Честь виконта Санд Жаклин

Глава 1

Очень странное знакомство

1853 год

Париж

– Она так улыбается, но она ведь обманщица. Забавно, правда?

Виконт де Моро отвел взгляд от неплохой копии картины да Винчи – знаменитой «Моны Лизы» – и, прищурившись, посмотрел на говорившую.

– Отчего вы так решили?

Она пожала плечами:

– Вазари писал, что ее развлекали шуты в то время, пока Леонардо работал над портретом. Смешили ее, играли на лютне. И знаменитая улыбка – всего лишь ответ на их кривляния, на остроты, на звучащую музыку. Вовсе не отзвук ее внутренней красоты.

– Я читал Вазари. Он приукрашивал. К тому же он не присутствовал при написании картины.

– Ах, ну вы же понимаете. Мужчины который год делают с нею это – приукрашивают. Приписывают улыбке этой жены торговца загадочность, неповторимость, как будто она – Мадонна, а не живая женщина.

– Мадонна была живой женщиной, если вы запамятовали.

Но девушка продолжила, будто не слыша его:

– Иногда мне кажется, что ей поклоняются, будто святой. Что вы в ней находите?

– Я? – Сезар позволил себе короткую улыбку, ничуть не похожую на ту, что мягко сияла на холсте. – Я разглядывал удачную копию.

– Копия действительно удачна. Подделка для поддельной женщины. Не так ли?

Виконт де Моро улыбнулся снова и посмотрел на девушку внимательнее.

Конечно, они были представлены друг другу, а как иначе? В салоне мадам де Жерве незнакомцев не случалось; здесь каждый, будучи приглашен, тут же знакомился и с завсегдатаями, и со случайными гостями – всеми, кого мадам желала видеть в тот вечер, единожды – или много вечеров подряд. Виконт де Моро принадлежал к постоянным гостям, хаживал сюда неоднократно, отдыхая душой среди неторопливых разговоров или же жарких споров, и радовался, встречая интересных людей. Скука, неизменный бич светского человека, была не чужда Сезару. Сегодняшний вечер определенно оказался скучноват – и разговоры не новы, и музыка приелась, – потому виконт неспешно прохаживался по галерее, рассматривая подлинники и редкие копии известных полотен. Он как раз остановился у «Моны Лизы», оценил качество картины, прикинул, что копии не меньше пятидесяти лет, а пожалуй, и все семьдесят, то есть революцию и еще ряд политических потрясений, включая недавнее провозглашение императора, она пережила, что само по себе неплохо, – и пытался рассмотреть неразборчивую подпись художника, когда возникла эта… спорщица.

Ее виконту представляли, естественно, однако в тот момент она его ничуть не заинтересовала, а потому имя девушки мгновенно вылетело из головы. Сейчас Сезар уже не испытывал уверенности, что знакомство с нею оказалось бы скучным. Девушка была неплоха. Даже на искушенный взгляд виконта.

Ей, наверное, лет двадцать пять; плавная линия плеч, по которым словно стекают рукава платья из немаркого серого бархата; в скромном вырезе – тонкая нить жемчужного ожерелья, лишь подчеркивающего удивительную красоту высокой шеи. Четко очерченная головка, как на камеях, виден каждый завиток аккуратной прически, каждый ажурный локон. Волосы глубокого каштанового цвета, и на них блики от газовых рожков, освещающих галерею. А вот лицо… лицо виконту не понравилось. Упрямо сжатые губы, глаза прищурены, так что какого они цвета – не разобрать, и тонкие брови надломлены под резким углом.

Сразу видно: неприятная особа.

Контраст между нежной статью и выражением лица девушки несколько озадачил виконта, а потому ответил он не сразу:

– Если вы признаете, что подделка хороша, то признайте, что и женщина прекрасна.

Она фыркнула:

– Вот уж нет! Не подменяйте одно другим, виконт.

Прекрасно – она-то помнит, кто он такой, а вот он ее имя напрочь позабыл. Дабы не поставить себя и даму в неловкую ситуацию, Сезар вынужден был продолжить спор:

– Никакой подмены, сударыня. Разве мужское восхищение, взращиваемое веками, не говорит лучше всяких слов в пользу красоты этой – как вы сказали? – жены торговца? Да вспомните же, она знатного рода. Лиза ди Антонио Мариа ди Нольдо Герардини. Если вы читали записки Вазари, вы должны это знать.

Она махнула узкой и словно бы серой рукой, отметая возражения.

– Кто бы она ни была. Хоть герцогиня Миланская, хоть Салаи[1]. В ней нет внутренней красоты, одна лишь надменность.

– Не вижу этого.

– Вы мужчина, сударь, а мужчины словно слепнут перед этой картиной. Я женщина, и я знаю эти уловки.

– Потому что сами ими пользуетесь? – не удержался виконт. По правде говоря, резкий тон девушки его удивил, а ее речи, более похожие на нападение, ему и вовсе были непонятны.

– Если бы я была хоть капельку на нее похожа, мы бы с вами вряд ли сейчас беседовали так.

Виконт позволил себе еще одну короткую улыбку.

– Но нельзя сказать, чтобы в вас с нею совсем не было никакого сходства. Вы обе – женщины, свою-то природу вы не станете отрицать. И волосы у вас цветом похожи, и, пожалуй, нос. Утверждаю со знанием дела, ибо видел оригинал, а эта копия даже лучше, чем та, которую приписывают Филиппу Шампанскому. Вы наверняка умеете улыбаться, как Лиза Герардини, – и, как она, достойны восхищения.

Сезар думал, что комплимент размягчит сердитую даму, однако она выглядела так, словно ей в молоко подлили горькой настойки.

– Вы ничем не лучше остальных, – пробормотала девушка и скрестила руки на груди – жест мужской и, при всей стройности и аккуратности ее фигуры, смотревшийся удивительно неуместно. – Стоит вам увидеть эту улыбку, как теряете способность мыслить.

Счастливая случайность избавила Сезара от необходимости отвечать, и вовремя, так как варианты ответов, что у него имелись, никак не годились для ушей дамы. В галерее появилась Люсиль де Жерве, как всегда, очаровательная. Темно-желтое платье чрезвычайно ей шло.

– Ах, вот вы где, виконт! И вы, Ивейн.

Память наконец сжалилась над Сезаром и любезно подбросила ему имя: графиня де Бриан. Представляя их друг другу, Люсиль что-то сказала о ней, однако виконт и этого не запомнил. Судя по тому, что мадам де Жерве обращается к гостье по имени, графиня не впервые посещает салон, Сезару всего лишь везло до сих пор с нею не сталкиваться. Наверное, она стала ездить сюда в мае или июне, когда виконт, внезапно испытавший приступ мизантропии, предпочитал оставаться дома.

Сейчас, когда к концу шел июль, выдавшийся довольно жарким, Сезар вновь почувствовал желание покинуть хотя бы ненадолго стены особняка на улице Вожирар и приехал к Люсиль – и не жалел об этом ровно до появления графини в галерее.

– Ну что же вы? – продолжила мадам де Жерве, качнув очаровательной головкой. – Мы говорим о последних событиях, и нам нужна ваша помощь, виконт! Это как раз в вашем вкусе. Ивейн, и вам это должно понравиться.

– Если это снова газетные сплетни, то они не могут нравиться! – заявила та безапелляционно.

Люсиль восприняла этот выпад на удивление мирно – похоже, уже привыкла.

– Есть кое-что интересное, спрятанное в этих, как вы говорите, газетных сплетнях.

Сезар приподнял брови, а затем с поклоном подал руку скандалистке.

– Пойдемте, графиня. Как видите, без нашего с вами общества не обойтись.

Она фыркнула и зашагала к гостиной самостоятельно – неслыханная дерзость, которая, впрочем, могла быть прощена, если дама рассержена. Люсиль проводила девушку взглядом и многозначительно улыбнулась, а виконт, пожав плечами, взял под руку мадам де Жерве.

– Что ж, идемте, дорогая моя. Жара удручающе на некоторых действует, не находите?

Люсиль рассмеялась, словно рассыпала колокольчики.

В просторной гостиной, отделанной в желтых тонах (мадам де Жерве весьма уважала цвет солнца, и потому в комнатах ее дома было тепло и радостно), собралось не слишком большое нынче общество – человек пятнадцать. Многие аристократы, вхожие в салон, предпочли покинуть Париж на лето; они возвратятся в середине августа, когда осенний сезон уже будет на носу, и вот тогда в салоне станет не протолкнуться. А сейчас в городе оставались лишь те, кто не любил покидать Париж, или же не имел возможности это сделать, или же предавался меланхолии, как Сезар. Усадив мадам де Жерве, виконт подошел к камину, в котором огонь нынче не горел – куда уж жарче! – и потеребил шелковый шейный платок. Возможно, и следовало бы отправиться в деревню, просыпаться там с петухами, бродить по аллеям ухоженного сада и… смертельно скучать.

Природа и виконт де Моро никогда не были наилучшими друзьями.

– Ах, вот и вы! – воскликнула Беранжера де Фурнье, пожилая вдова и владелица одной из самых роскошных библиотек в городе. – Виконт, у нас возник спор, и, возможно, вы поможете в его разрешении.

Сезар невольно поискал взглядом графиню де Бриан и обнаружил, что она укрылась в углу, сидит на стуле и зло щурится на всех, будто кошка, у которой пытаются отобрать карася.

– Я к вашим услугам, мадам де Фурнье.

– Вы читали в газетах об этой истории с пожарами?

– Мадам, чтение прессы не способствует пищеварению, – не сдержал улыбки виконт, – а я в последнее время чрезвычайно о нем забочусь.

По правде говоря, газеты ему надоели, так что неделю или две назад Сезар перестал их читать. Они лежали унылой кучкой в его кабинете.

– Как-то не похоже на вас, Сезар! – заметила Люсиль.

– Со всяким может случиться. Я весь внимание. Что же произошло в Париже такого, что вызвало столь пристальный ваш интерес?

– Позвольте, я изложу вам события, – прогудел округлым басом барон де Брюне, известный в свете тем, что мог чрезвычайно долго рассуждать о лошадях. – Ибо дамы сопровождают свои рассказы излишними подробностями и душевными комментариями, и вы рискуете задержаться здесь до завтрашнего утра. – Он с улыбкой переждал возмущенные женские восклицания и продолжил: – В прошлое воскресенье, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое, сгорел дом господина де Шартье. Вместе с хозяином, что весьма прискорбно.

– Алексис де Шартье погиб? – удивился виконт. Он помнил этого худого невысокого человека, не одобрявшего политику Наполеона III. – Он же был сослан в Лион?

– Он оттуда возвратился с месяц назад. Причем официально – никаким преследованиям он не подвергался. Государь простил его. Шартье тихо жил в своем доме, а неделю назад там вспыхнул пожар. Слуги проснулись и пытались вытащить хозяина, но им это не удалось. Некоторые погибли. Лишь чудом огонь не перекинулся на соседние дома.

– Чудом да усилиями пожарной команды, – не выдержав, перебила неторопливого барона Люсиль. Виконт прислонился плечом к каминной полке и скрестил руки на груди.

– В Париже постоянно что-нибудь горит, дорогая мадам! Чем же примечателен сей случай?

– Ничем не примечателен был бы, но послушайте дальше. – Барон де Брюне решительно вернул себе главенство в беседе. – Ночью девятнадцатого снова вспыхнул богатый особняк – на сей раз здесь неподалеку. И принадлежит он семье де Ратте. Глава ее, Ален де Ратте, – знали ли вы его, виконт?

– Не имел чести.

– Прекрасный был человек. Радушный, привечал молодежь. Три дочери на выданье, красавица жена из Испании… Ах, о чем это я? И снова вспыхнуло около полуночи – как назло, в тот вечер никакого приема в особняке не было, так что никто не уследил, как пожар начался. Жена и дочери де Ратте отправились ко сну, а шевалье собрался поработать в кабинете. По всей видимости, он уронил подсвечник, а может, заснул, и свеча упала – кто знает теперь! Пожар начался там. Но у него слуги были расторопнее, запах дыма почуяли почти сразу, бросились, да где уж! Весь кабинет в пламени, и упавшим шкафом загородило дверь. Хозяина, конечно, не вытащили, половина особняка выгорела, жена и дочери рыдают…

– Что за печальная история! – не выдержал кто-то из женщин.

– И не говорите, мадемуазель! – воодушевленно воскликнул барон. – Но и это еще не все. Позавчера вот снова случай: Фредерик де Надо и его дом.

– Как?! – огорчился Сезар. – Весельчак Фредерик? Вот уж поистине потеря!

Пожалуй, его добровольное заточение и впрямь было показательным, раз никто не решился сообщить ему о смерти Фредерика. Не то чтобы виконт де Моро и граф де Надо были лучшими друзьями, однако пару раз охотились вместе, встречались в различных компаниях и имели схожие вкусы. Вполне возможно, правда, что кто-то и писал ему об этом, однако приходящую почту Сезар тоже не разбирал.

– Увы, увы, большая потеря! Тут дело деликатное: вроде бы у Фредерика было назначено свидание с дамой. Поэтому он отпустил всех слуг, оставив лишь доверенного камердинера. Вместе с камердинером и погиб, увы…

– А дама?

– Никаких следов дамы. Пожар начался в гостиной, там же обнаружили тело графа де Надо. А камердинер был в гардеробной наверху и, видать, поддался панике: не решился прыгать из окна, споткнулся, ударился затылком и потерял сознание. Задохнулся от дыма, обгореть не успел.

– Барон! – осуждающе воскликнула мадам де Жерве. – Прошу вас в этом обществе оставить такие подробности!

– Не для того ли вы звали виконта де Моро, чтобы он именно подробности услышал? – возразил Брюне. – К тому же все это изложено в газетах.

– Я понимаю, дела невеселые, однако всякое случается в столице, – пожал плечами Сезар. – К чему мое участие? Или же вы желали испортить мне настроение?

– Ни в коей мере. – Глаза барона вспыхнули. Общество затаило дыхание. – Сегодня стало известно следующее: на Кэ д’Орфевр после каждого пожара получали письмо на имя начальника полиции. И поначалу в Сюртэ все восприняли как шутку. Но затем… затем пришлось поверить, что это серьезно. Есть версия, будто все это – дело рук одного и того же человека.

– Так что же было в письмах?

– Сие есть тайна, охраняемая бережно и свято. Стало лишь известно, что все письма подписаны инициалами I.P. Пресса уже окрестила преступника Парижским Поджигателем[2].

Барон откинулся на спинку кушетки, весьма собою довольный, и сжал полную руку восседавшей рядом мадам де Брюне.

– В газетах пишут, будто это убийство, и убийство не последнее, – произнесла Люсиль. – Что же вы по этому поводу думаете?

– Я? – вздохнул виконт. – Ничего.

– А Видок? – подал голос тощий субъект – какой-то провинциальный художник, что ли. Сезар не помнил.

– Вы желаете, чтобы я высказал мнение Видока по поводу истории, которой сам не знаю? – иронично осведомился виконт. – В любом случае я могу предположить, что звучать оно будет как: «Это меня не касается». Летом Видок занят, господа и дамы. У него цветут розы. Все остальное перестает его волновать.

– Видок давно не в счет, – буркнул кто-то из мужчин. Сезар смолчал, не желая вступать в дискуссию.

– Но вы, виконт? – нетерпеливо спросила Люсиль. – Скажите же что-нибудь!

– А почему он? – раздался резкий голос из угла. – Он разве работает в Сюртэ?

Графиня де Бриан, о которой Сезар успел позабыть, слушая барона, сидела, неестественно выпрямившись и вздернув подбородок. Виконт с любопытством ждал, что будет. Сам он не собирался отвечать на вопрос, заданный не ему, и хотел посмотреть, как выкрутится Люсиль.

Та, однако, сегодня сохраняла поистине ангельское терпение. Повернувшись к скандальной девице, мадам де Жерве произнесла спокойно:

– Вы еще не встречались до сего дня с нашим виконтом, дорогая мадемуазель де Бриан, а потому не знаете. Виконт де Моро – блестящий сыщик, хотя и не состоит в Сюртэ. Он раскрыл несколько поистине потрясающих дел! Я непременно расскажу вам на досуге.

Графиня поджала губы. Сезар видел, что ей очень хочется высказаться еще, но остатки воспитания не позволяют. Возражать хозяйке салона сейчас было бы неслыханной дерзостью.

Выпад графини тем не менее дал Сезару время поразмыслить и выбрать линию поведения. Не стоит браться серьезно за обсуждение вопроса, о котором он почти ничего не знает; да и не этого хочет от него общество. Чего он достигнет, если начнет выспрашивать подробности, уточнять, как лежали тела и отчего, по мнению пожарных, занялся огонь? Только всех утомит. Дамы заскучают, мужчины углубятся в занудные рассуждения… А потому виконт с легкой улыбкой заговорил:

– В газетах, пожалуй, и не такое придумают. Даже если в Сюртэ получали письма и на них стоят какие-то инициалы, это совсем не значит, будто в городе появился безжалостный убийца, который к тому же предпочитает дело столь ненадежное, как пожар. Зачем ему убивать всех этих людей? Они не были дружны и, насколько мне известно, даже знакомы. Скорее всего, мы имеем дело с несчастными случаями. История с письмами вполне может быть сочинена прессой, или же вновь выискался в Париже какой-то сумасшедший… А инициалы могут значить что угодно. Например… – он выдержал паузу, – насекомое-философ.

Гости расхохотались, и, как ожидал Сезар, это немного разрядило атмосферу. Стремясь закрепить это легкое настроение, виконт продолжил:

– Что угодно! Прованский инкогнито. Перепуганный инфант.

– Крестьянский идеал! – предположила смеющаяся мадам де Жерве.

– Дырявая бесконечность, – философски протянул Мюрель, молодой и весьма одаренный поэт.

– Поэтическая бедность! – бросил ему в ответ барон де Брюне.

– Лысый идиот![3] – громко высказалась графиня де Бриан, чем вызвала очередной всплеск веселья. Это ее, кажется, не порадовало. Реплика явно предназначалась уже начинающему лысеть барону, однако тот хохотал вместе со всеми.

– Как видите, эти буквы могут значить что угодно, – сказал виконт, – потому не стоит воспринимать все всерьез. Вы можете быть спокойны за свои жизни, пока вас бережет Сюртэ и пожарные команды Парижа.

– О, благодарю вас, что успокоили, сударь! – воскликнула мадам де Жерве, все еще смеясь. – Значит, вы утверждаете, что эти ужасные происшествия не связаны между собою?

– Боюсь, что так, дорогая Люсиль. В мире ежедневно случается столько ужасающего, что три пожара в Париже – всего лишь мелочь на этом фоне. – В последнее время Сезар был настроен весьма и весьма пессимистично. – А потому я склонен полагать, что всему виною разгулявшееся воображение журналистов. Увы! В наши времена, если не случается интересной истории, ее склонны выдумать.

На том беседа о пожарах и завершилась. Кто-то заговорил об открытии театрального сезона, и общество охотно подхватило эту тему, гораздо более приятную и безопасную.

Сезар незаметно ускользнул, поманив за собою Люсиль. Та вышла с ним в соседнюю комнату, где слуги уже накрывали стол к вечернему чаю.

– Мой дорогой виконт, вы были просто великолепны.

– Не стоит похвалы, я ведь, кажется, развенчал новенький миф… Ну да не о том я хотел спросить вас. Кто такая эта графиня де Бриан и отчего она столь враждебно ко мне настроена?

Люсиль взяла его под руку и увлекла в уголок, дабы никто не услыхал разговора.

– Ах, Сезар, не считайте себя исключением. Для графини большинство мужчин – объекты для нападок и упражнений в остроумии. Она, знаете ли, исповедует новейшие взгляды и считает себя дамой современной. Знаете, – она еще понизила голос, – графиня полагает, что для женщин мужчины вовсе не нужны!

– Ах, вот оно что! – сообразил виконт. – Она из тех, кто борется за права женщин?

– В яблочко. И делает это весьма резко, чем отпугнула от себя всех потенциальных женихов. А замуж ей пора бы, она уже не девочка, исполнилось двадцать пять. Ее отец сидит где-то в прованском имении, читает Вольтера и в ус не дует; старому графу все равно, чем занимается в столице его дочь. Увы, Ивейн рано лишилась матери, которая могла бы привить ей, скажем так, более мягкие взгляды. По-моему, у нее мало подруг.

– Ну а вы?

Люсиль скривилась.

– Вы же не станете думать обо мне лучше, чем я есть? Она мне любопытна и весьма освежает беседу, особенно если речь идет о вопросах, ее волнующих. Однако друзей она себе здесь не отыщет. Графиня де Бриан держится особняком и пока забавна, но, боюсь, рано или поздно ей придется покинуть мой салон – мне не нравится, если досужие споры переходят в открытую битву.

– Не лукавьте, дорогая Люсиль. Я помню, как вы любите, если ваши гости затевают горячий спор о налогообложении.

– И всегда останавливаю их, пока они не взялись за политику. Нынче политические разговоры не в чести… А графиня, значит, успела на вас напасть? – В голосе Люсиль не слышалось ни малейшего сомнения в том, кто вышел из спора победителем. – Вы были не слишком с ней жестоки?

– Я нежен с женщинами, вы же знаете.

– Иногда даже слишком, – буркнула мадам де Жерве, мрачнея.

Виконт махнул рукой: дескать, эту тему лучше оставить.

– Пора собирать всех к чаю, – решительно сказала Люсиль.

Несколько позже, после того как чай и десерт были съедены и часть гостей покинула салон, а кое-кто остался на ужин, виконт распрощался с хозяйкой и спустился по широкой изогнутой лестнице. Он неторопливо шел и остановился на площадке за один пролет до вестибюля, так как услыхал громкий голос графини де Бриан.

Воительница за права женщин покидала салон вместе с четой де Брюне; со своего места виконт отлично их видел, а они его – нет. Мадам де Брюне прилаживала на волосах удивительной ширины шляпку, графиня же, нетерпеливо постукивая туфелькой по зеркальному полу, ждала завершения процесса. Барона не было, по всей видимости, он уже сидел в коляске, видневшейся за распахнутыми дверьми на улицу.

– И все же мне кажется, вы не правы, дорогая, – говорила мадам де Брюне. – Зря вы столь резко обращались с виконтом де Моро. Он прекрасный человек, один из лучших представителей парижского общества. Весьма и весьма одаренный.

– Боюсь даже предположить, в какой области лежат его таланты, – фыркнула графиня. – К чему мне быть вежливой с человеком, который даже не запомнил моего имени?

Они вышли, продолжая переговариваться, но уже тише.

Виконт усмехнулся.

Глава 2

О чем писали парижские газеты

Сезар возвращался на улицу Вожирар в задумчивости. Сегодняшний вечер расшевелил разум, заставил проснуться любопытство. Оказывается, за пределами особняка по-прежнему продолжается жизнь, и весьма насыщенная. Возможно, хватит предаваться сплину, и пора возвратиться в мир людей.

Плохое настроение виконта, владевшее им вот уже пару месяцев, было обусловлено как событиями, сотрясавшими страну, так и сугубо личными причинами. В декабре прошлого года Наполеон провозгласил себя императором, как и подозревали лучшие умы государства. Никакие протесты, никакие намеки на революцию, никакие заговоры не смогли этому помешать. Президент действовал жестко и расчетливо.

Во время его путешествия по Франции осенью пятьдесят второго года было подстроено достаточное количество демонстраций в пользу восстановления империи; президент сам в своих речах многократно намекал на ее желательность. «Говорят, что империя поведет за собой войну. Нет! Империя – это мир!» – провозглашал он в Бордо, и люди подбрасывали в воздух шляпы, приветствуя того, кто руководил государством. Как же иначе? У президента имелась реальная власть. Он обещал мир и сытую жизнь. Демонстрации шли по всей Франции, и народ, умело увлекаемый пропагандой и прессой, славил будущего императора. Побуждаемый этими демонстрациями, сенат в ноябре высказался за обращение Франции в наследственную империю, а двадцать второго ноября соответственное изменение конституции было санкционировано плебисцитом, за него оказалось подано почти восемь миллионов голосов. И вот второго декабря президент был провозглашен императором французов под именем Наполеона III. Европейские державы немедленно признали новую империю; только Россия несколько промедлила, и Николай I отказал новому императору в обычном обращении монарха к монарху «Monsieur mon frre»[4]. В январе этого года Наполеон III женился на Евгении де Монтихо, графине Теба. Императрица Евгения, одна из первых красавиц Европы, тут же стала законодательницей мод и уже собрала вокруг себя кружок преданных ей людей.

Сказать, что Сезару не нравились подобные перемены, – значило выразиться предельно мягко. Он терпеть не мог политику, всю жизнь держался вдали от нее, однако не мог закрывать глаза на потрясения, что раз за разом испытывала бедная Франция. Будучи свидетелем кровавых переворотов, ссылки товарищей инеоднократной смены властей, виконт де Моро сокрушался, что его стране приходится все это переживать. Он не считал Наполеона III мудрым и дальновидным правителем, полагал, что царствование его не станет светлейшей эпохой в истории, однако избегал произносить эти слова вслух. Виконту нравилась столичная жизнь, нравились те занятия, коим он предавался, и он не собирался отправляться в ссылку лишь потому, что позволил себе неосторожные высказывания. Что толку сотрясать воздух? Что толку бороться за режим, который, возможно, будет не лучше, а хуже? Сезар не испытывал уверенности, что взгляды оппозиционеров полностью истинны, и не рассчитывал, что, если власть сменится, тут же настанет всеобщее процветание. Увы, увы! Все это не более чем утопия, а виконт был слишком практичен, дабы позволить себе увлечься иллюзиями. Верный себе, он предпочитал оставаться в стороне.

Личные же причины… Что ж, Сезар был некоторое время влюблен. Также – увы! Теперь с этим было покончено. Чувства к мадам де Виньоль, с которой судьба свела его прошлой осенью и которая оказалась замешана в весьма неприятном деле, но проявила себя как умная и отважная женщина, – так вот, чувства к ней понемногу рассеялись, и произошло это с полной взаимностью, что весьма огорчило Сезара. Некоторое время он надеялся, что влюбленность вернется и Флер де Виньоль, красавица, могущая оказаться столь прекрасной партией и разделявшая его взгляды на жизнь, все-таки станет его женой. Однако приключения завершились, опасность миновала, и встречи со временем превратились в обязанность, а затем – и в обузу… В мае госпожа де Виньоль с сожалением сообщила виконту, что не может ответить взаимностью на его любовь. К тому времени от любви оставались жалкие крохи, и Сезар испытал одновременно сожаление и облегчение. Они с Флер остались добрыми друзьями, но печаль по поводу их расставания полностью овладела виконтом. Он заперся в особняке, просиживал часами в библиотеке, листая один том за другим, и существенно расширил свои знания русской и арабской поэзии, а вот душевного покоя так и не обрел.

Было еще далеко до сумерек, и в доме номер семьдесят шесть на улице Вожирар пока не зажигали света. Сезар вошел, бросил шляпу и плащ на руки лакею, велел позвать камердинера и отправился в свой кабинет. Тот располагался на первом этаже, окнами выходил на улицу, что обычно помогало виконту работать – стук колес, окрики возниц, голоса прохожих и струившиеся в приоткрытое окно запахи словно соединяли его с Парижем. Однако сейчас в комнате стояла жара давно и наглухо запертого помещения. Сезар поморщился и прошел к столу, заваленному корреспонденцией и газетами. Однако стоило не заходить сюда пару недель, чтобы убедиться, что ты еще кому-то нужен. Хотя бы и бургундским арендаторам и счетоводам, шлющим ему деловые письма.

– Флоран, – велел виконт появившемуся камердинеру, своему доверенному лицу и едва ли не главному среди слуг в доме, – распорядись, чтобы здесь проветрили. Я переоденусь и поужинаю, а после буду работать.

Глаза камердинера загорелись: этот расторопный малый страсть как любил, когда хозяин не сидел без дела, и невыразимо тосковал, стоило Сезару предаться печали. Правда, обычно Флоран при всем этом сохранял прекрасную невозмутимость.

– Конечно, ваша светлость. Что желаете на ужин? Осмелюсь предложить: повар обещал замариновать перепелку в красном вине.

– Пусть будет перепелка. Шевелись.

Через два часа, отужинав и приняв ванну, Сезар сидел в любимом старом кресле в кабинете, закутавшись в роскошный бордовый халат из плотного бархата, и перебирал письма.

Счета, деловые записки – на все это можно ответить позже. Приглашения на пикники, охоту, крестины, дни рождения и свадьбы одно за другим отправлялись в мусорную корзину – на данном этапе жизни они Сезара не интересовали. В сторону он отложил лишь единственное послание: записку от Видока с приглашением заехать как-нибудь посмотреть, как цветет новый, выписанный с юга сорт кустовых роз. Старику хочется похвастаться садовничьими достижениями. Нужно будет и вправду к нему заглянуть. Видок – верный друг и наставник, к тому же его истории о прошлых делах и приключениях поистине восхитительны.

Виконт де Моро познакомился с легендарным сыщиком Видоком, основателем Сюртэ, довольно давно, сдружился с ним крепко, а его советы принимал как непреложную истину. Обнаружив в молодом человеке страсть к авантюризму и способность к расследованиям запутанных дел – качества, присущие самому Видоку в полной мере, – старик взял Сезара под крыло и обучил множеству вещей, уже не раз выручавших виконта. Увлечение загадками и тайнами, которых вокруг так много, в последнее время, увы, отошло на второй план. Сезар оставил парижскую преступность в покое, чему на Кэ д’Орфевр небось куда как рады. Нынешний шеф Сюртэ самовольного виконта терпеть не мог. Погруженному в меланхолию Сезару в последнее время начало казаться, что возвратиться к своему опасному увлечению он уже никогда не сможет, однако вот же – поездка в салон мадам де Жерве, история с поджигателем… Интерес проснулся, словно медведь по весне.

Покончив с корреспонденцией и написав Видоку короткое письмо, в котором заверял друга в своем скором визите, Сезар взялся за газеты. Их скопилось немало, так как виконт выписывал большинство крупных парижских изданий и обычно с удовольствием их читал. И хотя контроль над прессой со стороны правительства был велик, особенно после установления монархии, попадались там весьма и весьма любопытные вещи.

Например, в «Ла Пресс», делавшей обзор других изданий и оттого весьма любимой виконтом, за 17 июля в статье «Ни война, ни мир» писали о конфликте между Россией и Турцией, про посла Меньшикова, который о чем-то пытался договариваться с Портой, и что русские собираются перейти Прут. Сезар покачал головой. Похоже, войны не избежать, и Франция окажется втянута… Потом он прочел про некоего месье Дюрана Сент-Амана, зачем-то сменившего одну префектуру на другую, и большую статью о всемирной выставке в Дублине. Английские газеты писали про беженцев с и на Корфу, беспорядках и убийстве одного подданного короны. В Лиссабоне продлили парламентскую сессию до 20 июля и продолжают обсуждать бюджет. Голландские епископы под руководством архиепископа собирались в Тильбурге. Телеграмма из Мадрида от 13 июля – тамошние корреспонденты наблюдают за перестановками в кабинете министров. Также имелся роман с продолжением, «Фернан Дюплесси, или Мемуары одного мужа». Написано, может, было и неплохо, но это была третья часть, так что виконт не стал читать.

Он отложил эту газету и взял другую, за 20 июля. Телеграмма из Турина от 19-го числа – великий герцог Тосканский заменил наказание, назначенное Гверацци, на бессрочное изгнание. Что ж, этот бывший министр и адвокат легко отделался, хотя блестящая защита на процессе имела шансы увенчаться успехом. Возможно, это и есть успех: всего лишь уехать в Геную, а не сидеть в тюрьме Ливорно… Новости из Нью-Йорка от 5 июля: генерал Альмонте, посол Мексики, прибыл в Вашингтон. В голландском парламенте готовятся обсуждать проект закона о религии. Несколько выдержек из разных газет о ситуации в Константинополе (тут Сезар поморщился снова). Английское издание «Сан» пишет про заседание палаты лордов 18 июля. Большая статья о ситуации в Алжире. И культура не забыта: имелся обзор портретов работы разных художников. Коннелл, Рей, Жюль Лор, Жигу, Нантёй, Жиро, Девер…

Газетные страницы приятно шуршали. 22-е. Декрет от 20 июля – ограничения на импорт пшеницы и муки из Великобритании в Европу. Военный министр отправился в Руан и Гавр. Многочисленные политические аресты в Лилле два дня назад – и здесь Сезар вновь поморщился, так как увидел пару знакомых имен. Повышение цен на зерно, таблица по регионам. Телеграмма из Вены от 21 июля – новости из Константинополя, нота Решид-Паши, министра иностранных дел. Снова выставка в Дублине, снова имена художников… Вздохнув, Сезар смирился с тем, что с ситуацией в мире за прошедшую неделю он теперь более-менее знаком, и перешел к интересовавшему его делу.

«Фигаро» ситуацию с пожарами проигнорировала, удостоив лишь крохотной, плохо написанной заметки, зато «Ла Пресс» отыгралась вовсю. Статья в номере за понедельник, 18 июля, была не слишком велика – автора занимала скорее личность погибшего, чем обстоятельства его бесславной смерти. В причинах пожара не усматривалось ничего необычного. Однако статья за среду, 20 июля, была уже побольше: журналист смаковал подробности и намекал, что слишком уж часто стали гореть богатые особняки. А субботний номер так и вовсе посвятил пожарам целый лист. И немудрено: автору статьи «из достоверного источника стало известно, что полиция скрывает от общества обстоятельства дела».

Сезар принялся читать внимательно. Судя по всему, «достоверным источником» являлся некий подкупленный чин в Сюртэ: обычно крупные газеты имели в полиции своих осведомителей и платили неплохо, так что бывало, сведения продавались, даже если грозило разжалование и увольнение с позором. А ведь это действительно весьма любопытная история, если автор не приврал. Эти письма – существуют ли они в самом деле? И что связывало троих людей, которые не являлись друзьями? Во всяком случае, Сезар об их дружбе ничего не знал. Да и слишком разными они были, чтобы иметь между собою нечто общее: хмурый революционер с жесткими убеждениями, счастливый отец семейства и светский весельчак. Пожалуй, пока что общими были лишь два факта: все трое – мужчины, и все трое погибли в огне.

Париж – город большой, и пожары в нем случались довольно часто. Пожарные команды выезжали при первой возможности, и так как техническое их оснащение постоянно совершенствовалось, все чаще удавалось быстро потушить огонь и не дать ему перекинуться на соседние здания. В городе, где дома стоят, подпирая друг друга, может случиться грандиозный пожар, и разгребай потом пепелище.

Поджигатель – не такое уж фантастическое предположение, как может показаться. И в былые времена в Париже появлялись личности, которым нравилось, как все вокруг может весело заполыхать. К сожалению для них, вокруг было множество людей, которых это совершенно не устраивало, а потому рано или поздно преступники отправлялись за решетку. В последней статье, где уже вовсю обсуждалась версия с Парижским Поджигателем, приводилась в пример история одного из пироманов прошлого. В 1776 году за серию поджогов шестнадцатилетнего Жана Батиста Мурона приговорили к каторге на срок в сто лет и один день. Сейчас, в 1853-м, он был еще жив и отбывал наказание. Журналист иронизировал, предполагая, будто пламенная натура Мурона могла не выдержать, и он силою мысли снова начал поджигать дома. Автор не поленился нанести визит в тюрьму, чтобы убедиться, что заключенный по-прежнему находится там. Он находился и клялся выйти, в чем журналист сильно сомневался[5].

Сезар, конечно, посмеялся над подобными предположениями, однако сразу было ясно, что они не имеют под собою оснований и сочинены для красного словца. А потому он внимательно изучил все, что писали о нынешних пожарах, и пришел к выводу: если уж заинтересовался этим делом, нужно идти до конца.

Имя журналиста было ему знакомо. В предыдущие годы пресса часто обращала внимание на приключения виконта де Моро, невероятно перевирая факты, даже если они были получены от самого виконта. С журналистами Сезар общался неохотно, зная, что публика это ненадежная и точно так же, как они покупают тебя сегодня, завтра они же тебя и продадут. Печатное слово могло в один день превозносить человека до небес, а на другой – смешивать с грязью. За эту особенность виконт не любил некоторых авторов, однако попадались и те, кто придерживался твердых принципов, хотя и приукрашивали иногда безбожно. Таковым был и знакомый ему автор статей в «Ла Пресс», Ксавье Трюшон.

Глава 3

Размышления воскресным вечером

В то время как виконт де Моро изучал заметки в прессе касаемо деяний Парижского Поджигателя, который, вполне возможно, таковым не являлся, журналист, написавший их, сидел в кафе «Прокоп» на улице Ансьен-Комеди, что в Латинском квартале, и предавался печали.

Ксавье Трюшону недавно исполнилось тридцать два, он был уже не совсем молод, но, с другой стороны, еще не стар; работал в одной из самых продаваемых парижских газет, писал бойкие материалы и, по всей видимости, должен был быть счастлив, однако со счастьем у господина Трюшона имелись свои счеты. Несколько лет назад он потерял любимую жену, умершую от сильнейшей простуды, и так и не смог толком оправиться от этой потери. Разве что стиль его стал лучше и приобрел ту глубину, которая свойственна текстам людей, кое-что на своем веку повидавшим. Иногда над особо душещипательными статьями Трюшона впечатлительные дамы обливались слезами, ну а уж если он писал о каком-то благотворительном мероприятии, пожертвования были обеспечены.

Дело в том, что у господина Трюшона и виконта де Моро имелась одна общая черта: они оба терпеть не могли политику. Только виконт предпочитал о ней не говорить и не сталкиваться, а Ксавье – о ней не писать. Этот его принцип сослужил ему хорошую службу в последние годы, когда для журналистики снова настали не лучшие времена.

Когда, несмотря на все усилия буржуазии, в феврале сорок восьмого в Париже произошла революция, свергнувшая июньскую монархию, было образовано временное правительство, о котором говорилось, что оно создалось в редакциях газет «Насьональ» и «Реформ». Присказка ходила не зря: первые шаги этого правительства были весьма либерального плана. Было отменено все законодательство о печати периода июльской монархии, существенно мешавшее даже таким политически неактивным авторам, как Ксавье Трюшон. Из тюрем выпустили журналистов, сидевших за преступления в области печати. Отменили залог и гербовый сбор. В связи с этим начался бурный рост численности газет разных политических направлений. В Париже открылось более двухсот изданий в течение нескольких недель. Продолжали выходить и прежние газеты, некоторые даже увеличили тираж. Это было золотое время, продолжавшееся, увы, недолго.

Среди газет, порожденных февральской революцией, наиболее заметными были «Врэ Репюблик», «Репрезентан дю Пепль», «Амии дю Пепль». Наиболее часто в названиях новых изданий тогда встречалось слово «народ», однако бедняки так и не дождались от революции исполнения своих надежд. В июне Париж вновь оказался на баррикадах, но их защитники были расстреляны. Трюшон с трудом мог вспоминать то время. К власти пришел Кавеньяк, его кровавое правительство попыталось уничтожить все завоевания революции. Были распущены все политические клубы, запрещены стачки и кассы взаимопомощи. Даже мирные обыватели, которые не хотели иметь с политикой ничего общего, страдали. В июле сорок восьмого было объявлено осадное положение, в Париже закрылись одиннадцать газет. Одна из них вышла в последний раз в траурной рамке. В ней говорилось, что право голоса во Франции имеют только богачи.

Ксавье не знал, куда делся журналист, написавший это.

А в августе сорок восьмого появился новый закон о печати, который не только восстановил предварительный залог – ту сумму, что должны были выплачивать периодические издания за право публикации, – но и увеличил его настолько, что закрылось еще несколько газет. Приняли ряд законов, которые увеличивали гербовый сбор, расширили список наказуемых действий печати, ограничили распространение газет, облагали дополнительным налогом публикацию романов с продолжением.

А потом произошел очередной переворот, результатом которого стала Вторая империя. У власти теперь стоял Наполеон III. Возродили закон о предварительном разрешении на право публиковать материалы о политике. Почти запретили писать о заседаниях правительства и парламента. Печать была передана в ведение Министерства внутренних дел, что сделало невозможным существование демократических изданий, чего так боялись ранее. Весьма умеренная оппозиция режиму была представлена лишь в «Журналь де Деба» да «Ассамблее Насьональ». На левом фланге некоторое время оставался «Сьёкль» в силу своей антиклерикальности. Другие газеты, мнившие себя оппозиционными, и в расчет принимать не следовало. И вот уже некоторое время широко практиковалась система предостережений со стороны министерства. Если газета двукратно получала предупреждение, она закрывалась на два месяца. Поэтому, как грибы после дождя, в Париже росли развлекательные и светские газеты, в которых никоим образом не освещалась политика, а если и освещалась, то в весьма позитивном ключе.

Ксавье Трюшону, журналисту как раз развлекательному, умевшему из крохотного происшествия вроде перевернувшейся телеги с брюквой составить увлекательнейший рассказ, тем не менее было не по душе то, что происходило нынче во Франции. По правде говоря, господин Трюшон чувствовал себя неуютно и подумывал о том, чтобы на некоторое время уехать в другие края. Нынче везде неспокойно, однако, возможно, ландшафты Италии или суровость шотландских равнин скрасят жизнь и улучшат настроение? Средства у господина Трюшона имелись – спасибо отцу, основавшему предприятие по производству свечей, которое Ксавье, получив в наследство, незамедлительно и выгодно продал. Не такие уж большие средства, как у некоторых, однако хватало и на жизнь, и на кафе «Прокоп».

Вспомнив о том, где он находится, господин Трюшон с рассеянной улыбкой обвел взглядом зал. Было за полночь, однако народ в «Прокопе» и не думал расходиться. Ксавье нравилось это кафе чрезвычайно, не в последнюю очередь потому, что, не будучи аристократом, здесь он мог почувствовать себя таковым. Одевался господин Трюшон хорошо, деньги в его кармане водились, а значит, он всегда мог рассчитывать на приятный прием в «Прокопе». Случалось сиживать рядом с особами весьма знатными, а также власть имущими, которым не было чуждо ничто человеческое. Временами эти люди захаживали в кафе и, смакуя превосходный кофе, а также десерт с мороженым, велеречиво рассуждали о судьбах мира. Иногда из таких разговоров можно было выловить нечто полезное, как рыбку из реки.

«Прокоп» был старейшим рестораном не только в Латинском квартале, но и во всем Париже. Основанный в конце семнадцатого века предприимчивым сицилийцем, «Прокоп» быстро сделался заведением престижным и привлекавшим разнообразную публику – разумеется, ту, у которой водились деньги. И вместе с тем ресторан слыл местом культурным, одним из первых литературных кафе, где можно было встретить писателей, поэтов, драматургов, художников, не говоря уж о журналистах. Здесь сиживали Дидро и Даламбер, знаменитая «Энциклопедия» возникла во время одного из их споров в кафе. Завсегдатаями «Прокопа» были Вольтер, Дантон и Марат. Здесь в вечер 27 апреля 1784 года в ожидании бессмертия или провала сидел Бомарше во время премьеры «Женитьбы Фигаро». Словом, место было легендарное, и, приходя сюда, господин Трюшон непременно чувствовал себя лучше. Да и жил он сам неподалеку – в двух шагах от «Комеди Франсез».

Сейчас к парижским ресторанам стала возвращаться та свобода, которой они в большой степени обладали до Великой французской революции; тогда, насколько знал Ксавье из рассказов отца, времена для чревоугодия наступили не лучшие. Революция все изменила и все погубила. С самых первых ее дней места публичных собраний сделались подлинными аренами сражений; здесь стало опасно высказывать свое мнение о чем бы то ни было, ибо все немедленно сводилось к политике. Поскольку все порядочные люди чувствовали себя более или менее оскорбленными новым порядком вещей, всякая вырвавшаяся у них жалоба тотчас превращалась в преступление против революции и в предмет политических доносов, которые с жадностью принимал тысяча и один революционный комитет. Итак, тому, кто не хотел стать жертвой доноса, приходилось обедать молча и поглощать оскорбления патриотов, которые задавали тон в публичных местах. Скоро каждая трапеза напоминала грабеж. Но шли годы, все снова менялось, и вновь стало возможным сидеть в ресторанах, беседуя о жизни, – хотя и по-прежнему с оглядкой, ведь политическое преследование велось во все времена.

Нынче вечером, или, правильнее сказать, уже ночью, смакуя превосходное красное вино и доедая свиные медальоны с соусом из белых грибов, предвкушая уже кофе и ванильное мороженое, которое очень любил, Ксавье подумал, что, едва закончится это дело с пожарами (вызывавшее, надо сказать, его немалый интерес), нужно будет осуществить давнюю мечту и на какое-то время покинуть Францию. Только ехать на юг сейчас нет смысла, ибо намечающаяся война сведет на нет все попытки оказаться подальше от политических распрей. Что может быть более утомительным, чем война! Пожалуй, только конец всего сущего да Страшный суд, когда мертвецы восстанут из могил и начнется светопреставление. А пока война успешно выполняет роль ада на земле, и никакое тепло летнего солнца этого не искупит. Так что можно отправиться в земли дикие и потому относительно спокойные. Только вот завершится каким-либо образом это дело с поджогами, и можно с чистой совестью взять у редактора отпуск.

Господин Трюшон как раз покончил с медальонами и наслаждался кофе, в несчетный раз оглядываясь и отмечая все: и приглушенный блеск хрустальных люстр, превращавших отделанный в бордово-золотых тонах зал в сокровищницу эмира, и портреты, украшавшие простенки, и белоснежные скатерти, и мягкую поступь официантов, – когда заметил, что к нему направляется один из них.

– Сударь, – произнес официант, почтительно склонив голову, – вам только что доставили вот это послание. Человек, его принесший, ожидает ответа.

И верно, на небольшом серебряном подносе в руках официанта лежало запечатанное письмо.

– Мне? – несколько удивился Ксавье, который никого не ставил в известность о том, куда направился, хотя и не делал из этого секрета. Впрочем, делиться было не с кем: господин Трюшон снимал квартиру, столовался по утрам у хозяйки, и порядок в его комнатах наводила тоже она. – Что ж, благодарствую. Принесите заодно уж чернила, перо и бумагу.

Ксавье взял письмо с подноса, а официант поспешно удалился, чтобы исполнить просьбу. В это время журналист распечатал послание, разглядев между тем незнакомый ему герб на сургуче, и погрузился в чтение.

«Уважаемый господин Трюшон!

Если Вы читаете это послание, значит, мой слуга в очередной раз оправдал возложенные на него надежды и отыскал Вас в парижской круговерти. Мы с Вами не имеем чести быть знакомыми близко, однако нам уже доводилось встречаться. Весьма заинтересовавшись нынешними Вашими статьями, я приглашаю Вас позавтракать со мною в моем особняке на улице Вожирар, 76, завтра, не позднее одиннадцати. Лелею надежду, что для Вас это будет любопытно; что же касается меня, то я имею в этом деле свой интерес.

С уважением,

Сезар Мишель Бретинье, виконт де Моро».

Ксавье улыбнулся.

С виконтом судьба его действительно сталкивала лишь однажды – когда тот в очередной раз перешел дорогу Сюртэ, а господину Трюшону поручили написать об этом деле хороший очерк. И Ксавье постарался, не поленившись встретиться в кафе «Тортони» с виконтом де Моро и задать ему несколько вопросов. Не то чтобы его светлость был в восторге от такой идеи, однако и не прогнал назойливого журналиста, чем заслужил его невольное уважение. Будучи представителем весьма опасной профессии, Ксавье привык к тому, что зачастую люди его игнорируют, выказывают свою неприязнь, а то и вовсе осыпают отборной бранью. Хотя некоторые охотно вступали с журналистом в диалог, желая увидеть свое имя в газете.

Виконт не выказал неприязни, однако славы тоже не искал. И хотя отвечал тогда сдержанно, запомнился Ксавье своими приятными манерами и незаурядным умом.

Официант принес бумагу, перо и чернила, и господин Трюшон, недолго думая, написал:

«Ваша светлость,

с удовольствием принимаю Ваше приглашение. Буду у Вас ровно в одиннадцать.

С уважением,

Ксавье Трюшон».

После чего он отдал запечатанное письмо официанту и, расплатившись, через некоторое время вышел из кафе. Насвистывая, господин Трюшон направился домой, чувствуя, как жизнь вновь становится интереснее.

В тот же воскресный вечер (весьма и весьма, надо признать, насыщенный событиями) графиня де Бриан, возвратившись домой, отужинав и переодевшись ко сну, долго сидела за столиком в своей спальне, читая при свете свечей книгу.

Книга была интересной, и вещи в ней писали недурные, однако мысли Ивейн то и дело ускользали далеко от текста, набранного крупным шрифтом. В задумчивости графиня переворачивала страницы, но после возвращалась, перечитывала и вновь задумывалась.

Размышления графини касались непосредственно того человека, которого она впервые увидела сегодня в салоне у мадам де Жерве, а именно – виконта Сезара де Моро.

Когда их представляли друг другу, от Ивейн не укрылось, что она совершенно виконту безразлична. Такое случилось с нею впервые. От природы Ивейн была наделена красотой и грацией, только предпочитала ими не пользоваться, считая, что достаточно выглядеть просто хорошо. Она не практиковала искусство обольщения, презирала женщин, которые живут лишь этим. Только вот сегодня выяснилось, что графиня де Бриан привыкла видеть, как мужчины реагируют на ее появление, привыкла встречать их взгляды – заинтересованные, удивленные, восхищенные, скептические, – но ни разу ни одного равнодушного! А взгляд виконта скользнул по ней, будто она – опавший лист под ногами или статуя в саду, закутанная в мраморное покрывало, так что даже наготой ее втайне не полюбуешься.

Ивейн говорила себе, что такие мысли недостойны ее. Они были мелкими, а графиня мелких мыслей не терпела, тщеславием, как ей казалось, не болела и не стремилась привлекать к себе мужское внимание как к женщине. У нее в жизни имелись более благородные цели. Однако равнодушный взгляд виконта де Моро пробудил тщательно спрятанную неудовлетворенность, природы которой Ивейн не могла постичь. Она ощущала, что ей обидно, но отчего? Ведь она не стремилась покорять всех вокруг, вовсе нет. И внимание виконта ей не было нужно.

Тем не менее, повинуясь порыву, позже Ивейн вышла следом за ним в галерею, и вот уж там она взяла верх! Графиня склонна была считать, что выиграла в споре. Виконт отделывался обычными мужскими фразами, и Ивейн успокоилась: он такой же, как все остальные, и ничего особенного собою не представляет.

Но вот после, когда общество привлекло его для обсуждения темы с пожарами (что Ивейн посчитала несусветной глупостью), Сезар держался очень хорошо; и, пожалуй, его шутки, его легкое обращение с теми, кто был в салоне, больше понравились Ивейн, чем нет. Именно это ее раздражало. Это – и ощущение, что виконт лишь забавляется, считая своих собеседников если не глупцами, то по меньшей мере людьми недалекими. Вся его поза, весь его тон об этом свидетельствовали.

Ивейн считала, что хорошо разгадывает людей, а также – что первое впечатление не обманывает. Виконт даже не удосужился запомнить ее имя, она видела это по его чуть рассеянному взгляду, когда заговорила с ним в галерее. Графине было неприятно. И вместе с тем – инстинкты подсказывали ей держаться от виконта де Моро подальше.

Графиня де Бриан привыкла сама распоряжаться своею жизнью. Отец давно не имел на нее влияния, и Ивейн все решала сама, шагая вперед неутомимо, влекомая ясными целями, уверенная в своей правоте. А сегодня, когда ее столь отчетливо проигнорировали, мир отчего-то пошатнулся, хотя казалось бы – мелочь, пустяк, мимолетное знакомство! Но нет, Ивейн снова и снова возвращалась мыслями к нему. И видела перед собою в воображении виконта так отчетливо, как будто он стоял сейчас перед нею: высокого, с темными глазами необычного разреза, крепко сжатыми губами, холеными усиками и скупыми движениями. Опасный человек, Ивейн сразу поняла. Мадам де Жерве даже не нужно было ничего о нем говорить, чтобы это стало ясно.

Графиня в раздражении захлопнула книгу, погасила свечи и забралась в постель. И все же долго не могла заснуть, раз за разом воскрешая в уме прошедший вечер.

В тот же поздний, уже очень поздний час один человек, сидя в своей комнате, поставил точку и еще раз перечитал написанное. Оно ему понравилось. Очень. Всегда нравилось. Он сложил письмо, капнул горячим сургучом, запечатал и привычно начертал под сургучной кляксой инициалы: I.P.

Глава 4

Завтрак у виконта

Сезар проснулся рано, чего за последние недели с ним не случалось, и ощутил, что бодр и готов к свершениям.

«Вот уж причуды сознания! – усмехаясь, сказал он сам себе. – Стоило появиться интересному дельцу, как я вновь готов, словно гончая собака, бежать по следу! А ведь оно совсем меня не касается и может оказаться газетной уткой. Но это мы скоро выясним, а пока…»