Адония Шервуд Том

Пролог

Однажды в Лондоне, поздно вечером трое, сдвинув головы и придерживая нешироко раздвинутые портьеры, смотрели на дом, стоящий напротив — поодаль, за пустырём. Это был старый, облупившийся «доходный дом», и, поскольку люди в нём жили бедные, редко какое окно было снабжено занавесками. Во всех квартирках горели свечи: небогатый ремесленный люд ужинает, как правило, поздно.

Наблюдать, как живут и что делают бедняки — занятие скучное, но те трое, что раздвинули тяжёлые портьеры в тёмном окне, занимались именно этим. Впрочем, их интересовала только одна квартира и только один жилец — на втором этаже.

— Сколько их? — вполголоса поинтересовался один из наблюдающих, глядя на смутные маленькие силуэты.

— Четверо, — ответили ему полушёпотом. — Главный — монах, к которому прислали гонца из Америки. Второй — этот самый гонец. Он сейчас должен уйти. И двое в прихожей — беглые матросы. Много лет плававшие, много раз битые. Прячутся у монаха, кормятся у него и по его приказу любому пришедшему в дом свернут шею.

— Серьёзные люди.

— Да. Сам монах — в следующей комнате, вот он, видите? Всё его имущество, — и документы, и деньги, — в сундуке под кроватью. Значит, расплачиваться он будет именно там.

— Кто рассчитывал полёт портфунта[1]?

— Я. Высоту их подоконника измерил ночью шестом. Высоту нашего — каболкой с привязанным грузом.

— Баллисту на этом расстоянии испытывал?

— За городом, дважды.

— А если всё-таки портфунт окажется тяжелей или легче и не влетит в наше окно, а ударит в стену?

— Я подберу, — подал теперь голос и третий. — Лошадь готова. Но всё же лучше, если деньги сразу попадут к вам, радж.

— Сам на это надеюсь. Но всё зависит от баллисты…

— Вот он! — перебил их второй собеседник. — Гонец! Вот, выходит!

— Не вижу, — сказал радж. — Ночь тёмная, глаза старые.

— Идёт вдоль дома. Да, в сторону трактира «Уютный угол», там у него каморка под крышей.

— Что-ж, хорошо. Бали, ступай прямо сейчас. Пусть матросы подумают, что это их гонец по какой-то причине вернулся. Лучше, если дверь откроют сразу, без лишних объяснений.

Бали отпрянул от окна, подхватил лежавший в углу тяжёлый мешок, вскинул его на плечо и, выскользнув за дверь и неслышно ступая, заспешил вниз по лестнице. Спустя несколько мгновений он уже мчался, пригнувшись, через пустырь по направлению к «доходному дому».

— Через четыре минуты я с лошадью буду внизу, у стены, — торопливо сказал второй и тоже поспешил вниз.

Оставшийся в одиночестве радж сдёрнул, порвав шнурок, и сбросил на пол портьеры, широко распахнул створки высокого окна — и тоже вышел.

Пригнувшись, ступая мягко, неслышно, он пересёк пустырь, приблизился к старому дому, перешагнул неглубокую вонючую канаву, в которую местные обитатели выливали нечистоты прямо из окон, встал вплотную к стене и здесь совершил несколько неожиданных, но вполне объяснимых действий. Он распахнул тёмный, доходящий до колен плащик, снял с плеча смотанную в бухту верёвку с часто навязанными на неё узлами, положил к ногам. (Едва слышно звякнула о камень привязанная к верёвке маленькая, с остро наточенными крючьями «кошка».) Затем, чуть присев, выхватил из скрытых в рукаве ножен длинный прямой нож, провернул его, словно фокусник, в пальцах и вернул обратно в ножны. Из второго рукава выхватил второй нож и проделал ещё раз то же самое. Достал из-за спины скрученную в тугой валик небольшую циновку, поставил её вертикально, прислонив к стене. И присел возле стены сам, — присел и замер, едва-едва различимый в свете окон второго этажа.

В ту же секунду в дверь на втором этаже постучали.

— Вернулся! — вскочил с ветхого, продавленного кресла приземистый широкоплечий матрос в рваном нижнем белье.

— Должно быть, забыл что-то, — в тон ему откликнулся и встал с кушетки второй, с волосатой грудью и обвисшим животиком.

— Я открою, — сказал крепыш и, клацнув запором, толкнул дверь.

Толкнул — и, непроизвольно икнув, отшатнулся. Вместо ожидаемого гонца быстро шагнул в комнатку очень молодой, худощавый, с чёрным лицом человек. Не издав ни звука, пришедший пробежал через комнатку к следующей двери, распахнул её и без приглашения ввалился внутрь. Перед глазами остолбеневших матросов мелькнул лишь серый объёмистый мешок.

Беловолосый, средних лет монах, в снятой с плеч, откинутой назад и свисающей с пояса сутане, с намыленным для бритья лицом, уронил на пол бритву и освободившейся рукой испуганно перекрестился.

— По делу, о котором вы хлопочете у бишопа![2] — торопливо проговорил пришелец, и, схватив стоящий у стола стул, переставил его к стене и сел лицом к двери, к вбегающим и уже разъярённым матросам, выставив перед собой, словно щит, мешок.

Почти четверть минуты все молчали. Наконец монах, наклонившись, поднял бритву, машинально провёл щёчкой лезвия по ладони. Переспросил:

— У бишопа?

— У бишопа, — подтвердил чернолицый юнец.

— О монастыре?

— О монастыре.

— Вы ловко вошли в моё жилище, — после паузы снова сказал монах.

— А вы ловко вошли в клир[3], — с одной стороны, похвалил, а с другой — продемонстрировал знание дела пришелец.

— Я для чего вас держу? — тихо, со зловещей ноткой в голосе проговорил монах, проткнув ледяным взглядом матросов.

— Да мы его сейчас… На куски… Гада…

— Пошли вон.

Матросы, виновато переглянувшись, ретировались.

— В высшей степени чернокожий, — сказал монах, глядя не на гостя, а в поднятое на уровень глаз зеркальце, — но с лицом вполне европейским. По крови — индус? Бенгалец? — сказал, и неторопливо повёл по щеке бритвой.

— Ваш английский нетвёрд, — задумчиво отозвался пришелец, — и с мягким «р». Белые волосы. Бреетесь вечером, а не утром. По крови — скандинав, но долго жили во Франции?

Монах вздрогнул. Дрогнула бритва. На щеке коротенькая полоска вспыхнула алым. Однако, не подав вида, он продолжил занятие. Дождавшись мига, когда монах закончит бритьё, пришелец встал, опустил на пол мешок и шагнул к столу. На нём стоял таз, с кромки которого свешивался край белого полотенца. Второй край был опущен в воду. Чернолицый взял полотенце, прижал его в воде к дну таза, вынул, слегка отжал и подал монаху. Тот, кивнув, принял его и бережно промокнул свежевыбритое лицо.

— Ну и кто ты? — спросил он уже несколько изменившимся тоном.

— Я — Мухуши, — ответил юнец. — У нас семейное ремесло. Мы торгуем секретами.

— И ты намерен продать мне какой-то секрет?

— Не какой-то, — ответил индус, возвращаясь к мешку. — А очень дорогой секрет. Он стоит двести гиней.

— О, это большая сумма! Не знаю даже, найдётся ли у меня…

— Найдётся. Судя по взяткам, которые вы уже выплатили церковным сановникам, найдётся, и — золотом.

— Так, картина проясняется. И что же, ты знаешь, где находится подходящее для монастыря землевладение?

— Знаю, месье. Заброшенный замок. Очень большой. Обширное поместье. Между Лондоном и Плимутом, ближе к Плимуту. Все остальные условия в точности соответствуют вашим желаниям.

— Без преувеличений?

— Разумеется — без.

— И ты готов открыть мне…

— Да. За двести гиней. И выплатить их нужно до оглашения секрета.

— Ну что же…

Монах натянул на плечи верх сутаны, взял полотенце, прижал к порезу на щеке, отнял смятый влажный ком, всмотрелся в отпечатавшийся на ткани кровавый штришок. И, вздохнув, достал из ящика стола ключ. Подошёл к кровати, вытянул из-под неё сундук, отомкнул замок, откинул крышку. Достал из сундука увесистый портфунт.

Юный индус приподнял в грустной усмешке уголок темногубого рта. Он хорошо понимал, что означала эта открытость — ключ, сундук, деньги. Она означала, что монах уже принял решение лишить его возможности покинуть это место живым.

— Двести гиней, — сказал, присаживаясь на второй стул, монах. — Считать будешь?

Мухуши молча подсел к столу, подтащил к ногам мешок, наклонившись, развязал его и выложил на стол несколько предметов.

— О! — изумлённо поднял брови монах. — Пробирный камень, весы, шаблон для определения толщины монеты… Все будешь проверять на фальшивость или выборочно?

— Выборочно. Вы — не тот человек, кто станет держать в одном портфунте и настоящее золото, и оловянное.

И, высыпав монеты на стол, Мухуши взял одну из них. Заученным движением провёл большим пальцем по насечкам на кромке монеты, удовлетворённо кивнул, вдавил её в прорезь шаблона… Монах, наблюдая за его действиями, восхищённо- недоверчиво качал головой.

— Ладно, ты действуй пока, — сказал он, вставая со стула, — а я пойду своих сторожей успокою. Как это они тебя пропустили?

Он вышел. Мухуши тотчас бросил монету, наклонился к мешку и достал тяжёлую маленькую баллисту. Подошёл торопливо к окну, выдернул из гнезда стопор, толкнув, раскрыл створки. (Стоящий внизу, под окном радж улыбнулся и поддел носком ноги верёвку с «кошкой».) Мухуши водрузил баллисту на подоконник, быстро закрепил её винтами и, клацая рычагом, взвёл пружину. Потом вернулся к столу, сбросал монеты назад в портфунт, затянул кожаный ремешок, — и в этот миг вошёл улыбающийся монах.

— Ну, проверил? — спросил он нарочито дружелюбным тоном.

— Да, — также улыбнувшись, ответил гость.

Он взял портфунт, сделал два шага к окну (монах только тут увидел и распахнутые створки, и незнакомый, вдруг испугавший его прибор на подоконнике; увидел, раскрыл рот, но произнести ничего не успел). Мухуши, положив портфунт в слегка вогнутую чашу, на что-то нажал — и пружины баллисты, неуловимо мелькнув, метнули свой привычный груз во мрак ночи.

Монах оцепенел. С лица его медленно сползала улыбка.

Вдруг за окном раздался короткий свист, и тотчас послышался стук копыт быстро удаляющейся лошади.

— Ну что же, — сказал, сделав голос строгим, индус. — Деньги получены. Теперь — то, за что они плачены…

В эту минуту из невидимых в темноте дверей доходного дома вышли двое случайных людей. Стараясь держаться и в свете окон, и в то же время не наступить в сточную яму, они, негромко переговариваясь, двинулись вдоль стены. Вдруг шедший впереди замолк и остановился.

— Какой-то мешок, что ли? — шепнул он спутнику.

— Большой? — взволновано спросил его тот. — Что в нём?

— Не знаю. Тяжёлый. Выруби огня!

Послышались удары кресала в кремень, брызнули искры, вспыхнул трут. Слабый огонь осветил — нет, не мешок, а что-то прикрытое старой циновкой. Её нетерпеливо сдёрнули. Под ней оказался привалившийся к стене человек с совершенно чёрным лицом и белыми вытаращенными глазами. Голова его была склонена к плечу, из приоткрытого рта высовывался прикушенный язык.

— Удавили! — прохрипел первый.

Второй торопливо задул трут, и оба пустились бежать. Один из них упал, вскочил и побежал, громко хлюпая, по самой яме. Радж встал, вернул нож в рукав и замер, снова нащупав носком ноги «кошку».

По свисту, прилетевшему из темноты, он узнал, что порт- фунт попал точно в окно.

Всё шло хорошо. Голоса наверху были мирными. Оставалось дождаться, когда Бали покинет дом, и остановить пытающегося проследить за ним матроса. Если тот, конечно, осмелится выйти из логова.

Но останавливать никого не пришлось. Через несколько минут Бали выскользнул из дверей дома и, почти невидимый в темноте, побежал через пустырь.

— Ты умён, — мысленно обращаясь к оставшемуся наверху белоголовому монаху, прошептал радж.

Он закрепил в ножи в налокотных чехлах, поднял верёвку с «кошкой» и неслышно зашагал вслед за Бали, уже растворившемуся в ночной темноте.

Когда-то ночью, в залитом кровью массарском подвале Иероним дал ангелу мрака клятвенное обещание. Затем это обещание старательно выполнил. Он исчез из города и, разумеется, из трибунала, и вместе с ним исчезло золото. Не только то золото, которое он отнял у состоятельных «еретиков», но и вся казна трибунала.

Никто не знал подробностей произошедшего. Никто не смог объяснить эту запутанную историю Сальвадоре Вадару, потому, что вместе с Иеронимом пропали и преданные Вадару помощники: Марцел и Гуфий.

Известно то, что спустя какое-то время на принадлежащих Британии землях Америки, в представительстве англиканской церкви объявились новые пастыри Божьи — трое, из которых один был на удивление юным. А через два года после исчезновения Люпуса из Массара он, с лицом, приобретшим ещё большую смуглость, оснащённый самыми надёжными клирикальными документами, в сопровождении небольшой свиты ступил на берег Англии.

Свиты с ним было четверо человек. Двое из них — очевидно, самые сильные, — вынесли с корабля и поставили на камни пристани бристольского порта высокий и длинный, окованный железными полосами с двумя массивными ручками-скобами ящик.

И тут появился шестой. Он торопливо приблизился, откинул с головы капюшон, явив небу коротко остриженные, совершенно белые волосы, и, поцеловав руку молодому предводителю немногословной команды загоревших под солнцем Новой Англии клириков, угодливым жестом пригласил всех в стоящую неподалёку большую карету.

— Какого чёрта! — весёлым голосом, широко улыбаясь, откликнулся на этот жест один из тех, кто принёс тяжёлый сундук. — Нас столько дней мучил проклятый океан! Дай хоть минутку постоять на твёрдой земле!

Тут ещё раз подтвердилось, что вовсе не он был главным в компании. Юный, со смуглым лицом священник проворно и молча подошёл к карете и влез в неё, скрипнув откинутой подножкой, как будто и не было этого весёлого возгласа, и этого разделяемого всеми желания усладиться твердью долгожданного берега. Ни секунды не медля, качнулись за ним вслед все остальные. Виновато кашлянув, «измученный океаном» торопливо склонился, взял в крепкую руку скобу длинного ящика и, коротко глянув на сделавшего то же самое второго носильщика, поднял ящик и потащил.

Приехавшие устроились в объёмном чреве кареты, рассевшись на двух выпуклых мягких скамьях, между которыми протянулся откидной узкий стол.

Карета не двигалась. Запряжённые в четвёрку лошади понуро стояли, похлёстывая хвостами себя по бокам.

Тот, кто встретил компанию, — белоголовый священник — распахнул дорожные одеяния и на груди его тускло блеснул плоский металлический лист. В верхней кромке его висел небольшой замочек. Отомкнув его плоским чёрным ключом, белоголовый откинул лист, который повис, провернувшись на смазанных маслом шарнирах. Собственно, это был не лист, а крышка сделанной на заказ плоской тонкой шкатулки. В квадрате этой шкатулки — размером ровно «In folio»[4] белели бумаги. Юный священник взял их и торопливо пролистал.

— Бишоп подписал? — всмотревшись в подписи и печати, на всякий случай спросил он.

— Да, подписал лично, — поспешно кивнул носитель шкатулки, аккуратно возвращая бумаги в ящик.

— Ну что же, — блаженно вытянул ноги смуглолицый. (Сидевшие напротив, освобождая для него место, поспешно переместили под столом свои башмаки.) — Расскажи в двух словах, что за место.

— Старый, заброшенный замок, — торопливо заговорил белоголовый. — В очень уединённом месте, на высокой горе. Называется «Девять звёзд». Жизнь ему обеспечивал широкий ручей, который протекал внизу. Я точно навёл справки, точно. Лет двести назад ручей пересох: перестали бить питающие его родники. И все обитатели эти «звёзды» покинули. Теперь замок пуст. И отдан высочайшим повелением в ваше владение для образования там нового монастыря. Бишоп подписал… — И рассказчик многозначительно стукнул себя в железную грудь.

— Хорошо, — кивнул предводитель компании. — Теперь о том что это за история с тайной.

— Откуда он взялся — не совсем понятно, — заторопился белоголовый. — Пришёл ко мне как-то странный подросток. Чернокожий, но с европейским лицом. Очень важничал. Назвал себя «мистер Мухуши». И так он повёл разговор, что совершенно отпали сомнения: ему известно всё о моём интересе и хлопотах у бишопа.

— Занятно.

— Да! И этот гад нагло заявил, что представляет семейное ремесло, а именно — торгует секретами. И что за обозначенную им сумму денег он готов передать мне полезную для меня тайну.

— Об этом ты написал. Расскажи подробнее о том, что не доверил письму.

— Да! Я, конечно, согласился для вида. Он потребовал вперёд двести гиней, и я беспечно отдал ему портфунт — у меня тысяча гиней была разделена в пяти портфунтах. Отдал без опаски — знал, что за дверью у меня стоят двое псов — беглые матросы, которые для меня и дохлую собаку со дна моря достанут. Так что недолго денежки должны были пробыть у Мухуши. Разумно?

— Разумно.

— И я так думал! Но этот чернолицый с поразительным спокойствием и нахальством вытащил из мешка небольшую катапульту, закрепил её на подоконнике и выбросил мои деньги в ночную тьму! Выбросил, подождал — ему свистнули — и с серьёзным видом повернулся ко мне и подытожил, что деньги получены.

— Ловко. Это нужно запомнить.

— Да! Но потом! Этот нахал достаёт и выкладывает передо мной потрясающие бумаги! Всё, как вы заказывали, патер: отдаленный пустующий замок, его планы, история, даже окрестные леса и болота! А потом — тайна, за которую он запросил те самые деньги. Оказывается, умерший без воды замок покинули в своё время не все. Его наследник, сын владельца замка, остался и сохранил при себе нескольких преданных слуг. Они покупали рабов, или просто похищали крепких здоровьем крестьян — и принуждали их копать бездонный колодец. Копали несколько лет. И, когда они докопались до родников и колодец наполнился — караульные на радостях крепко угостились ромом. Тогда рабы выбрались из шахты и напали на хозяина замка и его слуг. Никто не уцелел, ни один человек, ни с той, ни с другой стороны. Таким образом, тайна осталась скрытой. В замке теперь было вдоволь воды, в нём можно было по-прежнему жить — но никто, никто об этом не знал. Как на неё наткнулась семья Мухуши — остаётся только гадать. Но он честно продал мне эту тайну, и я легко добыл разрешение на устройство монастыря в этих «безжизненных» развалинах.

— И что стало с Мухуши?

— Ушёл. Я отпустил его. А что было делать? Деньги-то я все равно потерял. А он ещё может оказаться полезным.

— Выследить пробовал?

— Нет. Я рассудил — если этот бенгалец такой хваткий, то он и это предусмотрел. Зарезали бы моих матросов возле дома — и что тогда?

— Нужно его найти. Слишком много знает. И подозрительно ловок. Найти и заставить работать на нас. Если откажется…

— Всё понятно. Люди теперь у нас есть. Завтра же и займёмся.

— Белоголовый был отпущен коротким милостивым кивком. Покинув карету, он влез на лавку кучера, отмотал вожжи и тронул застоявшихся лошадей.

— А молодой священник, глядя прямо перед собой, на узкую поверхность стола, проговорил:

— Церковную одежду снимешь. Наденешь фартук конюха и будешь конюхом.

Выглядело так, что он обращался ни к кому, но тот, кого это касалось, в ту же секунду всё понял. Цепкая, злая память была у Иеронима: он не забыл, как один из приставленных к ящику позволил себе неуместное восклицание. Не забыл и сейчас, наказав провинившегося низкой должностью, а потом прибавил:

— Если человек, облачённый в одежды священника, громко упомянет чёрта, любому станет понятно, что он не священник, а переодетый пират.

Глава 1