Эра зла Устименко Татьяна

Пролог

Зимний ветер, холодный и колючий, с воем носился над унылыми полями и долинами, засыпанными толстым слоем снега. Уподобившись некоему старому скряге, чахнущему над накопленными им богатствами, он самозабвенно перебирал безжизненно похрустывающие ветви деревьев, глухо звенел сосульками и с шорохом пересыпал груды мутных льдинок. Ветер давно уже озверел от навязанного ему одиночества и привык к беспросветной скуке. Он почти позабыл, как красиво может звучать птичий щебет, песня вышедшего на охоту волка и плеск полноводной реки, ведь его насильно лишили всех этих безыскусных радостей обычного земного существования. Ветер стал безликим и равнодушным отшельником, избавившись от запахов, переменчивости и беззаботности. Отныне он ни от кого не зависел и никому не повиновался, но лишь одна-единственная обязанность еще отягощала эту непрошеную безграничную свободу, рождая в его басовитом вое нотки страха и возмущения. Особенно в те редкие мгновения, когда он нехотя приближался к холму. К тому самому холму!

Некогда, многие десятки лет назад, на вершине сего холма высился прекрасный замок, носивший благозвучное название Чейт. Имя его первого владельца бесследно сгинуло в пучине веков, но сам Чейт оказался намного живучее тех, кто возводил его мощные стены, стеклил широкие полукруглые окна и крыл черепицей надежную покатую крышу. Хотя следовало признать по справедливости — неведомые строители постарались на славу. В предгорье Малых Карпат не нашлось бы в те времена замка более роскошного, чем Чейт! Приглашенные из Италии мастера любовно выровняли его белокаменные башни, украсили цветными витражами парадную залу, выложили пол фигурными дубовыми плитками, а во дворе замка возвели мраморную статую Пречистой Богородицы. И тогда добрая слава о красоте Чейта разнеслась по всей округе!

Но не успели жители окрестных деревень нарадоваться на каменное чудо, как всевидящий Господь облагодетельствовал их новым бесценным подарком: у Чейта появилась хозяйка, ничуть не уступавшая замку ни прелестью, ни величественностью. Происходя из знаменитого семейства Бафора, оная молодая дама мгновенно завоевала всеобщее уважение и преклонение. Она отличалась скромностью и набожностью, слыла любящей женой и заботливой матерью, а уж в щедром подаянии и безвозмездной помощи не отказывала никому из страждущих. Да и к тому же госпожа Бафора оказалась такой красавицей, что от мимолетного взгляда ее изумрудно-зеленых глаз у местных рыцарей кружилась голова, а их женушки завистливо вздыхали и злобно перешептывались за стройной спиной чейтской пани, почем зря клеймя ее ведьмой и колдуньей. Впрочем, госпожа Бафора не принимала сплетни близко к сердцу, ибо была намного выше приземленной мирской суеты. В 1575 году, накануне ее замужества, ей исполнилось всего-то пятнадцать лет от роду, а между тем ее уже сосватали за самого завидного жениха — графа Ференца Надашди, полновластного хозяина окрестных земель. И надо сказать, жених ничуть не разочаровал свою юную невесту, явившись ей настоящим сказочным принцем: высоким, черноволосым и черноглазым. И казалось, сам Господь благословил успешный союз чейтских господ, осенив их своей милостью: двадцать девять лет продлилось замужество госпожи Бафора, пролетев как единый миг, ничем не опечаленный и не омраченный. Четырех дочерей и долгожданного сына-наследника родила мужу вельможная пани, нисколько не утратив своей цветущей красоты и молодости. А потому лишь пуще прежнего ярились завистливые соседки, призывая всевозможные беды на голову счастливой красавицы, не жалея золотых дукатов на услуги черных ворожей да заклинательниц, дабы извести хозяйку Чейта. Ох, совсем не напрасно старались кумушки, помня, что капля воды и камень точит. Зазывали они беду, привораживали, да и накликали, причем такую, коей и сами не рады оказались. Молились они потом, плакали да каялись, проклиная свою неосмотрительность, но ничего исправить уже не смогли. Поздно оказалось что-либо исправлять…

Знали бы злопыхатели, что повелители из прославленного рода Бафора отнюдь неспроста выдали замуж свою старшую дочь в столь отдаленные и дикие места, ибо по завещанию всесильных предков предназначалось ей стать хранительницей древней и страшной тайны, способной погубить или спасти весь мир. Подальше от врагов да от недобрых глаз упрятали свою дочку в Чейт любящие родители, надеясь, что, дай бог, не найдут ее там страшные твари, Тьмой порожденные. Сорок четыре года прожила в мире и спокойствии графиня, не постарев ни на морщинку, не поседев ни на волос, всегда оставаясь внешне прежней восемнадцатилетней девушкой, ибо посвященные — давшие обет беззаветно служить Богу воины и хранители — вознаграждаются им сторицей. Госпожа Бафора не стала исключением из этого благого правила — еще ярче сияли ее чудные глаза, а рыжие, подкрашенные шафраном локоны вились дивными кольцами. И все еще могло закончиться хорошо, да вот только сплетни, распускаемые недоброжелательницами, расходились по округе, словно круги на воде, созданные брошенным в нее камнем. Бродячие певцы слагали баллады о неувядающей красоте чейтской госпожи, о ее религиозном рвении и смутной тайне ее рода… Так, по глупости людской и по зависти, пришла в Чейт страшная беда, да причем такая, что хоть ворота отворяй и самолично на погост собирайся. И не было от той беды ни укрытия, ни спасения.

Выследили Дети Тьмы благородного графа Ференца и убили, прежде жестоко истерзав, дабы секреты рода Бафора выпытать, но господин Надашди все равно ни словечка не вымолвил и погиб смертью храбрых. А после оного мерзкого деяния проникли темные твари в замок и начали изводить прекрасную госпожу, вытягивая из нее роковую тайну. Много месяцев они ее мучили. Приставили к ней слуг из своего племени, заставляли убивать бедных людей и челядь, чтобы снабжать пищей себя, демонских отродий, а позднее — заманивать в замок девиц из дворянских родов, отличающихся тонкой кожей и сладкой кровью. А уж что подлые твари с самой госпожой вытворяли — и вовсе в дрожь вгоняет! Поначалу соблазняли ее золотом и вечной жизнью, после перешли к угрозам и надругательствам. Вынуждали они благонравную госпожу Бафора принимать ванны из крови невинно убиенных девушек, стремясь поколебать ее веру в Господа и сломить мужество. Приневолили в различных богопротивных обрядах участвовать, и даже обратили графиню в себе подобную тварь, надеясь на ее усмирение. Однако, даже став кровопийцей против собственной воли, госпожа Бафора не отступила от учения святой церкви и тайну свою не выдала. Тогда, вовсе отчаявшись, твари натравили на графиню ревностного католика, приспешника инквизиции — графа Дьёрда Турзо, ранее усиленно домогавшегося благосклонности состоятельной вдовы. Теперь против несчастной обращенной красавицы восстал весь мир: Дети Тьмы, лицемерные дворяне, лживые священники. Чейтскую пани обвинили в вампиризме, каннибализме и непомерной жестокости. Тем не менее, по причине знатности рода, никто не посмел вынести графине смертный приговор, а посему вместо казни король и церковный капитул приговорили ее к пожизненному заточению в стенах замка Чейт, должному длиться до той самой поры, пока Господь преступницу не простит и не освободит. Первое время госпожу, замурованную в подвальных покоях, исправно кормили и поили, но годы шли, а грехи прекрасной кровопийцы все больше становились похожими на неправдоподобную страшную сказку. И спустя еще лет десять люди начали потихоньку разворовывать разрушающийся замок, напрочь позабыв о томящейся в подземелье узнице. Так гласит легенда, а может, все это и есть правда, кто же ее знает…

Не забывал о госпоже Бафора лишь холодный ветер, испытывая по отношению к ней родственное, смешанное с ужасом сочувствие. Они имели слишком много общего — одинокая пленница темного подземелья и одичалый ветер, не отягощенный ни врагами, ни друзьями. Посещение подвала замка Чейт стало для него и долгом чести, и повинностью, ведь они остались вдвоем — оба не живые и не мертвые, оба обреченные на бесконечное унылое небытие.

Зимний ветер бдительно взвихрился возле развалин замка Чейт, заглянул под его провалившуюся кровлю и немного поиграл кусочками битого стекла, устилающего выщербленные полы. А затем, душераздирающе заскулив, словно выполняя скорбную обязанность, он медленно потек вниз по лестнице, ловко лавируя между завалами и минуя непреодолимые для кого-то другого преграды. И наконец, тяжко вздохнув, он юркнул в тонкую щелку, проделанную в толстой монолитной стене. Ветер прекрасно ориентировался в темноте, поэтому ничуть не растерялся, очутившись в сыром помещении с низким потолком. Комната была совершенно пуста, если, конечно, не принимать во внимание убогое ложе, установленное в самом ее центре. На кровати, застланной посеревшими от старости простынями, лежала она — одетая в простое черное бархатное платье, лишенная приличествующих ее сословию украшений. Хотя нет, зачем ей украшения, ведь она в них не нуждалась! Болезненно исхудалая, тонкая как тростинка и похожая на бледную восковую куклу, госпожа Бафора оставалась прекрасной даже сейчас, ибо ничто и никто — ни столетия, ни ненависть темных тварей — оказались не в силах украсть ее красоту, победить ее веру и сломить ее волю.

Ветер участливо овеял ложе своей единственной подруги и наперсницы.

— Как ты? — едва слышно дунул он.

Веки погруженной в черный сон без сновидений красавицы чуть дрогнули.

«Я слабею, — пришел мысленный ответ. — И размышляю, а не попросить ли Господа прекратить мои бессмысленные мучения и оборвать многовековое ожидание?»

— Ишь ты, думает она! — ворчливо прогудел ветер. — А ты не думай, не бабье это занятие — мозги напрягать! К тому же вот тебе мой вполне уместный совет: если не знаешь, ставить ли в жизни точку, то ставь их три. — Зимний отшельник обладал отнюдь не плохим чувством юмора. — Держись! Я чую: в небе сгущается нечто необычное, грядет время перемен. Ты еще помнишь свои обиды?

— Помню! — Веки не живой и не мертвой узницы дрогнули повторно. — Я жду часа расплаты…

— И правильно делаешь! — одобрил незримый шутник. — Мужайся! Скоро мы им отомстим!

— Скоро! — По губам спящей красавицы скользнуло некое подобие торжествующей улыбки. — Отомстим…

И полупрозрачные от истощения пальцы ее скрещенных на груди рук слегка царапнули по черному бархату платья, проверяя сохранность спрятанного под ним предмета — крохотного мешочка, наполненного почти невесомым серебристым порошком…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Папа Бонифаций XIII отложил в сторону порядком общипанное гусиное перо и осторожно подул на свои негнущиеся онемевшие пальцы, обтянутые тонкими нитяными перчатками. Кроме впечатляющих дыр, его донельзя заношенные перчатки украшали замысловатые чернильные пятна, предательски выдававшие неприспособленность великого понтифика к столь плебейскому труду — царапанию тупым пером по грубой бумаге.

«Заледенели. — Его святейшество категорично постучал по столу своим указательным пальцем, непослушным, словно инородный предмет. — Вот ведь дилемма: в тонких перчатках — зябко, а в толстых — писать неудобно. Хотя чего мне терять, писатель-то из меня аховый…» — самокритично признал он, не ища оправданий и отговорок. Оставаясь верным своим принципам, папа Бонифаций никогда особо не превозносил и не переоценивал способности, дарованные ему Господом, весьма скромные и незначительные, не желая уподобляться тому самому незадачливому танцору, которому вечно мешают некие пикантные органы… Ну всем известно, какие именно!

Однако на сей раз понтифик определенно перестарался с самооговорами, ибо для нынешней плохой работоспособности его пальцев имелась реальная и весьма уважительная причина. Во внутренних покоях Ватиканского дворца царил промозглый холод, а за его насквозь промерзшими стенами и вовсе стояла адская стужа. Прошлой ночью спиртовой столбик в шкале термометра упал до немыслимого показателя: минус тридцать пять градусов по Цельсию, после чего несчастный прибор, привыкший к теплому средиземноморскому климату, объявил безоговорочную капитуляцию и разлетелся вдребезги, приказав долго жить. Чего уж тут приходится ждать от людей, совсем павших духом и утративших последнюю надежду на спасение?

Папа Бонифаций печально покачал головой, через силу сжал непослушные пальцы, заставляя их работать, и упрямо ткнул пером в чернильницу, но услышал лишь неприятный стук, обозначавший, что чернила замерзли окончательно, превратившись в лед. Тогда его святейшество поплотнее запахнул шубу, носимую им поверх сутаны, подошел к окну и, чуть отогнув уголок закрывающего его одеяла, пытливо всмотрелся в заиндевевшее стекло, испытывая тягчайшие угрызения совести. Виновен ли он в том, что невольно принес этому миру столь страшные испытания, вылившиеся в годы погибели и истребления в настоящую Эру зла? Наверное, виновен! И не потому, что он тринадцатый, а потому, что счел себя вправе утаить от людей ту роковую тайну, которая тяготела над ним, подобно занесенному топору палача, подобно неизгладимой каиновой печати. Правда, не думал он, будто занесенный топор упадет, без разбору кося правых и не правых, да вот случилось — упал-таки…

Все предшествовавшие ему папы навечно вошли в историю католической церкви, вписавшись в нее своими громкими деяниями, благопристойными и не очень. Например, папа Юлий II прославился тем, что ударил посохом непревзойденного живописца Микеланджело Буонаротти, слишком медленно расписывавшего потолок Сикстинской капеллы. Папа Пий XI открыл картинную галерею, в которой ханжа Климент VIII приказал пририсовать драпировки обнаженным фигурам на фреске «Страшный суд», а Лев I остановил полчища варвара Атиллы. И только он, Бонифаций XIII, не совершил ничего значимого, умудрившись не войти в историю, а вляпаться в нее аж по самые уши, да к тому же самым дурацким и беспардонным образом! Недаром разговаривающий сам с собой понтифик давно уже перестал верить в существование рая и ада, мысленно заменив их личным вариантом, более подходящим для таких, как он, идиотов — бесконечным полем, заваленным граблями. Ох, не к добру выдвинули его на сей важный пост, ох, не к добру… Согласно традиции, каждого нового папу избирает собирающийся в Сикстинской капелле конклав, подавая условленный дымовой сигнал: белый дым означает, что папа избран, черный — конклав продолжается. Вот и в день его миропомазания из дымохода столбом валил белый дым, по своей густоте и чистоте расцененный как исключительно благоприятный признак. Ох, нет, не к добру радовались доверявшие ему кардиналы, ибо за годы его правления христианский мир потерял все свои владения, отчаянным судорожным усилием удерживаясь в своем последнем оплоте — в Ватиканском дворце.

Да, Ватикан у него пока еще есть, но вот надолго ли?

Папа еще больше отогнул одеяло, упираясь взором в узорчатую ледяную вязь, сделавшую стекло почти непрозрачным, но услужливая память привычно дорисовала дорогую его сердцу картину. Вон там, чуть правее, в центре площади, ровно перед собором Святого Петра, расположен обелиск, опирающийся на спины четырех бронзовых львов, установленных по углам высокого пьедестала. Бывший языческий памятник ныне увенчан мраморным крестом, внутри коего находится кусочек того самого истинного креста, на котором распяли Христа. Ведущая к собору Виа делла Кончилианционе полностью завалена сугробами, а построенные на площади фонтаны замерзли намертво. Под снеговыми завалами уже не разглядишь белые овальные камни, вмурованные в плиты мостовой вокруг обелиска и являющиеся частью астрономических квадрантов чудесного солнечного компаса, созданного мастером Бернини…

«Ах мой многострадальный Ватикан. — Понтифик громко застонал от переполняющего его сердце отчаяния. — Ах, прекрасный Рим, обреченный на гибель и забвение! Простите мне мои прегрешения и даруйте возможность их искупления! — Бонифаций обреченно повалился на колени, стискивая молитвенно сложенные руки. — Я готов понести расплату и не пожалею жизни ради вашего спасения! Рим, разве ты достоин такой горькой участи?»

О Рим! Святая святых, великий центр целой Вселенной, хранящий вечные тайны одной из главнейших мировых религий. Город, подаривший нам Леонардо да Винчи, Николо Макиавелли, Франческо Гвиччардини, Данте Алигьери, Джоаккино Россини. О Рим! К тебе ведут все дороги и все пути. Столица красавицы Италии, ты манишь к себе не только древними обрядами духовенства, величием исторических памятников, но и непередаваемыми запахами и ароматами традиционной кухни. М-м-м, пицца, паста, лазанья, ризотто, дары моря, вина и десерты… А твой знаменитый воздушный торт терамису (что по-итальянски значит «подними меня вверх»), приготовленный на основе сыра маскарпоне! (Тут его святейшество звучно сглотнул накопившуюся во рту слюну, ибо последним, что он съел еще сутки назад, была банка не слишком-то свежего кошачьего корма.) Так в чем же заключается секрет твоего обаяния, Рим? Какая незримая аура витает над твоими улицами, помнящими поступь Цезаря, святого Павла, Шарлеманя и Клеопатры? Что за сила приводит в восхищение миллиарды людей, заставляя их замирать от благоговения и не находить слов, достойных описать твои красоты? Откуда исходит это волшебное притяжение, вынуждающее нас забывать все на свете и раз за разом возвращаться именно к тебе? Возможно, что сия непознанная тайна кроется в твоем имени? Ведь если прочесть название города на его родном языке, произнеся его наоборот, то мы получим: Roma — Amor. A Amor — это любовь! И даже если прочесть твое название на жутко зубодробительном русском, то Рим превращается в Мир! Значит, любовь и мир уже изначально заложены в сказочном очаровании Рима. Любовь — вот то, что спасет мир! Не потому ли столько людей искренне влюбляется в Рим и спешит к нему через сотни и тысячи километров. И не потому ли именно Рим привлек к себе внимание жестоких стригоев?

Словно ощутив на себе жадный взгляд Детей Тьмы, папа испуганно задернул одеяло и поспешно отступил в глубь комнаты, выплывая из сладкого мира грез. Он снова очутился во власти беспощадной действительности, в своей изуверской бессердечности ставшей намного страшнее семи кругов ада, когда-то описанных прозорливым Данте. Сегодняшняя действительность казалась ему неправдоподобнее любого кошмара, но между тем она находилась совсем рядом, всего в каких-то десяти — двенадцати километрах, совпадая с последней линией обороны, опоясывающей не сдающийся врагам Ватикан, — один из последних оплотов человеческой цивилизации в этом безумном мире, отданном на растерзание стригоям. Раса людей умирала, жалобно корчась в судорожных конвульсиях, становясь всего лишь пищей, бесправным скотом, отдающим свою плоть и кровь в пользование тем, кто сумел стать властителями нового порядка, именуемого Эрой зла!

Наместник Бога на земле, утративший расположение своего небесного патрона, Бонифаций устало опустился в расшатанное кресло с вылезшими пружинами и мрачно задумался. Современный мир пришел в упадок и походил теперь на составленную из кубиков пирамидку, неуклонно разваливающуюся под натиском победоносной поступи войска Тьмы. Стригои захватили всю Италию, опасаясь пока штурмовать Ватикан, еще оберегаемый остатками Божьего благословения и энергетикой огромного количества сильно намоленных икон. Но во всех прочих странах они развернулись вовсю, действуя где хитростью, где шантажом и подкупом, а где и посулами вечной жизни. На сегодняшний день их количество не поддавалось исчислению, по приблизительным прикидкам его святейшества составляя около полумиллиона. А ведь они располагали еще и гигантской армией из послушных им мороев, безмозглых и равнодушных. Они за три недели подмяли под себя Соединенные Штаты Америки, обратив в кровопийцу всенародно избранного президента — легендарного Арнольда Шварценеггера, сменившего некоего чересчур амбициозного нефа. (Ну да, а чего еще прикажете ожидать от страны, в своей эволюции прошедшей большой путь — от хижины дяди Тома до… Барака Обамы!) Стригои волной захлестнули Францию и Англию, добрались до Китая и Индии. До понтифика доходили смутные слухи о незавидном положении далекой России, чье насквозь коррумпированное правительство добровольно, с радостью пошло в услужение к бессмертным тварям. Хотя следовало упомянуть, понтифик мало что знал об этом загадочном народе и даже отказывался понимать менталитет странных людей, которые вместо чая заваривают капустные листья и называют оный напиток щами. Кстати, с Россией каким-то образом переплеталась еще одна важная информация, вроде бы нужная, но в запарке непрерывных военных действий совершенно ускользнувшая от его внимания. Бонифаций натужно наморщил лоб, пытаясь вспомнить запамятованные данные, и у него почти получилось, но… Тут в камине звонко стрельнуло последнее прогоревшее полено, понтифик вздрогнул и повторно позабыл то, что почти уже всплыло в его ослабевшей памяти…

М-да, последние три года дались ему нелегко, изрядно подточив еще совсем недавно завидно прочное здоровье. Волосы его святейшества весьма поредели и поседели, безвозвратно утратив свою знаменитую рыжину. Ниже глаз залегли одутловато набрякшие черные мешки, иссохшие губы окружила сетка глубоких морщин, разлитие желчи окрасило кожу в неприятный желтый цвет, а застуженные почки привели к развитию отеков ног. Его руки непрерывно тряслись, а походка утратила прежнюю упругость, став тяжелой и шаркающей. В шестьдесят один год папа выглядел на все восемьдесят, предчувствуя, что срок его земных мучений движется к закономерному концу, приближая момент встречи с Создателем. Но пусть даже он и ждал смерти как избавления от мук нечистой совести, его бренные дела оказались еще не закончены и властно удерживали Бонифация от перехода в мир иной. И оные дела нужно было выполнить во что бы то ни стало!

Папа с кряхтением поднялся и протянул руку к корзине с дровами, собираясь подпитать почти угасший огонь, но вовремя остановился. Возле камина лежали жалкие три полена, считающиеся по теперешним суровым временам настоящей роскошью, ибо мало кто мог похвастаться наличием чего-то лучшего. Ну разве что стригои.

Вчистую проиграв кровососам, борющиеся за свое выживание люди попали в весьма сложное положение: в их домах отсутствовало отопление, связь не работала, электростанции перешли в лапы стригоев, пища стоила бешеных денег, а те деньги, к которым все привыкли, сменила новая универсальная валюта, имеющая хождение во всех странах. Вот только называлась она не доллары или евро, а коротко и многозначительно — патроны. Именно потому Бонифаций бережно погладил оставшиеся у него поленья и решительно отодвинул корзину подальше, дабы избежать соблазна. Бесценное топливо следовало поберечь для особенного случая. Хотя бы для такого, какой намечался на сегодняшний вечер. А посему, желая немного отвлечься от холода и пессимистичных мыслей, папа с удвоенным рвением возвратился к прерванной работе.

Он подошел к огромному пюпитру, палочкой поправил неровный огонек толстой сальной свечи и, достав из кармана личную золотую печать, ультимативно стукнул ею по льду в чернильнице, желая закончить недописанную рукопись. Ледяная корочка податливо хрупнула, выплескивая толику мутной синей жижицы. Понтифик удовлетворенно крякнул, поднял перо и, проворчав что-то вроде «труды наши праведные», вернулся к своему прежнему занятию.

Не секрет, что за долгую историю своего существования человечество создало немало знаменитых летописей и хроник, обретших славу книг проклятых, зачарованных или утерянных. К таковым раритетам можно отнести свитки средневекового алхимика Птолемея-Трисмегиста, касающиеся пропавших государств — Атлантиды и Гипербореи. И «Книгу мертвых», якобы составленную египетским жрецом Менфрусепом, и апокрифическое «Евангелие от Иуды», раскрывшее людям доселе неведомые тайны Царства Божьего и подлинные факты из жизни Равви,[1] а также многие другие. Но ни одна из этих рукописей даже в мелочах не могла сравниться с той, которую дописывал сейчас окоченевший от холода наместник святого Петра, руководимый противоречивыми чувствами долга, раскаяния и отвращения.

— Эх, Гонтор, старый враг, — осуждающе ворчал папа, нервно качая седой головой, — понимал ли ты сам, сколь тяжкий груз взваливаешь на мои хилые плечи? Общаясь с тобой, я пренебрег немудреной истиной, гласящей: «ужин отдай врагу», а вместо этого так сдружился с тобой, стригоем, что стал приглашать тебя на обеды! — Бонифаций благодушно улыбнулся, вспоминая все бутылки вина, выпитые в компании мудрого рыцаря де Пюи, и ничуть не сожалея о своей противоестественной дружбе с покойным патриархом стригоев. Ведь, в конце концов, о мертвых принято говорить либо хорошо, либо никак, особенно в том случае, если мертвые друзья-враги подносят нам вот такие неожиданные подарочки… Немного успокоившись на этой мысли, папа заключил временное перемирие со своей совестью и раскрыл покоящуюся перед ним книгу.

Это был объемистый талмуд, сшитый из листов грубой бумаги и переплетенный в обложку из нежной (Бонифаций не без основания подозревал, что человеческой) кожи. Сия рукопись, написанная ярко-алыми буквами, являлась летописью всего стригойского рода, которую регулярно вели с самого момента его основания. Благодаря своей магической силе, она буквально притягивала к себе любое мыслящее создание, имевшее несчастье хоть раз узреть проклятую реликвию Детей Тьмы. А называлась она Сангрема — «Книга крови». И вот этот-то раритет и завещал Бонифацию его любимый погибший враг — магистр Гонтор де Пюи, патриарх стригоев. Кстати, завещал не просто так и не без веского на то основания!

Избегая открывать «Книгу крови» на начальных страницах, ибо именно в них и содержалась ужасная тайна, приведшая летопись стригойского рода в его руки и касающаяся лично Бонифация, он распахнул книгу на середине и бегло просмотрел последние записи, сделанные его нетвердой рукой:

«Девятого числа девятого месяца две тысячи девятого года кардинал Туринский Анастасио ди Баллестро, вставший на путь предательства, проник в подземное хранилище и вынес из него документ, раскрывающий подробности исчезновения Святой Чаши Господней. А кроме того, пользуясь лунным затмением, он сумел прочитать отрывок из «Евангелия от Сатаны», предсказывающий наступление Апокалипсиса… — Папа покаянно вздохнул, ощущая свою вину за проступок кардинала. — Анастасио, хм… М-да, однако тут не все так однозначно складывается, как посчитали стригои, в том числе и магистр де Пюи с Андреа…» — И, водя пальцем по строчкам летописи, слабо просматривающимся в свете чадящей свечи, он поспешно перевернул страницу книги, торопясь скорее уйти от неприятных ему воспоминаний.

«В феврале две тысячи десятого, разыскивая Грааль и Дочь Господню, стригои напали на школу экзорцистов — монастырь ди Стаффарда, истребили всех его обитателей, а саму обитель сожгли дотла. Спастись от гнева кровопийц сумели лишь четверо воспитанников — молодая экзорцистка Селестина, прозванная Дочерью Господней, вскоре после того прошедшая инициацию Граалем, и трое ангелов. Наш агент Симон де Монфор, искупая совершенные им грехи, вошел в контакт с Селестиной, а также подкинул предводительнице стригоев Андреа второй ключ от рая и ада — хрустальный Анх, символ вечной жизни…»

— Зачем же мы это сделали? — вслух вопросил папа, поднимая голову к потолку, некогда изукрашенному чудной росписью, а сейчас покрытому копотью. — Прости, но лишь сугубо по воле твоей, Господи! Тогда нам казалось, что мы поступаем правильно. Ведь тот, кто предупрежден, — вооружен, а лучший способ защиты — это нападение. И мы точно знали, какие дальнейшие шаги предпримет Андреа: дабы установить на земле господство Тьмы, она станет искать Грааль, чтобы призвать из ада своего старшего брата — демона Себастиана. В том мы не сомневались! Мы собирались следить за наследницей Дракулы, перехватить демона и упокоить его навечно. Но, увы, наши планы не сбылись, мы просчитались, — он растерянно прикусил губу, — и с того самого момента все в мире пошло не так, как планировалось.

«Предсказание Сатаны сбылось, — гласила следующая запись в «Книге крови», — на небе зажглась звезда Полынь, тьма пала на землю, и мертвые восстали из могил. Господь отвернул от нас свой лик, а его архангелы затворились в райском чертоге и лишили нас своей помощи. Уделом человеческого рода стали проклятие, мор и отчаяние…» — На глаза верховного понтифика навернулись слезы, но он упорно листал страницы летописи.

Внезапно суетливое движение его пальцев замедлилось, а потом они и вовсе остановились, замерев над манускриптом.

«Ой, и как же я мог забыть! — внутренне воскликнул Бонифаций. — Януш, преданный друг, ведь ты обещал мне помочь. Возможно, мы еще получим слабую надежду на спасение…» — И, слегка повеселев от этой согревающей сердце мысли, он улыбнулся.

«Гонтор де Пюи, гроссмейстер ордена Дракона, погиб, защищая Селестину, но передал свои полномочия и власть внучке Андреа. Дочь Господня и Дочь Тьмы узнали о своем кровном родстве, что только усилило их взаимную ненависть. Андреа нарушила Соглашение и начала войну за кровь, а Селестина сумела где-то найти серебряный крест эрайи — ангела смерти. Более того, благочестивые монахи-иоанниты соединили двух эрай: Селестину и бывшего рыцаря-тамплиера Конрада фон Майера, убившего возлюбленного Андреа — графа Рауля Деверо. Но вот что случилось дальше…»

Размышляя, Бонифаций оперся локтем о пюпитр и спрятал в ладони свое бледное от недосыпания и недоедания лицо. Так что же произошло дальше? Этого он не ведал. Почему Господь покинул свою избранную дочь? Куда они все пропали впоследствии: Селестина, Конрад, Симон де Монфор, непоседливые ангелы? Ватиканские карабинеры[2] искали их повсюду, но так и не нашли.

Все участники оных драматических событий, описанных в «Книге крови», словно в воду канули, не оставив после себя ни следа, ни подсказки. И куда подевался Грааль? Почти три года миновало с той бурной поры, сегодня на дворе стояло шестое января две тысячи тринадцатого года, самый канун великого праздника Эпифании.[3] Бонифаций испуганно вздрогнул от навязчивой, так и напрашивающейся ассоциации: и год сейчас тринадцатый, и он сам — тринадцатый. Станет ли сегодняшняя Эпифания днем благой вести? Хотя какие уж тут радости, если о дочери уже три года нет ни слуху ни духу…

Папа напряженно всматривался в написанные им строки, силясь отыскать ответ на терзающие его вопросы. Неужели во всем случившемся виноват только он, слишком поздно постигнувший величайшую тайну и проклятие его рода? А ведь Селестина так ничего и не узнала о силе страшного родового наследия, изначально обрекающего на неудачу все ее благие помыслы и начинания!

«Бедная моя девочка! — безмолвно кричало сердце несчастного отца, осознающего всю глубину ужасной темной пропасти, ожидающей его дочь. — Девочка моя, ну как же так… За что нам это, за что?» — Но призыв повис в воздухе, а папу по-прежнему окружали лишь сумрак и тишина, безмолвные пособники зла и несчастья, без слов подсказывающие: от судьбы не уйдешь!

Как ни богохульно это звучит, но Бонифаций понимал: самая большая победа Сатаны состоит в том, как ловко он сумел убедить всех, что его якобы не существует! Люцифер лукав и изменчив, будто сама жизнь, преподносящая нам отнюдь не то, чего мы испрашиваем, а то, к чему оказываемся вовсе не готовыми! И тогда мы сознательно обманываем самих себя, заявляя, что Сатаны нет; но ведь тот, кто не верует в Искусителя, в итоге отрекается и от Спасителя. Грань между добром и злом слишком тонка и размыта, а промысел Божий зачастую является лишь изнанкой замыслов Сатаны. И, убоявшись собственных крамольных мыслей, понтифик схватил перо так, как хватаются за последнюю надежду на спасение, криво выводя на листе стригойской летописи:

«Господи, где же ты? Не оставь нас…»

Но только он оторвал от бумаги перо, как с него неожиданно сорвалась последняя чернильная капля, упала на край пюпитра и растеклась, складываясь в буквы… Шокировано выпучив глаза и мелко дрожа нижней челюстью, неопрятно заросшей седой щетиной, папа наклонился ниже и, заикаясь, прочитал: «Не оставлю, дети мои!»

Мне казалось, что я утратила ощущение времени и пространства слишком давно, по крайней мере, уже тысячу лет назад. Мир суматошно вращался вокруг меня, беспрерывно меняя местами дно, стенки и крышку моего узкого гроба. Я устала от самой себя, от непереносимого страдания, от своих судорог, от дико расширенных зрачков, занимающих всю радужку. От своих безумных стонов боли и криков ненависти. От нечеловеческого голоса, превратившегося в рев животного. Я неоднократно пыталась замолчать, затихнуть хотя бы на миг, свернуться калачиком и отдохнуть, но у меня не получалось. Мои руки покрылись черно-бурыми синяками, так сильно я впивалась в них ногтями. Я перестала отличать явь и вымысел, у меня начались видения. Я не помнила ничего и никого, я забыла, кто я есть и как меня зовут, потому что моя пытка все длилась и длилась. Длилась бесконечно…

Иногда на мгновение я все-таки выплывала из океана смерти и боли, успевая осознать, что вот сейчас на меня нахлынет новый приступ, упоенно закружит в танце черного сумасшествия. Мои пароксизмы расписаны, будто по часам, и подчинены неизменному сценарию. Я содрогаюсь от ужасного предчувствия и умоляю кого-то далекого, равнодушного и никому ничего не прощающего избавить меня от очередного припадка, провести боль мимо. Но все мольбы напрасны и бесполезны, ибо приступы не отступают. Я порываюсь вспомнить, как зовут того сурового судью, обрекшего меня на столь изощренные пытки, но путаюсь в именах, сбивчиво шепча: «Господь, Сатана, Любовь…» За что же мне все это? Но приступ игнорирует мои просьбы, накатывая без предупреждения…

Сначала у меня холодеют кончики пальцев — первый признак. Фаланги плохо сгибаются и деревенеют. Я упираюсь затылком в дно гроба, выгибаюсь дугой, чувствуя впивающиеся в тело цепи. Вот оно! Меня прошивает короткая, как автоматная очередь, судорога. Черт, как же больно! Но нет, это еще не приступ, а только прелюдия к нему. Меня начинает бить крупная дрожь. Кисти взрываются чудовищной болью. Все, началось!

В глазах мутнеет. Сквозь слезы я пристально смотрю на свою руку и замечаю, что она разорвана от запястья до предплечья, как будто какой-то доктор-маньяк кромсал ее острым скальпелем. Дьявол, на сей раз все располосовано намного глубже, чем обычно. Сквозь хлещущую из раны кровь виднеется зазубренная белая кость. Но я не успеваю сосредоточиться на ране, потому что боль впивается в мои ноги, терзая их кровожаднее стаи голодных волков. Я через силу переворачиваюсь на живот и осознаю, как кожа вдоль позвоночника начинает медленно вспучиваться, а затем и вспарываться. Позвонок за позвонком проступают наружу. Кровь из моих ран уже не выплескивается фонтанчиками, а течет полноводной рекой. Дно каменного гроба становится мокрым и красным. Снова смотрю на свои пальцы — они темнеют. Значит, у меня есть только секунда для того, чтобы сделать вдох и набраться терпения, ибо сейчас начнется второй этап приступа.

Я глубоко вздыхаю. Еще мгновение, еще последний короткий всхлип — и моя грудная клетка разверзается. Я вижу, как изнутри высовывается ребро, замирает в совершенно немыслимом положении и… ломается. Живот рвется с противным скрипом, и все мое естество выворачивается наружу, сизые внутренности высыпаются с влажным шлепаньем, вяло тянутся змеи-кишки. Но боль не отступает, она поднимается вверх… Я тихонько вою, рыдая и выпрашивая: «Нет, пожалуйста, только не голову!» Больно! А ведь всего секунду назад мне казалось — больнее быть уже не может. Оказывается, может. Я слышу, как трещит мой вспучившийся череп, и тороплю приближение благодатного безумия, способного туго запеленать боль в спасительное полотно милосердного забвения. Скорее бы настал тот момент, когда мозг отключится, попав под воздействие болевого шока. Мне кажется, последний приступ длится целую вечность. Но, увы, он еще не закончился…

Над моим истерзанным телом начинает куриться легкий дымок, быстро перерастающий в бушующее пламя. Я кручусь, бьюсь в тесном пространстве гроба, стараюсь сбить огонь. Я стараюсь выжить. Тело мое умирает, наверное, уже в тысячный, стотысячный раз, но рассудок еще удерживает некое подобие контроля над этими обугленными останками, приказывая: «Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть. Терпи! Терпи ровно до той вожделенной минуты, когда болевой порог твоей бесконечной пытки будет пройден».

Но моя душа сомневается и не верит, ибо как можно терпеть до бесконечности?

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Кто сказал, будто боль очищает?

«Терпеть, терпеть, терпеть! — я твержу это слово как заклинание. — Господи, ну где же ты? Когда и почему ты оставил меня?» Где-то на краю сознания всплывает красивое мужское имя Конрад, но я удивляюсь: «Кто он такой — этот Конрад?» Я его не помню.

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Я ничего не вижу, кроме красного марева, плавающего у меня перед глазами. А потом глазные яблоки шумно взрываются, и приходит спасительная темнота. Я слышу последний, леденящий душу крик. Свой крик. Я рассыпаюсь пеплом и перестаю существовать. Все, приступ закончился…

Я спокойна. Я медленно поворачиваю голову и слизываю капли воды, выступившие на стенке каменного гроба. Сейчас мне хорошо. Пытаюсь хмыкнуть, но мне удается издать лишь тихое шипение; кажется, я опять сорвала голос. Я блаженно улыбаюсь, отдыхая и не думая пока ни о чем. У меня есть еще как минимум пять минут до следующего приступа. Нужно сдержаться и не проклясть себя, нужно быть сильной и не плакать. Можно попытаться что-то вспомнить, но я забыла даже о том, что такое память… «Конрад — он ведь уже ищет меня, непременно найдет и избавит от страданий… Вот только кто он такой? Возможно, он всего лишь квинтэссенция моего одиночества и мук?» Холодеют кончики пальцев, кисти перестают сгибаться. Времени осталось ровно на вдох. Мое сердце стучит как часы, отмеряя минуты очередной не жизни и не смерти, а я прислушиваюсь к его размеренному ходу.

Тик-так, тик-так.

Вот оно. Началось…

Нет, я никого ни в чем не виню. Я простила всех тех, кого любила и кого презирала. Я стою отныне намного выше гнева и нахожусь вне доброты. Я не принадлежу ни людям, ни стригоям, ни ангелам. Я не душа и не плоть. Я выжгла из себя любовь и отказалась от земного мира. Мне ни о чем не говорят богатство, власть, честь и слава. Я никто и ничто, простившее всех и вся.

  • Вам на излом меня не взять,
  • Мои вчерашние кошмары,
  • Да лучше мне совсем не спать,
  • Покой перин сменив на нары.
  • А может, лучше разорвать
  • Стихов последние страницы,
  • И кровью стены запятнать
  • Психиатрической больницы.
  • Хочу не падать больше ниц
  • Пред запахом гнилого лоска,
  • Хочу не видеть этих лиц,
  • Оживших на гравюрах Босха.
  • Я не хочу во тьме блуждать,
  • Но не ищу святого духа,
  • Уже устала подтверждать:
  • Я от любви закрылась глухо.
  • Я слышать больше не хочу
  • Стенаний боли, звон кифары,
  • Я души людям не лечу
  • И не тушу сердец пожары.
  • Не призовут меня опять
  • На поле страшной Божьей битвы,
  • Не повернется время вспять —
  • Я не пишу уже молитвы.
  • Грядет безумию конец…
  • Пусть слов моих не сникла сила —
  • Прошу, пойми меня, Творец,
  • Ведь я простила, всех простила…[4]

Но в тот самый момент, когда я почти уже привыкла к боли и начала получать от нее какое-то извращенное удовольствие, сумрак моего узилища неожиданно прорезал узкий луч света. Мои слезящиеся глаза смогли различить очертания электрического фонаря, покачивающегося в руке у высокой фигуры, окутанной облаком длинных пышных черных волос.

— Хватит скорбеть! — властно приказал мелодичный женский голос. — Пришло время обновления!

В двери папского кабинета вежливо постучали.

— Кто там? — встрепенулся понтифик, поспешно захлопывая «Книгу крови» и накрывая ее покрывалом. Еще не хватало, чтобы его приближенные узнали, какую именно рукопись пишет на досуге их пастырь. Позора не оберешься…

Створка немного приоткрылась, ровно настолько, чтобы в нее заглянуло бледное лицо служки.

— Ваше Святейшество, там карабинеры какого-то человека привели… — почтительно проблеял мальчишка. — Он паролей не знает, но упорно клянется, будто является вашим близким другом.

— А имя у него спросить они не догадались? — всплеснул руками папа, почти негодуя на простодушие своих верных солдат.

— Спросили! — застенчиво бекнул служка. — Как же не спросить. Сейчас… — Он полез в карман своего одеяния, больше смахивающего на многослойные капустные листья, вытащил бумажку и с запинкой прочитал непривычное для итальянца имя, старательно выговаривая по слогам: — Отец Януш Мареше…

— Януш! — обрадованно возопил папа, приплясывая от нетерпения. — Он приехал! Ну, не стой же как истукан, мальчик, скорее веди нашего долгожданного гостя в библиотеку, — и многозначительного добавил, после того как мальчишка со всех ног бросился выполнять полученный приказ: — Слава тебе, Господи. Кажется, отец Мареше сумел-таки найти нужный нам документ. Хватит скорбеть, пришло время обновления! — Бонифаций подхватил подол сутаны и чуть ли не бегом ринулся вон из кабинета.

А за окном Ватиканского дворца обрадованно взвыл одинокий зимний ветер, ничуть не обманувшийся в своих прозорливых предчувствиях. Час отмщения близился.

Глава 2

Интересно, многие ли из нас знают, что объединяет футбольных фанатов, лесбиянок, филателистов, наемных убийц, истинных джентльменов и врачей-проктологов? Правильно, все они организуют свои закрытые клубы, призванные не только свести имеющих общие интересы людей, но и обеспечить им качественный полноценный досуг. Но еще более интересным фактом является наличие подобного клуба не где-нибудь, а в самом центре христианского мира — в Ватиканском дворце.

О нет, конечно, в данное благопристойное место не имеют доступа какие-нибудь хоккейные болельщики, хотя следует признать — антиквары и нумизматы всех стран и всех мастей с готовностью запродали бы Дьяволу свои пронырливые души, лишь бы только попасть под свод папских чертогов. Но, увы, доступ в понтификальный клуб, называемый «Agnus Dei»,[5] строго ограничен, а пропуском туда служит красная кардинальская биретта. Потому как благочестивые прелаты тоже желают иметь свой собственный ограниченный кружок благонадежных персон, ну или благонадежный кружок ограниченных персон, как зачастую именуют «Agnus Dei» завистники и недоброжелатели.

В старые мирные времена члены понтификального клуба никогда не уклонялись от общения, а посему собирались на заседания регулярно, каждую субботу, выбирая для своих собраний один из залов обширной папской резиденции. Ныне, в тяжелую годину всеобщего бедствия, Ватиканский дворец практически не отапливался, число проживающих в нем кардиналов заметно поуменьшилось, и поэтому приютом для клуба стала самая маленькая комнатушка за библиотечным запасником. Но ведь суть какого-либо события всегда остается намного важнее его внешнего оформления, не так ли?

Итак, за неимением лучшего на сегодняшний скорбный день в библиотеку пришло всего три члена «Agnus Dei», и сейчас они плотной группкой сидели возле скудного огня, еле теплившегося в широком зеве камина. Три этих набожных мужа остались верны своему понтифику не только по причине личной, давней и прочной привязанности к Бонифацию, но в и силу персональных высочайших морально-нравственных качеств, присущих каждому из них. Одним из негласных ритуалов сего клуба являлось совместное распитие ликера «Ферне Бранка», с некоторых пор считавшегося любимейшим напитком папы Бонифация. Мимоходом следует упомянуть, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее когда по Ватикану прошел слух о том, что его святейшество пристрастился ежевечерне вкушать рюмку оного бодрящего пойла после вечерней молитвы — на сон грядущий, то весь папский двор быстро приобщился к новой заразительной привычке. Неизвестно, стало ли это тотальной епитимьей или же гадкий ликер принимался сугубо в качестве лечебного средства… Но, во всяком случае, отныне никто не мог называться членом клуба, не соблюдая установившегося ритуала. Преподобный ликер разрешалось разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили в чистом виде, сдобрив дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом, а находились и такие фанатики, которые пили его с пивом. Сам же Бонифаций переплюнул всех своих кардиналов, потому как выпивал ликер залпом, перемешав его, как это делают поляки и русские, с водкой, и затем смачно крякал от удовольствия. Забавная привычка, в высшей степени подходящая живому святому!

— Вот, — гордо пробасил тучный Адриен Бонини, папский викарий,[6] выставляя на столик запечатанную бутылку знаменитого зеленоватого, словно абсент, ликера. — Последняя, из прежних, еще довоенных запасов!

Два других кардинала, сегодня готовые с радостью употреблять даже это жуткое пойло, довольно потерли руки и придвинулись поближе. Викарий Бонини, честно отмеряя дозы, на треть наполнил четыре высоких стакана, долив их простой водой, и сделал приглашающий жест. Донельзя замерзшие прелаты, чьи зубы отчетливо выстукивали громкую дробь, а упрятанные в валенки ноги отплясывали резвую чечетку, не заставили упрашивать себя и цепко ухватились за стаканы. Нунций[7] Джакомо Катальдини, вечно бледный, маленький, сухонький, порывистый человечек неопределенного возраста, наделенный живыми серыми глазками, притронулся к стакану лишь краешками губ, осторожно, словно крыса к сыру, а потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое блаженное попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладало свойством сильно согревать, так как лицо священнослужителя сразу же приобрело красноватый оттенок, хотя и этот цвет не являлся для него естественным. Отставив ополовиненный стакан, прелат, похоже, восстановил свои мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. А вот третий участник сегодняшнего заседания надолго присосался к своей порции горького напитка, растягивая наслаждение. Его преосвященство кардинал Валерио ди Серето, префект Священной обрядовой конгрегации, был дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Посредством его деяний современная наследница инквизиции — Священная конгрегация — строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляя тех, кто неосмотрительно отходил от незыблемых доктрин, а затем наказывала их без колебаний и промедления. Точно так же, как истреблял сейчас кардинал ди Серето свою дозу спиртного. Поговаривали, будто в юности префект пережил ужасную сердечную драму, сильно испортившую его характер. Ну чем не повод поверить некоторым историкам, утверждающим: инквизиторы сжигали ведьм не потому, что ненавидели, а потому, что им просто не хватало женского тепла…

— Помню, лет пять назад я угощал этим благородным напитком некоего напыщенного набоба-раджу, прибывшего к нам из Индии. — Викарий с видом ценителя поболтал своим недопитым стаканом, любуясь переливами тягучего зеленого ликера, медленно перетекающего по стеклу. — Так проклятый язычник имел наглость обозвать наш бесценный «Ферне» смесью дуста со щавелевым спиртом.

— Обезьяна он некультурная, а не аристократ! — обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. — Ничего не смыслит в христианских обычаях! — Видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.

— Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? — хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана. — А?

— Подлец! — безапелляционно заявил категоричный префект. — А как же иначе…

— Правильно, — похвалил кардинал Катальдини. — А вот индусы назвали его Буддой! Чего уж удивляться после оного деяния их поклепу на наш ликер? Знаете, в нашем мире встречаются столь невообразимые образчики человеческого мышления, что…

Но нунций не успел закончить свою поучительную речь, потому что дверь широко распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал папа Бонифаций, настолько резво и стремительно, насколько позволяли его больные колени. Он резким движением схватил свой стакан и опустошил его одним махом, даже не поморщившись. Кардиналы изумленно приоткрыли рты.

— Еще один! — ультимативно потребовал понтифик, отводя ото рта опустевшую посуду.

Викарий Бонини нервно икнул и потянулся к драгоценной бутылке.

— Да не мне! — с веселым смешком папа остановил своего усердного помощника. — Давайте попотчуем отца Мареше, нашего долгожданного спасителя, только что прибывшего к нам из Кракова!

И сразу же за упоминанием новоявленного спасителя из коридора донесся громкий скрип паркета, очевидно прогибающегося под весом чьего-то мощного, крупного тела. Челюсти заинтригованных кардиналов отвисли еще ниже. В помещение вошел незнакомый им человек, обладающий в высшей степени броской и неординарной внешностью. Рядовой иезуит одной из общин Кракова, отец Януш Мареше казался поистине необъятным как из-за собственного внушительного телосложения, так и из-за складок своей шерстяной коричневой рясы. Его лицо с синюшным оттенком заядлого выпивохи, увенчанное буйными темными волосами, поражало энергичным выражением. В правой руке гостя красовалась тяжелая, увенчанная крестом дорожная трость. Большие черные глаза навыкате с насмешкой оглядели тройку именитых кардиналов, шокированных вульгарной внешностью гостя, громоздкая фигура которого в своей скандальной одиозности напоминала им статую грешника Командора, выплывшую из кладбищенского тумана достославного города Севилья. (К счастью, наши прелаты слыли весьма эрудированными мужами и читали пьесу «Дон Жуан».) Отец Мареше ничуть не походил на священника — таковым стал их молчаливый, но дружный приговор. Гость явно относится к не заслуживающему внимания провинциальному быдлу, необразованному и тупому, еще более подлому, чем самые заядлые буддисты. Заметив презрительные гримасы холеных прелатов, поляк подначивающе усмехнулся, ибо у отца Мареше природный интеллект всегда сочетался с выработанным самой жизнью юмором, придававшим его уму дополнительный блеск.

— De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca, — выразительно прогудел он красивым оперным басом.

Челюсти кардиналов синхронно отвисли до самого стола, грозя отпасть.

Для тех, кто не сведущ в крылатых латинских выражениях, нужно незамедлительно пояснить эффектные повороты мысли сего ученого польского иезуита. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание: «Я могу ответить на все в меру своих знаний» и добавив: «И даже на многое другое», — отец Мареше ясно дал понять своим собеседникам, что эрудиция — всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что же касается второго выражения: «Счастлив тот, кто смог охватить суть вещей», — то им поляк хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Неизвестно, поняли ли кардиналы сию изящно завуалированную преамбулу, но выражения их лиц немедленно изменились на льстиво-угодливые, ибо они нутром почуяли в отце Януше сильного соперника, способного украсть у них симпатию папы. Но сам Бонифаций, с ироничной улыбкой наблюдавший за разворачивающейся перед ним сценой, демонстративно проигнорировал поведение своих подчиненных и, подойдя к отцу Мареше, заключил его в свои гостеприимные объятия.

— Януш, друг мой, сколько лет мы с тобой не виделись! — импульсивно воскликнул он, слегка постанывая от ответного воздействия сильных дланей дюжего поляка. — Что нового случилось в твоей жизни?

— Наша жизнь сама по себе не более чем витиеватая череда непредсказуемых случайностей! — философски отшутился отец Мареше. — Поэтому ничего нового в ней уже не случится.

Трио кардиналов восторженно зааплодировало, восхищаясь всем известной, избитой истиной, высказанной столь легко и непринужденно.

— Ах, ты, как всегда, прав! — подхватил Бонифаций, впав в лиризм. — Ты ничуть не изменился со времен нашей молодости…

— А зачем мне меняться? Я по-прежнему нахожу жизнь не чем иным, как экстравагантной фикцией! Как же можно не восхищаться всеми этими современными теологами и метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающую от людей границы восприятия непознанного! Насколько мрачным и плоским стало бы без них наше существование! Их юмор бесподобен, — убедительно добавил иезуит, приводя в испуг косно мыслящих кардиналов, не привычных к столь новаторским мыслям, — они отринули Бога, но при этом все так же продолжают его искать!

— Подвергаешь религию остракизму, не хочешь сойти за легковерного? — улыбаясь, заметил понтифик.

— А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует реально, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.

— Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать, недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя уравнения, требующие решения! — Бонифаций рассмеялся от всей души, ибо только закадычному другу Мареше позволялось разговаривать так вольнодумно. Еще обучаясь в церковном лицее, они тратили свой досуг на подобные схоластические беседы, тогда как другие мальчишки беззаботно играли в мяч, не задумываясь о смысле бытия. Но не лучше ли было и им гонять мячик, а не погружаться в тайны божьего и человеческого миров? Тогда глядишь, ничего бы и не произошло…

Между тем отец Мареше попробовал опуститься в предложенное ему кресло, но так и не смог в него втиснуться, и, немного подумав, просто выломал обе ручки старинного предмета мебели, в коем подремывали многие столпы святой католической церкви. Кардиналы возмущенно охнули на три голоса, а папа только фыркнул, потешаясь проделками друга и его непосредственностью. Но на этом иезуит не угомонился, ибо здесь его раздражало все, конечно, кроме папы Бонифация, а особого его недовольства удостоился хваленый «Ферне Бранка», который иезуит считал пригодным лишь для чистки медных изделий. Придирчивый поляк, брезгливо подняв стакан с ликером, вылил его содержимое в стоящий рядом горшок с завядшим дельфиниумом, после чего налил себе виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости.

Брови едва успокоившихся кардиналов вновь поползли вверх — на их глазах творилось сущее святотатство.

— Привез? — обеспокоенно спросил Бонифаций, ерзая на подушке.

Иезуит молча кивнул.

— То самое? — нетерпеливо уточнил папа.

Ответом ему стал второй кивок.

— Уверен? — Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.

Отец Мареше хитро прищурился и достал из внутреннего кармана своей рясы портсигар, сразу обеспокоив этим присутствующих в комнате кардиналов, подумавших, до какой же степени порока можно дойти, чтобы травить себя подобной омерзительной смесью с запахом горелого кофе, ладана и нефти? Он прикурил сигарету и весомо произнес:

— А ты тоже ничуть не изменился. Все так же прощаешь мне мои греховные привычки и вольнодумство. Зря, друг мой, ты не стал похож на одного из этих напыщенных святош, потому как тогда ты бы точно не встрял во все эти неприятности, о коих писал мне в письме, умоляя разыскать в Кракове свиток с призывающей архангелов молитвой!

Бонифаций покаянно кивнул, смиренно выслушивая резонные упреки друга и не находя ни слова в свое оправдание.

— Свиток хранился именно там, где я и указал? — лишь судорожно сглотнул он.

Отец Мареше ответил еще одним красноречивым кивком:

— Ты узнал о нем из манускрипта, переданного тебе покойным Гонтором де Пюи?

— «Requiescat in расе!»[8] — благочестиво откликнулся папа.

Кардиналы, не посвященные в тайну существования «Книги крови», лишь недоуменно хлопали ресницами, полностью утратив нить разговора.

— Ты не ошибся, кто-то из твоих предков упрятал текст молитвы в резной деревянный алтарь, украшающий наш главный краковский собор — Мариацкий костел. Мне стоило немалого труда незаметно извлечь его оттуда и привезти сюда, к тебе. Но спешка никогда никому еще не пошла на пользу, а посему мне не терпится вернуться домой и продолжить поиски остальных предметов из «Божьего Завета»…

— Теперь-то архангелы точно услышат наш призыв и придут к нам на помощь! — Папа благоговейно сложил ладони, по его впалым щекам катились слезы облегчения.

Наивный викарий, из всей загадочной беседы понявший лишь два слова: «помощь» и «архангелы», — просиял широкой улыбкой.

— Господи Иисусе! — благодарно вздохнул нунций и перекрестился.

— Как можно поверить в то, что настолько важный документ хранился в каком-то задрипанном Кракове, оставаясь неизвестным великому Риму? — возмущенно возопил самоуверенный кардинал ди Серето. — Вы лгун и интриган, отец Мареше. Вы еретик! Я вас обличаю! Ваша информация не выдерживает никакой критики! Как это у вас, у поляков, говорится: «Уписаться со смеху можно»?

Иезуит тонко улыбнулся. Он вскочил с живостью, которую трудно было ожидать от столь грузного человека, и менторски наставил свой толстый палец на папского префекта:

— Пусть я давно погряз в безверии и цинизме, но у меня еще сохранилась совесть. Но вот есть ли она у вас? Ничто не ново в этом лицемерном мире, я могу рассказать о некоем довольно известном человеке, так же обвиненном в ереси и изгнанном из семинарии.

— Вы говорите о Копернике? — вопросительно изогнул бровь нунций.

Отец Мареше одарил неуча снисходительным взглядом:

— Я говорю о знаменитом Джованни Джакомо Казанове, в 1774 году исключенном из семинарии Венеции за фразу: «У католических священников самое длинное кадило».

Папа тихонько смеялся, вежливо прикрываясь рукавом.

Кардинал ди Серето панически отшатнулся на спинку кресла, задыхаясь от злобного негодования и чувствуя, как сильно он проигрывает в остроумии и находчивости этому наглому пришлому безбожнику.

— Тише, — умиротворяюще взмахнул ладонями папа, — не нужно ссориться. До склок ли нам теперь? Януш, друг мой, ты точно уверен в подлинности свитка?

Иезуит зашарил у себя на груди и извлек мешочек, подвешенный на его толстой шее, а затем вытряхнул на ладони Бонифация потемневший от старости пергаментный свиток. Понтифик помянул Господа и развернул документ. Пару долгих минут они внимательно изучали написанный на пергаменте текст…

— Довольно любопытная молитва, — заметил Бонифаций.

— Апокриф, — уточнил иезуит.

— Какой эпохи, по твоему мнению?

— Конец XIV или начало XV века.

— Откуда?

— Венеция, однозначно. На пергаменте присутствует характерный тисненый орнамент — якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские дубильщики кож использовали его с XV века, никак не раньше. В 1388 году его можно было встретить в Мантуе, в 1391-м — в Вероне, в 1409-м — в Венеции, в 1420-м — в Падуе. Кроме того, в тексте церковная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс специфическое написание некоторых слов, включающих в себя «lg», такое, чтобы выделить звук «1». Я уже изучал подобные тексты, приписываемые Белой конгрегации, к тому же такая орфография вошла в обиход лишь в XIII веке.

— Годы совпадают, — жарким шепотом согласился папа, наклоняясь к уху друга. — Это оно, часть проклятого наследия рода Бафора! Документ из «Божьего Завета».

Отец Мареше вновь кивнул, на сей раз важно и торжествующе.

— Читай, — потребовал он, — разбуди же тех, кто и так уже спит слишком долго!

Папа встал с кресла, приосанился, вдохнул полной грудью и начал произносить слова найденной молитвы, выговаривая их торжественно и призывно.

В потолке комнаты прорезалось светящееся окно, из которого кубарем вывалились три крылатые мужские фигуры. Зависнув в полуметре над полом, они лениво взмахивали белыми крыльями, звучно зевая и потирая заспанные глаза.

— Ну вот, — капризно пожаловался первый, златокудрый юноша, претенциозно наряженный в модный джинсовый костюмчик и щегольские кроссовки американского производства, — только мне, понимаешь, приснилась обнаженная святая Варвара, как кому-то вдруг приспичило разбудить меня столь грубым образом. А я ведь только собирался ее…

— Ури! — осуждающе приструнил блондинчика второй юноша, выглядевший несколько взрослее своего легкомысленного собрата. Его голову покрывали густые каштановые локоны, и он шутливо грозил загорелым пальцем. Грудь загадочного гостя оберегала серебристая чеканная кираса. — Фи, что за моветон, как тебе не стыдно?

— А что сразу Ури? — взвился сексуально озабоченный блондин. — Я уже пять тысяч лет как Ури, а вы, братья, все меня за пацана считаете. Ах, Ури, — он комично закривлялся, удачно пародируя наставительные интонации своего воспитателя, — одевайся теплее, а то простынешь, по девочкам не ходи…

Обладатель каштановой шевелюры смущенно покраснел.

— А почему у тебя обувь в помаде? — с подозрением спросил он.

— Так ходил я, — нахально заорал недисциплинированный блондин, — по девочкам ходил!

— Женщины — это святое! — назидательным тоном провозгласил третий пришелец, мужчина в расцвете лет, облаченный в темные эмалевые доспехи. Его черные волосы были острижены по-военному коротко, а на ногах он носил кожаные котурны[9] древнеримских легионеров. — А Уриэлю опять не терпится отправиться в паломничество по святым местам, — он шутливо подмигнул блондину, ладонями очерчивая в воздухе контуры пышной женской фигуры, — ну и заодно немного погрешить…

Каштановокудрый звонко рассмеялся:

— Самуил, вечно ты балуешь нашего младшенького! С твоей щадящей педагогикой он как был балбесом, так балбесом и останется.

Но черноглазый Самуил не ответил. Прояснившимся взором он оценивающе обвел маленькое помещение, узрел стоящих на коленях прелатов, трое из которых пребывали в состоянии близком к обморочному, и разъяренно взревел зычным басом:

— Как посмели вы, смертные, смущать наш небесный покой?

— И лишать Уриэля его сладостных снов, — куда более миролюбиво добавил каштановокудрый. — Ай-ай-ай!

— Куда это нас занесло, братцы? — вертел головой любопытный блондинчик. — Что за халупа?

— Это наш понтификальный клуб! — робко пояснил папа Бонифаций, не поднимаясь с колен.

— Вижу, что фекальный! — едко парировал Уриэль. — Колитесь, чего вам от нас надо, мужики?

— Говори, не бойся, — подбодрил понтифика воин в серебряной кирасе, — мы вас не обидим, ибо Господь изощрен, но не злонамерен… Слово мое нерушимо, ведь я — архангел Гавриил!

— Да-а-а-а? — недоверчиво вопросил отец Мареше. — А почему он тогда допустил возникновение этакого безобразия?

— Ну а чего вы хотели? — непритворно удивился Гавриил. — У Господа имелось всего шесть дней на сотворение мира. Вот и получился бардак.

— Приплыли! — печально констатировал иезуит, отпивая из своего стакана. — Уж даже если архангелы неприкрыто заговорили о несовершенстве нашего мира, то, значит, нам пришла хана…

Уриэль плотоядно зашевелил носом, принюхиваясь к спиртному.

— Смертные пьют в трех случаях, — расхохотался Самуил, снижаясь и отбирая у отца Мареше его посох. — Когда им плохо — от горя, когда хорошо — от радости, и если все нормально — от скуки. Но сейчас, — он присмотрелся к перекошенным от отчаяния лицам папы и его друга, — я предполагаю первое. Рассказывайте! — приказал он, коротким жестом извлекая из ничего три хрустальные рюмки и наливая виски себе и своим братьям. Архангелы вальяжно расселись в воздухе, приготовившись внимать рассказу прелатов.

Неоднократно запутавшись в деталях и часто перебивая друг друга, папа и отец Мареше поведали архангелам обо всем произошедшем. И без того пасмурный Самуил еще больше помрачнел лицом, Уриэль недоверчиво хлопал своими длинными ресницами, а Гавриил многозначительно присвистнул:

— М-да, ну и дела, однако! Проклятые кровососы, похоже, совсем страх потеряли.

— Помогите нам! — жалобно попросил Бонифаций.

Но крылатые братья лишь бессильно развели руками:

— Увы, мы не можем. Господь крепко спит, убаюканный чарами Темного Повелителя, а без него мы практически бессильны!

— Тогда подскажите хотя бы главное: куда пропала Селестина и сопровождавшие ее ангелы? — умолял папа.

— Мужайся, старик. — Гавриил ласково положил ладонь на плечо понтифика, выражая соболезнование. — Все они томятся в плену у стригоев!

— Невозможно! — усомнился несчастный отец. — Селестина — избранный защитник божий, осененная его благословением и покровительством.

— Уже нет! — печально пояснил Самуил. — Она с оборотнем… — он наклонился к Бонифацию и добавил короткий комментарий, произнесенный скорбным шепотом.

— Господи! — отшатнулся потрясенный папа. — Да как же так?

— Элементарно, — хихикнул проказливый Уриэль. — Тело есть — ума не надо…

Бонифаций горестно застонал, обхватив руками голову и клочьями выдирая свои седые волосы. Его надежды на помощь архангелов и возвращение дочери рухнули в одночасье, уступив место суровой действительности. Отныне их участь казалась предрешенной, впереди не ожидалось ничего хорошего, а только гибель от клыков беспощадных стригоев и окончательный закат человеческой расы.

— Моя девочка попадет в ад? — с заиканием вопросил он, почти добитый своей последней ужасной догадкой.

Самуил скептично усмехнулся:

— Люди легче представляют себе, что такое ад, когда им для наглядного примера говорят не про кипящие котлы, а про кабинет стоматолога.

— Ну-ну, не нужно так убиваться, — пожалел старика Гавриил. — Отчаяние — один из тягчайших смертных грехов…

— Правильно, грех предаваться унынию, когда есть другие, более приятные грехи! — игриво подмигнул шалопай Уриэль.

— Мы мало что можем сделать для вас, но лично встретимся с вервольфом и дадим ему пару полезных советов, — пообещал уравновешенный Самуил. — Не падай духом, надейся на лучшее, отец!

— Но ведь оборотень есть зло! — суеверно ужаснулся Бонифаций.

Самуил протестующе скривился.

— Не бывает злых людей, — покачал головой Гавриил, — просто некоторые из вас ошибочно считают, будто Бог дал им добро брать чужое добро…

— Но дешевые понты дорого обходятся… — с угрозой в голосе добавил Уриэль, и Бонифаций с радостным замиранием сердца догадался, что сейчас архангел подразумевает вовсе не оборотня, несдержанного в своих инстинктах, а сильно зарвавшуюся предводительницу стригоев. И со всем пылом своей безоговорочно верящей в справедливость души он понадеялся, что коварная Андреа еще сильно пожалеет о нарушенном ею Соглашении и нагло развязанной войне.

— Мы что-нибудь придумаем! — уверенно пообещал Гавриил. — Не сдавайтесь и продолжайте бороться за свои жизни. А теперь нам пора, ибо темная волшба буквально выталкивает нас из вашего мира… — Силуэты трех крылатых фигур начали таять в воздухе, истончаясь и становясь все прозрачнее.

И напоследок до слуха прелатов долетела торопливая перебранка красивых голосов:

— А может, и правда махнем к девочкам? Помнится, несколько лет назад на углу Виа Кавур проживала редкостная красотка со странным именем Задолбала…

— Да не Задолбала, а Изабелла!

— Ури, это ты нас уже задолбал бесконечными разговорами про баб. Ты неисправим!

Шелест крыльев стих и пятеро благочестивых мужей остались в абсолютной тишине.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — с легким недоумением спросил папа, обращаясь к отцу Мареше.

Но чрезвычайно заинтригованный иезуит лишь неопределенно пожал плечами и растерянно почесал свою кудлатую макушку. А что тут скажешь? Видимо, придется молиться, всецело положившись на энтузиазм и сметливость крылатых братьев. Другого не дано.

Если левый берег Тибра еще оставался во владении людей, то правое побережье скованной льдом реки уже всецело принадлежало стригоям. Впервые за всю историю своего долгого существования Тибр, обычно шумный и полноводный, укрылся надежным зимним панцирем, видимо не желая становиться соучастником этих ужасающих по своей жестокости злодеяний, творимых на обширном участке льда между островом Тамбуртин и мостом Маттеотти.

И неудивительно, ведь именно между двумя этими берегами и проходила сейчас последняя линия обороны, почти ежедневно орошаемая кровью ее отважных защитников. Люди буквально зубами вцепились в свою территорию, не желая отдавать врагу ни пяди родной земли. Черноту вечно сумрачного неба то и дело прорезали яркие вспышки осветительных ракет, а лучи прожекторов прицельно обшаривали крутые, увитые колючей проволокой и густо заминированные спуски к реке. Могильную тишину заметенных снегом улочек, обезлюдевших и заваленных обломками разрушенных домов, нарушала артиллерийская канонада и хриплые стоны погибающих людей. Здесь шла война. Война не на жизнь, а на смерть.

Однако, словно в насмешку над беззаветной храбростью обитателей последнего оплота гуманизма и миролюбия, совсем рядом, в глубине фешенебельных римских кварталов, начинался совсем другой мир, наполненный теплом, самодовольством и вопиющей роскошью. А самым центром, сердцем этого нового мирового порядка стало шикарное палаццо Фарнезина, расположенное на Виа делла Лунгара. Когда-то, в блестящую эпоху Чинквеченто,[10] этот роскошный дворец принадлежал богатой семье аристократов, давшей Риму немало известных политиков, юристов и священнослужителей. Оное палаццо всегда славилось своей красотой и изяществом внутренней отделки, а также необычными фресками, выполненными самим Рафаэлем. В подражание палладиевскому стилю белое палаццо раскинуло два цокольных крыла вокруг роскошного фронтона с широкими окнами. Слегка приподнятое над парком с прудами и лужайками, окруженными античными статуями, оно заметно дисгармонировало с общим ансамблем, что придавало ему особую элегантность. И, видимо, потому именно эти апартаменты избрала теперь Андреа дель-Васто, одарив их своим вниманием и сделав постоянной резиденцией.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Олигарху Мартину Пименову срочно понадобилось… фото привидения! Таково условие пари: или Мартин пред...
Британские спецслужбы выходят на контакт с руководством московской частной службы безопасности «Риф»...
Капитан в отставке Андрей Мостовой мстит уголовным авторитетам, сломавшим его жизнь. Первым в его че...
Военный фотограф Генрих Гофман познакомился с Гитлером в Мюнхене на заре нацистского движения. Он ср...
Генерал Зигфрид Вестфаль возглавлял штабы знаменитых военачальников – он служил у Роммеля в Северной...
В книге рассказывается о событиях Второй мировой войны в Северной Африке близ маленькой железнодорож...