Несущий смерть Кинг Стивен

— Но камера же ничего не делает, не так ли?

— Ничего не делает? — Поп уже кричал. Он и представить себе не мог, что способен до такой степени потерять контроль над собой. Что с ним сталось? Или на него так влияла камера?

— Ничего не делает? Вы что, ослепли? Она же фотографирует другой мир! Делает фотографии, которые фиксируют происходящее в другом мире, куда бы вы ее ни наводили в нашем мире. И этот… это… это чудовище…

Ну вот. Все-таки перегнул палку. Слишком далеко зашел. Он это ясно видел по взгляду Чаффи.

— Но снимает всего лишь собаку, не так ли? — спросил Чаффи тихо, успокаивающим тоном. Тоном, которым пытаются умаслить сумасшедшего, пока медсестры бегут к шкафчику, где хранятся шприцы с успокаивающим.

— Да. — В голосе Попа звучала усталость. — Всего лишь собаку. Но вы же сказали, что она отвратительная и злобная.

— Совершенно верно, совершенно верно, сказал, — слишком уж быстро согласился Чаффи, и Поп подумал, что оторвет голову этому болвану, если его улыбка станет еще шире. — Но… вы, конечно, понимаете, мистер Меррилл… какую проблему представляет собой эта камера для коллекционера. Серьезную проблему.

— Нет, боюсь, что не понимаю, — ответил Поп, хотя, пройдя весь список Спятивших, список, который поначалу казался таким многообещающим, уже начал соображать, что к чему. Уже представлял себе, какой букет проблем таит в себе эта полароидная камера «Солнце-660». Что же касалось Эмори Чаффи… кто знает, о чем тот мог подумать?

— Одно дело — фотографии призраков. — Попу хотелось задушить Чаффи за этот педантичный тон. — Но это не фотографии призраков. Это…

— Это и не обычные фотографии!

— Абсолютно с вами согласен. — Чаффи чуть нахмурился. — Но что это за фотографии? Трудно сказать, не так ли? Я вижу перед собой обычную камеру, которая фотографирует собаку, готовящуюся к прыжку. И как только собака прыгнет, она исчезнет из кадра. После этого возможны три варианта. Камера начнет выдавать обычные снимки, фотографировать то, на что ее наводят. Она может больше ничего не фотографировать, потому что ее единственная задача — заснять эту собаку — выполнена. Или она может и дальше фотографировать белый забор и неухоженную лужайку за ним.

Чаффи помолчал. Видимо, подбирал слова, затем продолжил:

— Я думаю, кто-то может появиться на фотографии, через сорок снимков или через четыреста, но только если фотограф не изменит угол наклона камеры, а раньше он этого не делал, и в кадр попадут только ноги. — И тут Спятивший развеял последние надежды Попа. — Разумеется, мистер Меррилл, вы мне показали такое, чего я никогда не видел. Нет никаких сомнений, что это паранормальное явление, но очень уж скучное.

Искренность ответа Чаффи побудила Попа повторить вопрос, хотя он и опасался, а не решит ли Чаффи, что у него помутилось в голове.

— Так вы полагаете, это обычный пес?

— Ну конечно же! — В голосе Чаффи слышалось легкое удивление. — Дворняжка, и с отвратительным характером. — Он вздохнул. — Эти фотографии не будут восприняты серьезно. Я имею в виду, что не будут восприняты серьезно теми, кто не знаком с вами лично, мистер Меррилл. Людьми, которые не знают о вашей честности и надежности в такого рода делах. Это очень похоже на фокус, знаете ли. Причем не очень-то ловкий фокус. Что-то из набора начинающего иллюзиониста.

Две недели назад Поп начал бы яростно возражать. Но случиться это могло лишь до того, как его практически вышвырнули из дома мерзавца Маккарти.

— Ну что ж, раз это ваше последнее слово… — Поп поднялся и взял камеру за ремень.

— Мне очень жаль, что вам пришлось ехать сюда из-за такой мелочи. — Губы Чаффи вновь разошлись, обнажив огромные зубы. — Я как раз собирался приготовить сандвич, когда вы подъехали. Не составите мне компанию, мистер Меррилл? Сандвичи я готовлю очень вкусные. Добавляю хрена и бермудского лука. Это мой фирменный секрет. А потом…

— Я — пас, — с тяжелым вздохом прервал его Поп.

Как и в гостиной Сестер-Вонючек, у него возникло жгучее желание поскорее убраться отсюда. Поп определенно испытывал аллергию на те места, где он играл, но не выигрывал. Что-то в последнее время число таких мест резко возросло. Слишком резко.

— Я уже пообедал, вот что я хочу сказать. И мне пора домой.

Чаффи добродушно рассмеялся:

— Лишняя нагрузка на организм ни к чему.

— Вот-вот, — кивнул Поп и, простившись, покинул дом, сырой и холодный (каково в нем в феврале, Поп и представить себе не мог); казалось, что никогда еще старик Меррилл не испытывал такого наслаждения от свежего хвойного воздуха.

Поп сел в машину, завел мотор. Эмори Чаффи в отличие от Сестры-Вонючки, выпроводившей его за порог и тут же закрывшей дверь, словно она боялась, что солнце превратит ее в пыль, как вампира, стоял на крыльце, раззявив рот в идиотской улыбке, и махал рукой, словно отправлял Попа в океанский круиз.

И тут, не думая, точно так же, как он сфотографировал чернокожую старуху, сгребающую листья. Поп щелкнул Чаффи и разваливающийся дом, последнее, что осталось от семейного состояния. Он не помнил, как взял камеру с пассажирского сиденья, куда с отвращением ее бросил, прежде чем захлопнуть дверцу, не помнил, каким образом «Солнце» вновь оказалось в его руках и как он нажимал на спуск. Услышал лишь жужжание механизма, выталкивающего из корпуса очередную молочно-серую фотографию. Звук этот безжалостно ударил по его нервным окончаниям, заставив Попа взвыть от боли. Такое бывает, когда внезапно касаешься чего-то очень холодного или очень горячего.

До него донесся смех Чаффи; сфотографировать его напоследок — отменная шутка. Но, прежде чем Поп выхватил фотографию из щели, он вроде бы услышал глухое рычание, как если бы он сидел под водой, а невдалеке проплыл мощный катер с мотором. И на мгновение Меррилл почувствовал, как камера раздулась у него в руках, словно ее распирало гигантское внутреннее давление. Поп открыл бардачок, бросил туда фотографию и захлопнул крышку так быстро, что прищемил палец.

Нервно подал машину назад, едва не врезался в одну из елей, что росли вдоль подъездной дорожки, и долго еще в ушах у него стояли раскаты смеха Эмори Чаффи: «Ха! Ха! Ха! Ха!»

Сердце стучало в груди, в голове кто-то колотил кувалдой, вены на висках вздулись и бешено пульсировали.

Постепенно Поп взял в себя в руки. Пять миль, и маленький человечек в голове опустил кувалду.

Десять миль (почти половина расстояния до Касл-Рока), и успокоилось сердцебиение. И тогда Поп сказал себе: «Ты не будешь смотреть на нее. НЕ БУДЕШЬ. Пусть эта чертова фотография там и лежит. Незачем тебе смотреть на нее и незачем тебе делать новые фотографии. Время списать эту хреновину на убытки. Пора сделать то, что ты не позволил сделать мальчику».

Дорога вывела его к Касл-Вью, со стоянкой для автомобилей и обзорной площадкой, с которой открывался незабываемый вид на западную часть штата Мэн и половину штата Нью-Гэмпшир. Поп свернул на стоянку, заглушил двигатель, открыл бардачок, вытащил фотографию, которую сделал помимо своей воли. Точно так же лунатик не знает, что делает во сне. Фотография, разумеется, полностью проявилась. Химические реагенты под молочно-серым квадратом сработали как обычно. Темнота или свет, для полароидной фотографии никакого значения это не имело.

Псевдопес сжался, как пружина, изготовившись к прыжку. Клыки стали до неприличия огромными. Как губы могли скрывать такую пасть? Как пес мог жевать такими челюстями? Не собака, а прямо-таки пещерный медведь. Такой собачьей пасти видеть Попу не доводилось. Заболели глаза, снова начала раскалываться голова. Даже мелькнула мысль, уж не сходит ли он с ума.

Почему бы не избавиться от камеры прямо сейчас? — внезапно подумал Поп. Проще простого. Вылез из кабины, подошел к парапету, бросил вниз. И все. Прости-прощай.

Но сие было бы деянием импульсивным, а Поп принадлежал к племени трезвомыслящих. Душой и телом, вот что я хочу сказать. Он ничего не делал под влиянием момента, чтобы потом не сожалеть, и…

Если ты этого не сделаешь, потом пожалеешь, шепнул внутренний голос.

Но нет. Нет и нет. Человек не может идти против своей природы. Это неестественно. Он должен подумать. Убедиться, что это правильное решение.

Поп нашел компромисс — выбросил фотографию и быстро уехал. Минуту или две его мучил приступ тошноты. Потом ему полегчало. Вернувшись в магазин. Поп достал из кармана связку ключей, нашел нужный, отомкнул дверцу ящика, в котором хранилось «самое дорогое», уже хотел положить туда камеру, но рука зависла на полпути. Перед его мысленным взором возникла колода для колки дров, ясно и отчетливо, словно на фотографии.

Он подумал: «Что значит — человек не может идти против своей природы? Чушь собачья, и ты это знаешь. Человеку не свойственно есть землю, но ты съешь целую миску, если прикажет тебе другой человек, вдавив в твой висок дуло пистолета. Ты прекрасно знаешь, что пора сделать то, что сделал бы мальчик, если б ты ему не помешал. В конце концов, ты в это денег не вкладывал».

Вот тут запротестовала другая часть его мозга: «Вкладывал, конечно, вкладывал, черт побери! Мальчишка разбил совершенно новую полароидную камеру. Правда, по незнанию, но это ничего не меняет. Она же стоила сто тридцать девять долларов!»

— Бред какой-то! — пробормотал Поп. — Дело-то не в этом! Не в деньгах!

Нет, уж конечно, не в чертовых деньгах. Это он мог признать с чистой совестью. Поп мог себе позволить такую трату. Поп многое мог себе позволить, включая собственный особняк в Брэм-Холле, аристократическом районе Портленда, и новенький «мерседес» в гараже. Поп, конечно, никогда не думал о таких покупках, предпочитая складывать свои денежки в кубышку, но это не означало, что он не мог купить дом и автомобиль, возникни у него такое желание.

Нет, дело не в деньгах. Речь шла о том, что важнее денег. Не хотелось выглядеть дураком. Поп принципиально не хотел выглядеть дураком, а если такое случалось, то долго не находил себе места, словно человек, под одежду которого забрались красные муравьи.

Взять, к примеру, тот чертов проигрыватель. Когда Поп выяснил, что торговец антиквариатом из Бостона, по фамилии Донахью, нагрел его на пятьдесят баксов, продав граммофон «Виктор-Графф» модели 1915 года (потом выяснилось, что это более распространенная модель 1919 года). Поп недоспал на добрые триста баксов, строя планы мести (один изощреннее другого). Как же он честил себя! Еще бы, его, Попа Меррилла, какой-то горожанин обвел вокруг пальца, словно мальчишку! Иногда он представлял себе, как этот мерзавец рассказывает своим партнерам по покеру о том, с какой легкостью он все это провернул, что такой деревенщине, как Поп Меррилл, можно всучить и Бруклинский мост, потому что у того не найдется другого ответа, кроме: «Сколько?» А потом они все покатывались от хохота в клубах сигарного дыма (почему-то он всегда видел их сидящими за столом).

Вот и эта история с полароидной камерой ужасно давила на Попа, но он еще не хотел поставить в ней точку.

Пока не хотел.

Ты спятил, корил его внутренний голос. Только сумасшедший может продолжать эти игры.

— Я просто так не сдамся! — пробормотал Поп, окруженный тикающими и такающими часами. — Будь я проклят, если сдамся!

Это не означало, что он и дальше не будет ездить по округе, пытаясь сбыть эту чертову камеру, но вот использовать ее по назначению старик точно не собирался. Поп полагал, что осталось еще три «безопасных» снимка, может, даже и все семь, но лично сам в испытатели не рвался. Отнюдь.

А что-то могло и подвернуться. Как знать. И едва ли камера причинит кому-то вред, если будет лежать в запертом ящике, не так ли?

— Разумеется, нет, — согласился Поп сам с собой, положил камеру, запер ящик, сунул ключи в карман и повернул табличку на двери надписью «ОТКРЫТО».

На данный момент мистер Меррилл решил волнующую его проблему.

ГЛАВА 10

Поп проснулся в три утра, мокрый от пота, со страхом вглядываясь в темноту. Часы только что отбили три, и их стрелки двинулись по следующему кругу.

Его разбудил не бой часов — хотя мог бы, — потому что очнулся Поп не в своей постели, а внизу, в магазине. «Империя изобилия» напоминала пещеру тьмы, по которой гуляли тени, созданные светом уличных фонарей, все-таки проникающим через пыльные стекла витрин.

Разбудил его не бой часов, а вспышка!

Поп ужаснулся, заметив наконец, что стоит в пижаме у верстака с «Солнцем-660» в руках. Он заметил, что открыт и ящик, в котором хранилась полароидная камера. Заметил, что, хотя и сделал только одну фотографию, палец его продолжал жать на спуск, вновь и вновь приводя в действие затвор объектива. Поп сделал бы много фотографий, но ему просто повезло: в кассете оставалась только одна непроявленная заготовка.

Поп навел камеру на витрины, видоискатель с трещинкой-волоском находился на уровне открытого, но спящего глаза. Оказавшись на уровне грудной клетки, руки задрожали, плечи и локти свело. Руки упали, пальцы разжались, камера вывалилась из них в выдвинутый ящик. Фотография, которую он все же успел сделать, уже выползла из щели, зацепилась за край ящика и, покачавшись на нем, полетела не в ящик, а на пол.

Меррилл попытался сесть в кресло на колесиках, стоящее сзади. Ноги начали сгибаться, но на полпути мышцы, подходящие к коленным суставам от голени и бедра, словно замерзли. Так что Поп не сел, а рухнул в кресло. Оно покатилось назад, уперлось в картонную коробку, набитую старыми журналами, и остановилось.

Поп опустил голову, словно борясь с головокружением, посидел не шевелясь. Сколько прошло времени, он потом сказать не мог. Может, даже немного поспал. Кровь стучала в виски, билась о лоб. Возможно, Поп слишком долго просидел с наклоненной головой. Но он чувствовал, что может встать, он знал, что должен сделать. Что-то непонятное сумело крепко скрутить его, заставить ходить во сне, заставить (все его существо возмущалось против глагола «заставить», но мог ли он подобрать другой?) делать фотографии. Чего уж больше? Он понятия не имел, что это такое, но в одном сомнений уже не осталось: с этим, следовало покончить раз и навсегда.

Пора сделать то, что следовало с самого начала разрешить мальчику, подумал Поп.

Да. Но не сейчас, не этой ночью. Он совершенно вымотан, взмок как мышь, дрожит. Ему бы забраться по лестнице на второй этаж, не то что махать кувалдой. Конечно, он мог бы обойтись и более простыми средствами: достать камеру из ящика, бросить на пол, поднять, снова бросить… но уж себе-то Поп врать не стал. В эту ночь он больше не хотел иметь ничего общего с камерой.

Для этого будет время утром. Едва ли за несколько часов камера сможет натворить что-то еще: кассета с заготовками опустела.

Поп запер ящик. Медленно, словно глубокий старик, поднялся и, волоча ноги, поплелся к лестнице. Он отдыхал на каждой ступеньке, вцепившись в перила (тоже не слишком прочные) одной рукой, держа связку ключей в другой. Наконец добрался до верхней площадки. Когда Поп закрыл за собой дверь квартиры, ему стало чуть легче. Он сразу лег в кровать, не чувствуя идущего от белья тяжелого запаха: простыни он менял раз в месяц и полагал, что чаще и не надо.

Я не засну, подумал он.

Нет, заснешь, возразил внутренний голос. Заснешь, потому что должен. Иначе утром у тебя не будет сил взять кувалду, разнести, на куски эту чертову камеру и подвести черту под этим кошмаром.

Стоило подумать так, и его тут же сморил сон, остаток ночи Поп провел без сновидений, даже не пошевельнувшись. Он проспал, впервые за добрые десять лет. И, проснувшись, с изумлением услышал, что часы внизу отбили лишний удар: восьмой. Потом ему вспомнилась прошедшая ночь. Теперь, при свете дня, все представлялось ему несколько иначе. Неужели он правда чуть не лишился чувств? А может, это естественное состояние лунатика, которого внезапно будят?

Но нужно ли копаться в нюансах? Яркий утренний свет не изменил главного: он ходил во сне, он сделал по меньшей мере одну фотографию, и сделал бы больше, если б кассета была полной.

Поп встал, оделся, спустился вниз с твердым намерением разнести камеру на куски еще до завтрака.

ГЛАВА 11

Кевину очень хотелось, чтобы его первый визит в двухмерный город Полароидсвилл оказался и последним, но — увы! — такого не получилось. Тринадцать последующих ночей этот сон возвращался. Если же кошмару случалось взять отпуск (мы расстаемся, Кев, но ненадолго, не возражаешь?), то в следующую ночь он посещал мальчика дважды. Теперь Кевин точно знал, что это всего лишь сон, и, как только сон начинался, говорил себе, что для его завершения ему достаточно заставить себя проснуться. Черт, побери, всего лишь заставить себя проснуться! Иногда он все-таки просыпался, иногда погружался в более глубокий сон, но ни разу мальчику не удавалось заставить себя проснуться.

Теперь он бродил только по Полароидсвиллу; ни Оутли, ни Хильдасвилл в его сне более не возникали. И, как на фотографиях, с каждым сном он продвигался все дальше. Он уже разобрался, что же все-таки лежит в тележке мужчины, которого он встретил первым: много всякой всячины, но главным образом часы, все из «Империи изобилия», но не настоящие часы, а как бы их фотографии, вырезанные то ли из журналов, то ли откуда-то еще и каким-то непонятным образом уложенные в тележку. Непонятным, потому что тележка была двухмерная, то есть не имела глубины, как и сами часы. Однако они там лежали, и старик отгонял Кевина, звал вором и требовал, чтобы тот убрался отсюда… Только в одном из последних снов он еще и сказал, что отсюда не выбраться. «Я знаю, что Поп ищет тебя! Значит, дела у тебя плохие!»

Толстая женщина, которая не могла быть толстой, будучи плоской, появлялась следом. Она катила тележку с полароидными камерами «Солнце». И тоже говорила с Кевином, когда он проходил мимо: «Будь осторожен, сынок. — Голос громкий, невыразительный, как у глухого. — Собака Попа сорвалась с поводка, а она очень злая. Загрызла трех или четырех человек на ферме Трентона в Камбервилле, прежде чем прибежала сюда. Ее фотографию сделать очень трудно, и уж совсем невозможно, если у тебя нет камеры».

Она наклонялась, чтобы взять одну из камер, иной раз брала и протягивала ему. Кевин вроде бы от камеры не отказывался, хотя и не понимал, с чего это женщина решила, что он хочет сфотографировать собаку. Он и не хотел ее фотографировать, но отказываться от подарка невежливо, не так ли?

Правда, особого значения его желания и не имели. Они двигались навстречу на удивление медленно, плавно, словно под водой, но всякий раз проходили друг мимо друга. Когда Кевин вспоминал эту часть сна, перед его глазами всплывала знаменитая картина Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы: Бог и Адам протягивают друг другу руки, их пальцы совсем близки, но все же не соприкасаются.

Затем женщина на мгновение исчезала, потому что не имела глубины, и возникала вновь уже вне пределов досягаемости. Неплохо бы вернуться к ней, думал Кевин, когда сон доходил до этого места, но вернуться не мог. Ноги упрямо несли его к забору из белого штакетника, к Попу Мерриллу и собаке… Только черный пес уже не был черным псом, а превратился в какое-то ужасное огнедышащее чудовище вроде дракона. Морда у собаки вытянулась, как у свиньи, а из длинной пасти торчали жуткие клыки. Поп и полароидный пес поворачивались к нему одновременно, и Поп поднимал камеру к правому глазу, камеру Кевина. Мальчик это точно знал — по отбитому куску пластика на боку. Левый глаз он закрывал. Очки, задвинутые на лысый череп, блестели на солнце. Поп и пес были трехмерными. Только они одни во всем маленьком городке из сна.

— Это он! — пронзительно и страшно кричал Поп. — Он — вор! Фас! Что я хочу сказать, выпусти ему кишки!

Выкрикнув эти слова, он нажал на спуск, полыхнула вспышка, и Кевин повернулся, чтобы убежать. Сон прервался на этом во вторую ночь. А с каждой последующей сон чуть-чуть удлинялся. Он снова двигался плавно и медленно, словно под водой. Кевин как бы видел себя со стороны: грациозно поворачивающийся танцор, руки, двигающиеся, словно лопасти пропеллера, подол рубашки, вылезающий из брюк.

И вот он уже бежит, бежит туда, откуда пришел, вот правая нога медленно поднимается и плывет над тротуаром, прежде чем опуститься на него. Теперь левая… Подошвы кроссовок расплющиваются, когда на них ложится вес всего тела, из-под ног летят маленькие камешки.

Он бежал медленно, да, разумеется, медленно, и полароидный пес, безымянная, бездомная дворняга, появившаяся неизвестно откуда, тоже преследовала его медленно… но не так медленно.

На третью ночь кошмар перешел в глубокий сон как раз в тот момент, когда Кевин стал медленно-медленно поворачивать голову, чтобы посмотреть, как далеко от него собака. Четвертая ночь обошлась без кошмара. Зато на пятую он приснился Кевину дважды. Сначала он повернул голову наполовину, так что увидел часть улицы. Во второй раз успел повернуть голову еще на несколько градусов и увидел пса, бегущего по его следу. Передние лапы оставляли зазубрины на бетоне, потому что пес бежал, выпустив когти… а сзади из каждой лапы, чуть повыше ступни, торчала шпора. Красноватые глаза не отрывались от Кевина. Дым с искрами вырывался из ноздрей. Господи, Господи, у него огненная пасть, подумал Кевин, и… тут его разбудил будильник. Весь в поту, мальчик лежал свернувшись клубочком у самой стены, вновь и вновь шепча: «…огненная пасть, огненная пасть, огненная пасть».

Ночь за ночью собака продолжала настигать его, убегающего по тротуару. Даже не поворачивая головы, Кевин на слух определял, что полароидный пес сокращает расстояние. Он ощущал тепло в промежности и понимал, что мог от страха надуть в штаны, хотя все чувства в этом странном мире вроде бы притуплялись. Он слышал, как пес скрежетал когтями по бетону, слышал горячее дыхание, вырывавшееся из пасти, ощерившейся громадными клыками.

И в ту ночь, когда Поп очнулся на первом этаже, во сне спустившись туда, достав камеру и сделав фотографию, Кевин почувствовал дыхание полароидного пса на своих ягодицах. Он уже знал, что пес совсем рядом, что в следующий момент прыгнет ему на спину, а потом острые клыки вонзятся ему в шею, с хрустом сдирая с позвоночника кожу и мясо. Мог ли он по-прежнему думать, что это всего лишь дурной сон? Едва ли.

Кевин проснулся у себя дома в тот самый момент, когда Поп еле-еле поднялся по ступеням и отдыхал на лестничной площадке перед своей квартирой. Проснулся Кевин, сидя на кровати, по пояс обернутый в одеяло, мокрый от пота и весь в мурашках. На животе, груди, спине, руках, даже на лице.

И думал он не о приснившемся кошмаре, во всяком случае, не только о кошмаре. Что-то не так, цифра не та, там была тройка, но ее никак не могло…

Тут Кевин откинулся на подушку и мгновенно заснул.

Будильник разбудил его в половине восьмого, как и в любой другой учебный день. Он сел на кровати, глаза его широко раскрылись, и внезапно все встало на свои места. Он расколотил у Попа не свою полароидную камеру. Вот почему ему из ночи в ночь снился один и тот же кошмар. Поп Меррилл, этот старый добрый кудесник, умевший починить любую камеру, часы или другой механизм, с необычайной легкостью обвел его и отца вокруг пальца, как шулер обыгрывает в карты новичка в каком-нибудь старом вестерне.

Его отец…

Он услышал, как хлопнула входная дверь, и пулей бросился к двери, передумал, подбежал к окну, распахнул его и заорал во все горло:

— Папа!

В тот самый момент, когда мистер Дэлевен садился в машину, чтобы уехать на работу.

ГЛАВА 12

Поп вытащил из кармана кольцо с ключами, отпер «особый» ящик, выдвинул его и взялся за ремень, стараясь не прикасаться к камере. Посмотрел на «Солнце-660» в надежде, что при вчерашнем падении линзы разбились, но, как говаривал его отец, дьявольским созданиям всегда везет. Вот и с полароидной камерой Кевина на этот раз ничего не случилось. Разве что откололся еще кусочек пластика.

Поп задвинул ящик и, поворачивая ключ, увидел лежащую на полу фотографию. Изображением вниз. Не взглянуть на снимок он не мог, как не могла жена Лота не взглянуть на погибающий Содом. Поп неслушающимися пальцами поднял с пола фотографию.

Пружина псевдособаки начала распрямляться. Передние лапы едва оторвались от земли, но в железных мышцах тела и задних лап, скрытых под черной шерстью, накопленная потенциальная энергия уже переходила в кинетическую. Поп отчетливо это видел. Морда и голова собаки стали чуть размытыми, пасть раскрылась еще шире. Он буквально слышал, как нарастало рвущееся из горла рычание.

Тень-фотограф вроде бы попытался отступить еще на шаг. Но что толку? Дым вырывался из ноздрей собаки-чудовища; все точно, дым, клубы дыма валили из уголков пасти, за стеной зубов. Любой человек отступил бы в ужасе от такой зверюги (конечно, это был мужчина, раньше, возможно, мальчик, подросток, но теперь точно мужчина. Так кому же принадлежала камера?)… но у этого человека не было ни единого шанса на спасение. Этот человек мог устоять на ногах или, споткнувшись, упасть на землю. Вся разница заключалась лишь в том, как он умрет: стоя на ногах или плюхнувшись на задницу.

Вот так, держа за ремень полароидную камеру «Солнце-660» Кевина Дэлевена, которая нынче стала его полароидной камерой «Солнце-660», Поп и направился в сарай. Остановиться он намеревался лишь один раз, на секунду, — чтобы подхватить кувалду. Поп уже был у дверей, когда полыхнула мощная, ослепительно белая беззвучная вспышка, но не перед глазами, а за ними, в его мозгу.

Он повернул назад. Теперь глаза Попа были пустыми, как у человека, временно ослепшего от яркого света. Прошел мимо верстака, камеру он теперь держал обеими руками на уровне груди, словно драгоценную вазу или какую-то реликвию. На полпути между верстаком и входной дверью находился шкаф, уставленный часами. Слева от него из стены торчал крюк, а на нем висели еще одни часы, имитация старинных немецких часов с кукушкой. Поп взялся за крышу домика и, не обращая внимания на переплетающиеся цепи противовесов, стащил часы с крюка. Маленькая дверца под крышей домика распахнулась, деревянная птичка высунула клюв, показался удивленный глаз. Прокуковала она один раз, как бы возмущаясь столь грубым обхождением, и вновь спряталась в домике.

Поп повесил полароидную камеру «Солнце-660» на крюк и понес часы с кукушкой к двери в сарай. Глаза его по-прежнему оставались пустыми. Часы он держал за крышу домика, не замечая, что в корпусе что-то гремит и трещит, не замечая, как один из противовесов ударился об угол, отскочил и укатился, оставляя дорожку на слое годами копившейся пыли. Двигался Поп с бездумной целенаправленностью робота. В сарае он задержался ровно на столько, сколько потребовалось для того, чтобы ухватить кувалду за гладкую, отполированную тысячами прикосновений рукоятку. Теперь у него были заняты обе руки, поэтому задвижку подцепил локтем левой, открыл дверь и вышел во двор.

И прямиком направился к колоде, поставил на нее часы с кукушкой, сработанные на манер немецких часов. Постоял над ними, уже обеими руками взявшись за кувалду. Глаза на его ничего не выражающем лице оставались пустыми, ничего не видящими, однако часть мозга сохраняла способность к мышлению и могла отдавать команды к действию. Эта часть мозга видела не старенькие часы с кукушкой, теперь безнадежно сломанные, а полароидную камеру Кевина. Эта часть мозга верила, что Поп спустился вниз, достал полароидную камеру из ящика и прямиком вышел во двор, задержавшись лишь для того, чтобы по пути подхватить кувалду.

И эта часть мозга потом напомнила бы ему о том, что произошло. И напоминала бы до тех пор, пока не возникла бы необходимость напоминать ему что-то другое.

Поп Меррилл занес кувалду над правым плечом и с размаха опустил ее вниз. Не с такой силой, как Кевин, но хватило и этого. Кувалда обрушилась на крышу кукушкиного домика, и куски пластмассы, дерева, пружинки и шестеренки разлетелись в разные стороны. А для той части мозга Попа, которая запоминала увиденное, по двору разлетались осколки корпуса и линз полароидной камеры «Солнце-660».

Поп смотрел невидящими глазами на то, что осталось. Птичка, которая для Попа выглядела как кассета с заготовками фотографий, лежала на боку, похожая на дохлую птичку из мультфильма. Каким-то чудом она совершенно не пострадала от удара кувалды. Наглядевшись, Поп повернулся и зашагал к сараю.

— Вот так, — пробормотал он. — Дело сделано.

Кто-либо стоящий рядом мог бы не разобрать слов, но совершенно точно услышал бы безмерное облегчение в его голосе.

— Дело сделано. Теперь волноваться не о чем. Что теперь? Надо купить трубочного табака.

Но когда пятнадцать минут спустя он пришел в аптечный магазин, расположенный на другой стороне улицы, то купил не трубочный табак (хотя потом вспомнил бы, что ходил туда именно за табаком), а кассету.

Кассету для полароидной камеры.

ГЛАВА 13

— Кевин, Я опоздаю на работу, если не уеду…

— Можешь им позвонить? Можешь? Позвонить и сказать, что ты задержишься, а может, вообще не сможешь сегодня выйти на работу? Если дело очень-очень важное?

— Что-то случилось? — спросил мистер Дэлевен.

— Сможешь?

Миссис Дэлевен уже стояла в дверях комнаты Кевина. Из-за ее спины выглядывала Мег. Обе с любопытством поглядывали на высокого мальчика в трусиках.

— Полагаю, что… да, смогу. Но не буду звонить, пока ты не объяснишь, в чем дело.

Кевин понизил голос, стрельнул взглядом в сторону двери.

— Насчет Попа Меррилла. И камеры.

Мистер Дэлевен вошел в дом, поднялся на второй этаж, шепнул что-то жене, затем переступил порог комнаты Кевина и, несмотря на протесты Мег, плотно закрыл за собой дверь.

— Что ты сказал маме? — полюбопытствовал Кевин.

— Сказал, у нас мужской разговор. — Мистер Дэлевен чуть улыбнулся. — Полагаю, мама думает, что ты хочешь поговорить со мной об онанизме.

Кевин покраснел.

Лицо мистера Дэлевена вновь стало серьезным.

— Но речь пойдет не об этом, не так ли? Я имею в виду, ты знаешь о том…

— Знаю, знаю, — торопливо оборвал его Кевин.

Он, конечно, не собирался говорить отцу (впрочем, если бы и захотел сказать, то не знал, сможет ли подобрать нужные слова) о том, что его удивило больше всего. Он, естественно, предполагал, что отец знает о суходрочке, пожалуй, об этом не мог не знать ни один мужчина, но вот то, что об этом знает и мать, стало для него в некотором смысле откровением.

Впрочем, сейчас было не до этого. Все эти досужие рассуждения не имели ни малейшего отношения к ночным кошмарам, поэтому Кевин решил вернуться к главному.

— Я сказал, что хочу поговорить с тобой о Попе. И ночных кошмарах, которые мучают меня. Но больше всего о камере. Потому что Поп каким-то образом сумел ее украсть, папа.

— Кевин…

— Знаю-знаю, я сам разнес ее на куски. Разнес камеру, но не свою. И это еще не самое худшее. Беда в том, что Поп все еще делает ею фотографии! И собака вот-вот вырвется! Когда это случится, я думаю, она меня убьет. В другом мире она уже пр… произ…

Не закончив фразу, Кевин… разрыдался. Это для него было неожиданно.

* * *

К тому времени, когда Джон Дэлевен успокоил сына, часы показывали без десяти восемь. Так что Дэлевен-старший смирился с тем, что на работу сегодня опоздает. Он прижимал мальчика к себе, поглаживал по плечу, думая о том, что случилось действительно нечто ужасное. Ему, правда, не верилось, будто все дело в каких-то снах: мистер Дэлевен предполагал, что причина, если хорошенько покопаться, все-таки кроется в сексе.

Теперь Кевин только дрожал да лишь изредка всхлипывал, и мистер Дэлевен подошел к двери, приоткрыл ее в надежде, что жена увела Мег вниз. Так и было: коридор пустовал. «Это нам только на руку», — подумал он, возвращаясь к Кевину.

— Ты уже можешь говорить?

— Поп взял мою камеру, — просипел Кевин, глядя на отца мокрыми, покрасневшими глазами, — Не просто взял, но еще и пользуется ею.

— Это тебе и приснилось?

— Да… и еще я кое-что вспомнил.

— Кевин… это была твоя камера. Извини, сынок, но твоя. Я даже заметил скол на боку.

— Вероятно, он позаботился и об этом.

— Кевин, мне кажется, это довольно…

— Послушай! — с жаром воскликнул Кевин. — Можешь ты меня выслушать?

— Да, конечно. Говори.

— Мне вспомнился тот момент, когда Поп передал мне камеру, перед тем как мы вышли во двор. Помнишь?

— Да…

— Я посмотрел на маленькое окошечко, в котором видна цифра, показывающая число оставшихся кадров. И увидел цифру три, папа! Там была цифра три!

— Пусть так. И что из этого?

— В камере стояла кассета с заготовками фотографий! Стояла! Я знаю, потому что помню, как одна из заготовок выскочила после удара кувалдой. Черненькая такая. Выскочила и упала на землю.

— Повторяю, и что из этого?

— В камере, которую я отдавал Попу, кассеты не было! Вот в чем дело. Я сделал двадцать восемь фотографий. Он хотел, чтобы всего получилось пятьдесят восемь. Я мог бы купить еще кассет, если бы знал, что Поп решил сделать с фотографиями, а может, и не стал бы их покупать. Тогда я уже боялся этой камеры…

— Да, я тоже немного боялся.

Кевин уважительно взглянул на отца.

— Боялся, ты?

— Да. Продолжай. Думаю, я уже понимаю, куда ты клонишь.

— Что я хочу сказать, он дал мне деньги на кассеты. Но не на все. Даже не на половину. Он — злой обманщик, папа.

Джон Дэлевен невесело улыбнулся.

— Это точно, сынок. Причем мастер своего дела. Но ты продолжай. Хочу выслушать тебя до конца.

Кевин взглянул на часы. Почти восемь. Никто из них не знал, что через две минуты Поп проснется и будет делать одно, а помнить совсем другое.

— Так вот, дело в том, что больше я купить кассет не мог. И потратил все деньги, которые у меня были, на три кассеты. Мне пришлось даже занять доллар у Меган, за что я разрешил ей сделать несколько снимков.

— То есть ты и Мег отсняли все, что у вас было? До последнего кадра?

— Да! Да! Он же сказал, что фотографий пятьдесят восемь! А после того, как я отдал ему все фотографии, и до того, как мы пришли к Попу, кассет я больше не покупал. Так что камеру я принес в магазин пустую, папа! И в маленьком окошке должен был стоять ноль! Я это видел, я помню! Если я разбил свою камеру, как могла показаться в окошке цифра три?

— Он не мог… — Мистер Дэлевен не договорил, лицо его помрачнело.

Он знал, что мог, конечно. Поп мог, но ему, Джону Дэлевену, очень уж не хотелось верить в то, что Поп поменял камеры. Выходит, предыдущая встреча с Попом не стала ему, Джону Дэлевену, хорошим уроком и старикан вновь, как и в прошлый раз, обдурил его, да еще и его сына.

— Не мог что? О чем ты думаешь, папа? Ты что-то вспомнил?

Все очень просто. Джону Дэлевену вспомнилось, как шустро Поп бросился вниз, за полароидными фотографиями, дабы отец и сын смогли рассмотреть, что болтается под шеей пса. Они таки рассмотрели и увидели, что это галстук-шнурок, последний подарок тети Хильды, с зажимом в виде птички, скорее всего дятла.

Мы можем пойти с вами, вроде бы сказал Кевин, но Поп ускакал один, его прямо-таки как ветром сдуло. Отмахнулся, сказав «я на минуту» или что-то в этом роде. «Дело в том, — не мог не признать мистер Дэлевен, — что я не обратил внимания на слова и поведение Попа, потому что хотел вновь поскорее увидеть этот чертов видеофильм. А вот у нас на глазах Поп никогда не решился бы обменять камеры. Хотя…» С неохотой мистер Дэлевен признал, что не только решился бы, но и обменял. Ведь этот сукин сын сделал все, чтобы задурить голову и ему, и Кевину! А раз они остались наверху, а вниз Поп спустился один, то мог поменять не одну камеру, а двадцать, времени ему хватило за глаза!

— Папа?

— Похоже, мог поменять, — выдавил мистер Дэлевен. — Но зачем?

Кевин лишь покачал головой. На этот вопрос ответить он не мог. Конечно, мальчик не мог. А вот мистер Дэлевен ответ этот нашел, и на душе у него полегчало. Может, честным людям нет нужды вновь и вновь изучать простейшие истины? Может, некоторые из этих истин запоминаются надолго, если не навсегда? И достаточно четко сформулировать вопрос, чтобы ответ выскакивал сам собой. Зачем Попы Мерриллы этого мира что-либо делают? Чтобы получить прибыль. Вот она, эта причина, главная причина, единственная причина. Кевин хотел уничтожить камеру. Мистер Дэлевен, просмотрев видеофильм, сделанный по заказу Попа, согласился с сыном. Из всех троих кто мог заглянуть чуть дальше?

Разумеется, Поп. Только он, Реджинальд Мэрион Поп Меррилл.

Джон Дэлевен сидел на кровати Кевина, обняв его за плечи. Теперь он встал.

— Одевайся. Я спущусь и позвоню на работу. Предупрежу, что могу не прийти совсем.

Мысленно он уже разговаривал с Брэндоном Ридом, но эти мысли не помешали Джону увидеть, как просиял Кевин, как тревога растаяла на лице мальчика. Мистер Дэлевен улыбнулся. Его сын пока не стал взрослым. Отец еще в состоянии и утешить его, и помочь решить возникшие у него проблемы.

— Я думаю, мы должны навестить Попа Меррилла. — Мистер Дэлевен направился к двери и бросил взгляд на часы. (Десять минут девятого. Как раз в это время в «Империи изобилия» кувалда обрушивалась на псевдонемецкие часы с кукушкой). — Обычно Поп открывает магазин в половине девятого. Думаю, к этому времени мы и подъедем. Если, конечно, ты быстренько оденешься.

Джон Дэлевен взялся за ручку двери, губы его изогнулись в холодной улыбке. Улыбался он не сыну.

— Я думаю, этому продавцу придется кое-что объяснить, вот что я хочу сказать.

ГЛАВА 14

Касл-рокский «Супераптечный магазин Ла Вердье» никак не укладывался в категорию аптечных магазинов. Иначе говоря, аптечным он был в последнюю очередь. Словно кто-то перед самым открытием вспомнил, что в названии есть-таки слово «аптечный». Видимо, менеджеры компании, открывая очередной магазин «Ла Вердье», просто поленились чуть изменить вывеску, чтобы она более точно соответствовала предлагаемому набору товаров и звучала как «Супермагазин Ла Вердье». А потом кто-то из ответственных лиц отложил открытие на день или два, чтобы установить в магазине рецептурный прилавок размером с телефонную будку, найдя ему место в самом дальнем и темном углу, до которого добредет лишь самый любопытный из покупателей.

Так что «Супераптечный магазин Ла Вердье» больше смахивал на обычную «центовку»[6]. В Касл-Роке последней настоящей «центовкой» был «Магазин Бена Франклина», длинный зал с паркетным полом и свисающими с потолка шарами-люстрами. Он закрылся в 1978 году, уступив место салону видеоигр и видеофильмов, в котором по вторникам проводился «День взрослых», когда в один из залов не допускались покупатели моложе двадцати лет.

В «Ла Вердье» продавалось все то же, что и в прежнем «Бене Франклине», только товары купались в ярком свете флуоресцентных ламп, отражая его своими сверкающими обертками. «Купи меня! — казалось, кричал каждый товар. — Купи меня, или ты можешь умереть! Или может умереть твоя жена! Или твои дети! Или твой лучший друг! Возможно, все сразу! Почему? Откуда мне знать? Я — безмозглый товар, лежащий на полке „Ла Вердье“! Но ты чувствуешь, что это так? Ты знаешь, что так и будет! Поэтому купи меня, и все будет в порядке. Так ПОКУПАЙ! НЕМЕДЛЕННО!»

В одной секции продавалась галантерея, в двух — средства первой помощи и патентованные лекарства, не требующие рецепта врача, еще в одной — видео- и аудиокассеты, как пустые, так и с записями. На длинной полке стояли журналы и книги в мягкой обложке. У одного кассового аппарата покупателя ждал прилавок с зажигалками, у второго — с часами. Третий прилавок прятался в темном углу, где скучал фармацевт. Сладости и игрушки продавались в отдельной секции, за исключением периода от Дня всех святых[7] до Рождества, когда и первые, и вторые отвоевывали у остальных товаров еще два отдела. А в эту осень прямо перед входной дверью, можно сказать, на самом видном месте, в «Супераптечном магазине Ла Вердье» появился еще один красочно украшенный прилавок с ярким, привлекающим взгляды названием «ОСЕННИЙ ФОТОФЕСТИВАЛЬ». Возможно, появление этой секции указывало на наличие «иного мира», о существовании которого Кевин Дэлевен даже не догадывался, а Попа Меррилла мир этот интересовал только в одном аспекте: можно на нем заработать деньги или нет.

Стенд украшали осенние листья, а среди них в ярком свете купались фотоаппараты «Кодак» и полароидные камеры, в том числе и «Солнце-660». Нашлось место и для сопутствующих товаров: чехлов, альбомов, пленок, автономных электрических вспышек. Венчала это все старомодная тренога, напоминающая смертоносные машины марсиан из классического романа «Война миров» Герберта Уэллса. На треноге висела табличка с приятной вестью для покупателей: на этой неделе все полароидные камеры и сопутствующие им товары продаются со значительной скидкой.

В половине девятого утра, через полчаса после открытия «Ла Вердье», единственным покупателем в магазине был Поп Меррилл. Таблички о скидке он даже не заметил, а прямиком прошествовал к единственному открытому прилавку, на который Молли Дархэм как раз выкладывала часы.

«Ага, вот и Старина Глазастик пожаловал», — подумала она и скорчила гримаску. Попу удавалось устраивать целое представление из покупки трубочного табака «Принц Альберт». Старик всегда подходил к ее кассе, даже если приходилось выстоять очередь. Молли думала, что это очень даже его устраивало. Обычно оплата одной покупки занимала максимум тридцать секунд, но когда дело касалось Глазастика, Молли радовалась, если он отходил от кассы через три минуты.

Деньги он хранил в потертом кожаном кошельке, закрепленном на поясе цепочкой. Доставал кошелек, не отрывая взгляда от Молли, можно сказать, разогреваясь, потом открывал его. Наверху у него лежали бумажные деньги, купюры грязные, затертые, такие в руки брать не хотелось, под ними позвякивала мелочь. Поп вытаскивал один доллар, потом толстыми пальцами прижимал остальные бумажки к стенке кошелька (он никогда не доставал два доллара, зачем лишать себя удовольствия?) и начинал выуживать из глубины монеты. В кошелек он даже не смотрел, предоставляя отбор монет пальцам.

Глаза занимались другим делом. Они ползали по ее буферам, животу, бедрам, вновь возвращались к буферам. Никогда не поднимались до лица, даже до рта, хотя именно рот чаще всего привлекает мужчин. Попа Меррилла привлекало другое: ее тело. Когда же он наконец набирал нужную сумму (Молли казалось, что на это уходила целая вечность) и покидал магазин, у нее возникало неодолимое желание принять душ.

Вот и теперь, увидев Попа Меррилла, она вся подобралась, готовясь к очередной экзекуции. «Ничего страшного, — успокаивала себя Молли, — он всего лишь смотрит на меня. Пора бы к этому привыкнуть. На меня все время таращатся». Все так, но не совсем. Потому что Поп Меррилл очень уж отличался от мужчин, которые не отказывали себе в удовольствии полюбоваться ее роскошными формами. И не только тем, что Поп был стариком. Его взгляд, казалось, имел вес. Он давил, а глаза Попа буквально ощупывали ее тело, каждую выпуклость, каждую ложбинку. При встрече с Глазастиком Молли сожалела, что не ходит на работу в монашеском одеянии. Или в броне.

Но она помнила любимую фразу матери: «Чего нельзя избежать, то приходится терпеть, милая Молли». Так что, пока кто-то не придумал способа взвешивать взгляды, чтобы запретить наиболее похотливые, и пока Поп Меррилл не сдох, чем доставил бы немалое удовольствие многим жителям Касл-Рока, Молли не оставалось ничего другого, как мириться с неизбежным.

Правда, в тот день ее ждал приятный сюрприз. Во взгляде Попа она не увидела никаких чувств. Собственно, он смотрел не на Молли, а сквозь нее. Молли показалось, что Поп весь в своих мыслях и ему сейчас ни до чего. А мысли эти были далеко-далеко.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, мистер Меррилл? — спросила Молли, а ноги уже несли ее к полке с табаком.

С Мерриллом все следовало делать быстро, потому что, поворачиваясь к нему спиной, девушка чувствовала, как липкий взгляд торопливо ощупывает ее ягодицы, потом пробегает по ногам и вновь принимается за прежнее занятие, чтобы все успеть до того, как Молли повернется к нему лицом.

— Да, — ровным, бесстрастным голосом ответил он, словно обращался к банкомату; сегодня девушка не вызывала у него ни малейшего интереса, и Молли это более чем устраивало. — Я бы хотел… — Тут он произнес слово, которое Молли не поняла.

Слово, которое она никогда не слышала. Какой-то невообразимый набор звуков. Вроде бы он сказал «тойфилмакко». Такого товара у них точно не было. Может, он назвал какое-то новое лекарство?

— Простите, мистер Меррилл?

— Пленку, — ясно и отчетливо произнес он.

Тут Молли решила, что он и в первый раз произнес именно это слово, просто ее уши услышали не пойми что.

— Какую пленку желаете?

— Для полароидной камеры, — ответил Поп. — Две кассеты.

Продавщица, конечно, не могла знать, что происходит, но у нее не осталось ни малейшего сомнения, что старичок, у которого самые грязные мысли во всем Касл-Роке, сегодня явно не в себе. Взгляд его плавал, а голос… почему-то голос напомнил Молли ее пятилетнюю племянницу Эллен, но она никак не могла уловить связи.

— Для какой модели, мистер Меррилл? Пожалуй, спросила она резковато, но Поп Меррилл ничего не замечал. Поп Меррилл потерялся в далеком далеке. Смотрел не на нее, а на полку с сигаретами за левым плечом Молли. Наконец последовал ответ. Слова он будто выплевывал:

— Для полароидной камеры «Солнце». Модель 660.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Какие бы зубодробительные дела ни подкидывала судьба Перри Мейсону, знаменитый адвокат всегда находи...
На страницах рассказа «Дело кричащей ласточки» проницательный адвокат Перри Мейсон ведет поиски драг...
В каждом из дел, за расследование которых берется дотошный правдолюбец Перри Мейсон, обязательно воз...
У Перри Мейсона – новые клиенты и дела! Знаменитому адвокату предстоит раскрыть тайну похищения двух...
Как бы преступники ни гордились своей изобретательностью, все их уловки бледнеют перед аналитическим...
Какие бы зубодробительные дела ни подкидывала судьба Перри Мейсону, знаменитый адвокат всегда находи...