Хуже не будет Колычев Владимир

– Не вся! – резко перебил он меня. И более мягко добавил: – Надеюсь, не вся. Мы с коллегами высказали надежду, что зараза могла не добраться до полярных районов. И, похоже, мы не ошиблись. Вот, – ткнул он пальцем в снимок, – это ведь то место, что вы описали в книге?

Я посмотрел, куда указывал палец. Это было Урочище Огненных духов, как называли его нееты. Четверть века назад я всерьез увлекался краеведением, изучал легенды коренной народности, которая и сама-то стала почти легендой. А в городе из неетов жили вообще единицы. С одним из них, Данилой Пахомовым, Данькой, мы даже стали друзьями. Я написал тогда книгу… Ну, не книгу, брошюрку, в которой описал и наш с Данькой поход к древнему Урочищу. Из-за нее-то и позвонил мне в июне Губкин. Он не скрывал, что ему от меня надо. Он хотел, чтобы я провел туда его. Только я не мог понять – зачем. И вот теперь…

Я кивнул.

– Да, это то место.

– Специальная аппаратура спутника, спектрографическая, в частности, сумела выявить в этом месте наличие живой нефти. Точнее, газов, сопровождающих ее залегание. Поверхностное, судя по всему, залегание. И, скорее всего, не в поровых коллекторах, а в пластовых залежах, возможно – попросту в свободном, так сказать, виде, всего лишь прикрытое вот этим, – пощелкал он по фотографии ногтем, – каменным колпаком. Вы представляете, что это значит?

Я представлял плохо. Нефть на Земле была заражена двадцать лет назад. Не важно, по чьей вине и как. Но она умерла, погибла, превратилась в бурую грязь, вонючие помои. Заражение прошло по планете единой волной, за несколько дней не оставив на ней ни капли нефти. Неужели могло быть правдой то, что говорил профессор?

– Но даже если это так, – слегка пришел я в себя, – то этой нефти очень мало! Это же капля в масштабах планеты!..

– Ну, во-первых, нас больше интересует отдельно взятая страна, нежели вся планета, – улыбнулся довольный произведенным эффектом профессор, – во-вторых, спутники обследовали не все полярные районы, а в-третьих… В-третьих, у нас имеются некоторые соображения, знать о которых, вам, увы, не положено. Но вы окажете огромную услугу стране, если выполните то, о чем я вас просил.

– Проводить вас к Урочищу… – прошептал я, словно во сне.

– Проводить нас к Урочищу, – положил мне ладонь на плечо Губкин. – А сейчас пойдемте посмотрим, как там идет разгрузка.

Разгрузка шла полным ходом. Из товарного вагона по брусьям-лагам спустили на землю, на установленные там железные тележки, шесть новеньких, тускло поблескивающих шаровой краской баркасов. Все это делали… женщины. Молчаливые угрюмые женщины в серой, под цвет лодочных бортов, одежде. Около десятка военных с автоматами наперевес наблюдали за работой. Я недоуменно посмотрел на Губкина. Тот уловил мой взгляд, поежился и буркнул:

– Кого дали…

– Кто дал? В каком смысле дали?

– Работников. Мне ведь нужны работники, – повернулся ко мне профессор. Усы его обиженно подрагивали. – Я попросил – мне дали. Заключенных.

– Но почему женщин?

– Потому что мужчины заняты на более важных работах, – сказал Губкин с сарказмом. Но продолжил уже другим тоном, будто бы даже оправдываясь: – Вы ведь понимаете, что стране нужны руки! И потом, что вы так переживаете? Выгрузить баркасы – самая тяжелая часть работы. Да и то, вы же видите, они без труда с ней справляются. А потом – короткое плавание, совсем небольшой поход по лесу… Это ведь почти турпоход! Они даже рады развеяться.

– Что-то не вижу на их лицах радости, – буркнул я. – И бочки… – Я увидел, как из вагона сгружают большие, около метра высотой, ярко-синие железные бочки. – Они ведь понесут их назад полными?

– Я надеюсь, – выделил голосом Губкин, – что они понесут их полными. – Он угрюмо засопел. – Но ведь нести будет недалеко. Вы же сами говорили, что от Урочища до озера километров десять. Да еще под горку. Сделаем носилки… В бочках чуть больше двухсот литров, нефть легче воды, так что вес будет примерно как у тучного человека. В конце концов, они заключенные, Иван Игоревич! Они нарушили закон, а теперь честным трудом искупают свою вину. Ничего с ними не случится.

Настроение у меня испортилось. Стала портиться и погода. На севере это случается часто и происходит быстро. Подул ветер. На чистое синее небо натащило облаков, которые в считанные минуты затянули его сплошной светло-серой пеленой. Стал накрапывать мелкий дождик.

Я набросил на голову капюшон ветровки и продолжил смотреть, как работают женщины. Я насчитал ровно пятьдесят человек. Дружно и ловко они погрузили бочки в баркасы, затем встали по шестеро-семеро вдоль бортов и покатили лодки к озеру. Все это получалось у них довольно ловко и на взгляд действительно легко. Я уже стал жалеть, что сцепился по этому поводу с Губкиным. В конце концов, профессор и впрямь был не виноват, что ему выделили женщин.

Я бросил вслед заключенным работницам взгляд и стал уже поворачиваться, как мое внимание привлекла худенькая фигурка, что толкала в корму последний баркас. Женщина выглядела совсем юной. Она была на голову ниже товарок, из под серого платка выбилась светло-русая прядь. «Совсем как моя Олюшка, – обожгло меня холодом. – А вдруг?..» Но военный, следовавший за девушкой, прикрикнул: «Зарецкая! А ну, приналяг!», и холод исчез. Я быстро отвернулся.

Губкин озабоченно переводил взгляд с неба на потемневшее озеро, покрывшееся гребнями волн.

– Можно переждать, – перехватил я его взгляд.

– А если станет еще хуже?

– Вполне возможно, – сказал я. – Это север. Угадать трудно.

– Тогда выйдем сейчас. Как только механики наладят машины.

Только теперь, когда первые баркасы спустили на воду, я заметил посреди каждого из них большие черные короба, к одному из которых двое военных крепили трубу.

– Ого! – не удержался я. – На паровом ходу! Не оставите парочку после того как вернемся? Нашим рыбакам они бы очень пригодились.

– А уголь где будете брать?

– Тьфу ты, – сказал я. – Ну, хоть на веслах. Или парус бы приспособили.

– Посмотрим, – буркнул профессор. – Сначала нужно вернуться.

Похоже, настроение испортилось и у него.

Пары развели быстро. Деловито зачавкали моторы. Над трубами всех шести баркасов заклубился, прижимаясь к воде, черный дым. В пять лодок, по десять в каждую, посадили женщин. Туда же, по двое, расселись военные. Все они оказались офицерами, в званиях от лейтенанта до капитана. Меня неприятно удивило, что каждый из них, помимо АКМов, был вооружен еще широким длинным ножом, висевшим на поясе в ножнах, а также подсумком с гранатами. Как на войну собрались, неприязненно подумал я. Впрочем, наверное, так было положено. Время хоть и не было военным, но и очень уж мирным его трудно было назвать.

Я сбегал на вокзал за рюкзаком, и мы с профессором и полковником зашли на головной баркас. Молоденький лейтенантик растянул над нами брезентовый полог и встал у машины.

Стоило отчалить от берега, как прекратился дождь и стих ветер. И хоть небо оставалось затянутым, на душе стало радостней, будто сама природа дала нам «добро».

Я посмотрел на сидящего рядом профессора. Он был нахохлен, словно замерзший воробей, и чрезвычайно задумчив. Кожаная кепка, которую он достал из рюкзака и надел лишь перед самым отправлением, была надвинута по самые брови. Сидевший позади нас полковник даже на окружавшие озеро сопки поглядывал свысока. Похоже, он презирал их за недостаточную высоту и малую лесистость. Лейтенантик периодически подбрасывал в топку уголь, управлял баркасом и не обращал внимания на окружающие пейзажи.

Ближе к корме лежали свернутые в бухты шланги и некий разобранный механизм, в котором я угадал насос по длинному, с двумя поперечными рукоятями, коромыслу.

«Неужели и впрямь мы будем качать… нефть?» – подумалось мне. В это совершенно не верилось. Не удержавшись, я спросил у профессора:

– Василий Артемович, ну, хорошо, найдем мы там нефть. Накачаем. Сколько у нас бочек? Пятьдесят? По двести литров в каждой – значит, десять тысяч литров, так?

Губкин оторвался от дум и, посмотрев на меня, кивнул.

– Это, конечно, немало, – продолжил я. – Но, в принципе, это же капля в море! Зачем столько хлопот? Можно было сходить туда налегке, разведать, взять пробы, а потом, если нужно, организовать нормальную добычу. Не мне, конечно, советовать…

– Вот именно! – прожег меня взглядом Губкин. Но тут же смягчился, положил мне ладонь на плечо и тихим, едва перекрывающим чавканье двигателя голосом сказал: – Вы меня простите, но это и правда секрет. Не лично мой, как вы понимаете. Это ведь дело большой государственной важности. Но я вам скажу одно… – Тут глаза профессора заблестели, он придвинулся ближе и горячо зашептал мне в ухо: – Я сделал открытие! Я научился восстанавливать нефть, лечить ее. Да-да! Именно лечить. Суть метода я не могу вам открыть, но проблема состоит в том, что для восстановления мертвой нефти нужна нефть живая. В незначительных количествах, но нужна. Эти десять тысяч литров, что мы привезем, превратятся…

– Профессор! – раздался грозный рык сзади. – Не забывайтесь!

– Это вы забываетесь, полковник, – обернулся Губкин. – В конце концов, это мой проект…

– Ваш, – ответил, будто сплюнул, Дубасов. – Вот и держите его при себе. В противном случае тех, кто узнает лишнее… – Он положил руку на кобуру. – Надеюсь, вы поняли.

Оставшиеся два часа плавания прошли в полном молчании. Я пытался осмыслить то, что узнал, но, понимая разумом безусловную нужность мероприятия, обещавшего поистине фантастические перспективы, морально все больше и больше раскисал. Что-то подспудно грызло мне душу. Снова вставала перед глазами картинка: прущий прямо на меня поезд, огромные стальные колеса, готовые изрубить меня на куски…

Я задремал, и очнулся лишь, когда Губкин стал трясти меня за плечо:

– Судя по карте, мы уже рядом. Где лучше причаливать? Где тропа?

Я посмотрел в сторону берега. На фоне серого неба темнела длинная невысокая гряда. Вскоре я увидел и бухту, куда приставали мы когда-то с Данькой. Я указал на нее рукой. Дубасов поднялся и замахал следовавшим за нами баркасам.

Вскоре наша лодка мягко прошуршала днищем о каменистое дно. Полковник вышел первым и отправился к причаливающим баркасам с женщинами. Губкин остался на месте. А мне не терпелось размять ноги.

Балансируя на мокром носу баркаса, я пропустил момент, когда это случилось, а, услышав крики и повернувшись к соседней лодке, увидел лишь бегущего к кустам военного, срывающего с плеча автомат. Крикнув: «Стоять!» он передернул затвор и с треском вломился в гущу молодого березняка. Заметались по берегу успевшие сойти с лодок женщины. Теперь уже крики: «Стоять!» слышались отовсюду. Клацали затворы автоматов. Прозвучала наконец и первая очередь.

– Не стрелять! – завопил вскочивший с сиденья профессор. Оттолкнув меня, он резво выпрыгнул на берег и помчался к Дубасову.

– Прикажите, чтобы никто не стрелял! Нельзя! Ни в коем случае!..

– Они стреляют в воздух, – огрызнулся полковник. – Не лезьте не в свое дело.

Как раз в этот момент раздалась еще одна очередь. Совсем короткая, два-три такта. Звук шел из леса.

– А он?! – вновь закричал Губкин. – А тот? Он тоже стреляет в воздух?! Он не убьет ее?..

– Не убьет, – ответил Дубасов. Но уверенности в его голосе не было. Он повернулся к своим и крикнул: – Старший лейтенант Кожухов! Бегом к Селиванову! Приказ: не стрелять. Брать дуру живьем.

Но не успел офицер добежать до кустов, как оттуда вышел упомянутый Селиванов. Он был бледен и судорожно сжимал в руках автомат.

– Где?! – рявкнул полковник. – Она жива?

Селиванов икнул. Помотал головой. С его белого лба капал в траву пот.

Дубасов медленно расстегнул кобуру. Достал пистолет и приставил дуло к потному лбу офицера.

– Нет!!! – опять завопил Губкин. – Не надо! Ни одной капли крови не должно быть пролито зря!

Мы рассчитывали дойти до Урочища к вечеру, но разыгравшаяся трагедия спутала все планы. Пока наводили порядок, искали и хоронили застреленную женщину, совсем стемнело.

– Полярный день, полярный день!.. – угрюмо бурчал профессор. – Где он, ваш полярный день?

– В наших широтах он только до конца июля, – машинально сказал я, все еще переживая случившееся. – А теперь уже август. Да и пасмурно.

Губкин досадливо отмахнулся и пошел к полковнику. После короткого разговора Дубасов стал зычным голосом отдавать распоряжения насчет подготовки к ночлегу. Офицеры, державшие на мушке сбившихся в кучу женщин, разделились. Часть их осталась с заключенными, приказав тем сесть на землю. Другие побежали разводить костры и ставить палатки. Почему-то всего две.

Я смотрел на эти действия, но думал совсем о другом. Я вспоминал свой разговор с профессором, когда почти в открытую обвинил его в том, что он взял в качестве подсобных рабочих женщин. Но я многого не знал, и позже вынужден был признать свою неправоту. И вот теперь я еще раз убедился, какой же на самом деле хороший человек Губкин. Он не просто переживал за несчастных женщин, он сам чуть не бросился под пули, лишь бы в них не стреляли. Да что там женщины – он и за офицерика этого безмозглого вступился. А ведь, говоря откровенно, я бы не очень и пожалел, если бы полковник того расстрелял. В конце концов, было за что. Смерть за смерть, все справедливо.

Как оказалось, одна палатка предназначались для нас с Губкиным и Дубасовым, а вторая – для офицеров охраны, свободных от несения караула. Женщин рассадили вокруг центрального костра, еще шесть горело по окружности поляны.

Снова заморосил дождь. Поужинав, как и все мы, перловой кашей с редкими волокнами тушеной говядины, женщины легли там, где и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Глядя на них, мокнувших под дождем, мне было стыдно залезать в палатку. Но и оставшись под ночным мокрым небом, я бы ничуть не облегчил их участь. К тому же, меня позвал недовольный голос профессора:

– Иван Игоревич! Где вы там? Учтите, подъем в пять утра.

Утро выдалось солнечным. Мне всегда нравился северный лес – невысокий, редкий, очень легкий, воздушный, будто ручное плетение. Катя любила вязать крючком белые ажурные салфетки под вазы. Вот и этот утренний лес был словно связан из кривоватых стволов берез и длинных ярких лучей утреннего солнца.

Настроение мое было под стать этой идиллии. До тех пор, пока взгляд не наткнулся на земляной холмик с краю поляны.

Позавтракали очень быстро. Столь же быстро собрались и тронулись в путь. Я шел впереди, отыскивая изрядно заросшую тропку. Порой она и вовсе пропадала, и тогда приходилось идти наугад, выбирая наиболее удобные проходы между деревьями, кустами и большими камнями, которые стали попадаться все чаще.

Идти пришлось в гору, и хоть уклон был не слишком крут, я старался сдерживать шаг, чтобы не так уставали идущие позади женщины. К тому же, они несли за спинами тару под нефть. Она была не очень тяжелой, но все-таки. Пустая бочка весила около двадцати килограммов, я узнал специально. Каждая из них была обмотана веревкой, концы которой, переброшенные через плечи, кто-то из женщин связал на груди, кто-то просто держал руками. Постоянно оглядываясь, я видел, как то одна, то другая из заключенных нагибались, чтобы сорвать и бросить в рот горсть спелой черники, щедро усыпавшей склон. Охранники покрикивали на своих подопечных, но скорей для проформы, поскольку и сами то и дело наклонялись, чтобы зачерпнуть горсть ягод.

Вскоре руки и губы женщин стали темно-лиловыми от черничного сока, и на многих лицах появилось выражение если не радости, то некой умиротворенности, а порою проскальзывало и некоторое подобие робких улыбок.

Губкин тоже заметил это. Он посмотрел на меня, иронично прищурился и шевельнул усами. Дескать, что я говорил? Турпоход! Прогулка в удовольствие.

Теперь я бы согласился с ним полностью, и дал бы себе зарок не делать впредь поспешных выводов. Если бы не земляной холмик, оставшийся на поляне.

Чем ближе подбирались мы к краю гряды, тем реже и ниже становилась растительность. И без того невысокие северные березки сменились карликовыми. Редкие ели все ниже прижимались к земле, напоминая о себе вскоре лишь плоскими хвойными нашлепками, похожими на срубленный и разбросанный лапник. Это была уже тундра – царство ягеля, оленьего корма, будто грязным весенним снегом облепившим верх склона.

Добравшись до каменистого гребня, я остановился, поджидая остальных. Даже Губкин, весь путь державшийся бодро, заметно отстал. И все же именно он поравнялся со мной первым. Тяжело и часто дыша, он несколько минут стоял согнувшись, уперев руки в колени. Потом выпрямился, снял кепку, отер ладонью лысину и посмотрел за гребень, где, окруженная невысокими зубчатыми склонами, словно лунный кратер, лежала широкая и круглая каменная долина, почти лишенная растительности. Лишь с противоположной стороны, там, где в гребне зияла широкая «щербина», виднелось зеленое пятно.

– Пришли? – спросил он, хотя это было ясно и так. – Где вход?

– Пещера? Вон там, слева, за выступом, – показал я.

– Пойдемте, – воскликнул Губкин. – Ну же, пойдемте туда!

Теперь уже мне пришлось догонять Губкина. Его фигура скрылась за упомянутым скалистым выступом, и я прибавил шагу. А когда снова увидел профессора – у самого входа в пещеру, – тот лихо отплясывал. Натурально. Вприсядку.

– Пахнет! Пахнет! – закричал он, бросаясь ко мне. – Вы понюхайте, пахнет ведь! Там нефть!..

Он вцепился мне в рукав и потащил к пещере. Но я выдернул руку и замотал головой:

– Нет, Василий Артемович, надо подождать остальных. Туда опасно лезть в одиночку. Меня и неет в прошлый раз предупреждал…

– Но нас же двое! – не унимался Губкин. – Пойдемте, прошу вас.

– Нет, – сказал я. И чтобы профессору не приспичило снова тащить меня за рукав, уселся на камень, сложив на груди руки.

– Тогда я пойду один, – буркнул Губкин и решительным шагом направился к входу.

Чертыхнувшись, я стал подниматься, но мое вмешательство не потребовалось. Из пещеры вдруг вышел человек и, раскинув руки, встал на пути профессора. Тот замер с поднятой ногой. Я же, напротив, вновь рухнул задом на камень.

Человек был очень стар. Его длинные, седые спутанные волосы свисали неопрятными сосульками почти до пояса. Бороду словно кто-то ощипал, оставив лишь несколько жиденьких перьев. Из одежды на старике был лишь грязный, облезлый кусок шкуры, наискось переброшенный через плечо и обернутый снизу вокруг худющих бедер. Да и сам этот «пещерный житель» был страшно худым. Не верилось, что в таком немощном теле могла еще держаться душа. Но когда он заговорил, голос его оказался сильным и громким.

– Не делай больше ни шагу, – сказал он на чистом русском языке.

Услышанное сняло оцепенение с Губкина. Он опустил ногу и спросил:

– Почему это, собственно? И кто вы такой?

– Нельзя тревожить Огненных духов, – ответил старик, продолжая держать руки раскинутыми. – Я стерегу их покой.

– Он что, и тогда стерег? – обернулся ко мне Губкин. Судя по голосу, он полностью пришел в себя.

Я помотал головой. А потом сказал:

– Может, потому что я был тогда с неетом. Это ведь тоже неет.

– Ну вот что, папаша, – сказал профессор и хотел по привычке положить старику на плечо руку, но в последний момент отдернул ее и даже убрал за спину. – Мы твоих духов не тронем. Мы только туда быстренько сходим и посмотрим, как они там. – Он попытался обойти старика, но тот шагнул в ту же сторону и снова оказался перед Губкиным.

– Эй, дед, а ну уйди! – послышалось сзади. Оказывается, часть наших спутников уже подошла, и теперь к старому неету уверенно шагал полковник Дубасов, на ходу расстегивая кобуру.

– Погодите, полковник, – скривился профессор. – Сейчас я с ним договорюсь. Давайте дадим ему спирту. У нас ведь полно спирта! Вы любите спирт? – вновь повернулся он к старику.

– Да чего с ним церемониться!.. – Полковник достал пистолет и прицелился в неета. – А ну уйди, кому говорят, а то стрельну!

Губкин, который до этого лишь растерянно вертел головой, подпрыгнул вдруг и замахал руками:

– Нет! Не-е-ет! Здесь нельзя стрелять! Ни в коем случае нельзя! Вспыхнет газ, загорится нефть!.. Немедленно уберите пистолет.

Дубасов неохотно спрятал оружие в кобуру. Оглянулся, выхватил кого-то взглядом, мотнул головой:

– Кожухов, Аброськин! Взять, увести.

Двое военных подбежали к неету и уже протянули к нему руки, как тот вдруг проворно отпрыгнул назад, сунул ладонь под шкуру и вынул оттуда какой-то черный комок, который вспыхнул прямо в руке. Издав горловой торжествующий возглас, старик юркнул в пещеру и метнул в ее глубь огненный сгусток.

Не знаю, как я успел соскочить с камня и допрыгнуть до Губкина, но лишь только я сбил его с ног, увлекая своей инерцией в сторону, – из пещеры с ревом вырвалось пламя. Я чувствовал, как трещат на голове волосы, слышал, как верещит подо мной профессор, а еще услыхал звериный рык Дубасова: «Гранаты!»

Я повернул голову и увидел, как черный, похожий на исчадие ада полковник срывает подсумок с пылающего человека. В следующий миг Дубасов ринулся прямо в огненный шквал. А еще через несколько мгновений, или минут, или даже часов – я убедился, что время и впрямь умеет сворачиваться и растягиваться, – земля дрогнула, ахнула, заскрежетала… Я вжался лицом в спину профессора, а по моей спине забарабанили горячие камни. Один из них саданул по голове, и на какое-то время я отключился, а когда пришел в себя, огня уже не было. Как не было и входа в пещеру. Его полностью завалило рухнувшим сводом.

Дальнейшее я помню урывками. Сказались, видимо, удар по голове, а возможно, и легкая контузия. Но больше всего, думаю, весь этот хаос – обугленные тела двух офицеров, стоны обожженного Кожухова, вопли мечущегося профессора, истерический плач женщин… Моя психика отказывалась принимать это.

Но постепенно все улеглось; трупы унесли, Кожухова перевязали, женщин успокоили. И только Губкин продолжал метаться, держась за испачканную сажей лысину – кепку он в суматохе потерял. «Все пропало! Все пропало!.. – причитал профессор. – Без техники нам ничего тут не сделать!»

Почему-то мне больше всего было жаль именно его. Я хорошо понимал, что такое крушение надежд. Поглаживая ноющую перебинтованную голову – совершенно не помня, кто и когда ее забинтовал, – я поднялся на ноги – оказывается, все это время я сидел, прислонившись к скале, – и подошел к Губкину.

– Профессор, – едва ворочая во рту шершавым языком, сказал я, – Василий Артемович… Не надо, что уж вы так? Главное, нефть не загорелась. Дубасов – вот ведь какой!.. Спас, не растерялся. Ценой жизни.

– Что?.. – поднял на меня слезящиеся пустые глаза Губкин. – Спас? Он же гранаты!.. Он же хотел…

– Да нет же… – поморщился я. – Он все правильно сделал. Единственно правильно. Сбить пламя взрывом, так делают… А то, что свод рухнул – и вовсе хорошо, доступ кислороду перекрыт оказался.

– И наш доступ! – взвизгнул Губкин. – Наш доступ тоже теперь перекрыт!

– Но могут ведь быть и другие проходы…

– Что?! – Профессор вцепился в отвороты моей ветровки и часто-часто заморгал. – Другие? Где?!

– Я не знаю, надо искать. Нас же много, надо разделиться и пройтись по всей долине.

Губкин тут же оставил меня и помчался к офицерам, саперными лопатками закапывающим тела погибших товарищей.

Искать начали сразу после похорон, даже не пообедав. Да и какой там обед – никому бы кусок не полез в горло. Командование принял капитан Саленко, черноволосый офицер со слегка оттопыренной нижней губой, отчего лицо его казалось по-детски обиженным. Вряд ли ему было многим более тридцати. Уверенностью в себе, в отличие от покойного Дубасова, он явно не отличался. Смотрел, кивая, на Губкина, сразу признав главного в нем. Так ему, видимо, было проще. Впрочем, я думаю, Губкину тоже.

Профессор велел первым делом сдать ему все спички. Он бы с радостью отобрал и оружие – я видел, с какой тревогой поглядывал он на автоматы и подсумки с гранатами, – но это было бы уже чересчур. К тому же, сорок девять женщин являлись все-таки не туристками, а заключенными. В итоге, их, вперемешку с военными, Саленко выстроил в длинную цепь интервалом в пять-шесть метров между звеньями, и, дав отмашку, повел по Урочищу.

Разумеется, Губкин тоже не смог устоять на месте и двинулся в противоположную сторону. Ну а я пошел поперек общему движению, решив осмотреть островок зелени на противоположном краю.

Я дошел туда довольно быстро – ширина долины вряд ли составляла и километр. Зелень оказалась довольно густым, хоть и низкорослым осинником, плавно уходящим за край почти отсутствующего тут гребня. Не забираясь вглубь кустарника, я дошел до конца Урочища и посмотрел вниз. Склон оказался гораздо круче, но зато и более заросшим кустами и деревьями, чем с той стороны, откуда пришли мы. Я глянул вдаль. До самого горизонта простирались одни леса и болота с ртутно блестящими каплями мелких озер. Здесь и раньше-то не сильно заметны были следы цивилизации; теперь же о ней не напоминало совсем ничего.

Я повернулся и зашагал обратно. Но теперь я взял чуть правее и довольно скоро увидел разлом. Длиною он был с десяток, не более, метров, зато поперек я мог бы легко его перепрыгнуть в любом месте, а кое-где и попросту перешагнуть. Книзу же трещина резко сужалась, так что вначале мне показалось, что каменные стены на ее дне плотно сжаты. Но потом я все же заметил в одном месте черную щель длиною в полметра, в которую с трудом бы, наверно, пролезла рука. Однако еще до этого я увидел то, отчего едва не свалился вниз. Там, где смыкались скалистые края расщелины, с одной стороны разлома все было усыпано костями. Судя по многочисленным черепам, человеческими. Их было много, очень много, этих «мертвых голов», не менее двух-трех десятков. Одни были совершенно целыми, выбеленными дождями и ветром, другие пожелтели от времени, какие-то и вовсе развалились на куски.

И тут я кое-что вспомнил. Да-да, я читал и слышал, что раньше нееты практиковали жертвоприношения. Правда, в основном в жертву духам приносили животных и дичь. Людей – лишь в исключительных случаях, чтобы задобрить особенно страшных и злых духов. Но ведь как раз такими и считали нееты Огненных духов этого Урочища! И Данька мне об этом рассказывал. Кстати, в своей книге я об этом тоже упоминал. Я вспомнил еще, что хоть Данька и говорил, будто слышал от дедов о человеческих жертвоприношениях, но подтверждения этому мы тогда не нашли. Правда, мы заходили лишь в обрушенную ныне пещеру, да и то недалеко.

До дна разлома, там, где чернела щель, было метра два. Я лег у края, опустил голову и принюхался. Ну да, пахло так же, как возле пещеры – чем-то вроде асфальта или мазута. Только запах тут был менее сильным – видимо, нефть была далеко. Я поднялся на ноги и, морщась от головной боли, закричал и замахал руками.

Ликование Губкина превзошло все мои ожидания. Он снова, как возле пещеры, пустился вприсядку. Затем кинулся к заключенным, выдернул одну женщину и принялся кружить ее в неком подобии вальса. Женщина испуганно взвизгивала. Остальные – и охранники, и их подопечные – в голос смеялись; неподдельная радость профессора передалась всем.

Когда первые восторги улеглись, Губкин подошел к расщелине и приказал всем замолчать. Он поднял с земли камень и кинул его в щель. Я понял смысл этого действия, и принялся молча отсчитывать секунды: – и-раз, и-два, и-три, четыре… всплеск!

Профессор дернул головой и нахмурился.

– Около восьмидесяти метров, – тихо сказал я.

– У меня вышло больше, – буркнул Губкин и посмотрел на военных. – Кто из вас техники? Какова длина шлангов?

– Две бухты по двадцать метров, – виновато развел руками один из них.

– Ч-черт, – топнул профессор. – А веревка хотя бы у вас есть? Метров сто? Надо спустить вниз какую-нибудь емкость.

– Цвырко, принеси веревку, – сказал кому-то Саленко.

Лейтенантик, что управлял нашим баркасом, кинул под козырек руку и побежал к оставленной возле скал амуниции. Вскоре он вернулся с большим веревочным мотком. Капитан Саленко отстегнул от пояса флягу, вылил из нее остатки воды и стал обматывать горлышко веревкой. Через минуту фляга, глухо побрякивая о каменные стены, пошла вниз. Капитан опускал ее сам. Как мне показалось, не оттого, что не умел и не любил приказывать, а просто потому, что ему захотелось быть лично причастным к происходящему. Как бы то ни было, минут через пять бурая от нефти фляга, роняя за собой тяжелые грязные капли, показалась из щели.

– Давайте, давайте! – бросился к расщелине Губкин. Едва не сорвавшись, он ухватил рукой мокрую, маслянисто блестевшую веревку и потянул к себе флягу. Взял ее, словно священный сосуд, обеими ладонями и поднял к носу.

– Нефть!.. – выдохнул он и закрыв глаза, пробормотал: – Ничего… Теперь все будет прекрасно. Все, что от меня зависело… Осталась самая малость.

За всеми бурными событиями я и не заметил, как подступил вечер. Небо с западной стороны расцвело буйными красками, и я, подняв голову, замер, очарованный его внеземной, тревожно-зловещей красотой. А потому не увидел, как профессор отвел в сторону капитана Саленко. Заметил, лишь когда они возвращались к основной группе. Саленко, дав приказ двум офицерам приглядывать за женщинами, пошел с остальными к осиннику. Я не придал этому большого значения; к тому же, ко мне вдруг подошел Губкин, который был непонятно возбужден, и завел странный разговор о погоде, надоевших ему комарах и прочей ничего не значащей ерунде. Потом спросил, не хочу ли я выпить, но услышав, что я совсем не употребляю спиртного, так же внезапно замолчал и удалился.

А комары и впрямь начали досаждать. Вечер выдался очень тихим, безветренным, и жужжащие кровососы вились вокруг нас тучами. И если для меня, человека местного, они были делом привычным, то бедным женщинам приходилось несладко, тем более что дующий теперь на воду Губкин запретил разводить костры. Я сходил к осиннику, нарвал веток и попросил охранников раздать их несчастным, чтобы хоть как-то отпугивать зудящую нечисть.

Ужинать пришлось сухим пайком, запивая его холодной водой. Впрочем, никто не жаловался, а машущие ветками женщины даже выглядели необычно радостными. Но их можно было понять: назад придется нести пустые бочки, да и рейс предстоял лишь в одну сторону, ведь бочки, наполненные нефтью, пришлось бы тащить к лодкам подвое, а значит, нужно бы было возвращаться за оставшейся половиной. Кто-то из заключенных даже попытался запеть, но охранники тут же пресекли это начинание.

Палатку на сей раз почему-то разбили только одну – для нас с профессором. На мой вопрос он ответил, что ночь теплая, дождя нет, военные – люди привычные, поэтому и особой надобности во второй палатке не существует. По сути, так все и было, но что-то мне в ответе Губкина не понравилось. Как-то преувеличенно-бодро, слишком настойчиво он говорил, словно пытаясь меня в чем-то убедить. Но я так устал, так вымотался за этот день морально и физически, что снова не придал значения своим подозрениям. К тому же, у меня дико разболелась голова. Поэтому я первым залез в палатку и почти сразу заснул.

Я так и не узнал, ложился ли вообще в эту ночь профессор. Когда я проснулся, разбуженный неясными шорохами, в палатке его не было. Я сел и прислушался. Мне показалось, что невдалеке, шурша мелкими камешками, кто-то прошел. Я откинул полог и выглянул наружу. В небе висела половинка луны; виден был темнеющий неподалеку осинник и лежащие рядом с ним женщины. Заметил я и двух офицеров, медленно прохаживающихся возле спящих. Но звуков их шагов я отсюда не слышал, меня разбудили чьи-то еще. И слышал я их с другой стороны, той, что вела к расщелине.

Первой мыслью было, что Губкин отправился проведать свою сокровищницу. Я вновь затянул полог и собрался продолжить прерванный сон, как снова услышал шаги. Теперь кто-то шел от разлома. Я подумал, что это вернулся профессор, но шаги прошуршали дальше. Я чуть отодвинул полог и заглянул в щель. К спящим женщинам шли два офицера. Остановились возле крайней, один из них наклонился, потряс заключенную за плечо. Потом оба они подхватили женщину с двух сторон и повели в мою сторону. Я невольно отпрянул от полога, но все же успел заметить, что женщина шла, уронив на грудь голову, покачиваясь, словно пьяная. А может, она и была пьяная? То-то за ужином заключенные показались мне излишне веселыми… Значит, их специально напоили? Но для чего? Тут я чертыхнулся и саданул себя по лбу, едва не взвыв при этом от боли. Ну я и бестолочь! Зачем спаивают женщин мужчины?!.. Теперь мне стало понятно и отсутствие рядом второй палатки, и странное поведение Губкина, его дурацкие вопросы о погоде и выпивке… Он просто не знал, стоит или нет приглашать меня на подобное мероприятие. И решил, что не стоит. Правильный вывод!

Меня обуяла дикая злость. Ладно военные, эти грубые солдафоны. С ними все ясно, для них это норма. Но профессор! Лысый хрен, прикидывающийся добрячком!.. Старый сластена, храбрый лишь с пьяными…

Мне очень хотелось пойти к их «тайной» палатке, чтобы разогнать гнусный бордель. И я бы, наверное, сделал это, несмотря на то что понимал все последствия, но тут я услышал крик. Женский крик, оборвавшийся коротким хрипом. Звук был далеким и слабым, но я сразу понял, что это было. Мне стало жутко. Так непередаваемо жутко, что я отполз вглубь палатки и вжал голову в плечи, накрыв ее сверху руками. Мыслей в ней не было, они, подобно комарам, жужжа разлетелись.

Не знаю, долго бы я так просидел, если бы вновь не прозвучали шаги. Затем послышался звук падения и грубый мужской шепот:

– Ну, ты! Чего разлеглась? А ну, вставай, пошли! Ты слышишь, Зарецкая? Прекращай балаган, ты ведь трезвая! От тебя даже не пахнет.

Раздался слабый девичий стон, и опять зашуршали шаги.

Я окаменел. Зарецкая! Это же та самая девчонка, так похожая на мою Олюшку! Нужно было срочно что-то делать. Выскочить и наброситься на этих двух сзади? Но что это даст? На шум сбегутся остальные! А потом?.. Может, при всех ее не станут убивать? Но зачем их вообще убивают? Это же дико, нелепо! Да и убивают ли вовсе? Может, верна моя первая догадка, и с женщинами просто развлекаются, а тот крик был случайным?..

Но даже если это было так, я не мог больше отсиживаться. Перед глазами стояло лицо моей дочери, моей Олюшки. Мне отчетливо виделось, что именно ее ведут сейчас в жуткую неизвестность двое страшных людей. А то, что где-то там, в залитом лунным светом Урочище ее поджидает профессор Губкин, мне казалось наиболее отвратительным и ужасным.

Ах, как некстати сейчас эта луна, подумал я. И как раз в тот момент стены палатки потемнели, будто снаружи на них упала гигантская тень. Я отдернул полог. Вокруг было темно. Луну закрыло облако!

Понимая, что она может вновь засиять в любое мгновение, я все-таки выбрался из палатки. Теперь на фоне чуть более светлого неба различался лишь черный силуэт скалистой гряды. Но и сама долина была немного светлее гор. И светлее трех человеческих фигурок, удаляющихся по ней. Я поспешил следом.

Я почти догнал конвоиров с девушкой и решился уже прыгнуть на одного из офицеров, сбить его с ног, дать Зарецкой хоть маленький шанс на побег, но из мрака впереди проступили еще две фигуры.

– Ведите скорей, – услышал я. – Там уже свободно. Профессор нервничает. Наверное, придется водить сразу по двое, а то до рассвета не успеем.

Я едва успел отпрянуть в сторону и прижаться к земле, как совсем рядом хрустнул камнями ботинок. Немного выждав, я, пригибаясь, двинулся дальше. На пару мгновений стало светлей, луна бледным пятном замаячила сквозь тонкий слой облаков. Я снова вжался в камни. До расщелины было уже рукой подать. Я увидел возле нее три силуэта, к которым «мои» офицеры подвели девушку. И снова стало темно. Но вставать я все-таки поостерегся и пополз вперед по-пластунски. Уже возле самой расщелины я наткнулся на что-то большое и мягкое. Сначала я подумал, что это свернутый спальник и решил его сдвинуть. Моя рука легла на что-то мокрое и теплое. Я невольно отдернул ее, и тут половинка луны выкатилась из-за облаков.

Передо мной лежала одна из заключенных! Точнее, ее тело. Я видел прямо перед собой откинутую под неестественным углом голову с тускло поблескивающими в лунном свете белками глаз. Горло несчастной было перерезано так глубоко, что казалось разинутым в немом крике огромным ртом.

Наверное, я тоже вскрикнул. В любом случае, не заметить меня было уже невозможно.

– Профессор, у нас гости! – сказал один из приведших девушку офицеров. Они с напарником все еще держали ее под руки. Но тот, что заметил меня первым, отпустил ее и стал снимать с плеча автомат.

– Не стрелять!.. – зашипел Губкин, метнувшись к военному. Тот, что еще держал Зарецкую, стал растерянно вертеть головой.

И я решился. Резко поднявшись, я рванулся вперед и въехал ему головой в живот. Офицер замычал и выпустил руку девушки.

– Беги! – заорал я, подминая под себя охранника. – Беги в лес, спасайся!..

Конечно же, это был жест отчаяния. Разумеется, никуда бы ей было не убежать на залитой лунным светом каменной арене. Если бы… Не знаю, вмешались ли в судьбу несчастной заключенной высшие силы, может, те самые Огненные духи неетов отчего-то решили вдруг помочь ей, только луна снова вдруг скрылась за облаком. И я услышал, как побежала в спасительную тьму девушка.

– Не стрелять! – уже в полный голос закричал Губкин. – Все за ней, но только не стрелять!

Из-под меня вывернулся прижатый охранник. Заехал мне кулаком в скулу, вскочил и придавил ногой мою грудь.

– А этот?

– С ним я сам разберусь. Свяжите его и догоняйте остальных. Надо поймать девчонку, пока она не перебудила остальных.

Офицер быстро и сильно связал мои ноги и руки концом испачканной нефтью веревки и быстро скрылся во тьме. Рядом со мной опустился на землю профессор. Я ожидал от него всего что угодно, но только не того, что он заговорит со мной так же спокойно и мягко, тем же красивым бархатным голосом, что и при первой нашей встрече.

– Что же вы делаете, Иван Игоревич? Не разобравшись, лезете не в свое дело, мешаете выполнять государственное задание…

– Задание? – Я попытался сесть, но у меня ничего не вышло. – О чем вы говорите? По-моему, вы просто рехнулись. Вы сами-то хоть понимаете, что делаете?

– Отчего же. Прекрасно понимаю. Я делаю то, о чем вы писали в своей книге. Приношу жертву Огненным духам.

Профессор сказал это без тени иронии, и мне показалось, что он и вправду сошел с ума. А Губкин продолжал говорить:

– Я вам не все рассказал про свое открытие. Наверное, я был не прав, что не доверился вам полностью сразу. Но, вы же видели, надо мной тоже были надсмотрщики. Так вот, я на самом деле открыл способ восстанавливать зараженную нефть. И для этого действительно нужно некоторое количество живой нефти. Но есть одна большая проблема. Тот самый неведомый, неизученный до сих пор вирус, что губит нефть, вновь активируется, как только нефть «оживает». Несколько мгновений – и перед нами вновь лужа грязи. Но есть одно вещество, что даже в очень малой концентрации убивает этот вирус. Мало того, оно является катализатором и для открытого мною процесса. Почему и как оно действует – тоже пока непонятно. Теоретически я не могу этого объяснить. Но на практике… О! Практика дала ошеломляющие результаты. Догадываетесь, что это за вещество?

Я не догадывался. Не мог я додуматься до такого. Мне кажется, это очень здорово, что не мог.

Я помотал головой.

– Кровь, – сказал Губкин. Просто сказал, без пафоса. Так, что я, даже услышав, не сразу сообразил, о чем идет речь. И он пояснил: – Человеческая кровь. Лучше женская. Она действует со стопроцентным эффектом, тогда как мужская… Впрочем, неважно. Теперь вы понимаете, что я здесь делаю?

– Вы убиваете женщин, – сказал я. – Вот что вы делаете. Убиваете саму жизнь!..

– Ну-у… – протянул Губкин. – Сколько патетики! Впрочем, ведь вы литератор… Так вот, дорогой Иван Игоревич, я убиваю не женщин, а преступников, врагов нашего государства, тоже простите меня за громкие слова. Собственно, это даже делаю не я, а официально приставленные люди. Я лишь пользуюсь побочным, так сказать, результатом их деятельности. Я должен обезопасить это месторождение, единственное, может быть, на планете. Эта кровь, пролитая в него, не даст вирусу уничтожить наш последний шанс. Сейчас мы уедем, но скоро вернемся. Привезем на дирижаблях оборудование, развернем здесь настоящую нефтедобычу. Возродится ваш город, а затем поднимется и страна. Видите, я даже смерть использую во имя жизни! А вы говорите… Теперь-то вы понимаете, что я действую во благо страны и народа?

Снова выглянула луна. Профессор смотрел на меня с легкой укоризной, как на вернувшегося блудного сына, и мягко улыбался из-под усов. Я приподнялся, насколько мог, и ответил:

– Благо народа, построенное на крови, то же, что ваша нефть, влитая вместо крови в вены больному. Я презираю такую страну и не собираюсь в ней жить.

Я отвернулся. Губкин помолчал, вздохнул и сказал:

– Значит, вы предпочитаете смерть? Ну что ж, дело ваше. Что бы вы ни говорили, мы живем в свободной стране. Право выбора есть у каждого. Только простите меня великодушно, никогда самолично не приходилось этого делать. Боюсь, как у специалистов не выйдет. Может, будет немного больно.

Я скосил глаза. Профессор встал и поднял что-то с земли. Затем подошел ко мне, наклонился, и я разглядел в его руке нож с широким и длинным лезвием. Такой же, что висел на поясе у военных. Скорее, один из них. Нож был выпачкан черным. Конечно же, так выглядела при лунном свете кровь, но мне отчего-то подумалось, что это нефть.

Губкин неуклюже замахнулся. Я невольно зажмурился, приготовившись к боли. Последней боли в моей жизни. Но удара я так и не дождался. Вместо этого я услышал странный свист, а вслед за ним – хрип. Рядом со мной что-то грузно упало. Я открыл глаза. Губкин лежал навзничь у самого края скальной трещины. Его голова была запрокинута и свешивалась над черной расщелиной. А в горле профессора торчала… стрела. По ее древку из раны стекала кровь и тоненьким ручейком падала в темноту разлома.

Я, словно завороженный, смотрел и смотрел на этот ручеек, и в моей голове, который раз за минувшие сутки, не было ни единой мысли.

Из ступора меня вывела автоматная очередь. С места нашей стоянки послышались крики, снова раздались выстрелы. Там явно случилось нечто неординарное, вряд ли такой переполох могла вызвать сбежавшая девушка. И эта стрела…

Внезапно я почувствовал, как моего запястья коснулось что-то холодное и твердое. Рывок – и руки мои оказались свободными. Тело затекло, и быстро повернуться у меня не получилось. А когда я все же смог это сделать, мои ноги тоже были на свободе. Передо мной стоял странный длинноволосый человек. Его голое тело блестело в свете луны. Прикрыты были лишь бедра.

– Здравствуй, Иван, – сказал он смутно знакомым голосом. – Как дела?

– Здравствуй, Данька! – Мое подсознание сработало быстрее путаных мыслей. – Нормально дела. Чуть не умер вот…

– Не умер же!

– Я и говорю: нормально.

С горем пополам я поднялся на ноги, и мы обнялись.

– Что там происходит? – мотнул я головой в сторону редкой уже стрельбы.

– Да там уже все произошло, я думаю, – сказал Данька. – Все нормально, не переживай.

Стрельба и впрямь стихла. Крики все еще слышались, но в них было больше удивления и радости, нежели боли и страха.

– Но все же, кто там? Это ведь ты их привел? Как ты узнал, что тут…

– Погоди, давай по порядку! – засмеялся и замахал руками Данька. – У меня мозги не такие быстрые, как у тебя.

– Зато руки меткие, – нервно хмыкнул я, взглянув на стрелу в горле профессора. – Это ведь ты его?

– Зоркий глаз – вождь неетов! – сказал Данька и, дурачась, издал индейский клич.

– Ты – вождь неетов? – ахнул я. – Значит, они… то есть вы… не все вымерли? Вас много?