Хуже не будет Колычев Владимир

© Андрей Буторин, 2016

© Андрей Буторин, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Мысль сделать сборники моих рассказов появилась у меня давно. Я начал писать фантастику в 90-х годах прошлого века, и, как водится, сначала это были рассказы. Но и позже, когда были написаны и изданы произведения крупной формы, рассказы я тоже вниманием не обделял. Что-то возникало спонтанно, в результате «творческого озарения», что-то писалось для конкурсов, таких как «Рваная грелка», «КолФан» и пр., что-то создавалось специально для журналов и сборников.

Кстати, о журналах и сборниках. В них на сегодняшний день опубликовано более тридцати рассказов. Это такие журналы как «Если», «Техника-молодежи», «Знание-сила: Фантастика», «Юный техник» и другие, менее известные, в том числе и зарубежные. В итоге мои рассказы увидели свет в таких странах как Россия, Великобритания, Канада, Израиль, Латвия, Украина и США.

Однако я не стал делить рассказы для задуманных сборников на те, что уже опубликованы (есть такие, что и не единожды), и на те, что так еще и не видели свет. Не думаю, что факт публикации автоматически делает текст лучше. Мало того, я даже оставил все рассказы в первоначальном виде, без той переработки, что требовали некоторые издания. Единственное, что я позволил себе, это еще раз сделать вычитку и провести минимальную редактуру с позиции моего нынешнего опыта, а также реалий сегодняшнего дня.

Произведения наверняка неравноценны по стилистике, уровню подачи материала, занимательности сюжета и прочим литературным параметрам, ведь писались они в разное время – и когда я еще только начал приобщаться к литературному творчеству, и когда приобрел уже какой-то опыт. Тем не менее, я не стал делить их по признаку новые-старые, потому что все они для меня родные дети, с каждым что-то связано, каждый чему-то меня научил. Не стал я и сортировать их по датам написания, посчитав, что это вовсе не самое главное.

Я провел деление по другому принципу. Хотя все рассказы принадлежат любимому мною жанру фантастике, но тематика у них очень разная; она представляет такие поджанры как фантастика научная, юмористическая, любовная, проза для детей и юношества, мистика-ужасы, сюрреализм… В связи с тем что рассказов накопилось много, порядка восьмидесяти, и все они представляют перечисленные выше направления, я решил сделать не один, а несколько сборников – каждый по своей тематике. Объединяет их придуманное мною название «БутАстика»; потому что это Буторин Андрей, и потому что это фантастика.

Во второй из шести задуманных сборников я собрал рассказы, условно относящиеся к поджанрам «мистика» и «ужасы. Условно – потому что в момент написания многих из этих историй я не стремился специально «выписывать» их именно в этих категориях. Я писал то, что казалось мне тогда интересным, что захватило, заставило потянуться «к перу». Но сейчас, перечитывая и классифицируя свои рассказы, именно эти показались мне наиболее близкими к данным поджанрам. Даже если я при этом слегка и ошибся, так ли уж это важно?

Приятного чтения, дорогие друзья! Жду ваших отзывов.

Искренне ваш,Андрей Буторин

Опережающий

Когда он проснулся, его окружала тьма, настолько густая и плотная, что он почувствовал, как она липнет к коже. Он невольно задержал дыхание и провел по лицу ладонью. Лицо было мокрым, но, конечно, не из-за темноты. Просто ему опять снилось это…

Тем летом ему исполнилось шестнадцать. Он был таким, как все. Он думал, как все; говорил, как все; даже выглядел, ничем не отличаясь от «среднестатистического» деревенского парня: до белизны выцветшие под летним солнцем волосы, загорелое худощавое тело, сильные, жилистые, с широкими ладонями руки, мосластые, как у большого щенка, ноги. Да он, по сути, и был тогда щенком, с любопытством и удовольствием взирающим на пестрый, шумный, не вполне еще понятный мир. Только настоящие щенки взрослеют хоть и быстро, но не в одночасье; он же стал взрослым за те несколько мгновений, пока огромная часть обрывистого берега падала в равнодушно-спокойный, медлительно-величавый темный поток реки. Он тоже стоял на том берегу. Они стояли. Как ее звали? Лена, Света?.. Они целовались, когда стремительная трещина промчалась меж ними, оставив девчонку с ее продолжающейся юностью по эту сторону мира, а его, с огромным куском берега, вместе с росшими там березками, унесло вниз, к темной воде, к черноте небытия, из которого он вернулся в этот мир не просто взрослым, а почти старым. Даже волосы его были теперь белыми не от солнца, а от седины.

После этого ему и стал сниться сон, повторяющий вновь и вновь те мгновения: змеящаяся черная молния трещины; гул, подобный вздоху гиганта; взмывающая из его объятий девушка, ее оглушительный крик и – наступившая вдруг невесомость, словно продолжение блаженства от первого поцелуя. Он даже не успел испугаться, настолько недолгими были эти мгновения космической легкости. В следующий миг на него разом обрушились непомерная тяжесть и та самая липкая темнота. Перед тем как погрузиться в нее окончательно, он успел почувствовать, как и сам он, подобно берегу, разрывается надвое, и одна его часть остается висеть в черной патоке тьмы, а вторая продолжает нестись в черную же бесконечность.

Его откопали лишь к вечеру, когда реальная темнота грозилась уже скрыть место обвала. Конечно, он ничего этого не помнил. Он очнулся лишь в больнице, поразившись, открыв глаза, обилию вокруг себя белого цвета. И эти цвета – черный и белый – стали теперь сопровождать его всюду, словно все остальные, соединявшие их яркой радугой, потеряли для него смысл.

Он так и не закончил школу – учеба казалась ему теперь такой же никчемной глупостью, как и нелепые ужимки серых теней в резко грохочущем ящике, возле которого любила коротать вечера мать. Он попытался работать, но убирать навоз в коровнике ему не понравилось, а ничего иного ему попросту не предлагали. Поэтому он почти целыми днями сидел дома, любуясь белизной русской печи, или лежал, уставившись в покрашенный белой краской потолок. Он полюбил белый цвет. Он любил его так же самозабвенно и ярко, как ненавидел черный. Он обожал утро и день, боялся ночи и ощущал болезненную тревогу вечером. А еще он стал очень добрым. Он любил всех людей, он готов был обнять целый мир, если бы в нем было поменьше черноты…

Конечно же, он слышал, как его называли дурачком. Он отлично понимал смысл этого слова – ведь на самом-то деле у него вовсе не стало меньше ума, – но не обижался на людей, многие из которых были явно глупее его. Ведь он их любил, невзирая на ум или глупость. Они казались ему белыми и чистыми. Но больше всех он все-таки любил мать, которая не считала его сумасшедшим. Она говорила людям: «Он просто другой, и в том нету его вины». Но после мать плакала, и эти слезы болью отзывались в его сердце. Он хотел, чтобы мать не только любила его, но и гордилась им. Для этого нужно было сделать что-то очень хорошее, большое и обязательно светлое – такое, чтобы оно принесло добро и пользу всем людям если не целого мира, то хотя бы жителям их села. Чтобы они перестали считать его дурачком, чтобы они тоже полюбили его, как любил их он сам. Он хотел прославиться, но не ради самой славы, а лишь для того, чтобы все могли увидеть, каков он на самом деле. Но что мог он сделать очень хорошего в этой глуши? Разве что все же почистить коровник, но вряд ли тот подвиг мог сравниться по значимости с очисткой Авгиевых конюшен.

Беда обвалилась на деревню внезапно, как обычно умеет делать лишь только она. Это случилось в один из тех немногих вечеров, когда он все-таки вылез из дому. Неуемная вечерняя тревога порой выгоняла его из четырех стен, собирающих ненавистный сумрак в углах, словно висящая под потолком липкая лента – назойливых мух. Обычно он шел к реке, на тот самый берег, обвалившийся край которого когда-то напополам разорвал его жизнь. Вряд ли его тянули туда воспоминания, просто оттуда дольше был виден закат солнца, отчего поганая тьма наступала там чуточку позже.

В тот вечер солнце уже село, но чернота ночи еще не успела опуститься на землю, и он поспешил назад, чтобы вернуться домой до наступления полной темноты. Он еще не вышел из растущего на прибрежной круче березняка, как едва не споткнулся обо что-то, лежащее под белыми, словно светящимися в полумраке стволами. Он почувствовал холод, сбежавший вниз по спине, но все же нагнулся и осторожно дотронулся кончиками пальцев до странного продолговатого предмета, своими очертаниями смутно напоминающего маленькое человеческое тело. Он вздрогнул и резко отдернул руку – его пальцы коснулись чего-то по-настоящему липкого! Быть может, перед ним лежал овеществленный кусок его ночных страхов, пытающийся принять облик человека?

Первым его желанием было убежать, тем более что темнота наступающей ночи давила на него все настойчивей, заставляя сгибаться под ее вполне осязаемой тяжестью. Но тут из-за облака выплыла луна, и хоть он не особо любил ее мертвенный свет, сейчас ему стало все-таки легче и от этих неярких лучей. Лунный свет пробился сквозь разрыв между березовыми кронами и осветил то, что было у него под ногами.

Он не удержался и вскрикнул – перед ним лежал человек. Точнее, то, что когда-то было человеком. Теперь же это казалось разорванной почти пополам куклой – широкий, черный, блестящий в лунных лучах разрыв тянулся от паха почти до груди. На лице трупа застыло выражение такого ужаса, будто подступившая вечная темнота напугала умирающего еще больше, чем пугала обычная тьма его самого. Глаза погибшего тоже блестели в лунном свете и, приглядевшись, он с криком неподдельного отчаяния признал в изорванном теле соседскую девочку, десятилетнюю Люсю.

Только теперь он заметил и то, что тело было полностью голым, и что темные пятна вокруг, которые он принял за лужи крови, оказались на деле кусками одежды несчастной девочки.

Он по-звериному взвыл, упал на колени, и трясущимися руками стал заталкивать разбросанные по траве внутренности в брюшину трупа. Скользкие окровавленные кишки жгли ему ладони, и хотя это и было всего лишь самовнушением, он все-таки осознал, что они и на самом деле теплые, а это значило, что девочку убили совсем недавно, и что убийца, возможно, стоит где-то рядом, спрятавшись за стволом одной из берез. Он, не поднимаясь с колен, испуганно зашнырял вокруг взглядом, но, конечно же, никого не увидел. Да и как можно увидеть черное на черном? Ведь в том, что злобная тварь непременно имеет цвет ночи, он даже не сомневался.

Нахлынувшая ненависть выдавила из него страх. Он резко вскочил на ноги и закричал что есть мочи:

– Эй, ты, гад! Черный, вонючий ублюдок! А ну, выходи, сейчас ты будешь иметь дело со мной!

Никто на его зов не откликнулся, зато на него вдруг снизошло озарение: вот он, большой, огромный, исключительно важный повод сделать что-то по-настоящему великое и нужное! Он должен, непременно должен разыскать и наказать убийцу! Конечно же, не сейчас, ведь проклятая темнота стала верной союзницей этому зверю. Но все равно, пусть не сейчас, но в ближайшие дни он найдет это черное исчадие ада! И он вслух, отчетливо и громко поклялся в этом перед разорванным Люсиным телом. А потом, кое-как водрузив на место выпотрошенные внутренности, он, как смог, обернул труп обрывками платья, поднял его и понес к родному селу, почти не обращая внимания на царящую вокруг ненавистную тьму.

Он почти не помнил дальнейших событий того вечера. Истошный вой соседки, гомон набежавших односельчан, причитания его собственной матери добили остатки его самообладания, и он, сам отчаянно зарыдав, как был, в окровавленной одежде, с черными от запекшейся крови руками, ворвался в свою тесную спальню, рухнул, не раздеваясь, на кровать, забрался с головой под одеяло и впервые за последние годы почувствовал облегчение от закутавшей его в липкий кокон темноты.

А на следующее утро кошмар продолжился. С воем рвалась зачем-то в их дом соседка, плакала, не пуская ее, мать, истерично при этом выкрикивая: «Это не он! Это не он!» Зазвенели осколки разбитого стекла – большой, с кулак, камень влетел в окно и ударился о печь, оставив на ее белом боку черную царапину. Потом пришел Степаныч, их участковый, долго о чем-то в сенцах упрашивал мать, а та упиралась, снова плакала и опять повторяла: «Это не он, это не он! Вы не имеете права его допрашивать!..» Затем она все же пустила Степаныча в дом и тот, постоянно вытирая потную красную лысину и отводя в сторону взгляд, хмуро цедил сквозь густые седые усы странные вопросы: зачем он раздел Люсю, что он с ней делал перед тем как убить, почему принес тело в деревню?..

Сначала он не совсем понимал смысл этих вопросов, а когда до него дошел их возмутительный смысл, сделал вдруг то, что никогда прежде не только не совершал, но о чем и помыслить даже не мог – он заорал, брызжа слюной, на участкового:

– Вы!.. Вы!.. Почему вы так?!.. Вы тоже за этого черного? Вы хотите спасти его? Нет, не выйдет! Я сам найду его, и вы увидите!..

Степаныч впервые посмотрел ему прямо в глаза. Во взгляде участкового не было больше почти не скрываемых презрения и ненависти. Теперь в них разгоралось неподдельное изумление.

– Что за черный? Ты там кого-то видел?

– Я не мог его видеть, там было темно, – ответил он, успокаиваясь. – Но мне и не нужно его было видеть, я его чувствовал.

– Степаныч, да неужели ты и впрямь на Коленьку думаешь?! – заголосила вновь мать. – Да ты же видел, как Люсенька изорвана! Разве бы у Коли на это силы хватило?.. Ой, и что я говорю-то, – замахала она руками, – да если бы и была та сила, разве он бы поднял руку на ребенка? Он ведь и мухи не обидит, ты же знаешь!

– Мало ли что я знаю, – снова вытер лысину Степаныч. – А Колька твой весь в крови был и не в себе…

– Как же ему не в крови быть, если он Люсеньку принес! Ты подумай сам, разве убийца понес бы ее прямо к матери?

– Смотря какой убийца… – буркнул, опять отведя взгляд, участковый. – Умный бы, наверное, не понес…

– Ты что этим хочешь сказать? – подскочила мать. – Что Коля идиот? А раз так – выметайся из нашего дома, не имеешь ты права умалишенных допрашивать!

Степаныч лишь крякнул, надел фуражку, поднялся и вышел.

А он посмотрел на мать с уважением:

– Спасибо, что выгнала его. И хорошо, что ты сказала ему, будто я сумасшедший. Теперь он не станет ко мне приставать и мешать мне.

– Мешать? – ахнула, всплеснув руками, мать. – Ты что, и впрямь убийцу искать собрался?

– Конечно. Ведь Степаныч мне не верит, а значит и искать его не будет.

– Думаю, не Степаныч искать будет, – с тревогой вздохнула мать, – из городу понаедут… Но я тебя им не отдам! Не имеют они права. Но и ты, Коленька, не лезь никуда, богом тебя молю!..

Он хотел ответить, что все равно сделает, что надумал, но потом все же решил зря не расстраивать мать.

Из города и впрямь «понаехали». В тот же день прибыл полицейский УАЗик, полный людей, и «труповозка». Трое полицейских вместе с участковым пошли к реке, а тот, что остался, принялся, как утром Степаныч, уговаривать мать, чтобы та впустила его в дом. Но на сей раз мать была неприступной. Он специально прислушивался и услышал, как она отшила сотрудника полиции:

– Если вы станете приставать к недееспособному, я напишу на вас жалобу вашему начальству. Я свои права знаю, не считайте меня деревенщиной.

Даже из-за двери было слышно, как в сердцах сплюнул сотрудник полицейский. Но приставать он и впрямь больше не стал.

Потом вернулись с места убийства остальные. Потом они зашли в соседский дом и долго оттуда не появлялись. Затем один из них выглянул на крыльцо, свистнул водителю «труповозки», тот достал из машины носилки и понес в дом. Вскоре оттуда вынесли и понесли к автомобилю закрытое белой простыней тело, за которым, воя, бежала Люсина мать.

Наконец все уехали, и на улице стало очень тихо. Мать наказала ему сидеть дома и куда-то ушла. Но он и без того не собирался идти сегодня на поиски. Во-первых, он очень устал, а во-вторых, понимал, что сегодня черный убийца будет осторожен и не выйдет на свой мрачный промысел.

А когда вернулась мать, она рассказала, что эксперты сделали вывод: чтобы так разорвать девочку, нужна была поистине нечеловеческая сила. Поэтому приставать к нему больше никто не будет. И еще она опять повторила, чтобы он оставил свои мысли насчет поиска убийцы.

– Если он такой зверь, – сказала она, – то он и тебя разорвет так же. А может, он и впрямь не человек…

«Конечно, не человек, – хотелось ответить ему. – Он исчадие тьмы!»

Но все же он благоразумно промолчал. Ведь он и на самом деле не был дураком, что бы о нем ни говорили.

Лишь через три дня, когда жизнь в селе потихоньку вернулась в обычное русло, он почувствовал: пора! Сегодня вечером черный враг снова выйдет на охоту.

Ничего не говоря матери, он дождался, пока та ушла доить корову, взял самый большой нож, которым обычно разделывали мясо, и направился к реке. Он пошел туда не по дороге, а скрытно, сначала огородами, затем вдоль кустарника, тянувшегося за деревней почти до самой реки. Правда, он вышел таким путем не к обрыву, а на пару километров выше него, но все же осторожность он посчитал более важной, ведь за ним вполне мог следить как участковый, так и, что было самым главным, черный кровавый охотник. И все же, вынужденный крюк имел и неприятные последствия: пока он добирался вдоль реки до заветного обрыва, стало совсем темно. И если бы не луна, которая была полной и сияла ярче, чем в прошлый раз, можно было бы поворачивать к дому: вряд ли он что-то бы смог разглядеть и в паре шагов от себя.

Он не мог объяснить себе, почему он пришел именно к этому обрыву. То, что именно здесь была убита девочка, вовсе не значило, что черный убийца выберет это же место для нового преступления. Это даже выглядело нелогичным, но, тем не менее, он пришел именно сюда. Его будто что-то вело именно в это место, словно между ним и зверем возникла некая ментальная связь, следуя зову которой, он оказался именно здесь.

Он спустился к воде, чтобы умыть разгоряченное быстрой ходьбой лицо, но не успел этого сделать, потому что увидел, как вдоль лунной дорожки, дрожащей на речной глади, медленно плывет что-то большое, неприятно бесформенное, напоминающее огромную медузу с развевающимися по воде щупальцами.

Сразу заныло сердце, струйка холодного пота скатилась по спине. Он крепче перехватил рукоятку ножа и осмотрелся вокруг. Было темно и тихо. Тогда он побежал вдоль кромки воды, обогнал странный предмет и бросился наперерез ему в воду. К счастью, здесь было неглубоко; когда он добрался до цели, вода доставала ему не выше груди.

Он уже знал, что увидит, и не ошибся. По реке, волоча за собой развеваемые течением кишки, плыл изуродованный труп. На сей раз это был мужчина. Тоже раздетый догола, и тоже разорванный от паха до груди.

Он, превозмогая отвращение, взял тело за руки и поволок его к берегу, но вытащить из воды полностью не сумел: оно было большим, тяжелым и выскальзывало из ослабевших рук. О том, чтобы нести его в село, не могло быть и речи. Однако следовало сообщить родственникам убитого о случившемся, и он наклонился к мертвому лицу поближе, чтобы понять, кто это такой. Не сразу, но он узнал его – это был Иван Спиридонович, его бывший школьный учитель.

Едва он выбрался к березняку над обрывом, как луна скрылась за облаком. Стало очень темно и по-настоящему жутко. Вдобавок, внезапно подул ветер, и ветви берез тревожно зашуршали, будто предупреждая его об опасности. Он собрался приготовить для возможной защиты нож, но только сейчас понял, что ножа в руке нет. Вероятно, он выронил его, когда вытаскивал из воды труп. Он хотел уже было вернуться к реке, но тут вдруг сверкнула молния, раздался близкий треск грома, и хлынул такой ливень, что спускаться по глинистому крутому откосу стало небезопасно.

Тогда он махнул рукой и побежал к деревне. Удивительно, но ему было почти не страшно, несмотря на окружавшую его темноту, разрываемую яркими, ветвистыми зигзагами молний. Наверное, дело было именно в молниях, несущих в себе поистине гигантское количество света, пусть и кратковременного, но исключительно мощного.

Бежать по раскисшей дороге было трудно, разъезжались ноги, он несколько раз падал, вымазавшись в глине, словно сказочный голем. Вдобавок стало сильно колоть в боку, так что к дому учителя он добрался, едва держась на подгибающихся ногах, согнувшись в три погибели, сжимая руками стреляющий болью бок.

Дождь уже кончился, и супруга Ивана Спиридоновича, услышав, видимо, чавканье шагов, уже поджидала его на крыльце. Увидев, что это не муж, она вздрогнула и зажала рот ладонями, подавляя едва не вырвавшийся крик. Наверняка его вид был ужасен. Но гораздо ужаснее было то, что он сообщил ей, задыхаясь от усталости и боли.

Он провалялся в постели неделю. В его боку оказалась рваная рана – к счастью, не глубокая, но длинная и очень болезненная. Каким образом он умудрился ее получить, понять он не мог. Вероятно, вытаскивая из реки труп, зацепился боком за подводную корягу, но в горячке не заметил этого.

Правда, никакого трупа у реки не нашли. Видимо, его смыло в воду ливнем и унесло вниз по течению. Поиски велись по обеим берегам километров на десять, были переданы сообщения в нижележащие села, но тело как в воду кануло, что в данной ситуации даже не являлось игрой слов.

К ним вновь приходил участковый, и вновь его не пустила мать. Правда, на сей раз Степаныч был не на шутку разгневан и кричал так, что он слышал его даже из спальни. Мать отвечала ему не многим тише.

– Раз так, – орал разъяренный блюститель порядка, – держи его взаперти дома! Еще один такой случай – и я сдам его в психушку, как социально опасного, на это я имею право.

– Но ты ведь знаешь, что это сделал не он! Ведь экспертиза доказала…

– Экспертиза доказала, что у твоего сына не хватило бы сил, чтобы разорвать девочку. Но у него вполне бы хватило их, чтобы столкнуть старика в воду!

– Боже, зачем?!

– Затем, что Иван Спиридонович добровольно вызвался дежурить вечерами у реки.

– И что с того? Коля не собирался никому ничего делать плохого, он очень любит людей, он был бы даже рад помочь Спиридонычу, которого он, между прочим, сильно уважал. Тем более, он… – Внезапно мать замолчала.

– Что? Договаривай, раз начала!

– Ты и сам знаешь. Он при тебе это говорил. Он сам хочет поймать убийцу.

– Вот! – отчего-то обрадовался участковый. – Вот именно – сам! А Иван Спиридонович ему, вероятно, мешал. Так его больной голове показалось. Вот он его и…

– Не смей! Не смей так говорить о моем сыне! Он умнее, добрей и порядочней тебя в десять раз.

– Насчет порядочнее – сомневаюсь, а вот умнее – это да-а-ааа!.. – дурашливо протянул Степаныч.

Послышался звук, будто хлопнули в ладоши.

– А вот за это я уже тебя могу привлечь с полным на то основанием!.. – зло прокричал участковый, и за окном раздались его быстро удаляющиеся шаги.

Вечером мать села напротив, заглянула ему в глаза и спросила:

– Ты любишь меня, Коленька?

– Конечно, мама, – искренне поразился он, – конечно, я люблю тебя! Я люблю тебя больше жизни. Если ты скажешь, я убью себя, не задумываясь.

– Нет! – вскрикнула мать. – Не надо никого убивать! Я как раз об этом и хотела тебя попросить…

– О чем, мама? – удивился он еще больше. – Неужели ты тоже думаешь…

Мать не дала ему договорить, прижав к его губам шершавую, сухую ладонь и замотала седой головой.

– Пообещай мне, Коленька… – шепнула она и замолчала, сглатывая комок в горле.

– Что, мама? Я готов пообещать тебе все, что в моих силах.

– Это в твоих силах, – отдышавшись, сказала мать. – Пообещай мне, что ты не станешь убегать, когда меня нет дома. Я не могу быть все время с тобой.

– Конечно же, мама! Конечно же, я обещаю, что никуда не сбегу без тебя. Ты можешь мне верить и спокойно заниматься делами.

– Я тебе верю, – прошептала мать, и вот он-то ей сейчас не поверил.

Впрочем, он сдержал свое слово. Он не ушел, пока ее не было дома. Он сделал это, когда она вернулась с подойником, полным парного молока.

– Мама, мне надо идти, – сказал он.

– Куда?! Не пущу! – бросилась к нему мать, опрокинув подойник.

Молоко белой лужей растеклось по комнате. Любимый белый цвет придал ему уверенности.

– Мне нужно, мама. Действительно нужно. Очень!

Он не обманывал ее. Он в самом деле знал, что идти нужно сегодня, сейчас, не откладывая. Именно сегодня, он был уверен в этом, состоится его схватка с черным врагом.

Но мать обхватила его цепкими, сильными руками и прижалась к нему всем телом, отталкивая от двери.

Он тяжело вздохнул, сорвал с гвоздя возле двери кольцо бельевой веревки, осторожно, но сильно отнял от себя руки матери, подтолкнул ее к стулу и прочно привязал к спинке. Из глаз его текли при этом слезы, он приговаривал, всхлипывая:

– Прости меня, мама. Мама, прости! Мне надо, очень-очень надо! Ты скоро узнаешь, скоро все узнают, что я лишь хочу всем добра.

Он выскочил из дома, забыв от волнения взять нож. Вспомнив об этом на полдороги к реке, он хотел повернуть назад, но тут же махнул рукой и лишь прибавил ходу. Дорога была каждая минута, а с черной бестией он готов был сразиться и голыми руками, настолько переполнял его праведный гнев, придавая телу новые силы.

Он торопился еще потому, что сегодня жертвой исчадия должна была стать Оля. Да-да, та самая Оля – никакая не Лена и не Света, – с которой он целовался в то роковое лето. Откуда он знал, что напасть должны именно на нее, он не смог бы ответить, да это было сейчас и не важным. Важно было спасти Олю, его первую любовь, и уничтожить черного зверя, его первую ненависть.

Думая об этом, он вовсе не замечал так пугающей его совсем еще недавно темноты, которая вновь неукротимо опускалась на землю. Потеряв время с матерью, он опоздал к закату. Но и это не досаждало ему. Он еще налюбуется светом, когда покончит с настоящей тьмой – жестокой, свирепой и коварной!

Теперь же – он даже не отдавал себе в этом отчета – ему и вовсе не нужен был свет, он прекрасно стал видеть в темноте. И он вдруг увидел Ольгу – столь близко, что почувствовал давно забытый горьковато-сладкий запах ее волос. Да это было и немудрено, ведь он крепко держал ее сзади за талию, приставив к ее горлу нож. Тот самый нож, который он вроде бы потерял.

Странно, он видел все это словно с двух точек: оттуда, из-за спины до немоты напуганной девушки, и спереди, в какой-нибудь паре шагов от нее.

– Не подходи, – сказал он. Тот он, который был с ножом. – Иначе… – он напряг руку, словно готовясь полоснуть Ольге по горлу.

– Я стою!.. – сказал другой он. – Но… почему? Как?.. Что это значит?

– Знаешь, это как у летчиков есть ведущий и ведомый, так и у нас есть опережающий и опережопый. Угадай, кто из них ты?.. Просто я опережаю тебя, вот и все. Всегда. С тех самых пор. Ты сам знаешь. И всегда знал. И даже помнишь, как это было.

Он и в самом деле помнил. Помнил и раньше, а теперь увидел эту картину в памяти и вовсе отчетливо: разрывается берег, рушится вместе с ним к черной воде, и он разрывается тоже, и одна его часть остается в густой темноте, а вторая падает в такую же темноту внизу. Только кто он – тот что остался, или тот, что упал?

Тот он, что держал Ольгу, расхохотался:

– Говорю же, я всегда опережаю тебя! Опередил и тогда, упав первым. Я первым достиг тьмы. Знаешь, как я люблю ее? В мире нет ничего совершеннее черного цвета.

– Неправда! Совершенней всего белый цвет! Чистота – это самое прекрасное, что может быть в мире.

– Белый цвет, фу!.. – скривился он, тот, что с ножом. – Его так легко испачкать. Черный цвет идеален. На нем не может быть пятен.

– Но для чего ты убиваешь людей?! – воскликнул он, сделав полшага вперед.

– Стой, где стоишь! Я убиваю их, чтобы скорей подарить им тьму. Я совершаю для них истинное добро, а не стремлюсь к никчемной славе, которую возжелал вдруг ты. – Он с ножом снова захохотал. – Ты никогда ничего не достигнешь, потому что я всегда опережаю тебя, как тьма всегда опережает свет.

– Нет же, нет! – закричал он, делая еще полшага. – Сначала идет свет, и лишь потом его ненадолго гасит тьма!

– Ненадолго? А где был твой свет миллиарды лет назад и где он будет через миллиарды лет в будущем? Сама Вселенная – это сплошная тьма, разбавленная лишь крохотными, хлюпенькими недолговечными искорками. Ты знаешь, что темная материя составляет основную массу галактик? Конечно же, знаешь, ведь ты – это я. Только ты – моя слабая, светлая часть. Тьма сильнее света стократно. Я легко раздираю тела, а ты не сможешь оторвать и мизинец!

– Отпусти Ольгу, и давай померяемся, кто из нас слабый. Прикрываться женщиной – это и есть самая настоящая слабость.

Он с ножом отшвырнул девушку с такой силой, что она пролетела несколько метров, едва не разбив голову о древесный ствол. Он без ножа прыгнул на свою черную ипостась, но понял вдруг, что он – это и правда он: единственный и неделимый, хоть и состоящий из двух половинок. И он отчетливо понял, что как день сменяет ночь, так и ночь сменяет день, что не может быть опережающей тьма, как не может быть опережающим свет, и что в мире вообще есть все остальные цвета спектра, кроме черного и белого, которых в чистом, идеальном виде попросту не существует в природе. А ведь он их так любил – черный и белый! Только черный и только белый. Какой же смысл оставаться в мире, в котором их нет?

Неизвестно, какой из двух его «я» стал в этот раз опережающим, когда нож вошел в грудь против сердца сильно, с хрустом, по самую рукоятку. Последней вспышкой его сознания была уже не глупая надежда славы и добра, а всего лишь желание увидеть долгожданную тьму. Но он не увидел ничего, потому что там, куда он ушел, не было цвета. Впрочем, он не ушел. Он просто туда вернулся.

Степаныч не успел всего на чуть-чуть. Когда тебе под шестьдесят, трудно угнаться за двадцатилетним психом…

Он увидел под белесо-призрачными, будто фосфоресцирующими в темноте стволами берез более светлый чем трава бугорок и дрожащей рукой направил туда луч фонаря. Он был уже почти уверен, что увидит там окровавленное, разорванное тело. Но там лежала, зажав от яркого света глаза ладонями, живая и на первый взгляд невредимая девушка.

– Жива? – шумно дыша, прохрипел участковый. – Где он?

Девушка отняла от глаз руки и молча махнула в сторону. Степаныч направил туда луч фонаря. В черной траве что-то ярко блеснуло. Это был нож. Обычный хозяйственный нож для разделки мяса с широким, длинным лезвием и наборной, двухцветной, словно жезл гаишника, ручкой: черный и белый, черный и белый, черный и белый…

Они придут

Рано или поздно кто-то обязательно приходит.

(Кто-нибудь когда-то да сказал)

Он проснулся, осознавая: «Они придут». Что это было – остатками сна, обрывком старого воспоминания, случайным «замыканием» мозговых синапсов в момент пробуждения? Но откуда в таком случае это непререкаемое, отчетливое убеждение? Он был уверен, что они придут, не имея даже понятия, кто такие «они». Знал только, что придут они к нему. За ним. И что ничего хорошего ждать от этого прихода не стоит.

Сначала он пытался проанализировать свое убеждение, вычислить его подоплеку, определить источник опасности. Но ничего в голову не приходило. Под недружелюбно-зловещим «они» могли скрываться некие кредиторы, но он много лет не брал ни у кого в долг, не состоял заемщиком в банках, не являлся ответчиком по исполнительным листам. К нему не имело смысла приходить рэкетирам, поскольку он никогда не занимался бизнесом. Ему не могли предъявить претензии обманутые мужья, брошенные женщины, незаконнорожденные дети, потому что таковых в его биографии попросту не имелось, как, впрочем, детей и женщин вообще. Даже банальным ворам нечем было бы поживиться в его доме. Так кто же тогда эти «они»? Охотники за внутренними органами? Инопланетяне? Потусторонние скупщики душ? Неведомые силы тьмы?

Перед внутренним взором возникла картина: темное, мрачное, нависшее тяжелой могильной плитой небо. Кажется, будет гроза, но воздух сухой, застоялый, будто и впрямь пропитанный запахом тлена. Однако молния все же сверкает. Нет, это не молния. Это широкой огненной трещиной разверзлись черные небеса. И оттуда, из кроваво-алой щели, протянулись к замершей в леденящем ужасе земле длинные извивающиеся щупальца. Но они тянутся не просто к земле, не наугад, не наудачу. Толстые змееподобные отростки ищут что-то конкретное. Впрочем, ему и так уже ясно, что именно они ищут. Вернее, кого. Щупальца, влажно поблескивая отсветами небесного пламени и конвульсивно подергиваясь, судорожно мечутся в поисках только его…

Картина выглядела настолько реально, что он невольно зажмурился. Однако это не помогло – веки не способны закрыть внутренний взор, не могут оградить от того, что происходит по другую их сторону. Тогда он лихорадочно затряс головой, прикрыв для чего-то ладонями уши. Видение начало стремительно блекнуть, пока не исчезло совсем. Да, это, к счастью, было всего лишь видение, разыгравшаяся в напуганном сознании фантасмагория. Но осознание этого не принесло ему полного облегчения. Он все равно знал: «Они придут».

Непонятная уверенность не находила правдоподобных объяснений. И, тем не менее, она оставалась в нем, не делаясь зыбче, как это происходит с увиденным сном или случайно ухваченной мыслью. И, словно пытаясь еще сильнее убедить его, не дать позабыть, всё в этот день старалось ему напомнить об этом. Утром, выходя из квартиры, он столкнулся с соседом, который, стоя на пороге, напомнил жене: «Они придут». Впервые услышав эту фразу, произнесенную вслух, он испуганно вздрогнул. Однако тут же успокоил себя: это могло означать что-то совершенно безобидное; скорее всего, соседи просто ожидали гостей, сантехника, электрика, денежный перевод. Но фраза была произнесена, и его уверенность в неизбежности предстоящего получила свое подтверждение. Пока только одно, но даже то, что эти два слова стали первыми, услышанными сегодня, уже сказало ему о многом. Тем более, вскоре он услышал их снова. А потом еще, еще и еще…

До пешеходного перехода оставалось шагов десять, когда зеленый сигнал светофора начал мигать. Бежать не имело смысла, да он пока никуда и не опаздывал, в отличие, видимо, от выскочившего из-за его спины мужчины. Тот, размахивая толстым потрепанным портфелем, мчался к переходу изо всех сил. К проезжей части мужчина поспел как раз в тот момент, когда светофор зажег для пешеходов красный свет. Однако это не остановило опаздывающего. На что он рассчитывал? Неужто думал, что сможет перемахнуть шестиполосную дорогу за доли секунды? Или что рванувшие с обеих сторон перекрестка машины войдут в его положение и сами прижмут к барабанам колес тормозные колодки, не рассчитывая на реакцию водителей?.. Которой, конечно же, хватило не всем. Красный потрепанный «жигуленок» ударил мужчину краем капота в бедро. Удар был не особенно сильным, развалюха не успела еще разогнаться, но его оказалось достаточно, чтобы сбить торопыгу с ног. Взлетел и раскрылся портфель, повестками смерти заскользили к асфальту бумаги. Мужчина упал прямо под колеса черного внедорожника, который, дважды подпрыгнув на живой еще «кочке», принялся заполошно и бестолково сигналить. А в это время едущая следом «Газель» завершила начатое, остановившись задними колесами прямо на спине несчастного. Быстро растекающаяся под головой лужа крови словно запоздало вещала: «Красный! Красный! Красный!..» Ее безмолвные вопли накрыл, будто маленьким саваном, белый листок.

Визг тормозов, скрежет металла, крики очевидцев слились в диссонансный аккорд. А потом наступил долгий такт неестественной тишины. И – трехтоновое пиликанье набирающего тревожный номер мобильника. Взволнованная скороговорка звонящего и облегченный выдох: «Они придут!»

Понятно, что речь шла о спасателях или медиках, хотя было вполне очевидно, что спасать и лечить уже некого. И все равно его передернуло: второе напоминание! Второе подряд и такое на сей раз недвусмысленное.

Он добрался до работы совершенно бессознательно, как сомнамбула, не видя и не слыша ничего вокруг. В себя его привело напоминание сослуживца:

– Они придут! Ты слышишь, они придут! Да что с тобой? Проснись же!

– Кто?.. – разлепил он склеенные ужасом губы. Онемевший язык с трудом шевелился в пересохшем рту. – Кто придет?

– Аудиторы. Неужто забыл? Все подтвердилось, они придут уже сегодня.

Смысл этих слов доходил до него долго. Зловещее «они придут» затмевало собой все остальное. Но когда осознание все-таки наступило, он почувствовал столь непередаваемое облегчение, какое должен, наверное, чувствовать приговоренный к смертной казни, узнав о помиловании. Аудиторы! Ну конечно же, аудиторы! Как он мог об этом забыть? Ведь в конторе вчера целый день говорили только об этом. Разумеется, и во сне эту информацию продолжал пережевывать мозг. Отсюда и уверенность в том, что они придут. «Они» – это всего лишь инспекторы из налоговой! Предстоит всего-навсего проверка финансовой деятельности конторы, о которой слишком поздно стало известно.

– Не пойму, почему ты сияешь? – свел брови коллега. – Или не знаешь, чем это чревато?

– Знаю, – не сумел он спрятать улыбку. – Они придут!

Захотелось броситься в пляс. На него смотрели, как на помешанного, но сейчас ему было на всех и на всё плевать.

Радость длилась недолго, до половины пятого, когда бухнула выстрелом новость: выбросилась из окна главный бухгалтер конторы. Он не ринулся вместе со всеми вниз смотреть на измятое тело. Ему и отсюда, с тринадцатого этажа, все хорошо было видно. И не только жуткий, обведенный кровавой помадой оскал на белом лице мертвой бухгалтерши, но также и то, что никакие аудиторы не «они». А если и «они», то не для него, а для этого вот истерзанного земным притяжением трупа. Невольно он позавидовал главному бухгалтеру. Для нее «они» уже пришли. Он же по-прежнему вынужден ждать. Ожидание страшного куда нестерпимее, чем предвкушение радости.

Словно в подтверждение его мыслей, из-за двери прозвучало:

– Они придут.

– Уже сообщили?

– Да, сразу же. Они придут.

Его не смогла обмануть кажущаяся логика услышанного. Вроде бы речь шла о родственниках погибшей, но он-то уже знал: это очередное сообщение для него. Они придут. Это так же очевидно, как и наличие силы всемирного тяготения.

Возвращаясь домой, он отовсюду слышал зловещую фразу. «Они придут», – говорили друг другу и в телефоны прохожие. «Они придут», – шептались между собой пассажиры маршрутки. «Они придут», – делились новостью дети во дворе. Даже ступив за порог и закрыв на оба замка входную дверь, он услышал, как тишина его одинокой квартиры многозначительным вязким молчанием сообщила ему: «Они придут».

Когда стремительно почернело небо, он всюду зажег свет. Затем исследовал каждый закуток ставшей вдруг незнакомой квартиры, каждый шкаф, каждую тумбочку, каждый ящик стола. Не остался без внимания ни один предмет мебели – он заглянул в каждый и под каждый из них. В конце концов перевернул все вверх дном, а напоследок открыл даже унитазный бачок.

Он не смог бы ответить, что именно искал. А точнее – кого. Просто хотел убедиться, что «они» еще не пришли. И все же, скорее всего, он надеялся найти их, потому что уже хотел, желал, чтобы нестерпимая мука ожидания поскорее закончилась. Неважно чем. Ждать больше не было сил.

Не выключив света, он лег на кровать, понимая, что вряд ли заснет. Когда, мигнув, погасли все лампы, он даже на миг не допустил мысли, что это всего лишь технические неполадки. Он был уверен: это «они», и, затаив дыхание, напрягся, сжавшись в комок. Несмотря на окружавшую его полную тьму, он хотел зажмуриться, но осознал, что не может этого сделать, словно веки оставались последней преградой, отделяющей его сознание от небытия. Его взгляд, словно сам по себе, не подчиняясь более его воле, переместился к окну. В темноте окна не было видно, но память услужливо нарисовала в сознании прямоугольник – черным по черному. Траурной рамкой по мраку. Он вдруг с ужасом вспомнил, что не задернул шторы. Это значило, что он всматривался сейчас прямо в небесную тьму. А скорее, это как раз тьма всматривалась в него – намеченную к скорому закланию жертву. Вспомнилось утреннее видение: могильно-черное небо, пропитанный запахом тлена воздух. Теперь оставалось дождаться, когда разверзнутся огненной трещиной небеса и протянут к нему змееподобные щупальца. Он больше не думал о том, что это всего лишь больные фантазии разыгравшегося воображения. Теперь он был твердо уверен, что именно так и случится. Они придут, они придут, они придут…

Он так и не дождался подтверждения своей непоколебимой уверенности. Санитары из морга пришли за ним лишь на третий день, когда пропитавший комнату запах смертельного страха разбавил сладковатый душок начавшегося разложения.

Урочище Огненных духов

Паровоз, вяло шевеля колесными дышлами, устало отфыркивался, окутывая перрон клубами пара. Поезд почти остановился, а мне все еще казалось, что он прибыл с одной только целью: уничтожить меня. Подмять, раздавить, изрубить тяжеленными ножами-колесами.

Наверное, эта глупая фантазия посетила мою голову оттого, что я в принципе отвык от поездов. А к паровозу в роли локомотива вряд ли уже и привыкну. Он представлялся нелепым и жутким, словно оживший динозавр. Может, именно из-за этого и сам поезд вызывал во мне чувство невольного отторжения. Глупо, конечно. Учитывая, что это была не длинная железная гусеница из воспоминаний молодости, а всего лишь куцый огрызок: за паровозным тендером пристроилось всего три вагона – два пассажирских и крытый грузовой. Все они, потрепанные и грязные, выглядели очень старыми. Да и откуда взяться новым? Последние двадцать лет все мы донашивали то, что осталось от лучших времен.

Второй вагон удивил меня решетками на окнах: ржавыми арматурными прутьями, приваренными явно наспех, вкривь и вкось. Но тут в головном вагоне открылась дверь, и мое внимание переключилось на человека, быстро спустившегося на перрон.

Навскидку он выглядел моим ровесником, вряд ли ему перевалило за пятьдесят. Хотя волос он растерял куда больше моего и посверкивал теперь загорелой лысиной под нежаркими лучами заполярного солнца. Остатки прически густо приправила седина. Седыми были и жидкие усики под длинным, слегка искривленным носом. Одет был мужчина в потертую кожаную тужурку, чем вызвал невольное сравнение с большевистскими комиссарами из старых фильмов. Впечатление усиливала пистолетная кобура, пристегнутая к туго затянутому поверх куртки ремню. Ниже наряд был вполне современным: камуфляжные штаны, заправленные в высокие ботинки армейского образца.

Мужчина огляделся, остановил на мне взгляд и неуверенно кивнул. Я кивнул в ответ и подошел к нему.

Голос у мужчины оказался густым и мягким. Эдаким, как писали в романах, бархатным.

– Иван Игоревич? – спросил «комиссар». Я снова кивнул. Он протянул руку. Ладонь, против моих ожиданий, оказалась твердой, шершаво-мозолистой. – Приятно наконец познакомиться лично. Профессор Губкин.

– Здравствуйте, Василий Артемович, – сказал я. – Мне тоже приятно.

Пожалуй, я не кривил душой. Мой заочный знакомый при личной встрече и впрямь показался мне приятным человеком. Помимо голоса, подкупали еще и глаза: голубовато-серые, умные, без той пренебрежительной снисходительности во взгляде, что зачастую присутствовала у людей высокого положения при вынужденном общении с «плебсом».

На перрон вышли три офицера. Не глядя в нашу сторону, двое из них направились ко второму вагону. Лишь один, лет сорока, высокий и плотный, остановился рядом. На нем была полевая камуфляжная форма с полковничьими погонами. Подчеркнуто не замечая меня, он козырнул Губкину:

– Прикажете начинать разгрузку, Василий Артемович?

– Познакомьтесь, – положил мне ладонь на плечо Губкин. – Это наш проводник, Иван Игоревич Фастов.

Я потянул было руку, но военный вновь козырнул:

– Полковник Дубасов.

Он смотрел вроде бы на меня, но взгляд его настолько явно фокусировался где-то за моей спиной, что я ощутил себя прозрачным. Впрочем, полковник быстро перевел взгляд на Губкина и снова спросил:

– Прикажете разгружать?

Профессор покрутил головой и обратился ко мне:

– Где озеро?

– С той стороны, – показал я на вагон. – Совсем рядом.

– Отсюда можно отчалить?

– Вполне, – кивнул я.

– Начинайте, – сказал Губкин полковнику. Тот, козырнув, зашагал вдоль вагона, а профессор вытянул ладонь в сторону открытого тамбура: – Прошу ко мне.

В профессорском купе было уютно. Во мне шевельнулся сладкий ностальгический комок: прежде я любил ездить в поездах, правда, довольствуясь чаще плацкартными местами.

Губкин сел на мягкую бордовую полку, указав на сиденье напротив. Я присел и, внезапно почувствовав робость, стал теребить выцветшую грязно-желтую занавеску. За пыльным стеклом виднелось приземистое, такое же грязно-желтое, здание нашего вокзальчика, где размещалась моя так называемая школа, где жил я сам, и где обитало еще пять семей, не имеющих возможности построить собственный дом.

– Хотите чаю? – спросил Губкин. Он заметил мое смущение и мягко, по-доброму, улыбался.

– Да, – сказал я, хотя чаю не хотел. Мне просто нужно было собраться. Но я тут же почувствовал во рту давно забытый вкус настоящего чая и повторил, с радостью отметив, что нежданная робость столь же внезапно прошла: – Было бы недурно.

Губкин поднялся и скрылся за дверью. Я огляделся. Купе выглядело нежилым. Постельное белье было уже убрано, лишь на перекладине у стены висело аккуратно свернутое полотенце. В вагоне было абсолютно тихо, возможно, профессор с полковником и теми двумя офицерами являлись его единственными пассажирами. Но при чем тут вообще военные? И кто ехал в зарешеченном вагоне?

Эти вопросы, откровенно говоря, меня не особо интересовали. После того как уехали Катя и Олюшка, меня вообще мало что интересовало в жизни. Любимой работы не стало двадцать лет назад. Кому нужны программисты, когда нет промышленности, нет экономики, науки, нормальной системы образования? То, что от них осталось, вполне обходилось без компьютеров. А уж сельскому хозяйству – основной теперь отрасли – было и вовсе не до них. К тому же – экономия во всем. Какие уж тут компьютеры-интернеты и прочее баловство? Впрочем, мой древний ноутбук все еще работал. Аккумулятор давно не держал заряд, но от сети – когда в ней был ток – он по-прежнему исправно пахал. Жаль, не буквально. Пахать – в прямом смысле слова – было сейчас куда актуальней. Но я не умел пахать в этом смысле. А потому обучал, чему мог, местных детишек. Увы, их осталось всего трое. Двадцать лет назад в городе было три школы, а теперь он пуст и заброшен, люди перебрались ближе к земле – огородам, к озеру – рыбе, и лесу – грибам-ягодам и зверью-дичи. От двадцатитысячного населения осталось полторы сотни взрослых и трое детей. И один никому не нужный программист. Надо ли говорить, как я обрадовался, когда мне позвонил Губкин? Сам способ, которым он со мной связался, выходил за грани реальности. Из областного центра, который еще существовал за счет моря и рыбы, прибыла в первых числах июня подвода. Железной дорогой давно не пользовались, потому что не было паровозов, да и нечего было по этой дороге возить. А на лошадях, запряженных в старые разбитые легковушки, мы раз-другой за год в центр выбирались. Так вот, подвода прибыла в начале лета; это был переоборудованный под гужевую тягу микроавтобус, запряженный двумя лошадьми. Автобус был полицейский, с облезлой синей полосой по белому борту, и поселок – без того малолюдный – тут же вымер. Как оказалось, напрасно, поскольку прибыли по мою душу. Но не забирать – да и за что, собственно? – а, напротив, чтобы мне кое-что передать. Спутниковый телефон! Я бы подумал, что это глупый розыгрыш, если бы не вытаращенные от подобострастия глаза областного начальника, который привез его лично. Через этот-то телефон я и пообщался впервые с профессором Губкиным. То, что он мне сказал, я тоже долго не мог воспринять всерьез. До сегодняшнего дня. Вот до этого самого момента.

– Кто заказывал чай? – вывел меня из раздумий жизнерадостный голос Губкина. Профессор вошел в купе, держа в одной руке два стакана в подстаканниках, а в другой – бумажный пакет.

– Извините, сахара нет, – сказал Губкин, поставив на столик стаканы. – Зато остались сухарики, – протянул он мне пакет. – Приятного аппетита.

Чай был остывший и плохо заваренный. Скорее всего, заварка использовалась по второму, а то и третьему разу. Но все равно, это был чай! Настоящий, а не суррогат из листьев брусники, кипрея и прочих заменителей. Губкин, потягивая из стакана, улыбался и глядел на меня. Мне это не понравилось. Профессор заметил это и перевел взгляд за окно.

– Что это у вас там? Мельница? – дернул он подбородком.

– Ветряк, – сказал я. – Местная электростанция. Смастерил один умелец.

– Вот как? А разве областной центр не снабжает вас электричеством? Там ведь, насколько я знаю, работают приливные станции.

– Снабжали. Но провода рвутся, подстанции выходят из строя. Первое время еще восстанавливали, но вот уже лет десять как бросили. Некому этим заниматься. Да и кому мы нужны?

– Лично вы нужны мне, – очень серьезно сказал Губкин и посмотрел мне в глаза. – И стране.

Он отставил в сторону пустые стаканы, поднялся, снял с багажной полки чемоданчик, достал из него лист бумаги и положил его на столик. Бумага была очень хорошей, белой и плотной, наверняка еще из старых запасов. На ней красовалась цветная карта. Точнее, фотоснимок, сделанный, судя по масштабу и охвату, из космоса. На меня снова повеяло ностальгией. Я бережно взял снимок в руки. Он показался мне знакомым. Ну, да, вот наше озеро, вот – светлые точки зданий города, а вокруг – леса, сопки, болота, речушки… Какие-то цифры внизу снимка. Из них понятны только те, что означают дату. Июнь нынешнего года.

– Постойте! – чуть не выронил я лист. – Вы хотите сказать, что это снято два месяца назад?..

– Ну да. Почему это вас удивило?

– Разве сейчас… запускают спутники?

– Нет, – печально помотал головой Губкин. – Но многие старые спутники, которые были запущены на высокие орбиты, еще летают. А некоторые из них продолжают работать. Вы ведь не удивились, когда мы говорили по спутниковому телефону?

– Удивился, – честно сказал я. – Но связь – это все же понятно…

– А разведка важна не менее связи, – понизил голос профессор. – Особенно – разведка полезных ископаемых. Тем более – нефти.

– Что? – поперхнулся я давно проглоченным сухарем. – Какой нефти, профессор? Ведь она же вся…