Воздушный замок Нострадамуса Леонтьев Антон

Антон Валерьевич Леонтьев

Воздушный замок Нострадамуса

Софья не была суеверной, однако пятница, тринадцатое марта, началась кошмарно. Она точно помнила, что завела будильник на половину седьмого утра – аудиенция в музее была назначена на восемь тридцать, и ей с лихвой хватило бы двух часов, чтобы неспешно подняться, принять контрастный душ, позавтракать, одеться и добраться до здания музея, расположенного в каких-то полутора километрах от ее квартирки.

Ночь прошла на удивление спокойно: Софью не мучили кошмары, она ни разу не проснулась, тревожно взирая на циферблат, а когда открыла глаза, то с ужасом увидела на электрическом табло темно-зеленые цифры – семь двадцать шесть!

Она подскочила и бросилась в ванную. Как такое могло произойти? Ведь она прекрасно помнила, что ставила будильник – не хватало еще опоздать на прием к «императрице Эстелле»! Та ненавидит, когда подчиненные (а Софья была ее подчиненной!) приходят хоть на минуту позже, чем это положено. Но более всего Эстелла не любит ожидать в своем кабинете: она всегда поднималась ни свет ни заря, и аудиенции назначала ранним утром, и горе тому, кто смел появиться чуть позже!

Софья, забравшись в душевую кабинку, повернула кран – на нее хлынули потоки ледяной воды. Девушка взвизгнула и тут же ощутила жар – холодные струи немедленно сменились почти кипятком. Через пять минут она стояла у большого зеркала, пытаясь высушить волосы. Фен отчего-то не работал, хотя еще сутки назад был исправен. Отшвырнув его, Софья побежала на кухню.

Времени хватало, чтобы наскоро выпить кофе – о завтраке можно было забыть. Неужели бабушка права и судьба иногда насмехается над людьми? Ведь если сегодня Софья заставит Эстеллу ждать, то новое место ей ни за что не получить.

В том, что Эстелла собирается предложить ей должность заместителя куратора выставки великокняжеских реликвий, Софья была уверена на сто процентов. А ведь это шанс, о котором она мечтала уже давно! Пока что судьба была к ней милостива – Александра, правая рука Эстеллы, которой и надлежало сделаться заместительницей директрисы, внезапно заболела, и Софья знала: ведутся усиленные поиски нового кандидата.

Она быстро оделась в строгий темно-красный деловой костюм от Шанель. Софья позволила себе чашку кофе, и в этом заключалась ее ошибка. Одно неловкое движение в спешке – и темная жидкость выплеснулась через край. Девушка в ужасе устремилась к зеркалу: так и есть, большое пятно растеклось и по блузке, и по юбке! Предстать в таком виде перед грозным взором Эстеллы – немыслимо!

Софья распахнула шкаф, судорожно выбирая другую одежду, и в конце концов остановила свой выбор на красивом, но несколько фривольном платье, больше подходящем для приема, чем для предстоящей экзекуции в кабинете директрисы музея. Софья быстро переоделась. В животе у нее урчало, но она решительно отказалась от мысли насладиться утренним кофе.

Часы показывали четверть девятого, когда девушка выбежала из квартиры и, захлопнув дверь, вспомнила, что ключи остались торчать в замке с обратной стороны. Да что ж такое! Неужели в пятницу, тринадцатого, все, буквально все, против нее? И еще она вдруг услышала трезвон телефона – кто-то пытается ей дозвониться. Неужто уже из музея?

Она резво спустилась по лестнице, едва не столкнувшись с соседкой, мадам Нивуа, которая поднималась ей навстречу. Приветливо улыбнувшись и пробормотав «Bonjour, madame» (дама притворялась глуховатой и никогда не отвечала на приветствия, однако стоило однажды не поздороваться, соседка, великая сплетница, начинала жаловаться всем и каждому: «Меня попросту игнорируют!»), Софья пролетела мимо. Мадам Нивуа, державшая в руках большую корзинку, заполненную провиантом (она явно с утра пораньше прогулялась на рынок), вскрикнула. Обернувшись, Софья увидела, что корзинка валяется на ступеньках. Мадам заголосила:

– Милочка, как же вы невнимательны! Вы намеренно толкнули меня, старую, больную, одинокую женщину!

Софья была уверена, что мадам Нивуа, любившая изображать из себя немощную и несчастную старушку (в действительности ей не было и шестидесяти, а на ее счетах в различных банках наверняка лежит не меньше пары миллионов франков), лишь по вредности характера обвиняет ее бог знает в чем. Но подбежала к соседке и собрала раскатившиеся луковицы и картофелины.

– В следующий раз, моя дорогая, внимательнее относитесь к пожилым соседям! – назидательно заметила мадам Нивуа. Затем, схватившись за поясницу, она с деланым видом простонала: – Ах, мой радикулит! Софья, деточка, вы же не оставите меня одну с этой ужасной корзинкой!

Софья знала, что у нее остается меньше десяти минут на то, чтобы добраться до музея и предстать перед Эстеллой, но не бросать же мадам Нивуа! Пришлось подхватить довольно тяжелую ношу и, подлаживаясь под неспешный шаг дамы, отдыхавшей через каждые две ступеньки, сопроводить на ее этаж. А когда Софья опустила корзинку на коврик около двери, мадам Нивуа безапелляционным тоном заявила:

– Вы должны выпить со мной кофе! Кстати, милочка, я разве не говорила вам, что мой племянник Анри на днях приедет в гости? Он наконец-то решил навестить свою несчастную бедную тетушку!

Мадам Нивуа в течение полутора лет, которые Софья жила в одном с ней доме, не оставляла попыток сосватать ее за своего племянника. Один раз, поддавшись на уговоры мадам, Софья зашла к ней «на кексик», где и познакомилась с Анри. «Галантный юноша» оказался неловким насупленным субъектом с ранней лысиной и потными руками. Софья знала, что мадам очень бы хотела видеть Анри ее мужем, но девушке хватало благоразумия, получив новое приглашение «на кексик», отказываться и тем самым расстраивать планы хитрой сводницы.

– Мадам Нивуа! – воскликнула Софья, бросая взгляд на наручные часики (стрелки неумолимо приближались к половине девятого). – Благодарю вас, но я опаздываю на работу!

Соседка, вытащив громадную связку ключей (замков у нее было не меньше дюжины; она опасалась воров), сухо заметила:

– Не думала я, милочка, что вы будете так жестоки к пожилой даме. Но так и быть, увидимся на выходных. Мой Анри горит желанием увидеться с вами. Жду вас на кексик в воскресенье.

Софья, понимая, что отказаться невозможно (не может же она сказать, что в воскресенье тоже нужно работать), быстро попрощалась с соседкой и устремилась вниз. Ей требуется такси! Будь у нее больше времени, она бы с удовольствием прогулялась пешком до центра княжества, но у нее всего лишь пять минут!

Обрадовалась, заметив вывернувшую из-за угла желтую машину, и отчаянно замахала рукой. Но автомобиль прокатил мимо – на заднем сиденье расположилась пожилая чета. Софья, понимая, что ее карьера висит на волоске, помчалась бегом.

Никогда еще ей не приходилось бежать так быстро. В великом княжестве Бертранском, расположенном на Лазурном побережье, не было принято перемещаться столь суетливо. Софья натыкалась на нянек, толкавших перед собой детские коляски, горничных, выгуливавших собак (одной псине, крошечной болонке, взбрело в голову залиться истеричным лаем, когда Софья пролетала мимо), служанок, возвращавшихся с рынка. Все одаривали девушку суровыми, полными неодобрения взглядами: еще бы, как она смеет нарушать неспешный распорядок в сытой и сонной стране площадью в десять квадратных километров!

Задыхаясь и понимая, что все равно опаздывает, Софья вылетела на эспланаду, откуда открывался чудесный вид: над жемчужным морем зависли ажурные белые облака. И тут со стороны великокняжеского дворца послышались фанфары, а часы на старинной башне пробили половину.

Софья внеслась в вестибюль музея изящных искусств, когда часы показывали тридцать семь минут девятого. Узрев себя в зеркале, ужаснулась – десять минут кросса по закоулкам княжества не прошли бесследно для ее прически. Она раскрыла сумку, отыскивая расческу. Раздались шаги, и Софья услышала удивленный голос:

– Софья, вот вы где! Мадам фон Лаутербах и ее гости ожидают вас!

Личная секретарша Эстеллы в беспокойстве взглянула на молодую женщину. Софья, в растерянности, выпустила из рук сумочку, и на мраморный пол из нее полетели всевозможные вещицы: записная книжка, пудреница, портмоне.

– Мне очень жаль, – заикаясь, произнесла Софья.

Секретарша, критически осмотрев ее, произнесла:

– Вы же знаете, что мадам не любит ждать! Так что прошу вас следовать за мной!

Если Эстелла послала на ее поиски секретаршу, то это означает только одно: директриса вне себя от злости. Наскоро запихав в сумочку разлетевшиеся предметы, Софья спешила за секретаршей. Наконец оказалась около заветной двери, украшенной золоченой табличкой «Директор Музея Изящных Искусств Великого княжества Бертранского Эстелла фон Лаутербах».

Сжалившись, секретарша подошла к своему столу, вынула из ящика зеркало и расческу и протянула их Софье со словами:

– Приведите себя в порядок!

Затем она сняла трубку внутреннего телефона и сладким голосом произнесла:

– Мадам, Софья прибыла. Прикажете проводить? – Выслушав короткие наставления начальницы, секретарша повесила трубку и пояснила: – Вам велено подождать.

Софья тяжело вздохнула: значит, Эстелла решила сделать своим заместителем кого-либо другого. Всего лишь семь минут опоздания и... Но для мадам директрисы это было подобно святотатству и измене родине. В музее царили неписаные законы, соблюдать которые был обязан любой и каждый.

Опустившись на жесткий стул (по личному распоряжению директрисы из приемной убрали мягкие кресла), Софья сцепила руки и задумалась о том, что может произойти. Эстелла ведь способна и уволить ее, одного ее слова достаточно, чтобы карьера молодой княгини Ноготкофф-Оболенской завершилась! Музей изящных искусств в Бертране был одним из наиболее авторитетных заведений подобного рода в Европе. Когда полтора года назад ей предложили место, то Софья, не задумываясь, согласилась. Эстелла фон Лаутербах, которая в течение последних одиннадцати лет возглавляла его, по праву считалась одной из самых влиятельных (даже, вероятно, самой влиятельной) дамой в мире искусств Старого Света. Она была ведущим мировым экспертом по эпохе Ренессанса. Племянница княгини Луиза-Аврора, кузина нынешнего правителя карликового государства, Клода-Ноэля, являлась ее закадычной подругой, Эстелла была знакома с миллиардерами, коронованными особами и звездами шоу-бизнесами, не говоря уже о том, что регулярно навещала Сальвадора Дали и Пикассо. Вызвать гнев Эстеллы означало одно: навсегда стать парией. И Софья была сейчас твердо уверена, что приложила все усилия, чтобы это произошло. Эстелла не просто уничтожала тех, кто смел вызвать ее недовольство, она давила их, как тараканов: как-то она отозвалась о творениях одного художника короткой фразой: «Примитивная мазня», – и все галереи отказались выставлять его работы. А вина несчастного заключалась в том, что он имел неосторожность на одной из вечеринок сделать колкое замечание о внешности Эстеллы. Насколько Софья знала, бедняга, разорившись, попытался покончить с собой, но его откачали, закончил же свои дни бывший художник в сумасшедшем доме. Собственного предшественника на посту директора музея Эстелла, тогда его заместительница, свалила при помощи интриг. Анонимы титуловали ее «императрицей Эстеллой Грозной» и «Екатериной Медичи бертранского искусства».

Софья, тщетно пытаясь унять страх, замерла на стуле. Раздался пронзительный звонок внутреннего телефона. Секретарша подняла трубку и скомандовала:

– Мадам фон Лаутербах ожидает вас!

Чувствуя легкое головокружение, Софья подошла к двери и потянула ее на себя. Что ж, она станет еще одной жертвой Эстеллы. Терять ей больше нечего!

Тяжелая дверь (ходили слухи, что Эстелла намеренно заказала подобную) бесшумно открылась. Софья, пытаясь изобразить на лице радостную улыбку, шагнула в кабинет директрисы.

За те полтора года, что она жила и работала в Бертране, ей посчастливилось побывать в святая святых всего два раза: за день до того, как она получила место, и несколько месяцев назад, когда Эстелле исполнилось пятьдесят и все сотрудники в столь знаменательный день явились поздравлять «императрицу».

Кабинет был огромным и с видом на море. Одна из стен была стеклянной, в помещение проникали ласковые лучи средиземноморского солнца. На белых стенах красовалось несколько полотен известных импрессионистов. Софья выпустила из пальцев ручку, и дверь с оглушительным ударом захлопнулась.

Эстелла восседала за большим столом, на котором каждый документ имел свое место. Директриса, облаченная в черный костюм (и только на отвороте воротничка сияла рубинами затейливая брошь), уставилась на Софью сквозь стекла очков без оправы. Прическа «императрицы» была идеальной, тонкие губы плотно сжаты, бледные пальцы покоились на кожаной папке.

По правую и левую руку от директрисы замерли ее гости – двое мужчин. Один из них, смуглый, с тонкими усиками, походил на латиноамериканца, другой – полный, с большой лысиной и крупным орлиным носом, чем-то напоминал недавно скончавшегося знаменитого режиссера Альфреда Хичкока.

– Мы рады, мадемуазель Ноготкофф-Оболенская, что вы не заставили нас ждать еще дольше, – процедила Эстелла, и у Софьи перед глазами поплыли черные круги. – Прошу вас, садитесь!

Софья прошествовала к старинному креслу, которое находилось напротив Эстеллы. Едва она опустилась в него, последовал первый вопрос. Южноамериканец произнес его на неплохом французском:

– Итак, вы обучались в Риме и Нью-Йорке... – Гость одобрительно покачал головой и продолжил: – Что ж, в свои двадцать пять лет вы можете предъявить отличный послужной список: практика в галерее Уффици, стажировка в венской Альбертине и русском Эрмитаже.

– А также в Лувре, музее Гугенхейма и мадридском Прадо, – добавила Эстелла.

Софья с удивлением посмотрела на директрису – неужели та решила ей помочь?

Слово взял господин с внешностью Хичкока:

– Мадемуазель, предположу, что вам известно: скоро в столице южноамериканской республики Коста-Бьянка откроется выставка драгоценностей династии Гримбургов, правителей Бертрана. По причине внезапной болезни заместителя куратора этой выставки мы, организаторы, оказались в затруднительном положении.

Эстелла, внезапно улыбнувшись, произнесла:

– Софья, я предложила на эту должность вас. Вы – моя лучшая сотрудница, и я уверена, что вы отлично справитесь с нелегким заданием. Сеньор Луардес специально прибыл из Эльпараисо, чтобы принять участие в выборе наиболее достойного кандидата.

Софья не поверила своим ушам. Эстелла не только проигнорировала ее опоздание, но и сама как будто убеждает своих гостей в том, что она и есть тот достойный кандидат.

– За те полтора года, что вы работаете под моим началом, я убедилась: вы чрезвычайно компетентны, умны и самостоятельны. А это именно те качества, которыми должен обладать человек, претендующий на должность заместителя куратора, – заявила директриса.

– Не скрою, мадемуазель, у нас было еще восемь других претендентов, с каждым из которых мы уже успели поговорить. – сеньор Луардес на секунду смолк. – Но вы, и тут я полностью согласен с мадам фон Лаутербах, более всего удовлетворяете нашим требованиям.

Софья перевела дух, а Эстелла произнесла:

– Как вы понимаете, организация и проведение подобной выставки связаны с множеством маленьких и больших проблем. То, что Александра сломала ногу, все усложняет. Но это ни в коем случае не может сказаться на сроках открытия экспозиции в государственном музее в Эльпараисо, директором которого является сеньор Луардес. Нам требуется человек, который сможет работать двадцать четыре часа в сутки, человек надежный и... гм... пунктуальный!

Софья зарделась.

– Уверен, что мы с вами сработаемся, мадемуазель! – добавил директор южноамериканского музея. —Ваша начальница, мадам фон Лаутербах, с самого начала поддерживала вашу кандидатуру. Остается непроясненным только один вопрос: согласны ли вы занять должность заместителя куратора выставки великокняжеских драгоценностей в Коста-Бьянке?

Согласна ли она? Софья знала – если все пройдет гладко (а сомневаться в этом не приходилось: она приложит все усилия, чтобы так и было!), то выставка станет ее триумфом, важным этапом карьеры. Эстелла когда-то тоже начинала с организации выставки, а теперь является самой могущественной дамой в мире искусства.

– Я почту за честь, – произнесла Софья.

– Вы говорите по-французски, по-испански, по-английски, по-итальянски, по-немецки и по-русски, – вступил в беседу господин с лысиной. – Отзывы из всех музеев, где вы работали, замечательные, сомневаться в вашей компетенции не приходится.

Мужчины обернулись к Эстелле. Та, сняв очки, произнесла:

– Уверена, Софья, что мы сделали правильный выбор и вы нас не разочаруете. Если вам требуется мое мнение, то я уже давно его высказала: мадемуазель Ноготкофф-Оболенская как нельзя лучше подходит для этой должности!

– Я полностью солидарен с вами, – поддакнул сеньор Луардес. – А что скажет представитель страховой компании?

Софья поняла – так вот кто такой второй мужчина, «Хичкок». Конечно, без участия в деле страховой компании не обойтись. Еще бы, великокняжеские драгоценности стоят многие миллионы!

– Думаю, что рекомендации мадам фон Лаутербах нам достаточно, – заметил он. – Вероятность того, что кто-либо попытается похитить драгоценности семейства Гримбургов, ничтожно мала, но исключать ее мы не можем, ведь так? Но это станет головной болью месье Новака, который будет отвечать за сохранность сокровищ.

Эстелла подвела итог разговора:

– Я рада тому, что мы пришли к единому решению. С этой минуты вы являетесь моей правой рукой, Софья. На следующей неделе вы полетите в Эльпараисо.

– Скажу по секрету, что вам предстоит весьма важная миссия, – сказал «Хичкок». – В том же самолете будут транспортироваться драгоценности короны. Но волноваться не стоит – их будут охранять профессионалы.

– Ваша задача – вместе со мной подготовить открытие выставки, – заметил сеньор Луардес.

– Ну что ж, Софья, вы можете быть свободны! – сказала директриса. – Завтра утром мы с сеньором Луардесом посетим великокняжеский дворец, договоренность об этом имеется.

Софья покинула кабинет. Все оказалось легче легкого! Она будет курировать выставку драгоценностей, что положит начало ее сногсшибательной карьере!

Секретарша, завидев Софью, произнесла:

– Вам только что звонили!

– Что-то случилось? – спросила Софья.

Секретарша, кусая губы, произнесла:

– Боюсь, что ваша бабушка. У нее был сердечный приступ.

Софья побледнела – неужели дела у бабушки так плохи?

– Вот телефон мемориальной клиники, – сказала секретарша, пододвигая к Софье листок.

Та схватила трубку и дрожащими пальцами принялась набирать номер.

Эстелла фон Лаутербах, проводив гостей (нудного коллегу из Эльпараисо и дотошного страховщика из Лозанны), подошла к стеклянной стене. В бухте княжества белели яхты – весна пришла на Лазурное побережье.

Взгляд директрисы переместился на черную скалу, увенчанную неприступной крепостью. Тюрьма Святая Берта! В ней заканчивают свои дни преступники, которые нарушают закон. Хотя нет – там заканчивают свои дни те, кто преступает закон и позволяет себя поймать! Эстелла свято верила: оказаться в грязной тесной камере – удел неудачников, тупиц и лентяев. Жулики и воришки, попадающие в руки правосудия, стремятся к быстрой наживе и не утруждают себя тем, чтобы тщательно спланировать гениальное преступление.

Гениальное преступление, по мнению Эстеллы фон Лаутербах, заключалось не в том, чтобы украсть из музея, например, из ее собственного, шедевры кисти Ренуара, Ван Гога или Рембрандта и исчезнуть с бесценными картинами под покровом ночи. Миру известно великое множество подобных ограблений: даже если воры и сумели уйти, прихватив раритеты, то рано или поздно полиция выходила на их след. За этим следовали неминуемый арест, суд и тюремное заключение.

Эстелла методично собирала газетные статьи, в которых подробно освещались подобные дела. Во многих случаях похищенные ценности так и не находили: еще бы, грабители или продавали их за бесценок, или вообще действовали по заказу какого-нибудь чрезвычайно богатого коллекционера. Его имени бандиты не знали, потому что подобные люди всегда действуют через посредников, иногда через двух или трех. Воришки отправляются в каталажку на многие годы или даже десятилетия, а тот, кто завладел творением старого фламандца или безумного голландца, наслаждается картиной в личном музее, доступ в который открыт только ему одному.

Уже очень давно Эстелла поняла: тот, кто решит замыслить ограбление, должен презентовать полиции преступника. Правосудие, заполучив виновного, успокаивается, даже если похищенное не найдено. И мало ли кому воришка успел передать похищенное...

Поэтому, когда Эстелла фон Лаутербах замыслила организовать похищение великокняжеских драгоценностей, то первым делом задалась вопросом: кто будет расплачиваться за то, что оно произошло? Ответ был очевиден – она сама! Еще бы, ведь именно она, Эстелла фон Лаутербах, по личной просьбе великого князя Клода-Ноэля Гримбурга заняла должность куратора выставки. Если с драгоценностями что-то случится, то это станет крахом ее тщательно выстраиваемой в течение многих лет карьеры. Вот если только... Вот если только с самого начала не будет понятно, что она, Эстелла фон Лаутербах, не имеет к ограблению никакого отношения! Тогда никто не посмеет упрекнуть ее не только в пособничестве бандитам, но даже в халатности. Грабители будут пойманы, драгоценности же бесследно исчезнут.

Эстелла с самого начала знала, что Софья Ноготкофф-Оболенская как нельзя лучше подойдет на роль жертвы. Эстелла невзлюбила Софью с первого взгляда (точнее, Софья ей очень даже понравилась, но в том-то вся проблема!) и будь ее воля, непременно бы уволила, но чертова бабка Софьи была закадычной приятельницей Беатриссы, матери великого князя, и, ко всему прочему, одной из крестных Клода-Ноэля!

Да и сама Софья была достойным представителем древнего княжеского рода, к тому же с хорошим образованием – ее с распростертыми объятиями принял бы любой крупный музей мира. Эстелла согласилась с тем, чтобы Софья получила место в музее изящных искусств великого княжества Бертранского, но с первой минуты видела в ней соперницу. Более всего Эстелла боялась, что когда-нибудь ей придется покинуть должность директрисы. И хваткая девица наподобие Софьи займет ее место!

Эстелла приложила неимоверные усилия для того, чтобы добиться всеобщего признания и практически безграничной власти. Она не любила вспоминать о том, что появилась на свет в бедной семье в Марселе. Примерно в шестнадцать лет юная Эстелла поняла, что ей не интересны мужчины, зато нравятся женщины. Но как она могла сказать об этом родителям! Ей пришлось оказывать знаки внимания богатым старикам, чтобы найти такого, который бы спонсировал ее обучение. Удовлетворяя потребности престарелого любовника, Эстелла мечтала о том, что когда-нибудь станет богатой и независимой художницей и найдет себе подругу. Профессор поставил крест на ее честолюбивых планах: художницей ей не быть, потому что таланта нет ни на грош. Эстелла могла копировать известных мастеров, но не была в состоянии создать что-то свое.

Поняв, что гениальной (впрочем, даже и посредственной) художницы из нее не выйдет, Эстелла решила стать музой: ведь имя Рембрандта неотделимо от Саскии, Густава Климта от Адели Блох-Бауэр, а Сальвадора Дали от Галы!

Но и тут Эстелла потерпела полную неудачу: по всей видимости, она не могла вдохновить кого бы то ни было на создание шедевров: ни мужчины, ни женщины не выдерживали рядом с ней дольше пары месяцев. А Эстелле хотелось денег, славы и признания! Когда же подвернулся австрийский барон Людвиг фон Лаутербах, старше ее на сорок пять лет, до чертиков богатый и до безумия увлеченный искусством, Эстелла сделала все, чтобы вскружить престарелому аристократу голову и сделаться его законной супругой.

Муж ее обожал, а она его ненавидела. При помощи его капиталов, солидных пожертвований и влиятельных друзей она превратилась в известную критикессу. После кончины барона (Эстелла много раз подумывала о том, что было бы хорошо отравить его, но старик умер сам от обширного инфаркта) молодая вдова стала работать над своим восхождением на Парнас. Зная всех и вся, щедро тратя деньги, она добилась того, чтобы ее начали бояться.

Когда великий князь Бертранский Виктор-Иоанн IV предложил Эстелле место заместителя директора музея изящных искусств, она моментально согласилась, зная, что не пройдет и пары лет, как она станет единовластной хозяйкой. Так и произошло.

Обретя все то, к чему стремилась, Эстелла ощутила себя опустошенной. Она забавлялась тем, что уничтожала репутации молодых художников, терроризировала подчиненных и блистала в высшем свете. Но рано или поздно (эта мысль не давала ей покоя!) она уступит пальму первенства. Допустить подобного Эстелла не могла. Софья ей безумно нравилась, долгое время являлась объектом ее эротических фантазий, однако директриса быстро поняла: юная княжна высмеет ее, если она посмеет раскрыть перед ней свои чувства. И пламенная любовь сменилась уродливой завистью. Эстелла знала, что великий князь желает организовать в Бертране новый музей и, не исключено, попросит возглавить его именно русскую красавицу. Да, Софья могла стать ее соперницей, а значит, ее требовалось уничтожить.

Похищение великокняжеских драгоценностей станет мировой новостью номер один. А полиция обнаружит ту, кто замыслил и осуществил дьявольскую операцию, – Софью Ноготкофф-Оболенскую. Что с ней произойдет в дальнейшем, Эстеллу не занимало. Конечно же, Софья станет твердить, что невиновна, но кто ей поверит?

Эстелла, подойдя к письменному столу, сняла трубку телефона и набрала номер, который был ей хорошо известен.

– Секретариат великокняжеского дворца, – раздался приятный мужской голос. – Добрый день, чем могу вам помочь?

– Это Эстелла фон Лаутербах, – заявила директриса. – Моего звонка ожидают!

– Ах, мадам, разумеется, я вас сейчас же соединю! – затараторил секретарь.

Эстелла давно привыкла к тому, что ее имя производит на людишек магическое воздействие. Однажды на одном из вернисажей маститый художник, которого Эстелла намеренно проигнорировала, не ответив на его приветствие, потерял сознание...

– Эстелла? – раздался между тем в трубке знакомый голос. – Ну как все прошло?

– Ваше высочество, – ответила директриса, – малышка согласилась. Еще бы, кто в здравом уме откажется от подобного предложения!

– А ваши гости, вы сумели убедить их? – с сомнением протянул собеседник.

Эстелла его успокоила:

– Софья прекрасный специалист, этого у маленькой мерзавки не отнять. Так что здесь проблем не будет.

– Значит, наш план... – запнулся обитатель великокняжеского дворца.

– О нашем плане не стоит распространяться по телефону, ведь так, ваше высочество? – перебила Эстелла. – Вы сами как-то соизволили обмолвиться, что во дворце полно любопытных ушей. Могу вас успокоить – Софья стала моей заместительницей и на днях вылетит в Эльпараисо.

– Забредите ко мне сегодня вечером на кофе, – сказал один из Гримбургов. – Тогда мы все и обсудим!

Эстелла повесила трубку и уставилась на яхты в бухте. Для чего она делает все это? Денег у нее из наследства покойного барона предостаточно, да и зарплата директора музея изящных искусств высока... Возможно, то, что случится в ближайшие недели, придаст ей новых сил и рассеет страх – страх потерять былое могущество.

Эстелла с треском захлопнула папку, лежавшую на столе. Она не завидует Софье – у этой красавицы из древнего русского рода скоро возникнут очень большие, поистине неразрешимые проблемы!

Взгляд директрисы скользнул по скале, на которой возвышалась тюрьма – бывший монастырь. Всего несколько лет назад одна русская наивная студенточка, дочь чрезвычайного и полномочного посла Советского Союза, попалась с поличным: выяснилось, что она – шпионка. Ее без сантиментов приговорили к тридцати годам. Вполне вероятно, что она никогда не покинет стен Святой Берты. Участь Софьи страшней – ей придется умереть.

Эстелла улыбнулась и, почувствовав прилив сил, пододвинула к себе пачку бумаг, которые требовалось просмотреть и подписать.

– Бабушка! Бабушка!

Софья ворвалась в палату-люкс мемориальной больницы княжества. Она располагалась всего в трех кварталах от музея изящных искусств, поэтому девушке потребовалось меньше пяти минут, чтобы добраться до нее. Медсестра сообщила Софье, что мадам Ноготкофф-Оболенская размещена на третьем этаже, однако посетители к ней не допускаются. Но остановить Софью было не так-то просто. Она разыскала лечащего врача, профессора д’Атарье, который уверил ее, что повода для волнений нет: у мадам княгини случился легкий сердечный приступ, который был вовремя замечен компаньонкой, вызвавшей команду врачей.

– Дорогая, ты же видишь, что я все еще жива, – ответила по-русски бабушка.

Княгиня Елизавета Георгиевна Ноготкофф-Оболенская возлежала на широкой кровати, застеленной бельем нежно-абрикосового цвета. В палате попискивали приборы, Софья увидела капельницу, и сердце у нее защемило.

– Кто-то из твоей прислуги позвонил в музей и сообщил, что... – произнесла Софья.

Бабушка властно заметила:

– Они, как обычно, склонны к паникерству! Им не следовало отрывать тебя от работы! Как прошел твой разговор с Эстеллой? Надеюсь, ты получила место заместителя куратора выставки?

Софья давно привыкла к тому, что бабушка всегда в курсе последних событий. По причине слабого здоровья – старушке было за восемьдесят – она редко покидала виллу, расположенную у самого моря, ее опекал целый штат верных горничных, компаньонок, дворецких и секретарш. Елизавета Георгиевна обладала потрясающей способностью знать то, что произошло совсем недавно или только должно было произойти.

Сходство между бабушкой и внучкой было потрясающим: все, кто видел двух представительниц княжеского рода Ноготковых-Оболенских, отмечали это. Несмотря на разницу в пятьдесят с лишним лет, у княгини-бабушки, как и у ее внучки, были пронзительные синие глаза, нежная розовая кожа, покрытая, правда, тонкими лучиками морщин, пушистые волосы – давно седые, в отличие от каштановых локонов Софьи. Елизавета же Георгиевна находила, что ее внучка – вылитая копия своей прабабки, посему и настояла на том, чтобы малышку назвали в честь нее – Софьей.

Софья склонилась над кроватью и поцеловала бабушку в щеку. Даже в больнице старая княгиня выглядела, как будто собралась на прием к великим князьям: на лицо был наложен макияж, в воздухе витал тонкий аромат жасмина.

– Профессор сказал, что повода для беспокойства нет, – заметила Софья. – Однако он уверен, что тебе стоит вести несколько более спокойный образ жизни.

– Ох, уж мне эти профессора! – ответила с легкой улыбкой старая княгиня. – Если бы я внимала всему тому, что говорят медики, то давно оказалась бы на кладбище.

– Бабушка! – шокированно воскликнула Софья.

Елизавета Георгиевна энергично кивнула головой и продолжила:

– Я уверена, что если человек смирится со своими болячками, уверится в том, что является пленником многочисленных недугов, то и в самом деле окажется в лапах таких умников, как профессор д’Атарье. Он любого до смерти залечит!

– Однако профессор – ведущий специалист по кардиологии, – вставила Софья.

– О, дорогая, я и не пытаюсь подвергнуть сомнению его блестящую репутацию, но, как и многие врачи, он склонен к пессимизму! – возразила бабушка.

Софья не стала противоречить: бабушка не терпела, чтобы кто-нибудь оспаривал ее мнение. Профессор сказал Софье, что старой княгине придется задержаться в больнице на несколько дней, лучше всего на неделю. Однако как сообщить об этом бабушке? Несмотря на то что она редко покидала виллу (разве что для встречи с великой княгиней Беатриссой: чаепитие и обмен последними великосветскими сплетнями), бабушка была весьма активной и занятой особой – вела обширную переписку, ежедневно занималась йогой, упражнялась в живописи и в течение последних двух лет работала над мемуарами.

Елизавета Георгиевна появилась на свет в декабре 1898 года в орловском имении своих родителей – графа и графини Кольдебарских. Она была младшей дочерью, самой любимой и посему до крайности избалованной. Разница между старшими и младшими отпрысками графской фамилии была больше двадцати лет. Лизонька, которую родители считали даром небес и ангелочком, воспитывалась в исключительной вседозволенности, окруженная материальным изобилием и домочадцами, которые никогда не употребляли слова «нет» касательно ее желаний, а по большей части капризов.

Родители строили радужные планы, желая выдать Лизоньку за представителя старинного и непременно богатого рода. Сами Кольдебарские вели свой род от одного из фаворитов несчастного императора Павла: государь пожаловал графский титул мелкопоместному дворянчику, которого сделал генеральным прокурором. Впрочем, фортуна оказалась переменчива, и новоиспеченный граф, получивший из рук царя орден Святой Анны и щедро наделенный десятью тысячами крепостных и угодьями, впал в немилость: Кольдебарский, верный служака, аки пес охранявший покой монарха, не доверял некоторым людям из окружения Павла. Подозревая, что кое-кто из них замыслил недоброе, и услышав шепоток в салонах Петербурга о том, что император вскоре по причине слабого здоровья передаст трон старшему сыну Александру, а сам затворится в Гатчинском дворце, Кольдебарский немедленно доложил об этом своему покровителю. Тот, потрясенный подобной новостью, поблагодарил графа и заявил, что никогда не забудет услуги, оказанной ему. Успокоенный Кольдебарский удалился, а той же ночью к нему заявился гонец, передавший приказ Павла: графу и всей его семье надлежало в одночасье отправиться в сибирскую ссылку, а все их богатства подлежали конфискации. Кто-то из могущественных заговорщиков, среди которых был и родной сын Павла, сумел убедить отличавшегося резкими перепадами характера самодержца в смехотворности обвинений, мол, Кольдебарский, желая возвыситься, намеренно очерняет «верных слуг государя». Только за Уралом графа настигла трагическая новость – Павел, как возвещал манифест, скончался от апоплексического удара (табакеркой в висок, как добавляли знающие люди), и на трон взошел его юный сын. Графу было дозволено вернуться в столицу, ему были возвращены прежние богатства, однако Александр не мог забыть того, что граф до последнего оставался верен покойному императору, поэтому, наградив его за службу своему родителю, молодой самодержец быстренько спровадил Кольдебарского в орловское имение.

Так вот, внук того самого Кольдебарского, отец Елизаветы Георгиевны, лелеял планы выдать дочь замуж за представителя древнего рода – в его глазах это послужило бы легитимизацией собственного происхождения.

У Лизоньки не было отбоя от кавалеров, в основном, правда, безродных и бедных бездельников, которые были не прочь заполучить в жены молодую графиню, а вместе с ней – приличное приданое. И Елизавета Георгиевна, отличавшаяся строптивым характером, остановила свой выбор на одном из них – князе Николае Ноготкове-Оболенском. Его род был чрезвычайно древним, оспорить этого никто бы не посмел, но уже в течение весьма долгого времени совершенно безденежным.

Родителям пришлось смириться с выбором младшей дочери, и в 1915 году графиня Елизавета Кольдебарская сочеталась узами брака с князем Ноготковым-Оболенским. Муж через три дня после венчания отправился в Галицию, а княгиня осталась в Петрограде: девять месяцев спустя она разродилась сыном Николаем и дочерью Татьяной. В начале 1917 года у супругов родилась еще одна дочь – Анна, а в конце того же года еще один сын – Павел.

Весть о том, что ее муж пропал без вести на Западной Украине, застигла княгиню в канун Нового года. Она никак не могла поверить, что быстротечное семейное счастье на этом завершилось. Елизавета Георгиевна долго отказывалась следовать примеру своих братьев и сестер, которые покинули Петроград и перебрались на юг, но тем удалось убедить строптивицу, что она должна озаботиться будущим малышей.

Княгиня ждала чуда, уверяя себя, что ее муж остался в живых, хотя все свидетельствовало об одном: он пал смертью храбрых. Когда Крым оказался окруженным Красной Армией, княгиня одной из последних покинула последний оплот прежнего режима – скрипящее всеми снастями греческое судно доставило ее и детей в Афины.

От былого благополучия не осталось и следа, драгоценностей, припрятанных в пудренице, хватило на несколько месяцев, Елизавете Георгиевне и ее отпрыскам пришлось познать нужду. Судьба как будто осерчала на княгиню – в течение восьми месяцев одним за другим, от сыпного тифа скончались трое из четырех ее детей, в живых остался только младший, Павлик.

Покинув Грецию, княгиня перебралась в Париж, где обитали две ее сестры и брат. Они убедили Елизавету Георгиевну в том, что пора сложить траур по погибшему мужу, и она, согласившись с доводами разума, но не приняв их сердцем, вышла замуж за пожилого маркиза – бездетного и чрезвычайно богатого. Ее второй супруг оказался на редкость скупым – несмотря на миллионное состояние, он попрекал жену за каждый потраченный сантим, запрещал пользоваться керосиновыми лампами, приказывая жечь дешевые свечи, и заявлял, что для поддержания организма в тонусе нужно спать в неотапливаемой комнате.

Елизавета Георгиевна изнемогала от причуд супруга, однако ее единственным желанием было обеспечить будущее Павлику. Маркиз, невзлюбивший пасынка, настоял на том, чтобы того отослали в военный интернат. Весной 1927 года в парижский особняк, где обитали Елизавета Георгиевна и ее муж-маркиз, заявился странный посетитель: в изможденном старике с длинной бородой и шапкой седых волос, приволакивающем правую ногу и без кисти левой руки, княгиня узнала своего мужа Николая: он не погиб, а, искалеченный, попал в плен, откуда ему удалось бежать. Но дома он не застал никого. Долгие годы князю пришлось скрываться под чужой личиной, и мечтал он лишь об одном – вырваться из строящей коммунизм России, ставшей ему чужой, в Европу, куда, как он узнал, бежала его супруга с детьми.

Появление князя Ноготкова-Оболенского стало страшным ударом для Елизаветы Георгиевны. Она заявила маркизу, что их брак считается недействительным, и возжелала уйти от него. Старик, рассвирепев, заявил, что сотрет в порошок ее и князя, и Елизавета Георгиевна знала, что злопамятный маркиз способен и не на такое.

Чрезвычайно бурный разговор, перешедший в семейный скандал, не прошел для старого аристократа даром – в ту же ночь его свалил инсульт, старика парализовало, а двумя днями позже он скончался. Маркиз, грозивший княгине лишить ее наследства, не сумел привести в исполнение свои планы: все состояние досталось ей.

Елизавета Георгиевна, которую смерть маркиза оставила совершенно равнодушной, посвятила себя заботам о любимом муже. Она была уверена, что их прежняя жизнь, полная любви и благодати, как когда-то в Петербурге, возобновится: у них имелись деньги, и ничто, казалось бы, не мешало семейному счастью.

Но она быстро убедилась, что жестоко просчиталась, ибо прежний князь Ноготков-Оболенский, любящий муж и заботливый отец, исчез, уступив место полусумасшедшему, патологически ревнивому, да к тому же видящему в каждом незнакомце большевистского шпиона калеке. Князь никак не мог простить жене то, что она вышла замуж за другого, а собственного сына Павлика отчего-то считал бастардом. В фантазиях князь рисовал ужасные сцены, и Елизавета Георгиевна тщетно пыталась уверить его, что она никогда бы не посмела изменить ему, доказывала, что вышла замуж за маркиза, будучи уверенной, что Николай погиб.

Периоды подозрительности у князя чередовались со вспышками безрассудной любви и обожания по отношению к жене – в такие дни он превращался в нежного, заботливого, «прежнего» Николая. К несчастью, длилось это не больше пяти-семи дней, а затем, едва ли не в течение пары секунд, князь менялся – безумие снова находило на него, и он делался тираном. Он нещадно избивал жену, не позволяя ей выходить из дома, контролировал корреспонденцию и уверился в том, что Елизавета Георгиевна получает тайные послания от любовников, зашифрованные в заголовках французских газет.

Врачи были бессильны, постоянный стресс и физические увечья навсегда деформировали сознание князя. Родственники советовали Елизавете Георгиевне избавиться от мужа, тем более что врачи в один голос настаивали на том, чтобы поместить князя в психиатрическую лечебницу. Елизавета Георгиевна, считавшая, что однажды предала его, не сумев дождаться и выйдя замуж за маркиза, наотрез отказывалась следовать подобным советам.

Летом 1930 года она ощутила признаки беременности – князь в те дни, когда сумасшествие на время отступало, настаивал на том, чтобы жена была с ним близка. Елизавета Георгиевна оповестила мужа о том, что ждет от него ребенка – радости Николая не было предела. Но идиллия длилась четыре дня, затем темное безумие заполнило душу князя, и он, впав в неистовство, отчего-то решил, что жена понесла от одного из мифических любовников. Князь напал на Елизавету Георгиевну ночью – прокравшись в ее спальню, попытался задушить супругу. На ее крики сбежалась прислуга, князя скрутили, а прибывший старший брат княгини отдал распоряжение поместить-таки зятя в лечебницу.

Елизавета Георгиевна умоляла не делать этого, но подключившаяся к делу о попытке убийства полиция, не слушая ее просьб, препроводила князя в сумасшедший дом. Княгиня была уверена в том, что снова предала мужа.

В феврале 1931 года на свет появился Георгий, последний отпрыск князя и княгини Ноготковых-Оболенских. Елизавета Георгиевна посетила психиатрическую лечебницу, дабы показать мужу сына, но князь, забившийся в угол темной комнаты, не пожелал его видеть. Из-за железной двери, глотая слезы, княгиня слышала дикие вопли и безумный хохот – ее супруг окончательно лишился рассудка.

Он скончался шестью годами позже, так ни разу и не увидев своего младшего сына. Елизавета Георгиевна, не в состоянии более находиться в Париже, том самом городе, где в сумасшедшем доме провел свои последние годы ее супруг, перебралась в Ниццу, а оттуда – в соседнее великое княжество Бертранское. Она приобрела виллу, на которой и уединилась.

Разразившаяся Мировая война принесла боль и страдание: Павел, гражданин Французской Республики, не мог смириться с тем, что его вторая родина так быстро капитулировала под натиском вермахта, и, уйдя в подполье, сделался активным участником Сопротивления. А Елизавета Георгиевна и маленький Жорж (так на французский манер именовали ее младшенького) оказались в Бертране, оккупированном летом 1940 года нацистами.

Павел участвовал в акциях саботажа, нападал на немецкие патрули, минировал железнодорожные мосты. На него открыли охоту, которая увенчалась успехом – в конце 1943 года молодой князь с товарищами попался в ловушку и оказался в руках оккупантов.

Елизавета Георгиевна, которая при помощи высокопоставленных друзей снабжала сына деньгами, шедшими на правое дело, узнала об аресте Павла спустя несколько часов. Она бросилась в великокняжеский дворец, где резидировал немецкий генералитет. Княгиня просила об одном: спасти ее сына от неминуемой казни.

Жирный немецкий генерал заставил ее прождать в приемной четыре часа, которые показались Елизавете Георгиевне вечностью. Новый глава Бертрана (княжество как самостоятельное государство было ликвидировано, порфироносная семья бежала в Англию, а великий князь Виктор-Иоанн остался, вступив в ряды партизан) встретил ее в шелковом халате за завтраком, который он вкушал в бывшем будуаре княжеской четы.

– Чем могу вам помочь? – спросил глава протектората наглым тоном: ему было известно, что сына княгини бросили в тюрьму.

– Умоляю вас, господин генерал, – произнесла Елизавета Георгиевна, – умоляю вас о снисхождении к моему сыну.

Генерал, елейно улыбнувшись, ответил:

– О каком снисхождении вы ведете речь, княгиня? Ваш сын – военный преступник, на его совести жизни сотен солдат и офицеров Третьего рейха! Таких, как он, уничтожают подобно бешеным собакам!

Елизавета Георгиевна положила на столик небольшой ларец. Генерал, поморщившись, схватил его.

– Что это? – произнес он и распахнул его.

В ларце находились драгоценности – Елизавета Георгиевна знала, что глава протектората, набивая собственные карманы, разграбил великокняжеский дворец и бертранские музеи, и в особенности он обожал драгоценности. Был даже издан особый указ, по которому всем евреям в княжестве надлежало сдать драгоценности в казну протектората – и в итоге сокровища оказывались в сейфе генерала.

– Какие редкостные рубины, что за идеальные жемчужины, а бриллианты самой чистой воды! – завороженно рассматривая сокровища, промолвил генерал. Захлопнув ларец, он заявил: – А на что еще вы готовы, княгиня, чтобы спасти вашего сына?

Он подошел к Елизавете Георгиевне, и она ощутила на себе похотливый взгляд генерала. Тот был известным бабником, а часть драгоценностей он отправлял в Берлин супруге, которая утешала свою поруганную честь экспроприированными безделушками.

Генерал был мерзок, но Елизавета Георгиевна, закрыв глаза и стиснув зубы, была вынуждена терпеть его прикосновения.

– Раздевайся! – приказал генерал. – Ну, живее!

– Сначала мне требуются гарантии того, что мой сын останется в живых! – заявила княгиня.

Генерал, стаскивая халат, нетерпеливо ответил:

– Он преступник, и выпустить его не получится, но даю тебе честное слово немецкого офицера, что его не тронут. Получит тюремный срок, а там подсуетишься, заплатишь – и он окажется на свободе. Ах!

Он овладел Елизаветой Георгиевной на кушетке. Все длилось пару минут, в течение которых княгиня, уставившись в покрытый фресками потолок, старалась ни о чем не думать. Ей были противны прикосновения горячих потных лап генерала, его сопение и кряхтение. Когда все завершилось (глава протектората Бертрана, зафырчав, мешком повалился на княгиню), Елизавета Георгиевна отпихнула генерала.

– Приступайте немедленно к освобождению моего сына, – заявила она.

Генерал, натянув халат, ответил:

– Я сам знаю, что мне делать, княгиня. А теперь пошла прочь, я обо всем позабочусь!

Генерал обманул ее: он и не подумал вступиться за Павла. Скорый суд приговорил ее старшего сына к смерти – он был повешен через неделю. Елизавета Георгиевна никак не могла поверить в то, что потеряла Павла.

Равнодушной оставили ее и последующие события – высадка союзников в Нормандии, освобождение Франции и Бертрана, поспешное бегство главы протектората, безоговорочная капитуляция тысячелетнего рейха. Елизавета Георгиевна посетила братскую могилу, в которой в числе сотен прочих жертв покоился и ее Павел.

После войны она посвятила все свое существование тому единственному, кто ей был дорог, – Жоржу. Она баловала его, и из мальчика-проказника вырос мужчина-эгоист. Кое-как окончив университет и со скрипом (помогли связи матери!) получив диплом юриста, Жорж заявил, что не намерен работать. Он жаждал одного – развлечений!

Его имя регулярно появлялось в светской хронике (Жорж Ноготкофф-Оболенский соблазнил голливудскую актрису!), разбазаривал матушкины деньги, кутил в Нью-Йорке, Сен-Тропе, Риме. Елизавета Георгиевна с тоской вспоминала прежние годы, надеясь, что сын исправится и ступит на правильный путь.

К тридцати годам Жорж надумал жениться, и его избранницей стала фотомодель – представительница известного, но порядком обедневшего итальянского герцогского рода. Елизавета Георгиевна невзлюбила невестку, которая казалась ей безалаберной и жадной охотницей за приданым. Когда на свет появилась дочь Софья, то бабушка взяла бразды правления в свои руки. Не доверяя ни собственному сыну, ни его супруге, она принялась за воспитание внучки самостоятельно.

Жорж, обещавший остепениться, начал изменять жене еще в день свадьбы – до того, как супруги отправились на брачное ложе, он успел соблазнить смазливую горничную в отеле. Новоиспеченная княгиня Ноготкофф-Оболенская знала о многочисленных изменах мужа и терпела их, не в состоянии что-либо изменить.

Спустя два года Жорж, посетив матушку, ошарашил ее новостью о том, что намерен... жениться.

– У тебя уже имеется жена! – отчеканила княгиня.

Жорж, отмахнувшись, небрежно заметил:

– И что из того, мама? В эпоху атомных подводных лодок и полетов в космос никого не заботят подобные предрассудки. Конечно же, чтобы не ерепенилась церковь, я сначала разведусь, а потом возьму себе в жены новую избранницу.

Елизавета Георгиевна сочла заявление сына блажью, но через неделю, когда сразу в нескольких глянцевых журналах, специализирующихся на распространении сплетен из высшего общества, появились фотографии Жоржа в компании симпатичной беременной блондинки, убедилась, что все гораздо серьезнее.

Горничная в лондонском отеле, где Жорж снимал целый этаж, оказалась пронырливой девицей: она не только затащила в кровать князя Ноготкофф-Оболенского (для этого ей не пришлось прикладывать больших усилий), но и сделала все для того, чтобы ее афера не завершилась через пару дней чеком на крупную сумму или сапфировым браслетом. Мэри позвонила Жоржу спустя три месяца – он пребывал как раз на Гавайях – и сообщила ему, что он станет папой: она от него беременна! И что бы вы думали? Никто точно не знал, каким образом Мэри удалось склонить Жоржа к мысли о разводе и женитьбе на ней, но ветреный ловелас вбил себе в голову, что бывшая горничная – именно та, кого он любит больше всего на свете.

Елизавета Георгиевна пыталась откупиться от Мэри, предложив ей сто тысяч фунтов стерлингов, но та нахально заявила:

– Мадам, зачем мне какие-то сто тысяч, если я вскоре получу миллионы вашего сына! Я и моя крошка!

Нанятые детективы, вывернув личную жизнь Мэри наизнанку, установили, что, вероятнее всего, ребенок, которого она ожидает, – в самом деле внук Елизаветы Георгиевны, хотя княгиня была уверена, что хитрющая горничная намеренно забеременела после окончания интрижки с Жоржем невесть от кого, чтобы в дальнейшем выдать отпрыска за его сына и потребовать денег.

Весть о предстоящем разводе Жоржа Ноготкофф-Оболенского вызвала волну сплетен и домыслов. Его законная итальянская жена решила не уступать супруга сопернице, и 21 июня 1962 года заявилась на виллу в Ницце, где обитала влюбленная парочка. Она прихватила с собой семизарядный револьвер – четыре пули бывшая фотомодель выпустила в мужа, две – в Мэри, а одну оставила для себя.

Елизавета Георгиевна, узнав о смерти сына и самоубийстве невестки, попала в больницу с гипертоническим кризом. Жорж скончался на месте, его законная жена – тоже, а вот Мэри, невзирая на два ранения (одна пуля задела легкое, а другая прошла в опасной близости от сердца), не только осталась жива, но и не потеряла ребенка. Елизавета Георгиевна возложила вину за гибель Жоржа целиком и полностью на его любовницу. Княгиня оплатила ей пребывание в лучшей клинике Ниццы, однако, когда на свет за два месяца до срока появилась ее вторая внучка, не пожелала увидеть малышку.

Мэри нарекла дочь Авдотьей, чем неслыханно разозлила Елизавету Георгиевну: так звали ее любимую тетку! Экс-горничная продавала интервью желтым изданиям, в красочных подробностях живописуя свою связь с Жоржем и последний вечер его жизни. Затем Мэри затеяла судебный процесс, требуя официального признания Авдотьи (или Ады, как именовала малышку пресса) дочерью Жоржа Ноготкофф-Оболенского. За этим стоял тонкий расчет: Мэри надеялась получить долю миллионов старой княгини.

Судебное разбирательство грозило затянуться на долгие годы, поглотить массу средств и еще больше нервов. Елизавета Георгиевна не могла допустить, чтобы ее имя бесконечно трепали на страницах газет и журналов, и, нехотя согласившись с предложениями своих адвокатов, встретилась с Мэри в апреле 1966 года. Та явилась на рандеву вместе с Адой, и княгиня, пленившись очаровательным ребенком, который походил на ее умершую много лет назад дочь Татьяну, сдалась.

Обе стороны заключили мир: Ада признавалась дочерью Жоржа, Мэри получала ежемесячную ренту в пять тысяч фунтов стерлингов (она требовала единовременной выплаты десяти миллионов и последующих ежемесячных вливаний в размере пятидесяти тысяч, но, поняв, что старая княгиня большего не даст, согласилась на ее предложение).

Мэри наотрез отказывалась передать дочь на воспитание Елизавете Георгиевне, однако, узнав, что ее уступчивость будет оценена в пять миллионов, немедленно согласилась. Вручив дочку заботам княгини, Мэри с головой окунулась в наслаждения.

Наконец-то Елизавета Георгиевна обрела смысл жизни: после многочисленных ударов судьбы, потерь и разочарований она смогла заняться воспитанием двух внучек – Софьи и Ады. Они были непохожи не только внешне (Софья – синие глаза, каштановые волосы, Ада – серые глаза и русые кудри), но и характерами: старшая внучка уродилась спокойной, молчаливой и выдержанной, а младшая – суетливой, болтливой и хитрой. Но Елизавета Георгиевна не чаяла души в них обеих, грезя, что когда-нибудь они – наследницы рода Ноготковых-Оболенских – станут знаменитыми и, что важнее всего, счастливыми.

В 1974 году Мэри, которая к тому времени успела пять раз побывать замужем и четыре раза скандально развестись, погибла в автомобильной катастрофе – ее автомобиль вылетел с серпантина в Монако и упал на склон холма. Посмертная экспертиза установила, что Мэри под завязку накачалась алкоголем и наркотиками. Елизавета Георгиевна почувствовала облегчение, узнав о смерти Мэри – имя той постоянно появлялось на страницах журналов дешевого пошиба в хронике скандальных происшествий.

Ада отреагировала на весть о смерти матери безучастно – Мэри была для нее чужой, малознакомой женщиной, которая редко появлялась в Бертране, каждый раз в сопровождении нового любовника (или мужа, или и того, и другого), прижимала к себе дочку, целовала ее в лоб и, оттолкнув от себя, заводила со старой княгиней разговор о непомерных долгах и несчастной жизни. Получив требуемую сумму, Мэри исчезала из княжества и забывала о дочери до тех пор, пока ей снова не требовались деньги.