Мертвые уши. Конспект поэмы Покровский Александр

Хоть какое-то чувство.

Каждый чиновник сам выбирает себе время цветения. Сначала у него от жадности лопаются чешуйки, скрывающие от нас бутон, а потом, а потом во все стороны разливается дивное благоухание.

В чем можно упрекнуть наших отцов, так это в доброте сердечной. Из-за нее они не кромсают нас ни ножами, ни вилками, не вгрызаются, держа в уголках своего рта, не сплевывают в стороны, не икают и не рыгают.

Тут замешаны ипохондрия и меланхолия. Словом, это болезнь духа, души или чего еще там у нас имеется.

После выборов все время хочется вытянуть ноги, кои разуты, и поместить их в прохладу ручья-я-я-я…

В мечтаниях своих я уношусь далеко-далеко. Там я хочу увидеть каждого чиновника в гробу. И еще я хотел бы получить возможность ощупать те гробы на тот предмет, нет ли у них карманов.

Да. Был когда-то такой грех у одного, в общем-то, несчастного человека. Он еще, помнится, потом повесился.

Справедливости ради надо отметить, что само по себе предательство чего-то очень светлого там у себя глубоко внутри здорово с тех пор распространилось, а вот число повесившихся как-то совсем не увеличилось.

Произнеся «Отечество», он вырос на целый дюйм. Глаза мои в тот же миг увлажнились, сердце изменило свой ритм, селезенка екнула, как у боевой лошади, желудок квакнул, кишечник пукнул. Существуют ли другие свидетельства в пользу любви?

Пришел с работы, мысленно снабдил всех придурков цветками в условленном месте, после чего они у тебя в воображении ходят враскорячку и ищут вазу для отложения в нее полученного подарка.

Чем отличается власть в России от краба?

У краба все органы и члены действуют очень согласованно – членик за члеником, членик за члеником.

У чиновника нет души.

Душу чиновнику заменяет нюх.

Прежде всего, он развит в отношении подчиненных (они отвратительно смердят) и начальства (оно восхитительно пахнет).

Умереть чиновник не может. Это не человек. Это механизм. Сложный, как будильник.

Поэтому про него не говорят «умер», говорят «сломался».

Очень хочу, чтоб выдумали такую игру, где в качестве тамагочи использовались бы действующие президенты. Тогда каждый смог бы общаться с президентами, растить их, кормить и выносить за ними нечистоты.

Нашим медикам должен являться сам Сатана. Убежден.

Чиновник должен клевать по зернышку. Тем, кто именно так и клюет, я бы ежегодно вешал на грудь специальную награду – небольшие серебряные птичьи клювы.

Я гроша ломаного не дам за писательское искусство. Что за манера писать ни о чем?

И в то же время надо сказать, что рабское копирование нашей действительности вредит эффективности картин.

То ли дело непритязательный рассказ о сопливом отрочестве монарха – вот где чутье.

«Зиклий! Не дай остыть слишком горячему к тебе обращению, снизойди к негодному, утешь несчастливого, прерви его горький плач! Останови руку его, пытающуюся в горе, в безумии иссечь себе грудь тупым и тяжелым предметом, а после приюти его и приголубь! Ибо все, что я знаю о законах баллистики, говорит мне о том, что как аукнется, так и откликнется. А теперь главное: Сволочь, ты почему мне не пишешь?»

Хорошо бы все время иметь аргумент при себе. Только повстречал противника, как сейчас же выхватил из-под мантии аргумент и предъявил. Все это говорит, конечно, об упадке красноречия, ведь будь оно у нас в расцвете, кто бы молча выхватывал из-под мантии аргумент, но здесь я хочу говорить не об этом. Здесь я хочу говорить о качестве материи.

Была бы у нас достойная, плотная материя, под которой так удобно все время носить аргумент любой величины, кто бы из существующих парламентариев, спрашиваю я вас, отважился бы носить брюки! Ведь под ними нельзя спрятать ничего, что стоило бы показать.

И потом, залезать в штаны, рыться в них с гримасой, а потом извлекать на свет Божий совсем не то – это же погубить весь эффект, как я считаю.

И сказано: «По плодам их узнаете их!» – и точно, абсолютно точно. По плодам. Я бы даже добавил «и по последам», потому как только это скользкое нечто появилось из того места, из коего обычно все появляется, так сразу же стало ясно, какие у них будут плоды.

Гибель чиновника – повод наполнить бокалы. Братьям по цеху при этом к лицу будет скорбь, народу – смех и улыбки. В конце дня хорошо бы устроить кулачные бои.

«Религиозные и нравственные качества наши были в точности такими, какими мы сами их себе представляли!» Не пугайтесь. Это эпитафия.

Тайные замыслы – от самого их зарождения до полного созревания – должны быть видны.

Для этого в организм чиновника хорошо бы вживлять специальный прибор, отслеживающий и записывающий весь процесс вынашивания идей. Работы по его созданию уже ведутся в обстановке абсолютной секретности.

Все, что удалось узнать: без нанотехнологий тут не обошлось.

То ли я посвящен в тайные статьи торжественного договора, то ли мне открылись нехоженые тропы, пути решения, так открылись, что хочется сейчас же украсить голову войлочным колпаком, дабы держать мысль всегда теплой, сообразно требованиям времени.

Господи! Скажи, что я еще в состоянии сделать, кроме как сесть на каретную лошадь и скакать на ней до полуночи, размахивая каминными щипцами!

Открой мне, Господи, чем еще я могу поколебать происходящее, дабы сообщить ему ту малую толику рассудочности и человечности, что.

Начиная с самого зачатия, я придерживаюсь необычных, эксцентричных взглядов на десятки вещей, и нет такого события в человеческой жизни, по поводу которого я не составил бы своего любимого мнения.

Вот спросили меня, к примеру: «Как вам наш младенец?» – и я ответил: «Только бы головку держал!»

Народ должен тянуться к хорошему, поэтому в обиход должны быть немедленно введены лапти, потом следуют армяки и кокошники, а там и до мундира недалеко.

Для того чтоб удержать чиновника от тяги к мздоимству, я бы сделал следующее: я бы на каждом столе чиновника установил специальную стационарную надпись, повернутую только к нему, сидящему за столом.

Она состояла бы из следующих слов: «Окстись! Ни шагу дальше по этой тернистой и извилистой стезе!»

Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет, и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится, и стучится, и стучится оно в наши сердца.

В робкой надежде на ответный всхлип.

Воистину! Многообразны пути, по которым вынужден был направиться человеческий ум, чтобы дать задаче точное решение.

При обрисовке характера какого-либо представителя власти хорошо бы воспользоваться его свежими анализами. Наличие в выделениях свинца говорит о твердости характера, присутствие цинка – о цинизме, кадмия – о подлости.

«Почему? Почему? Почему мы погибающий народ?» – «Потому что мы продажны!» – «Но позвольте, милостивый государь, в чем же причина?» – «Причина в том, что мы нуждаемся. Не мы, но нужда наша берет взятки!»

Спешу, спешу, спешу!

Спешу успокоить всех.

Разговор этот происходил на Британских островах во второй половине шестнадцатого века.

А я ведь тоже хочу! Хочу проснуться поутру и в тот же миг жахнуть чего-нибудь общечеловеческого. Вот такого, чтоб всем, чтоб всем поровну и чтоб в груди все раздвинулось от полного, непомерного счастья, чтоб, значит, в каждого – и туда и сюда…

Мне нравится их аргументация, а также положение рук при произнесении речи, а еще – блеск глаз, меняющийся тембр голоса, состояние челки и прямота позвоночника.

Вранье многим обязано прекрасной упаковке.

Аристотель говорил: «Когда человек думает о чем-то прошедшем, он опускает глаза в землю, но когда он думает о будущем, он поднимает их в небо».

Интересно, о чем думают наши властители, когда смотрят вбок?

С большим жаром и живостью замечу: нелегкое это дело царствование. Тут прежде всего страдает стул – он разжижается, и ум – он тоже разжижается. То есть разжижение начинается с обоих концов, что приводит к встрече обоих этих разжижений в районе надежно связанной когда-то пуповины.

И что же? Она начинает ослабевать.

Извольте знать, что я, по примеру великих физиологов, излагаю один и тот же вопрос вновь и вновь в слабой надежде на отклик со стороны изучаемого предмета. Ум чиновника! Что может быть необычнее?

И есть ли исследователь благодарней, чем я, мечтающий зарегистрировать самый незначительный трек, утихающий огарок, летящий окурок, ничтожное послание в виде царапины на закопченном стекле бытия?

Именно, именно, именно! Она. Проистекла. Откуда? Откуда взялся этот обильный источник темноты, это прибежище мрака, это расплывчатое употребление, казалось бы, самых точных слов, путающее самые светлые и возвышенные умы?

Из детства? Ужели всему мы обязаны этой поре, где всё, решительно всё – сопли и горшок?

Увы нам!

Страшный стук в дверь разорвал пополам все эти мои рассуждения о чиновниках и детстве.

Даже не знаю, когда я к ним вернусь!

Обычно все принимается так, как оно и происходит. Меньше всего на свете люди утруждают свои мозги путаными мыслями. Идеи времени и пространства, болезни Вселенной или маленькие неприятности с ней; или то, как мы доходим до этих идей, из какого материала они образованы, как роднятся они с нами; как они вообще появляются в нашем уме, подбираются ли где-то в пути, по дороге; или возникают на сон грядущий, когда все уже расстались не только с брюками, но и с трусами, вместе с тысячами других изысканий, предвидений и пререканий относительно свободы и необходимости, на чем двинулось рассудком великое множество лучших сынов человечества, никогда не приносили ни малейшего вреда головам остального люда, что всегда воспринималось мной не иначе, как Божья благодать.

Музыка должна постоянно ласкать слух. Однако не слушайте долго Вагнера. Говорят, что от этого возникает желание напасть на Польшу.

Некоторые испытывают презрение к выдумкам. Им отвратительны любые муки творчества. А я вот без творчества не могу. Меня давно привлекает создание меморандумов.

Если б меня пустили во власть, я бы, к примеру, ежемесячно издавал бы манускрипт о независимости Грузии.

Взявшись за радение о народе, чиновник должен помнить, что это обострит все его боли, задержит выделение пота, истребит его бодрость, разрушит его силы, истомит его тело, высушит первичную влагу, создаст предрасположенность к запорам и, как следствие, подорвет здоровье.

Письмо – это угощение. Классики говорили, что, затрачиваясь на устройство подробного угощения, вы сделаете большую глупость, если так худо распорядитесь, что позволите вашим критикам его разбранить.

Плевал я на критиков. Вот.

Политикам всегда надо помнить о реинкарнации, ведь следующую жизнь можно начать слизняком, а уж потом превратиться в какого-нибудь мелкого ползучего гада, после чего преобразиться в гада покрупнее – в крокодила, например, – затем уже можно стать млекопитающим – хорек подойдет, – потом пойдут лисы и волки, а затем вершина всех превращений – шимпанзе.

И только после обезьяны открывается прямая дорога – догадайтесь куда.

Ах, если бы таким чувствам, как благосклонность и расположение, был бы закрыт доступ в наши суды – в этот, конечно же, священный трибунал; если бы остроумие гнушалось там взятками, а уверенность, что корысть всегда стоит в стороне, не оставляло бы нас ни на минуту и страсть никогда не садилась в судейское кресло – как было бы все это здорово, господа!

Но – увы!

Все мешанина и неразбериха, и еще – большая бойкость азиатского ума, наблюдаемого, впрочем, чаще всего в гораздо более теплом климате.

Жалею только о том, что в наших палестинах нельзя круглый год носить одну только рубаху до пола на совершенно голом теле – в этом случае обеспечивается неплохое и постоянное проветривание скрытых достоинств.

– Ну, как там наши дела? – спросил бы я высокое начальство, кладя руку ему на колено, пытливо смотря ему в очи, в надежде на скорый и убедительный ответ. Отвлекаясь на мгновение, замечу, что я не всякому начальству кладу руку на колено. Я кладу ее только тому начальству, которое мне симпатично, ибо я пока не вижу иного способа выразить эту внезапно возникшую симпатию. Я даже предлагаю ввести сей жест в обязательное собрание жестов, принятых в отношении делегатов и депутатов. Это очень удобно: положил – симпатия, положил – еще одна.

И потом, это все упрощает. Услышав от начальства ответ: «Хреново!», например, я бы немедленно убрал свою руку с его колена и мягко откинулся бы на кресло, выразив таким образом изменение своего отношения к нему из-за подобного взгляда на нашу историческую перспективу.

Терпеть не могу предвыборное роение.

Все возбуждены и крутятся вокруг матки.

Дела нет, но при нем всегда кто-то есть. Выборы, встречи, вопросы, опросы.

Вопросы всегда одни и те же: пенсии, продукты, подъезды, канализация, дороги.

Есть, правда, и идиотские: «На кого вы нас покинете?», «Как ваше здоровье?» и «Что там в Ираке?».

И количество вопросов с годами только растет. Почему-то это обстоятельство опрашивающих радует.

Знаете, чем Россия отличается от паровоза?

Тот пары спускает, а Россия пары перепускает.

И бродят они по внутренним лабиринтам.

Так что задача тут только одна: вырыть новые лабиринты.

И поглубже.

Чтоб лет на десять хватило.

Никто же не хочет остаться в памяти потомков.

Наоборот, все хотят из этой памяти как можно быстрей исчезнуть. Чтоб даже лица забыли.

Вот она – новейшая история.

Мощные надавливания на голову в самом начале детства, повлекшие затем помятие указанной головы, могут закончиться тем, что человека назначат в цари в сильной надежде на то, что все плохое в его жизни уже было.

Безо всякого усилия, без малейшего уродливого напряжения каких-либо сухожилий или мускулов на лице своем или же на теле должен заявить: я всегда восходил от первоисточника данного явления.

Под явлением здесь надо понимать явление нам радетеля в образе думающего спасителя, что выгодно отличает его от спасителя не думающего, брякающего что попало.

Последняя мысль, которую позволено нам донести: подлунный мир, оставленный ему в награду, далек от совершенства и ему предстоит избавить нас от тех козявок, что мешают нам глубоко и благочестиво дышать.

Все наши движения в политике и экономике связаны с едой, с желанием отхватить, оттащить в сторону и там сожрать. Недавно я видел представителя нашей культуры. Она теперь тоже связана с едой.

У него в глазах стояли склеротические слезы. Он, бедняга, не держит свою собственную мысль. Она от него удирает, ускользает, как живая. Он не может ее додумать и договорить – взор отуманен, ум одурманен, дыхание нечисто.

Ясно, что в детстве он не пробовал авокадо – прекрасное очистительное средство.

Или не ел натощак сырой тыквы. Может быть, ему следует питаться соком репы, стручковой фасоли, шпината, салата ромэн, дынного дерева, хрена и моркови?

Может, нашим деятелям стоит вообще перейти на растительную пищу, чтобы сделать наши политические, культурные и экономические роды как можно более естественными, без огромного количества крови и околоплодных вод?

Всякий чиновник должен изваять что– либо в камне. Ибо только камень способен придать достаточно ясности всей прожитой чиновником жизни.

Полученная фигура должна быть и объемной, и назидательной.

Она должна утолять все возрастающую жажду знаний призретого населения.

Ах, если б не мое богатое воображение! Оно меня переносит то туда, то сюда, и я вижу то то, то это. И у этого я вижу то, а у того – это. К примеру, я вижу генеалогическое древо, источенное червями. Или я вижу обезумевших повитух, пустившихся в пляс. И все это в связи с нарождением нового. У нас так нарождается новое. У него уже есть голова и ладони. Скоро нам покажут и задние ноги.

А потом у него отвалится хвост.

Хотелось бы начать так: «Параллель эта была проведена здесь, собственно, для того, чтобы дать остыть слишком горячему обращению…» – затем следовало бы перечислить все заслуги покойного члена (Законодательного собрания), перемежая их словами: «перенесенные им страдания» и «томительность печального заточения», а закончить хорошо бы так: «Он не выдержал перемен, кои произошли с быстротой молнии!»

Иногда я позволяю себе отступления от нашего наступательного движения вперед в предложенном повествовании. Тонкость же отступательного искусства заключена в том, что я с легкостью возвращаюсь, подхватывая тему, переносимую в мое отсутствие малейшими дуновениями нашей обыденности на манер пера, оставленного воле ветра; подхватываю же я ее с той лишь целью, дабы не ускользала она от внимания моего читателя, не столь искушенного в упражнениях разума.

«Я тщетно искал следы врожденной доброты на его лице!»

Это эпитафия. Тут недавно один усоп. В Бозе. Умер. Почил.

Вот я и подумал: хорошо бы установить ему памятную доску – он в профиль, она (его мечта) в профиль, а под их профилями надпись.

Вот так, кротко, по-братски, с неизъяснимой нежностью.

Мне понравилось выражение «положить охулки».

Не наложить, а именно положить – то есть опустить нежно, аккуратно.

Что оно означает? Оно означает охулить что-либо, подвергнуть хуле.

И насколько оно лучше выражения «Я на вас положил»? Намного. «Я на вас положил охулки».

Маленькие такие. Так и хочется их на кого-нибудь положить, а потом сказать: «Господа! Я на вас положил… (выждать паузу, оглядеть все вокруг, а затем закончить) охулки!»

Сколько государственных средств удалось бы нам сэкономить, если б в замене чиновников можно было бы использовать порывы ветра. В этом случае в каждом кабинете оных страдальцев должен был бы разместиться особый парус. Тогда бы при смене руководства достаточно было бы команды: «Поднять паруса!».

В этом случае любому из них следовало взять в руки это полотнище и выстроиться с ним на пороге своего бывшего жилища.

Там бы их и подхватило ветром.

Наш любимый инструмент – зубы. Именно с их помощью мы зачастую развязываем узлы – добротные, честные, дьявольски тугие, крепкие. Разумеется, я не имею в виду узлы большой политики. Для их разрушения приходится ожидать настоящей катастрофы. Под катастрофой здесь не следует понимать приход маленького человека с богатым воображением. Под ней следует понимать приход большого человека с гигантским воображением, который возьмет, да и хряснет в сердцах по всему наболевшему.

Нет конца разысканию истины!

Все чиновники должны петь. Я считаю, что у них дивный голос. А еще они должны рисовать. Картины потом можно будет продать лизоблюдам, а деньги раздать нищим.

Вообразите себе следующее положение: в моем распоряжении целый чан ужасной грязи, а передо мной – все чиновники империи, построенные в колонну по одному. Они подходят ко мне один за другим, а я кидаю в них грязью. Каждый получивший свою порцию сначала целых полторы минуты недвижим и безгласен, как призрак из «Гамлета», и грязь стекает по его лицу во всем своем величии, а потом он приходит в себя, торопливо меня благодарит и отходит.

Готов поклясться: ни один комочек грязи не пропал у меня даром.

Знаете, что это было? Мне привиделось, что меня избрали президентом России.

Действительно! Опасен каждый шаг, опасны извилины, опасны лабиринты, опасны хлопоты, в которые вовлечет тебя погоня за этим мишурным блеском, манящим призраком.

Ах, чинуша! Ведь продадут тебя твои же сотрапезнички!

Продадут и посмеются, потешатся над несбывшейся мечтой о сытости и благополучии, поиздеваются над ранами, полученными в сражениях за величие любезного нашего Отечества.

А потомки проклянут и измажут твое имя неокрепшим коровьим дерьмом.

Стоит ли горячить себе кровь изнурительными бессонницами? Стоит ли слезы лить о былом и грядущем?

А потом – всё черви и тлен и отдельное место в аду, рядом со служителями религиозного культа.

Вот послушал я их и подумал: а ведь они все сумасшедшие. И собрание это – собрание сумасшедших. И сидят они, как сумасшедшие, и слушают, как ненормальные, и говорят, как тронутые, а глаза у них светятся чокнутой радостью и свихнувшимся разумом. Неужели же один на всем нашем свете и есть нормальный человек, и этот человек – я?

Вот оно – настоящее одиночество.

Задница Его Величества так высоко вознесена над миром своих истовых почитателей, что все, что так или иначе вылетает из нее, немедленно распадается на отдельные фрагменты. Потом те частицы, что какое-то время тому назад еще были частью Его Величества, метят стоящих внизу.

Эти отметины почитаются за награды.

4 ноября – День народного единства. Это единственный день в году, в который народы России едины.

В остальные дни ищутся виноватые.

Раньше, чтоб указать на причины того или иного события, говорили: «Ищите женщину», теперь следует говорить: «Ищите деньги».

Неужели вы не видите для России хоть какой-либо перспективы?

Не-а!

Вы оптимист?

Да!

Не случалось ли вам внезапно переходить с рыси на полный галоп? Боже ж ты мой, сколько стука и пены!

Если представить себе наше любезное Отечество в виде лошади, то следы подобного перехода очень скоро сделаются куда как очевидными – в виде таких небольших, непрерывно роняемых куч.

Вы никогда не дули в какой-нибудь духовой инструмент по ту или иную сторону Альп? Нет?

Вот и я не дул. А так хочется. И чтоб непременно были бы Альпы.

Мысли мои вертелись вокруг звона колокольчика, а потом они стали вертеться вокруг гласа трубы перед лицом вставшей перед нами задачи воскрешения любезного Отечества. Как еще нам поднять его из руин, кроме как призвать к действию граждан с помощью этих традиционных звуков? Что еще может поколебать покой душевный, кроме милого уху малинового звона или пронзительного дыхания рожка?

Сурово нахмуренные брови, стан мелкий, но прямой, и речь такая сдержанная, но торжественная, будто на первом же уроке в школе сдается наизусть букварь, может означать только одно: какие у нас все-таки громадные армии.

Я точно сейчас же вижу – танки, танки – вся Европа в танках. Танки на улицах, танки в кафе, танки с сигаретой в зубах, танки в фуражке.

Что же еще можно ожидать от сословия повитух?

Вам никогда не случалось обрисовывать черты одного человека, пользуясь для этого чертами другого?

Только они должны быть заняты одним и тем же делом, тогда от колебательных движений – а любое общее дело связано с колебаниями – черты одного переходят, перетекают, переползают в черты другого, и через какое-то время в одном может быть больше черт другого, чем в том, другом, до начала их общих терзаний.

Вон! Точнее, я хотел сказать: вот!

Вот! А уж потом, а уж потом.

О чем это я, собственно? Я о преемственности.

Вы не замечали, что при длительной скачке всадник постепенно приобретает черты лошади?

А я замечал.

Это нечто совершенно непереносимое. Где-то я слышал, что предки у них то ли постельничьи, то ли еще что-то рядом со спальней. Отсюда – и восторг, когда видишь теплого, со сна, своего барина.

В кои века представился случай усесться спокойно и поразмыслить относительно вида, формы, конфигурации, строения, соединения, сочленения, доступности, соразмерности и сообразности всех частей, составляющих животное, называемее женщиной, а также сравнить их по аналогии, как вдруг ворвался некто и обезглавил самое замечательное и любопытное рассуждение, когда-либо зарождавшееся в недрах моей умозрительной философии.

– Слышь, Саня! – вскричал он. – Ты немедленно должен высказаться относительно того, как нам обустроить то, что нас вокруг окружает! – при этом он отпил из моего графина, стоящего у меня на столе, и сделал он это прямо из горлышка, потом он пролил воду себе на грудь, утерся, крякнул и выпучил на меня свои зенки. – Без тебя – никак!

С первого взгляда может показаться, что таково и есть истинное положение вещей. Но нет! Мы еще всем покажем. Мы вздыбимся, мы пойдем, мы взойдем – словом, не все так плохо, как представляется на первый, непросвещенный взгляд, и низменные интересы никогда не всплывут, не одержат вверх, не собьют с толку наши высшие способности, не окутают их дребеденью, туманом, густым непроглядным мраком.

Слизь не заменит нам мозг.

У нас еще есть основы – костяк, скелет, а познание добра и зла крепко запечатлено в нашем здравом уме.

Кое-что, подобно некоторым нежным частям нашего тела, от крайнего напряжения постепенно утрачивает, конечно, тонкую восприимчивость, но во всем остальном мы – как ствол, как стена, как сталь, как скала!

Каждый здравомыслящий человек, заметя чрезвычайный прилив крови к моему лицу, вследствие которого лицо мое, выражаясь художественно и научно, изменило свой цвет на целых шесть с половиной тонов, если не на целую октаву, словом, побагровело, сделал бы правильный вывод о том, что я взбешен.

И взбешен я непринятием наших мирных инициатив, кои были произнесены суровым, размеренным тоном, не оставляющим ни малейшего сомнения в том, чем все закончится, ежели они приняты не будут.

А закончится все тем же, чем и всегда, – игривостью и желанием вылизать все, что под руку подвернется.

Ах, какая роскошная паника в обозе. Вы не чувствуете ее? Нет? Не слышите, как ржут лошади, рвутся стремена, как ломаются повозки, как все переворачивается, роняя пену.

А я чувствую. Началось.

Я вытянул вперед губы и вернул свой ум на место. Очень полезное упражнение для возвращения ума. А то в последнее время ум мой совершенно отбился от рук – то тут его нет, то там.

Перед тем как садиться на стул, он произвел звук, который я полностью отношу к простым колебаниям, в отличие от колебаний сложных, меняющих свою тональность.

Его Высокопревосходительство так добр к нам, что он немедленно избавил нас от необходимости сосредоточения на оттенках. И как приятно в столь трудный для Отчизны миг не растрачиваться на слух, употребив себя на все остальное с неугасимым мужеством.

Раны в паху, полученные герцогом Наваррским при взятии Наварры, мешали ему в занятиях государственными делами. Я не знаю, в какую часть тела ранены нынешние отцы.

Пожалуй, есть одно место, очень близкое к паху.

Разговаривайте с ними о ней. Рассказ о полученной ране облегчает солдату боль.

«Рассуждая о торговле, я попадаю в свою стихию, ведь именно потребление наших продуктов наряду с их производством дает хлеб голодным, оживляет города, приносит деньги, поднимает цену наших земель и…» (конец цитаты).

К большому ущербу нашей науки, судьба распорядилась так, что ни одно рассуждение данного мужа не было доведено им до конца.

Слезы обильно полились по моим щекам. Я не успевал их утирать. То слезы радости. Я утер лицо, положил платок в карман, потом достал его и снова утер лицо. Господи! Как хорошо! Выбрали! Вот это самое, небольшое, но крепкое – выбрали! Мы выбрали, а потом нас – выбрали. Как картошку на обед – покопались в ведре – и на тебе. Вот только руки, конечно, немного запачкали, но ведь дело-то сделали. И какое дело! Словом, слезы, господа, не сдержать.

Все объясняется сменой наших идей. Идеи наши меняются с такой быстротой, очевидной для просвещенного меньшинства, что они совершенно не успевают осесть в мозгу и подвергнуться там осмыслению у остального большинства.

Я же, подобно всякому философу, испытываю зуд рассуждать обо всем, что ни случилось, давая всему объяснение, во время коего ожидаю для себя величайшее удовольствие от беседы на тему смены идеи, нимало не опасаясь, что она будет выхвачена у меня и представлена миру как собственная идея нашего правителя – чистейшая он душа!

– Ваше Высокопревосходительство! Тут после выборов! Сами знаете! Так, так! Жду ваших распоряжений насчет состояния дел во вверенной мне губернии. А? Что? Не понял вас, что? Плохо слышно! Нет! Нет! Совсем не слышно! Что надо сделать? А? Куда пойти? Что? Мне пойти? Куда? Плохо слышно! Наша губерния очень далеко, поэтому, Ваше Высокопревосходительство, просьба, не повторите ли еще раз? Как пойти? Всем? Всем пойти? По буквам, Ваше Высокопревосходительство, тут такая слышимость, диктуйте по буквам! Мне пойти? Куда? Ах всей губернией? Понятно! Всем, значит! Так! Всем пойти? На? Хорошо! Всем пойти на! Харитон? Так, хорошо, Харитон! Потом Ундина? А кто это? Хорошо, записываю, Ундина! И? Что вы говорите? Неужели Йорик?..

То была повесть о бедном Йорике.

Национальная безопасность – это что-то вроде сточной канавы, куда в конце концов должны попадать: экономика, политика, ученые, люди, идеи, деньги, открытия.

«Великие умы сходятся. Существование в одиночку совершенно невыносимо, ибо в этом случае не с кем поделиться фантазиями, возникающими поминутно», – мысль эта плавала в моем рассудке без парусов и балласта, как простое предположение. Миллионы мыслей, как отметил бы классик, каждый день спокойно плещутся в тонком слое человеческого разумения, не выносясь ни вперед, ни назад, пока какой-нибудь легкий порыв страсти или корысти не пригонит их к тому или иному краю.

Полноте, полноте, полноте! Положительно, и как верно! Все мы мыслим! Все мы мыслим на сей счет! Если мы вообще мыслим! Не может быть никаких сомнений! В других вещах мы можем быть обмануты ложной видимостью, но тут! С трудом мы строим правильные предположения о том, что существует на земле, и с усилием находим то, что лежит перед глазами! Но ум! Ум в себе самом содержит все факты, все поводы, все доводы, все доказательства, он соткал, он создал ткань, словом, не сдержать.

Ткань рассуждений? Вы об этом хотите знать? Ну что ж, вот вам и ткань.

Едва он откроет свой рот, как сейчас же становится понятной его речь, очевидны ее обороты, ее плотность и чистота, а также точная доля страсти в вышивании различных узоров, нарисованных перед нами добродетелью или пороком.

Бедняга, ему некуда деться. Он еще не закончил, а мы уже вынесли ему приговор.

Вам хочется знать какой? А вот какой: «Врет ведь сука!»

Выражение «ума палата», на мой взгляд, предполагает, что ум его помещается все– таки не в теле, а где-то рядом, в то время как тело его барахтается в грязи на манер головастика.

«Мать моя на сносях! Оно! Оно!!!» – воскликнул я, после того как меня посетила мысль.

Вот что мне пришло на ум: слабость всех математиков состоит в том, что они так усердно трудятся над доказательством своих положений и настолько при этом истощают свой разум, внешние и внутренние силы (здесь я имею в виду печень и кишечник, конечно же), что не способны потом ни на какое практически полезное применение доказанного.

Проще говоря, у нас прекрасные экономисты – все мудры, мудры, мудры необычайно, и говорят, и говорят, и говорят, и с каждым словом убеждают в своей правоте все глубже и глубже, а между тем экономика все равно – полное гумно.

Это только сначала на земле лежит куча навоза, а потом эта куча превращается в плодородную почву, и выгребные ямы только какой-то период служат по своему прямому назначению, а потом они уже служат культуре.

Мне немедленно представился случай разрешиться мыслью. И я ею разрешился. Вот она: «Все они сдохнут!»

«Господи! – воскликнул я сейчас же. – Сделай так, чтобы никто не избежал этой участи! Сделай так, Господи, чтобы никакой хитростью они не смогли продлить свое земное пребывание! И чтоб тела их сначала вздулись, а потом и расползлись в осклизлую массу, после чего и подверглись тлению! И чтоб кости сгнили бы, рассыпались в прах! А лучше, Господи, чтоб их съели африканские гиены, которые так ловко дробят беззащитный скелет! А затем те гиены пропустили бы их через свой потрясающий желудок, из которого они вышли бы в виде огромной зловонной кучи! Вот и все, Господи, очень тебя прошу!»

Ну, так нельзя, ребята! Никакой логики ни в чем. Что-то с ними происходит. Слушаешь – и ни слова правды. Во бля!

Надрез брюшной полости или матки шесть недель не выходил у меня из головы. Я где-то вычитал и проникся убеждением, что, если ребенок слишком велик, извлечение его таким образом из чрева не повредит в дальнейшем состоянию его разума. Вот какие мысли возникли у меня после всех этих с превеликим терпением выслушанных речей.