватать. Так вот, если яд, то бишь алкоголь, все равно продолжает поступать, то организм, борясь с опасной ситуацией, привлекает для расщепления яда другой фермент. Вот он и называется мышечная каталаза. У алкоголиков второй-третьей стадии мышечной каталазой расщепляется восемьдесят процентов поступающего в организм алкоголя.

— Как она называется? Ка-та-ла-за? А почему мышечная?

— А потому что не для борьбы с алкоголизмом задумана. А для расщепления молочной кислоты, которая образуется в мышцах при физической нагрузке. Так вот, дядя Вася какой-нибудь пьет долго, много и с любовью, и всю алкогольдегидрогеназу свою на это дело уже израсходовал. Организм ему выдает мышечную каталазу, но ты же знаешь — если где прибавится, то в другом месте обязательно убавится. Посему у пьющего дяди Васи боли в мышцах и тремор рук, в мышцах-то каталазы не хватает.

— Кто бы мог подумать! — искренне восхитилась я, и с возросшим интересом посмотрела на Василькова. Внешность у него была самая заурядная: среднестатистическое лицо, вихры на косой пробор, глаза чуть навыкате, которые он все время щурил, видимо, маскируя недюжинный интеллект. Некоторая нескладность в фигуре, длинные руки и ноги, легкая сутулость, но это все его не портило, наоборот, придавало какую-то обаятельную индивидуальность.

— Вот ты, кстати, никогда не задумывалась, почему в Азии мало алкоголиков? — спросил Васильков, видимо, отнеся мой пристальный взгляд за счет интереса к проблеме выработки организмом мышечной каталазы.

— Нет. А их там мало?

— Их там почти нет. У монголоидной расы генетически не предусмотрена выработка алкогольдегидрогеназы.

— А если представитель монголоидной расы начнет пить, как ты говоришь, много, долго и с любовью?

— То он до тремора не допьется, он просто умрет.

Вот в таких познавательных беседах прошла оставшаяся часть дороги до нужного нам Курортного РУВД.

Дежурный в Курортном быстро сориентировал нас по местности, сказав, что их ребята, в принципе, на пляже все закончили, но из вежливости нас дожидаются, и нам неплохо бы поторопиться. Мы вышли из здания РУВД и рванули на пляж.

Летом я часто ездила в Сестрорецк на запив, позагорать и искупаться. Но никогда не была на пляже осенью и зимой, и поразилась тому, как меняют облик побережья голые деревья. Здесь, в отличие от города, листвы на ветках почти не осталось, наверное, из-за суровых ветров, дующих с залива.

Посреди пляжа, рядом с сиротливо торчащей в песке кабинкой для переодевания, жались от ветра местные оперативники, охраняя завернутое в одеяло тело. Мы с Васильковым вылезли из машины и, увязая во влажном песке, побрели к коллегам. Подойдя поближе, мы увидели, что коллеги времени даром не теряли, угощаясь из неприметной бутылочки с водочной этикеткой.

Васильков предъявился коллегам и поинтересовался подробностями. Коллеги нехотя рассказали ему, что сегодня в час дня бдительные граждане сообщили: мол, на пляже лежит гражданин, завернутый в одеяло, и не подает признаков жизни. Поскольку местность курортная, и у городских жителей постоянно возникает желание допиться до колик именно на природе, сначала туда отправили спецмедслужбу. Однако спецмедслужба, даже не подъезжая к телу, с ходу определила — не их клиент, и передала заявочку дальше по цепочке. Участковый был не на машине, а на своих двоих, и до тела дошел. Обнаружил в виске неизвестного гражданина пулевое ранение, а рядом с телом — однозарядный пистолет, замаскированный под шариковую ручку, и вызвал оперов.

— Да ну его, — пожаловался нам один из оперов, шмыгая носом и косясь на вожделенную бутылочку, прикопанную у кабинки для переодевания, — только панику навел. Тут к бабке не ходи, сразу видно, что самоубийство.

— Ага, — вступил второй, — мы таких пачками в сезон списываем. Приедут из города, позагорают, в заливе поплескаются, налижутся, начнут оружием махать, а потом в себя ненароком и пальнут. Вон и оружие валяется, — он ковырнул носком ботинка песок и поддал в воздух шариковую ручку-пистолет. — Столько времени зря потеряли, я бы лучше свои материалы отписал, а то у нас главковская проверка.

Я про себя согласилась с тем, что пить в кабинете намного комфортнее, поскольку не май месяц, и нагнулась к телу. Опера безучастно наблюдали за мной.

Господин Шиманчик, если это был именно он, лежал, вытянув руки по швам, туго замотанный в синее байковое одеяло, из одеяльного кокона торчала только голова. Висок был разворочен выстрелом.

— А где ручка лежала? — поинтересовалась я у местных сотрудников, не разгибаясь.

— Вот тут и лежала, — ответил один из них, и ткнул ногой в песок, метрах в двух от трупа. Посмотрев туда, я заметила на мокром песке свежий отпечаток следа ноги. Подошва обуви, оставившей этот след, имела четкий кроссовочный рельеф. Почти такой же я видела сегодня в лесопарке.

Я услышала, как за моей спиной Васильков тихо выясняет у оперов, откуда они взяли, что убиенный носил фамилию Шиманчик, а опера вразнобой отвечают, что вон там, за деревьями, брошена открытая машина, в которой на переднем пассажирском сиденье лежит барсетка. А в ней пустой бумажник (при этих словах я не удержалась и довольно громко хмыкнула, но опера и ухом не повели) и водительские права, фотография на которых весьма напоминает рожу гражданина в одеяле.

Далее Васильков стал выяснять, разворачивали ли они гражданина, опера вякали, что только слегка отвернули край одеяла и бросили это занятие. Совместными усилиями установили, что под одеялом гражданин Шиманчик полностью одет, и даже ботинки на ногах. Версия о пьяной оргии с загоранием и купанием лопалась на глазах. Кстати, и бутылка в обозримом пространстве виднелась только одна — принадлежащая работникам милиции. Я даже не стала задавать неловкий вопрос, как, по их мнению, этот маленький купальщик умудрился сначала выстрелить себе в висок, а потом завернуться в одеяло. Странно еще, что, завернувшись, он не сделал в себя контрольный выстрел. Видимо, потому, что пистолет был однозарядный.

Одно было ясно — ответов на эти вопросы мы от местных пинкертонов не получим. По всему было видно, что они намерены отстаивать версию о самоубийстве до конца, и такими дурацкими доводами, как замотанные в одеяло руки погибшего и отброшенный на два метра от тела пистолет, нисколько мы их не поколеблем.

Я посмотрела на часы: если следователь прокуратуры приедет не позже, чем через тридцать-сорок минут, у меня есть шанс поприсутствовать до конца осмотра трупа и машины и вернуться домой в разумное время, чтобы успеть задать ребенку сакраментальный вопрос про выученные уроки. Ох, лишат меня когда-нибудь родительских прав, отчаянно подумала я, звоня в местную прокуратуру с мобильника одного из оперов.

До приезда следователя нужно было чем-то заняться, осмотр в чужом районе я сама начать не могла. Для развлечения я заставила оперов показать мне подошвы своих штиблет, и заодно выяснила, что было на ногах у участкового — форменные ботинки. Сотрудники вытрезвителя, как мы уже выяснили, к трупу не подходили. Правда, оставалась вероятность, что след оставлен бдительными гражданами, вызвавшими милицию, но опера тут же опровергли эту вероятность, заявив, что и граждане вокруг трупа не лазили.

Следователь прокуратуры, он же мой однокурсник Паша Гришковец, примчался тут же и с ходу принялся осматривать машину, приняв решение о переносе осмотра трупа в условия морга. Опера смотрели на него молча, но было видно, что в душе они его благословляют. На пронизывающем ветру залива осмотр и впрямь вряд ли бы удался. В присутствии следователя местные сыщики уже не упоминали о зверском самоубийстве, стеснялись, наверное.

Я ненавязчиво указала Паше на хороший след обуви, так и просившийся в слепок. Паша заверил, что со следом будет все в порядке, и для верности натыкал вокруг следа спичек, чтобы отметить его и предостеречь от затаптывания. Я некстати вспомнила, как в университете, на практических занятиях по криминалистике, Пашке досталось задание по изготовлению слепка следа обуви в ящике с сырым песком. И этот недотепа, вместо того, чтобы наступить в ящик и оставить след, а потом спокойно заниматься изъятием этого следа, поставил туда свою ногу в начищенном ботинке и сдуру стал заливать ее раствором гипса.

Пока Паша рассматривал рулевую колонку и бардачок старенького “опеля” Шиманчика, мы с Васильковым облазили заднее сиденье, и на правой дверце мною было найдено маленькое кровавое пятнышко. Мы с Васильковым переглянулись: это лишнее доказательство транспортировки в машине трупа, замотанного в одеяло, а не приезда на побережье живого гражданина Шиманчика с целью свести счеты с жизнью.

Машину после беглого осмотра отогнали на стоянку к РУВД. Следователь Гришковец клятвенно обещал мне, что завтра он осмотрит ее тщательнейшим образом, изымет эту каплю крови и грязь с педалей, поскольку было уже очевидно, что сюда на берег машина прибыла под управлением если не убийцы, то, по крайней мере, укрывателя убийства. И еще он взял мой домашний телефон и заверил, что после осмотра трупа в морге с участием судебно-медицинского эксперта он обязательно позвонит мне и расскажет, что скрывалось под одеялом.

— Ты орудие-то убийства подбери, а то им ваши опера в футбол играют.

— Обижаешь. Я уже его в конвертик упаковал. И надпись написал. И операм наподдал.

— Пашуля, Христом-Богом прошу, возьми отпечатки с руля. Обещаешь?

— Обещаю, — бодро откликнулся Паша.

— И мне зашли.

— Зашлю. Хоть будет повод с однокурсницей пообщаться.

Он приобнял меня за талию и заглянул в глаза. От него шел явственный запах спиртного, глаза были красные, невыспавшиеся. Пашка жил в общежитии, с женой и двумя детьми, и уже восемь лет ждал выполнения федерального Закона “О прокуратуре”, который от лица государства обещал прокурорскому работнику, нуждающемуся в улучшении жилищных условий, предоставления отдельной квартиры в течение шести месяцев со дня принятия на работу.

Обратно мы с Васильковым ехали молча. Похоже, что нас обоих сверлила одна и та же мысль — как добраться до последнего компаньона, Красноперова, если он еще жив.

Въехав в черту города, Коленька поинтересовался, куда меня везти — на работу или домой. Я бодро ответила, что на работу, а потом домой. Никакого недовольства Васильков не выказал, и оперативно домчал меня до прокуратуры, и даже поднялся вместе со мной в контору, чтобы помочь собраться — по крайней мере, так он мотивировал то, что за мной увязался.

В прокуратуре уже почти никого не было. Я дернула Лешкину дверь: она была заперта. А вот из канцелярии доносился треск работающего принтера. Не иначе лентяй Горчаков ушел домой, а любящая Зоя, которой торопиться некуда, в свое свободное время распечатывает для него обвинительное заключение. Я расстроилась за нее и даже не стала заходить в канцелярию.

Открыв кабинет, я прошла к сейфу и стала рыться в нем, доставая нужные мне бумаги, а Коленька ждал, прислонившись к притолоке. Когда я сложила то, что мне требовалось, в папку, а папку упихала в сумку, и подошла к дверям, всем своим видом выражая готовность завершить рабочий день, мой кавалер как-то хитро извернулся, оперся обеими руками о дверь, и я оказалась прижатой спиной к двери, в кольце его рук. Глядя мне в глаза, Коленька запер дверь ключом, торчавшим в замочной скважине, щелкнул выключателем, погасив свет, и медленно приблизил ко мне лицо, ища мои губы. Поначалу я растерялась, но быстро опомнилась. Агрессии от Коленьки не исходило, все его поведение как бы говорило “если хочешь”… И мне стало смешно. Я выскользнула под рукой Василькова и зажгла свет, меня разбирал смех. Что характерно, Коленька даже не смутился.

— Ты не хочешь? — невинно поинтересовался он.

— Не-а, — ответила я, давясь смехом. Рассмеяться громко мне было неудобно, но Коленька заметил, что мне очень весело, и отошел от двери.

— Ну ладно, — сказал он, — как хочешь. Поехали, отвезу тебя домой.

Он подхватил мою сумку, и мы вышли из кабинета. Отвернувшись от Коленьки, я улыбалась. Вряд ли Коленька без памяти влюбился в меня с первого взгляда; но счел своим долгом отметиться: а вдруг выгорит. Вот мне бы и в голову не пришло соблазнять человека просто так, без крайней необходимости; я понимаю, если надо самоутвердиться или отомстить кому-то. А без нужды, из спортивного интереса — на такое только мужики способны. Но тем не менее на Коленьку я не обиделась. С ним было очень легко общаться, и он не стал изображать вселенскую трагедию после моего отказа.

— Коленька, а жена у тебя есть? — спросила я, садясь в машину.

— А как же, — отозвался Коленька.

— И дети?

— Двое. Сын и дочка.

— А чего ж ты приключений ищешь?

— А что? — искренне удивился он. — Что в этом плохого? Ты мне понравилась. А я тебе не понравился?

— Понравился. Но, как говорится, ночь, проведенная вместе, — это еще не повод для знакомства.

— Понятно. С операми не спишь, — подвел итог Васильков.

— Ну почему же. Хоть с трубочистами, лишь бы человек был хороший.

— Ну, а чего тогда? — удивление Коленька демонстрировал вполне естественно.

— Ладно, зайдем с другой стороны. А тебе это зачем? Ты что, сгораешь от страсти? Или у тебя сексопатологические проблемы? Что ты так бросаешься на женщину, с которой еще и суток не знаком?

Вот тут Коленька явно обиделся.

— Ни на кого я не бросаюсь. Дурочка, я же для тебя старался. Я же справочки навел. Думаю, женщина в разводе, мужское внимание не помешает… Я же просто, как друг.

Он так искренне это сказал, что обижаться было бы нелепо.

— Спасибо, Коленька, — сказала я, поцеловав его в щеку, — спасибо, друг. Будем считать, что свою дозу мужского внимания я получила. Пошли, уже домой пора.

— Пошли, — с облегчением согласился Коленька. — Ты с сыном живешь? Послушай, приходи к нам в выходные с сыном. У нас кролик живет, мои мелкие с твоим вместе поиграют, жена приготовит чего-нибудь, пивка попьем, а?

Я пообещала подумать, и Коленька, подхватив мою сумку, повел меня в машину.

Дома меня ждала гора грязной посуды, которую мое великовозрастное дитя даже не удосужилось составить в мойку. Спасибо, хоть поел, подумала я, надевая фартук и приступая к домашнему хозяйству. Обозревая запачканные тарелки, я, как опытный следователь, отметила, что ребенок по дороге из школы купил хот-дог, но ел его дома — на столе валялась бумажка, в которую заворачивают хот-доги в уличных киосках, стоял кетчуп, большая тарелка была им измазана. Зато к полезной для здоровья гречневой каше сыночек даже не притронулся. Так, пил чай с шоколадным тортом, который я сделала позавчера, тряхнув стариной; причем не отрезал себе культурно кусочек, а отъедал ложкой от целого торта, и. ложку с недоеденным ошметком бросил там же, на блюде с тортом. И кто его только воспитывал! Под столом валялась кучка карамельных фантиков. Быстро вымыв посуду, я пошла разбираться с ребенком.

Сын сидел за секретером над тетрадками и учебниками, но даже и не думал делать уроки, а рисовал в дневнике (слава Богу, карандашом) голого Барта Симпсона. Вот и предоставилась возможность заглянуть ребенку в дневник, где уже вторую неделю отсутствовала подпись родителей.

Да, моя подпись отсутствовала, но наличествовало несколько учительских автографов. Один из них извещал, что ребенок явился на физкультуру без шортов, другой — что ребенок пришел на математику с мороженым, третий — что ребенок бегал на перемене.

В принципе, ни одно из этих извещений меня особо не расстроило. Шорты не были своевременно куплены не по его, а по моей вине. Я задержалась на работе, и мы опоздали в магазин, а потом уже было некогда. Какую вселенскую угрозу для математической науки таило недоеденное мороженое, я не поняла. В том, что ребенок на перемене бегал, а не лежал обессиленно где-нибудь в углу, я тоже увидела хороший знак. Но из педагогических соображений утаила эти свои впечатления от подростка, слегка, чисто профилактически, пожурив его за невыполнение правил внутреннего школьного распорядка.

Что характерно, мой ребенок, проявлявший незаурядные демагогические способности, на мои претензии ответил мне, что шорты не куплены — правильно, по моей, а не по его вине, что поскольку он не успел доесть мороженое на перемене, не выбрасывать же его было, я ведь все время талдычу ему про экономию и бережливость. И что на перемене побегать — святое дело, а если кто считает, что он должен чинно ходить по рекреации, взявшись за руки со своим другом, пусть пойдет и плюнет в свое отражение в зеркале.

В душе согласившись со всеми его доводами, но сохраняя строгий вид, я подписала дневник, где он за время нашего разговора успел пририсовать к голой попе Барта Симпсона торчащее птичье перо, и нетактично намекнула на поздний час и необходимость отхода ко сну. Ребенок сказал: “Хорошо-хорошо” — но, по-моему, просто пропустил мои слова мимо ушей. Как бы выключил мамочку после того, как тема разговора перестала быть ему интересной.

С чувством абсолютного педагогического бессилия я выдала ему двадцать рублей на завтраки, велела серьезно подумать о распорядке дня, и почему-то достала из книжного шкафа свои таблицы к типичным версиям о личности преступника. Задумчиво вертя их в руках, я вдруг решила проверить по ним случай с Катей Кулиш. Быстро начертив на чистом листе бумаги таблицу, я стала заносить в нее то, что знала из уголовного дела: время преступления — дневное, от четырнадцати до восемнадцати, возраст жертвы — пятнадцать лет, повреждения — такие-то, способ убийства… Тут я задумалась. Скорее всего — утопление? Ладно, пишем “утопление”…

Заполнив все возможные графы, я стала прикидывать эти данные к разным строкам таблицы, проверяя, с каким из возможных вариантов образа преступника наиболее совпадет случай Кати Кулиш. И не поверила своим глазам: по таблице выходило, что на совести виновного — серия аналогичных преступлений.

Перепроверяя себя, я пересчитала все данные еще раз. На всякий случай, уточнила время преступления, продлив период, в который Катя могла найти смерть, до двадцати часов, хотя это и было маловероятно. Поразмышляла над графой “способ”, написала: “неосторожное причинение смерти”. Подставила уточненные данные в таблицу еще раз — нет, все равно наука утверждала, что мы имеем дело с серийным преступником. Маньяком.

Утром, собираясь на работу, я провела у зеркала гораздо больше времени, чем обычно. Я старательно не красилась, и делала прическу так, чтобы это ни в коем случае не было заметно. В форме надо было выглядеть построже, но в то же время не строить из себя “синий чулок” и не давать повода думать, что я не знаю, с какого конца открывается помада. Учитывая, что я все-таки женщина, мне вовсе не улыбалась перспектива предстать безнадежным чучелом перед другой женщиной.

Короче, задача передо мной стояла на уровне квалификации визажиста-портретиста, рисующего на среднестатистическом актере Карла Маркса или Фридриха Энгельса: сделать себе такую внешность, которая бы одновременно понравилась загадочной милицейской шпионке и расположила ее к откровенности, и не понравилась бы ей — в том смысле, чтобы она не сочла меня достойной соперницей в отношениях с ее милицейским куратором и расслабилась до дачи показаний. Наконец, когда собственное отражение в зеркале стало вызывать у меня чувство отстраненного удивления, я сочла, что поставленной задачи добилась.