Серебряный медведь Русанов Владислав

Глава 1

Звенящая тишина наполняла лес.

Полное безветрие. Листок не шелохнется.

Умолкли птицы: оборвали тоскливые песни клинтухи и удоды, стихло щебетание иволг и горихвосток.

Лесное зверье чует присутствие человека. Таится, старается без повода не выдавать себя. Опытный охотник всегда догадается о засаде по непривычному молчанию в чащобе.

Ингальт выплюнул колосок овсяницы и смахнул со штанины муравья. Порыскал глазами по сторонам – не угораздило ли пристроиться рядом с гнездом кусачих рыжих букашек? Нет. Триединый помиловал. Может, вздремнуть? Ведь, судя по всему, врага еще дожидаться и дожидаться…

Между серыми стволами, пригибаясь, пробежал дозорный.

Глупый-то какой…

Зачем прятаться, когда вокруг все свои?

В буковой роще на холме, который дорога огибала с юга, скрывались сотни две пеших бойцов, вооруженных чем попало. Вилы, косы, рогатины. Сброд. Ингальт скривился. Вот уж не думал и не гадал, что окажется в такой компании. Крестьяне, согнанные из трех ближайших деревень. Когда начнется заваруха, их вырежут подчистую. Уж кто-кто, а он, отставной солдат, отдавший Сасандре пятнадцать лучших лет жизни, это понимал прекрасно.

Вот чуяло сердце – в Тьялу нужно отправляться после отставки. Там и земля плодороднее, и люди поспокойнее. Но в долине Дорены нужно было бы пахать, сеять, жать. Не то чтобы он не любил зарабатывать на жизнь своим трудом. Просто хромому легче добыть пропитание здесь, в лесах северной Тельбии.

Конечно, бортничать не так весело, как сражаться, но жить-то надо… Листовидные наконечники, которые используют кровожадные карлики дроу, режут мышцы и сухожилия в лохмотья и мелкие ошметки. Так что нужно быть благодарным Триединому, что нога уцелела, хоть и перестала сгибаться в колене. О службе в армии калека должен забыть раз и навсегда. Даже обозником. Генералы не любят, когда солдаты припадают на одну ногу и дергаются на ходу, словно марионетка в руках неумелого кукловода.

Ингальту выдали причитающуюся ему плату и прибавку за ранение, и он отправился на юг. Потихоньку-полегоньку пересек Гоблану. Он и в самом деле поначалу хотел отправиться в Тьялу, ведь там можно и кого-нибудь из старых знакомцев встретить – выслужившие срок солдаты, сержанты и офицеры по обыкновению получали наделы в правобережье Дорены. Но в захолустной деревеньке, что притулилась к излучине реки Ивицы, в двух днях пути от Медрена, города довольно богатого, славящегося на все окрестные земли осенними ярмарками, он повстречал Ольдун – крепкую телом и добросердечную вдовицу, хозяйку харчевни. Отставной солдат вначале решил задержаться и починить плетень. Потом крышу. После – хлев, где коротала дни пегая корова с грустными глазами и кривыми рогами. Как-то само собой получилось, что небогатая награда за честную службу пошла на обновки четырем детям Ольдун – трем сорванцам-погодкам и трогательно рассудительной шестилетней дочке. Так Ингальт остался в Тельбии.

Он не претендовал на хозяйское место. Просто помогал Ольдун, если возникала необходимость, а в свободное время ходил в лес, собирал мед из полудюжины бортей. Случалось ему утихомиривать чересчур буйных посетителей из лесорубов. Двух-трех выбитых зубов вполне хватило, чтобы местные забияки сообразили – с хромым ветераном лучше не связываться. А вскоре они зауважали чернявого, но рано поседевшего выходца из далекой Уннары. А что? Обычный мужик – не лучше и не хуже других. Так же любит попить пива, покурить трубку, почесать язык долгими зимними вечерами.

Когда в харчевне Ольдун появился усталый гонец на опененной лошади, привезший головокружительную новость – Сасандрийская империя ввела войска в пределы Тельбии, – Ингальт вначале не почувствовал ничего. Ни гнева, ни радости, ни даже удивления. Он отвык ощущать себя частью империи и не желал пока относиться к подданным тельбийского короля Равальяна, который, впрочем, особой властью и не обладал, будучи не в силах приструнить наглых и независимых землевладельцев. Тогда бортника гораздо сильнее волновали расплодившиеся жучки, личинки которых пожирали соты. Да и прочие селяне тоже как-то не приняли грядущую войну близко к сердцу. До того ли, когда на дворе месяц Кота,[1] спелые колосья пшеницы клонятся к земле и уборка урожая куда как важнее и политических интриг, и военного вторжения? А если прибавить к этому вечное брюзжание бедняка, которому все равно, на кого горбатиться и какой власти налоги платить…

Осознание того, что война – это все же плохо, пришло вместе с первыми отрядами латников ландграфа Вильяфа Медренского. Защитников отечества нужно было кормить и одевать. Хлопоты о своем войске его светлость мастерски перебросил на сельские и городские общины подвластных земель. Латники жрали в три горла, их кони лоснились – шерстинка к шерстинке, но умирать за Тельбию никто не спешил. Сасандрийских полков поблизости не наблюдалось, и люди начали роптать. Пока враг завоюет, свои точно уморят голодом. Известно, клоп под боком мешает куда больше, чем медведь в дальнем бору. Неудобства от разместившихся на постое защитников налицо, а пользы – кот наплакал.

Латники иногда съезжали. То ли на учения выбирались, то ли ландграф время от времени переставлял отряды, чтоб не застаивались на одном месте, не обрастали жирком и знакомствами по селам и городкам. Тогда появлялись свежеиспеченные повстанцы. Борцы за свободу и независимость, за волю, равенство и братство, язви их в душу… Ватаги «Алой розы», «Белого шиповника», «Желтого тюльпана» вытрясали из крестьян то, что каким-то чудом уцелело после воинов его светлости Вильяфа. И попробуй только воспротивиться! В миг единый объявят тебя пособником тиранов, мешок на голову – и с крутого бережка в Ивицу. Особенно лихо куролесила по округе шайка «Черного Шипа». Откуда они берут такие названия? Вроде бы суровые люди, привычные к оружию, не гнушающиеся врагам кровь пустить при случае, а как доходит дело до кличек и названий отрядов, словно размякшие в холе и неге купчихи…

За неполный месяц такой жизни Ингальт стал хмурым и дерганым. По вечерам все чаще заводил разговор с Ольдун о том, какие хорошие земли дают в Тьяле выслужившим срок ветеранам. Харчевню можно продать. Купить повозку и пару крепких лошадок да и мотануть. Подумаешь, каких-то полтора-два месяца! К зиме доберемся. А зимы в долине Дорены мягкие, почти как в Камате на побережье Ласкового моря. Сказывается близость Синегорья, защищающего Тьялу от холодных северных ветров, восточных суховеев и придерживающего тепло и влагу, приходящих с юга. А то можно в Уннару направиться. Жизнь там, правда, опаснее из-за редких, но жестоких набегов кентавров, однако человек ко всему приспосабливается. Лишь бы избавиться от кровопийц-нахлебников, так и норовящих выжать из тебя все соки, как каматиец из виноградной грозди.

И вот, когда вдова уже почти согласилась, в деревню вошла очередная рота латников господина ландграфа. Крестьянам предложили встать грудью за попираемую врагом родину. Причем довольно прозрачно намекнули, что у отказавшихся исполнить патриотический долг путь один. Все те же мешок и берег Ивицы.

Ну как тут возразишь?

Пришлось соглашаться. Без особой радости. Без малейшего воодушевления. А куда деваться? Война докатилась и до их графства.

Согласно донесению лазутчиков, передовой полк сасандрийцев неспешно двигался по дороге, имея целью захват Медрена. Ингальт мог оценить стратегическую важность города, отстроенного на пересечении нескольких торговых путей. А уж если отставной солдат-имперец это понимал, то генералы и подавно.

Замысел сурового капитана графских дружинников был довольно прост. Он хотел атаковать колонну на марше. Рассечь несколькими клиновыми ударами и уничтожить солдат по отдельности. Сила имперской пехоты в слаженности и взаимовыручке, когда каждый чувствует плечо товарища. Обычное построение полка в сражении – прямоугольная баталия. Три роты щитоносцев в первом ряду. Второй и третий ряд – пикинеры, нацелившие свое оружие над плечами бойцов со щитами. Внутри – рота арбалетчиков, офицеры, полковое знамя и барабанщики. Конница, ежели таковая имеется, прикрывает фланги или жалящими ударами теребит врагов, не давая сосредоточить силы для прорыва пехотного строя.

Главное – в самом начале боя не дать имперцам построиться, образовать ощетинившуюся пиками стену щитов.

Для этого в зарослях малины, шагах в ста правее по склону холма, спрятались полсотни лучников – туда отобрали лучших из лучших. Охотников, бьющих куницу и белку в глаз. Хотя в сражении особая меткость каждого стрелка менее важна, чем умение отпускать тетиву разом, по команде. Падающие с неба, подобно зернам, что сеятель разбрасывает на пашне, стрелы загоняют в пятки даже самые отважные сердца.

Лучники, скорее всего, постараются накрыть первым же залпом командира полка вместе со всеми офицерами и кавалерию, которая в пехотных полках используется на марше для охранения, дозоров и разведки.

После того как стрелы внесут сумятицу в ряды сасандрийцев, вниз по склону на врагов бросятся вооруженные чем попало крестьяне. В том числе и Ингальт. Ветеран понимал, что если им удастся просто добежать до противника, значит, Триединый сотворил чудо. Да их задача и не в том, чтобы схватиться с солдатами врукопашную. Отвлекающий маневр, и не более того. Когда имперцы повернутся лицом к орущей и улюлюкающей толпе, в тыл им из тенистой лощины меж двумя холмами с противоположной стороны дороги ударят латники ландграфа Вильяфа. Сотня тяжеловооруженных всадников – это не шутка. Вот тут пехоте придется по-настоящему тяжело. Особенно если не успеют выстроиться в линию.

Сочувствовал ли Ингальт солдатам, которым предстояло вскоре погибнуть у трех безымянных холмов? Вряд ли. Жизнь отучила его излишне расточать жалость. Это четыре года назад он был имперским пехотинцем. Трудягой солдатом, на плечи которого ложится основная тяжесть в любой войне. Сейчас он тельбийский крестьянин, стремящийся во что бы то ни стало уцелеть, не дать себя проткнуть ни пике имперца, ни мечу ландграфского вояки, два десятка которых маячили между серыми стволами буков. Командир роты латников был бы последним дураком, если бы безоговорочно поверил в желание селян погибнуть с именем ландграфа на устах…

Среди деревьев на той обочине ярко сверкнул солнечный зайчик. Раз, другой, третий…

Все ясно как божий день. Командир призывает к готовности. Подает сигнал отполированным клинком меча.

Ингальт покрепче стиснул рукоять рогатины. Удрать бы… И плевать на дурацкие понятия о чести… Это все игрушки для благородных. Простому человеку следует помнить одну истину: не до жиру, быть бы живу. Хотя… Не дадут. Вот как напыжились спрятавшиеся позади латники. Ну, и ладно! Пускай все катится в глотку ледяного демона! Кошкины дети! Мы еще поглядим, кто кого…

По дороге свободной рысью проехали трое воинов. Лица серьезные, сосредоточенные. Глаза внимательно шарят по кустарнику на обочинах. Один из всадников, кажется, женщина.

Выходит, наемники. Из вольных банд,[2] набираемых кондотьерами. В имперскую армию женщин не берут.

В руках у воительницы – взведенный и заряженный арбалет. И почему-то холодный прищур карих глаз – Ингальт очень хорошо рассмотрел ее, невзирая на порядочное расстояние, – не оставлял сомнений в убийственной меткости первого же выстрела.

Дозор прорысил мимо засады и скрылся за поворотом дороги. Если люди ландграфа не последние дураки, то наемников постараются по-тихому пришлепнуть. При атаке на маршевую колонну неожиданность играет едва ли не главную роль. Во всяком случае, она важнее численного превосходства.

Отстав от передовой тройки на полторы сотни шагов, ехали еще три десятка до зубов вооруженных бойцов. Все правильно. Все по военным законам. Боевое охранение.

Значит, пехотному полку все-таки придана кавалерия. И не просто новобранцы, вчерашние пастухи и пахари, а наемники. Ингальту особенно хорошо запомнился один из них – высоченный, худой, нескладно покачивающийся в седле, зато вооруженный огромным мечом, размеры которого просто поражали воображение. Чтобы управляться с двуручником, нужно быть настоящим мастером своего дела, нарабатывать навыки фехтования годами. Воины с «большими» мечами даже в наемничьих отрядах на двойном жаловании. А в армейских частях если и встретишь, то лишь в охране такой шишки, как корпусной генерал, не меньше. Рядом на красивом вороном коне ехал седобородый воин с золотым медальоном поверх одежды и мечом в кожаных ножнах на правом боку. Левша, что ли? Чуть сзади и левее о чем-то болтали коротышка с протазаном на плече и молодой парень в цветастой повязке на голове, выдававшей каматийца.

А кто это там за бойцом с двуручником? Ух ты! Гадость какая… Ингальт передернулся, различив острые уши, проваленный нос и торчащие кверху, словно гребень чудо-петуха, волосы дроу. Проклятые карлики! Ветеран всей душой ненавидел обитателей мрачных лесов на склонах гор Тумана. Трудно любить уродцев, из-за которых охромел, не встретив тридцатую весну. Но что может связывать дроу с людьми-наемниками? Обычно они режутся насмерть со всеми, чей рост выше четырех локтей. Ненавидят и великанов, и людей, и альвов, хотя последние считаются почему-то близкими родственниками дроу. Чтоб тебе, уродец, от первой же стрелы сдохнуть! Чтоб тебя конь башкой о пенек уронил! Чтоб тебе все кости в мелкую крошку размололо… Ингальт скривился и отвернулся. Нехорошо перед боем так наливаться ненавистью, будто чирей гноем. Прорвет не тогда, когда нужно, а после жалеть будешь. Если останешься в живых… А гневливые в бою умирают первыми, это известно всем, прослужившим в войсках больше полугода.

Что там дальше?

Ага! Вот и голова колонны. Мордатый полковник скособочился в седле со скучающе-равнодушным видом. Ничего, скучай-скучай! Сейчас будет тебе развлекуха по самое «не могу».

Около полковника знаменщик торжественно вез алую хоругвь с вышитыми цифрами. Четвертый полк пятой пехотной армии. Когда-то она гордо называлась «Непобедимая». Ладно… Поглядим, насколько слухи о непобедимости верны. Сам Ингальт служил в третьей «Барнской», которая только тем и занималась, что усмиряла неугомонных дроу. Кошачья работа, если честно признаться.

Ординарцы… Барабанщики… На этих можно не обращать внимания – ни вреда, ни пользы никакой. Как репей на коровьем хвосте. Как бантик на платье деревенской модницы. Как серьга в ухе того же наемника-левши. Сплошное баловство.

Дальше потянулись угрюмые лица солдат. Отупляющее однообразие марша делает всех похожими. Словно братья-близнецы. Левой – правой, левой – правой… Привал. Сон. Побудка. Снова: левой – правой, левой – правой…

Все-таки какая-то струнка дрогнула в душе ветерана при взгляде на покрытые желтоватой пылью щеки молодых парней и мужичков постарше, которых пригнали за тридевять земель – на правый берег Арамеллы – крепить могущество Сасандры, приумножать богатство вельмож и славу командиров. А сколько их вернется живыми домой, к женам, невестам, матерям, и сколько останется, сыскав смерть от стрелы повстанца, копья тельбийского латника, гнилой воды, тухлой каши… Да мало ли? Но Ингальт быстро взял себя в руки. Жалость жалостью, но его земля сейчас здесь. Его дом, его женщина, дети, которых он уже привык считать своими, лес с бортями…

Пронзительный свист донесся слева, из зарослей малины.

Началось!

Ну, перво-наперво дело за лучниками. Пусть покажут, на что способны.

Стрелки не заставили себя уговаривать. Вскочили, подняли дальнобойные луки. Дали залп.

Град стрел накрыл прежде всего охранение. Это правильно. От конницы нужно избавляться до боя, а не во время его. Иначе они могут просто не допустить ораву крестьян к своей пехоте.

Заржали, заметались кони. Примерно полдесятка упали. Кто-то из седоков успел соскочить, а кто-то нет. Верзила с двуручником стоял, широко растопырив ноги в высоких сапогах, и, казалось, с удивлением смотрел на судорожно бьющего задней ногой гнедого.

Второй залп!

Ингальт видел, что досталось не только лошадям. В кожаный доспех стрелы уходили почти по оперение. Кольчуги гасили силу их удара, но от увечий владельцев все равно не спасали. Завертелся волчком в пыли широкоплечий парень с рыжей заостренной бородкой – судя по внешности, уроженец Дорландии. Скрючился, зажимая основание высунувшейся пониже ключицы стрелы, наемник в лазоревой накидке поверх вороненой кольчуги.

Третий залп!

Кто бы ни командовал лучниками, умник-дворянин или выслужившийся из самых низов земледелец, но Ингальту захотелось дать ему пинка. Рано! Ох, как рано перенесли стрельбу на пехоту. Не дожали наемников как следует!

Толстый полковник юркнул под коня с проворством, никак не вяжущимся с его телосложением, но зато подтверждающим немалый опыт боевых действий. Знаменщику повезло меньше. Стрела пробила ему горло навылет. В лучшем случае доживет до вечера.

– Вперед! – гаркнул хриплый голос над самым ухом Ингальта.

Ветеран вскочил. Мельком глянул на вытаращившего глаза латника из числа поставленных в заграждение. Морда красная. Не развязался бы пупок с натуги – так орать.

– Вперед! Бегом! Кому? Ну! – продолжал надрываться ландграфский служака.

Ингальт пожал плечами и захромал вниз по склону.

– Вперед! Медрен! Медрен и Тельбия! – кричали латники, подбадривая идущих на убой селян.

Крестьяне бежали, постепенно распаляясь. Проникались боевым духом.

Распялив в зверином рыке щербатый рот, мимо бортника пробежал лохматый мужик с выселок по имени Тольвар. Большой любитель попить пива у Ольдун, он раньше частенько забывал расплатиться. Ингальт совершенно точно знал, чей кулак лишил хитреца правого переднего клыка. Знал и ничуть не жалел.

– А-а-а!!! – орал Тольвар, занеся над головой косу. – Вперед!!! А-а-а!!!

Следом за ним промчался сын кузнеца – совсем молоденький парнишка, но в плечах не уступающий ни одному взрослому жителю деревни.

– Медрен! Медрен и Тельбия!!! – самозабвенно выкрикивал юноша.

«Молодо-зелено, – подумалось Ингальту. – И ландграфу Медрена, и королю Равальяну на тебя наплевать… Для них ты не важнее клепки в бочонке с пивом, пустившего корни желудя, дождевого червя. Растопчут и не заметят. А ты бежишь, кричишь, рвешь душу…»

И тем не менее хромой бортник поднял рогатину над головой, взмахнул ею разок-другой. Крикнул:

– Тельбия, вперед!

– Вперед! – откликнулись справа и слева. – Тельбия! Медрен и Тельбия!!!

– Бей, коли!

– Смерть!!!

– Тельбия!

Сасандрийцы попытались выстроить ряд щитов. Несмотря на непрекращающийся град стрел, капитаны с лейтенантами упрямо сгоняли солдат в кучу. Суетились арбалетчики, пытаясь худо-бедно изготовиться к бою.

Конники, повинуясь командам седобородого левши, сбились в клин, готовясь ударить по лучникам.

«Молодцы… Ничего не скажешь… Настоящие воины. А вот солдаты подкачали. Новобранцы зеленые, что ли? Какие-то они очень уж неумелые. И дисциплинка хромает. Прямо как я. – Ингальт споткнулся и покатился по склону. – Только бы рогатину не выронить!»

Кто-то перепрыгнул через него. Мелькнули грубо залатанная штанина и стоптанные подошвы опорок.

Толстый ствол бука остановил бортника. В плече вспыхнула боль.

Впереди уже лязгала сталь. Кричали умирающие. Звенели отрывистые команды офицеров-имперцев.

Опираясь на рогатину, Ингальт встал на ноги. Схватка на дороге предстала перед ним, словно на ладони. Сасандрийцы не успели построиться в баталию, но ряд щитов все же выставили. Длинный, извилистый ряд, вытянувшийся на добрую сотню шагов. Сейчас его левое крыло быстрым шагом охватывало лезущих нахрапом крестьян, намереваясь окружить и вырезать их до единого. К чему, к чему, а к неповиновению «освобождаемых» народов, к бунтарям и мятежникам империя никогда не проявляла снисхождения. В этом была ее сила, помогавшая соединять под властью одного государства огромные территории, удерживать в узде множество народов, с успехом противостоять алчным и непримиримым соседям.

Тельбийцы орали и размахивали жалким подобием оружия – косами, вилами, плотницкими топорами… Солдаты молча тыкали в накатывающуюся толпу пиками.

«А не сбежать ли под шумок?» – дрогнуло сердце бывшего сасандрийского пехотинца.

– Чего стоим? – Подбежавший латник толкнул его в спину. – А ну! Бегом! Медрен!!!

Чтобы не свалиться, бортнику пришлось сделать три широких шага, после которых и останавливаться стало вроде как незачем: или свои зарубят, или враги наколют. И так, и так – смерть. Уж лучше попытаться продать жизнь подороже.

На бегу он успел увидеть трепещущие флажки на пиках выскочивших из леса конных латников. Граненые наконечники нацелились в спины сасандрийцам. Блестели шлемы. Кони раздували багровые ноздри. Усатые, бородатые лица орали:

– Вперед, Тельбия! Бей-коли! Медрен!!!

А потом Ингальта закрутил водоворот людей, бессмысленно тычущих острые железки направо и налево. Он взмахнул рогатиной, ударил наотмашь, с плеча. Пригнулся, скользнув под пику, подрубил ноги имперцу. Увидел летящий в грудь наконечник, попытался отскочить в сторону, но увечная нога подвела. Бортник споткнулся и, уже падая, почувствовал, как с мерзким хрустом втыкается в бок заточенная сталь.

Кир подставил щеку под легкий ветерок, набегающий с холмов. Высоченные буки накрывали тенью дорогу, спасая от надоевшего жаркого солнца.

Хорошо!

Гнедой шел легкой рысью. Рядом что-то рассказывал Мелкий. Невысокому лысоватому наемнику, как выяснилось, было совершенно все равно, слушают его или нет. Главное, чтобы человек находился рядом и не просил заткнуться. Тогда невыдуманные истории и откровенные побасенки сыпались из него, словно горох из прохудившегося мешка.

Особенно любил Мелкий, заговорщицки подмигивая, рассказывать байки об императоре и его ближайшем окружении – верховном главнокомандующем, начальнике тайного сыска, великих жрецах, королях и вице-королях. Для Кира эти рассказы оказались в диковинку. Еще бы! В казармах гвардейского полка, расквартированного в Аксамале – столице Сасандры, – крамольные разговоры не приветствовались. Позорное разжалование могло показаться еще очень мягким наказанием. Но в банде Кулака истории Мелкого всем уже порядком надоели. Мудрец, верзила с двуручником, большой любитель высказывать в глаза самую нелицеприятную правду, так прямо и заявил. Добавил, что каматийцу (так Кир представился при первом знакомстве, а по негласному закону наемников никто не стал докапываться до истины, припоминать тьяльский выговор и благородные манеры) очень повезло – иногда очень полезно выслушать правду о правителях. А остальных Мелкий уже достал.

Теперь Мудрец ехал бок о бок с кондотьером, изредка оглядываясь назад и подмигивая Киру. Бывший лейтенант гвардии, бежавший из столицы в страхе перед наказанием за безобразие, учиненное в день тезоименитства матушки императора,[3] только улыбался в ответ. Кто же обижается на товарищей? И на болтуна Мелкого, и на старающегося выглядеть более простым и недалеким, чем на самом деле, Мудреца, и на сурового Кулака, и на порывистую, грубоватую Пустельгу, сегодня отправившуюся в дозор. Единственный наемник, с которым тьяльский дворянин т’Кирсьен делла Тарн не мог найти общего языка, ехал на низкорослом мышастом коньке чуть позади кондотьера. Уродливый карлик дроу, замкнутый, привередливый, неуживчивый. Он тенью следовал за Кулаком. Кое-кто поговаривал, что кондотьер когда-то спас ему жизнь. Лет пять или шесть назад, во время последнего, запомнившегося особой жестокостью как со стороны людей, так и со стороны остроухих восстания.

Кир задумчиво слушал Мелкого. Слушал, что называется, вполуха, не особо вникая в смысл рассказа, повествующего об очередной старческой выходке императора. То ли на похоронах сановника спросил, почему тот не явился пред светлы очи, то ли распугал Совет жрецов поцелуями взасос… Разве же это смешно? Тут впору плакать. Восьмой десяток старику. Пора об отдыхе задуматься… Преемника подготовить. Вот только нет у его императорского величества наследника. Двое сыновей было, но отец пережил обоих. Единственная дочь замужем за вице-королем Аруна. К сожалению, Триединый не дал ей счастья стать матерью. Если император, не приведи Господь, умрет, наследников набежит, как бродячих котов на помойку. Племянники, троюродные и двоюродные, вцепятся друг другу в глотки, да еще и привлекут к забаве собственных детишек. А там наместники провинций подключатся. Ну и короли тамошние, само собой. Что тогда будет с Сасандрой? Есть, правда, надежда на Совет жрецов. Если они сумеют обуздать властолюбивые устремления дальней родни его величества, то возьмут управление страной в свои руки, а там выберут из всех претендентов наиболее достойного, возведут его на престол и помогут не только мудрым советом, но и церковным влиянием, значение которого для страны трудно переоценить…

От пронзительного свиста, донесшегося из кустов справа от дороги, гнедой дернулся в сторону, прижимая уши.

Это еще что такое?

Кир прижал шенкеля, подобрал повод.

И тут послышались щелчки, которые ни с чем не спутаешь. Так бьет отпущенная тетива по кожаному нарукавнику.

Засада?

Почему дозор с Пустельгой во главе ничего не заметил?

Тяжелые стрелы обрушились на сгрудившихся от неожиданности всадников.

Вейран, веселый дорландец, видный знаток сортов пива и скабрезных куплетов, вылетел из седла, будто его молотом ударили. Стрела прошла наискось в плечо, пришпилив правую руку к туловищу. Сразу две стрелы вонзились в широкогрудого гнедого, на котором сидел Мудрец. Одна пробила коню насквозь шею, другая воткнулась в круп рядом с репицей. Верзила успел спрыгнуть, но смотрел на умирающего скакуна с детским удивлением.

– Вроссыпь! Вроссыпь! – Громкий крик Кулака вернул Кира к действительности. Парень выхватил меч, шлепнул гнедка плашмя по боку, высылая его вперед. И вовремя. Еще одна стрела скользнула у самой щеки.

Бывший гвардеец оглянулся.

В колонне пехотинцев творилось что-то невообразимое. Во всяком случае, их бессмысленная беготня ничего общего не имела с построением в боевой порядок. Господина полковника, т’Арриго делла Куррадо, напыщенного индюка, по мнению тьяльца, не способного управлять даже стадом баранов, нигде не было видно. Неужели погиб от первого же залпа? Собственно, и потеря-то невелика, но теперь кто-то из капитанов должен взять на себя командование полком. А пока они сообразят…

– На лучников! – кричал Кулак.

Наемники пытались привести коней в повиновение, но напуганные запахом крови и орущей толпой животные отчаянно сопротивлялись.

Кир вдруг с пугающей ясностью осознал, что это его первый серьезный бой. Не потасовка один на один или пять на пять, не дуэль до первой крови, а схватка, в которой нет места благородству и жалости. Неизвестные, скорее всего тельбийцы из числа противников присоединения страны к Сасандре, хотят одного – уничтожить имперский отряд до последнего человека. Значит, противопоставить нужно ярости ярость, ненависти ненависть, жестокости жестокость. Только так можно победить. А остаться в живых можно, лишь победив.

– Вперед! Медрен! Медрен и Тельбия! – Между серыми стволами замелькали неясные силуэты. Вражеская пехота. Их много. Если и меньше, нежели сасандрийцев, то не очень. Сотен шесть-семь…

– Кулак! Честь и слава! – ответил своим кличем кондотьер. – На лучников!

Все правильно. Сомнем стрелков, наша пехота успеет построиться и встретить пиками катящихся вниз по склону врагов.

Кир ударил гнедого пятками, пригнулся к гриве и, загнав в самые потаенные закоулки души предательский, сковывающий руки-ноги страх, помчался к зарослям кустарника – малины, что ли?

С пронзительным визгом из-за поворота вылетела Пустельга – щека рассечена, в правой руке разряженный арбалет, которым она изо всех лупила по бокам коня.

– Засада! Засада! – орала она. Увидела схватку и с первого взгляда оценила сложность положения. – Честь и слава!

Светло-серый конь врезался грудью в переплетение колючих побегов. Женщина неуловимым движением встала на седле, упираясь носком сапога в переднюю луку.

Прыжок!

Узкий меч еще в полете перерубил тетиву длинного лука и горло стрелка.

– За мной! Вперед! – надрывался Кулак.

– Тельбия и Медрен! – голосили позади.

Тельбийцы, на вид немытая деревенщина, согнанная невесть какими усилиями в подобие войска, вооруженная чем попало – не хватало еще увидеть ухват или рубанок, – докатились до ряда щитов и теперь визжали, орали, ругались по-черному, стараясь хоть зацепить кого-нибудь из солдат. В ответ били пики.

До зарослей малинника оставалось всего ничего. Десяток шагов. Коню преодолеть – пара пустяков. Кирсьен уже различал испуганные лица стрелков – не регулярная армия, а все тот же сброд, набранный на этот раз, скорее всего, из охотников. Такие удара конницы не выдержат. Вот-вот дрогнут и побегут, бросая луки…

Бучина[4] слева от дороги загудела от топота копыт.

К нестройным воплям селян добавилась слаженная многоголосица привычных к совместным сражениям бойцов:

– Вперед, Тельбия! Бей-коли! Медрен!!!

Оглянувшись через плечо, Кир понял сразу – худо дело.

Тельбийские латники. Не меньше роты. Уж кого-кого, а этих не испугаешь ровным строем и бравой выправкой. Сами хоть кого устрашат. Стальные нагрудники, начищенные до блеска шлемы, черные с серебром – должно быть цвета местного ландграфа – треугольные флажки на пиках. Кони мчат ноздря в ноздрю, как на параде.

Успеют ли пехотинцы развернуть щиты? А если даже и успеют, устоит линия под напором тяжелой кавалерии? Три шеренги – слабовато против конницы.

– Не спи! – рявкнул Мелкий.

Тьялец повернулся. И вовремя…

В двух шагах перед ним отчаявшийся лучник, оскалившись, до уха натянул тетиву. Глаза безумные. Борода взъерошенная. Наконечник стрелы глядит прямо в грудь приближающегося наемника.

«Спаси, Триединый, и помилуй!» – Кир сжался, пытаясь стать маленьким и незаметным.

Будто бы во сне, пальцы стрелка медленно разжались. Стрела сорвалась с тетивы, поползла вперед.

«Уйди, уйди… Промахнись!»

Призрачный мерцающий диск возник перед мордой гнедка. Вроде бы и нет ничего, но если внимательно приглядеться, то еле заметная радуга укажет размытые края. Чуть больше баклера,[5] да и формой похоже.

Наконечник скользнул по диску, и стрела, зашелестев, ушла в сторону.

Кирсьен еще успел заметить ошарашенные глаза лучника – бедняга ведь был уверен, что попадет, – а потом его конь врезался в тьяльца, сбил с ног, промчался дальше.

– Назад! – скомандовал тем временем Кулак. – Назад! На латников!

Все правильно. Лучники бежали так, что верхом не догонишь. Ныряли в кусты, бросали бесполезные в ближнем бою луки, падали ничком, накрывая голову руками. Некоторые просили пощады. От них уже опасности никакой. Какой смысл за простолюдинами носиться? Разогнали – и хорошо.

А вот латники – беда нешуточная.

Прямо на глазах наемников тельбийские конники прокатились через смешавшихся пехотинцев. Несколько лошадей упали, вздымая тучи пыли, но остальных это не остановило. Да и то сказать… Даже получив локоть каленой стали в грудь, конь не остановится – мертвым собьет с ног десяток щитоносцев и пикинеров. Все кости им переломает.

Латники ударили пиками и теперь вовсю размахивали мечами.

Правда, не все и у них пошло гладко. Поток вооруженных всадников разделился на два рукава, огибая Мудреца, который крутил над головой двуручный меч. А рядом с верзилой – хотя и на почтительном расстоянии, чтобы не попасть под удар, – вертелся маленький, нескладный дроу. Белый выпускал стрелу за стрелой в тельбийцев и, насколько успел заметить Кир, не промазал ни разу. Он один нанес врагам больше урона, чем две сотни рассеянных и растоптанных солдат.

– Кулак! Честь и слава!

Пустельга подхватила поводья запутавшегося в колючих побегах коня. Вспрыгнула в седло, взмахнула мечом.

– Коготок! – закричала она, махая клинком в сторону хвоста колонны.

Оттуда поспешали оставшиеся наемники. Почти полная сотня. Их оставили в арьергарде, потому что боялись нападения сзади. А тельбийцы оказались хитрее. Выждали удачный миг и атаковали голову колонны. Теперь возглавляемые Ормо Коготком бойцы, обиженные, что не участвовали в развлечении с самого начала, горящие справедливой местью за погибших товарищей, вовсю горячили коней. Вот сейчас удача повернется к латникам спиной, а точнее, задницей.

Кир пришпорил коня и бросился на врага.

Глава 2

Мелкий шипел, словно кот, которому прищемили дверью хвост. Его щеки тряслись, на висках вздулись сине-багровые жилы.

– Палач! Ты что делаешь?! – он попытался лягнуть Мудреца в колено, но верзила отодвинул ногу за пределы досягаемости каблуков коротконого товарища.

– Ишь ты! – восхитился он, оглядываясь в поисках поддержки на Кира. – Еще дерется! Другой благодарил бы…

– Если бы ты делал по уму! – не сдавался низенький наемник. – Кто тебя учил только? Погоди, дай только срок!

– Молчал бы уж, – миролюбиво посоветовал Мудрец. – Или я попрошу Малыша тебе ноги связать.

– Я тебе попрошу… – буркнул Мелкий, но рот закрыл.

Слова Мудреца редко расходились с делом. Уж если пообещал по рукам и ногам связать, то свяжет. С него станется. Именно на умении всегда добиваться своего и держалось уважение, которым воин с двуручником заслуженно пользовался в отряде Кулака.

По мнению Кира, Мудрецу надо бы платить не двойное жалованье, причитающееся ему как мастеру двуручного меча, а тройное. Казавшийся из-за выступающих надбровных дуг и тяжелой челюсти тупым зверем, воин выполнял в банде еще и обязанности лекаря. Он мог вечерами напролет возиться с захворавшим из-за купания в холодной реке Легманом, отпаивать полакомившегося несвежим окороком Тычка, вытаскивать занозу из пятки Карасика. Он «заштопал» многочисленные раны Ормо, полученные помощником кондотьера во время поединка у переправы через Арамеллу, когда едва не погибли и Мудрец, и сам Кир. А сейчас занимался тем, что шил Мелкому рассеченное едва ли не до кости предплечье – тельбийские латники оказались довольно умелыми фехтовальщиками и упорными бойцами.

– Даже удивительно, – покачал головой Кулак, оглядев поле боя. – Я думал, они тут все жиром заросли… Если так дальше дело пойдет, то готовьтесь, парни, – денежки Сасандры придется отрабатывать кровью.

К слову, на самом кондотьере не было ни царапины, хотя Кирсьен видел, как тот размахивал фальчионом[6] в самой гуще боя. По-прежнему Кулак предпочитал левую руку, наматывая поводья на запястье правой. «Может, она у него увечная?» – не раз подумывал Кир, но спросить командира или кого-нибудь из товарищей по отряду стеснялся. Раз никто не говорит (даже словечком не обмолвится), то, наверное, это тайна, которую новичку, без году неделя влившемуся в банду, знать не следует. Парень и не лез не в свое дело. Захотят сказать – скажут. Нет – значит, не надо.

Выбравшись из малинника, они сломя голову помчали на латников, нацеливаясь им в левый фланг. С противоположной стороны налетал клином арьергард под командой Ормо Коготка. Тельбийцы весело рубили и топтали конями пехоту. Два прохода туда-обратно, и от первых трех рот полка не осталось на ногах ни единого человека. Ну и подумаешь, что вместе с сасандрийцами погибали под копытами и мечами свои же пехотинцы – согнанные из окрестных деревень землепашцы, пастухи, охотники!

Что ж, пехоту в пыль вбивать – не мешки ворочать!

Когда столкнулись кони, засверкали мечи, завертелись секиры, началась тяжелая повседневная работа военных.

Кир рубил мечом направо и налево, кричал что-то вместе со всеми, в едином порыве. А сам при этом думал, что, с детства готовясь к армейской службе, даже не догадывался, что же взаправду представляет собой подлинная война, без прикрас и мишуры.

Мальчишкой он много слушал воспоминания отца, отслужившего двадцать лет ветерана, его друзей, время от времени приезжавших в имение, отставного сержанта, приставленного к нему дядькой для обучения верховой езде, фехтованию, плаванию и стрельбе из арбалета.

Первые, детские впечатления о войне были: ровные зеленые поля с ухоженной травой, по которым передвигаются правильные прямоугольники пехотных баталий; яркие флаги и накидки, начищенная сталь шлемов, нагрудников и оковок щитов; кавалерия, гарцующая на вычищенных, блестящих, шерстинка к шерстинке конях; водные преграды, преодолеваемые по заранее наведенным мостам; чистые, игрушечные крепости, из ворот которых благообразные заседатели магистрата выносят символические ключи на бархатных подушечках. Генералы состязаются друг с другом в благородстве, а рядовые солдаты – в храбрости и беззаветной преданности императору и родине. Если кто-то и погибает, то мгновенной и красивой смертью. Раны неглубоки, оставляют ровненькие, небольшие шрамы и очень быстро заживают.

Гвардейский полк Аксамалы, куда молодой человек прибыл с рекомендательным письмом капитана т’Глена делла Фарр, поначалу подтвердил его отроческие и юношеские мечтания. Красивый мундир – алый с золотом, чистая казарма, выметенный плац – ни единой соринки, ни одного палого листика, – уважение горожан, женская любовь, шикарные парады и денщик, который коня и вычистит, и оседлает, и вымоет после барьерных скачек, вдобавок начистит сапоги и отполирует меч и шлем офицера. Чем не жизнь?

Позже, уже позорно сбежав из блистательной столицы империи и вступив в банду Кулака, тьяльский дворянин т’Кирсьен делла Тарн понял: кроме красивостей, в армейской жизни (в особенности в походе, в боевых действиях) есть еще полусырая с одного бока котелка и подгоревшая с другого каша, клопы и вши, грязь и пот, бессонные ночи и скучные, изнурительные переходы днем, заразная вода, вызывающая кровавый понос, простуда с насморком и кашлем. А теперь он узнал, что война – это еще и отрубленные руки, рассеченные жилы, бьющиеся в агонии кони, кровь, выплескивающаяся в лицо наносящему удар, боль, крики, стоны, предсмертный хрип. Война – это просьбы о пощаде и перекошенные от ненависти лица. Война – это пена на губах и багровый туман, застилающий взор. Война – это боевой азарт и безграничная усталость, накатывающая после схватки.

Дважды его едва не достали мечом. Все-таки Кулак прав – тельбийцы на удивление умело отбивались от численно превосходящего противника. Четыре раза Кир сам зацепил врага. Но запомнился лишь один латник, получивший острием клинка в лоб, под козырек открытого шлема. Кровь хлынула, заливая ему глаза, и немолодой воин с начинающими седеть усами подслеповато озирался, бросив меч и вцепившись в переднюю луку седла. Так он и скакал, пока не попал под размах шипастой палицы своего же соратника.

В свалке по-звериному рычал Ормо, круша врагов топором на длинной рукояти, азартно визжала Пустельга, грязно ругался старик Почечуй, «хэкал» черноусый Тедальо – настоящий каматиец, а не липовый, как Кир.

Наемники были лучше в схватках один на один, а латники показывали полное презрение к смерти. Вот еще одно чудо, достойное удивления. Обычно воины, служившие за деньги крупным землевладельцам, не отличались беззаветной преданностью. Неужели этот ландграф… Из Медрена, кажется? Неужели ландграф Медрена пользовался такой любовью своих людей?

Кирсьен, вспоминая подробности боя, поставил бы золотой солид[7] против разменной медяшки, что сотня латников медренского правителя с легкостью вырезала бы половину его гвардейского аксамалианского полка. Но наемники оказались твердым орешком. Бесстрашию врагов они противопоставили слаженность и взаимовыручку, а также злость и бесшабашный азарт. Кроме того, кто-то из капитанов пехотных рот наконец-то сообразил взять на себя обязанности полковника, выстроил довольно ровный прямоугольник из щитоносцев и пикинеров, прикрыл арбалетчиков, а после медленно пошел теснить противника.

Удара с трех сторон латники не выдержали. Нет, они не сдались, не запросили пощады. Умирали, сцепив зубы, последним рывком пытались дотянуться до врагов. Раненый норовил воткнуть меч в брюхо перепрыгивающего через него коня, резал поджилки наступающим пехотинцам, хватал их за калиги слабеющими пальцами.

Но сила солому ломит. Вскоре победу на поле боя, как и во всех сколь-нибудь важных битвах за последние триста лет, стяжало сасандрийское оружие. Тельбийские крестьяне разбежались. Гибель во имя любимого ландграфа не вдохновляла их нисколечко. Латники предпочли смерть. За исключением полутора десятков раненых. По большей части тяжело, многие по два-три раза.

Как говорил древний поэт, творчеством которого было принято восхищаться в среде молодых гвардейских офицеров, «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Латники дорого продали свои жизни. После переправы через Арамеллу, поединка с бойцами из отряда Джакомо Черепа, которую выиграли благодаря странной устойчивости Кира к магии и двуручному мечу Мудреца, банда Кулака выросла до ста десяти человек. Очень многие из людей Черепа перебежали к победителям, как и предрекала Пустельга. Армейская рота. Даже больше. Теперь, после боя в живых осталось немногим больше пяти десятков. Из них около двадцати раненых. Кулак очень расстроился. Нет… Расстроился – это не совсем правильно. Кондотьер рассвирепел. Последними словами честил малообученных новичков, которые полезли нахрапом на строй тяжеловооруженных всадников, вместо того чтобы попытаться рассечь их на небольшие группки и уничтожить по отдельности. Собственно, ругать он мог разве что погибших, а их в Сасандре ругать испокон веков не принято. О мертвых или хорошо, или ничего. «Ну, раз так, значит, ничего», – решил Кулак и с головой ушел в помощь раненым, сбор и дележ добычи.

Из близких друзей и соратников кондотьера пострадал только Мелкий. Его раной занялся Мудрец и при живейшем участии Кира, придерживавшего то рассеченную руку, то дергающиеся ноги, зашил рану, залил настоем коры дуба и забинтовал. Рядом крутилась Пустельга. В отличие от командира, она ругаться не прекращала, причем сыпала такими выражениями, что у Кирсьена, прожившего полгода в казарме, брови лезли на лоб. Воительница исцарапалась в малине и теперь то и дело выдергивала острые, едва заметные колючки из рук и одежды. Еще она сетовала на отправившихся с ней в боевой дозор наемников:

– Тоже мне бойцы! Чуть что – лапки вверх… С такими не то что в разведку, в нужник ходить вместе опасно!

Имперская пехота потихоньку приходила в себя. Подсчитывала потери. Четыреста убитых. Еще больше сотни раненых. Полк переполовинен. Если ландграф Медренский имел целью отпугнуть сасандрийскую армию от подвластного ему города, то он ее достиг. Рискнет ли полковник т’Арриго делла Куррадо штурмовать укрепление силой вдвое меньшей, чем предполагал сразу? Кто его знает? Кстати, полковник в бою уцелел. Выжил, несмотря на то что ехал в авангарде и попал под обстрел лучников вместе со знаменщиком, ординарцами, барабанщиками, полковой казной. Погибли все. Даже лошади, впряженные в телегу с сундуком, окованным железом. А господин т’Арриго делла Куррадо отделался легким испугом. Оказалось, что в самом начале боя он с юношеской резвостью спрыгнул с коня и нырнул под телегу. Так он уберегся от стрел тельбийских охотников и от мечей с копьями латников ландграфа. Когда врага основательно потеснили, зажали в клещи и уже, по сути дела, добивали, он объявился. Что называется, явился не запылился. Взобрался на повозку, принялся орать, размахивать руками, управлять сражением. Будто бы без него не справились…

Голос у полковника оказался густой, как мед, и оглушительный, как раскаты грома. Ничего удивительного – служба в армии дает прекрасную возможность для упражнений в красноречии. Речь – там, перед новобранцами, или, напротив, разнос набедокуривших старослужащих… И хотя Киру показалось, что сохранившая порядок и боеспособность пехота больше прислушивалась к коротким, отрывистым командам капитана т’Жозмо, худощавого, чуть сутулого офицера с седыми подкрученными усами, господин делла Куррадо, ничтоже сумняшеся, приписал победу себе. Ну… Может, так и надо? Победа полка это всегда победа полковника. Даже если тот просидел половину боя под телегой, прячась от стрел. Во всяком случае, если вдруг возникнет сомнение, любой генерал предпочтет поверить своему непосредственному подчиненному, а не какому-то кондотьеру, сражающемуся – страшно сказать! – за деньги, а не из чувства острого патриотизма. Еще в начале лета Кир не сомневался, что такое положение вещей – единственно правильное. Но теперь он больше склонялся к мысли, что генералы прислушиваются к полковникам оттого, что сами рискуют оказаться в подобном положении.

Наверняка в разогретом бурными переживаниями разуме господина полковника вызревал замысел блестящего рапорта. В нем будет, несомненно, отражено мудрое руководство боем с превосходящими силами противника, глупость наемников, вечно путающихся под ногами, невыносимо тяжелые погодные условия и многое, многое, многое другое. Похоже, краснолицый, упитанный и коренастый господин т’Арриго делла Куррадо уже видел себя генералом. А пока он принял самое деятельное участие в дележе добычи.

Оставив Мелкого на попечение Мудреца, Кир и Пустельга отправились искать Кулака. И нашли его беседующим с господином полковником.

Т’Арриго делла Куррадо приподнимался на носки, надувался, словно индюк, багровел щеками. За его спиной вздыхали, переминаясь с ноги на ногу, два капитана – т’Жозмо дель Куэта и т’Гуччо ди Баролло – и пяток лейтенантов. Видно, полковник собрал их для представительности. Тут же присутствовали четверо окраинцев из конвоя – всем пехотным полкам Сасандры, сформированным из новобранцев, придавались обязательные полусотни сопровождения, отлавливающие дезертиров и следящие за поддержанием дисциплины в частях.

Рядом с хмурым Кулаком, теребящим золотую цепь, свисавшую до середины груди, стоял всего лишь один старый Почечуй, исполнявший в банде обязанности коморника.[8]

– …а я не понимаю, господин кондотьер, по какому такому праву вы пытаетесь прибрать к рукам всех коней? – возмущался делла Куррадо.

– А я не понимаю, – терпеливо повторял (должно быть, не первый и даже не десятый раз) седобородый Кулак. – Я не понимаю: для чего командиру пехотного полка полсотни выезженных коней? Может, вы хотите перейти в кавалерию?

– А почему я, собственно, должен давать вам отчет?

– А я и не требую от вас отчета, господин полковник. Кажется, это вы желаете распоряжаться всей добычей единолично?

– Да, желаю! И буду распоряжаться!

– Это еще почему, господин полковник?

– По праву командира соединения! По праву старшего по званию! По праву истинного сасандрийца!

– Вот так дела! – развел руками Кулак. – При чем тут одно к другому? Не понимаю!

– И не мудрено!

– Что вы хотите этим сказать, господин полковник?

– Только одно – корыстолюбивому наемнику не понять настоящего патриота империи. Вы же за денежку воюете, не так ли? За звонкое серебро и ненаглядное золото?

– А вы? – Кулак сохранял видимость спокойствия, но на его щеках вздулись круглые желваки.

Пустельга толкнула Кира локтем. Шепнула:

– Жир не только на брюхе откладывается. В голове тоже. Эх, разрешили бы мне пощекотать его…

– Не разрешат, – вздохнул молодой человек. В бытность свою гвардейцем он не слишком-то любил армейских офицеров, а теперь еще больше укрепился в неприязни.

– Я не желаю обсуждать с каким-то наемником свои права! – кипятился т’Арриго делла Куррадо. – Вам не понять чувства гордости за империю, любовь к родине. Вы любите только монеты. Великая имперская идея…

– Да при чем тут великая идея к лошадям? – пожал плечами седобородый.

– Родина захлебывается без коней! Армии нужно свежее конское поголовье. Мы будем вести войну до победного конца. Тельбия еще станет частью Сасандры, и эти несчастные, – полковник махнул рукой в сторону погибших латников, – еще поймут, что боролись не на той стороне.

– Ну, так мы с вами, господин полковник, вроде бы на одной стороне воюем, – решительно вмешалась в разговор командиров Пустельга. – Или нет?