Венецианский эликсир Ловрик Мишель

Мне заявили, что эти средства покрыли расходы на родовспоможение и последующее восстановление. Доктор с краниокластом был самым дорогим в городе. Он потребовал двойную плату за срочность. Лекарства тоже были самыми дорогими, добавили они холодно, словно сожалея о неудачном вложении денег.

— Ты выжила, — сказали они. — Считай, что тебе повезло.

После того как они убили моего сына, они отняли у меня последнюю часть свободы.

8

Камфарно-кислая лекарственная кашка

Возьмите заготовленную руту, три унции; венецианскую патоку, одну унцию; камфару, восемь зерен; янтарное масло, шестнадцать капель; смешайте.

Успокаивает низменные инстинкты, сдерживает горячий нрав, укрепляет связки. Можно сказать по опыту, что она очень полезна для истеричных женщин, тем не менее некоторые не могут избавиться от сильной отрыжки, которую вызывает янтарное масло.

Мне самой было все равно, останусь я жить или умру, но я не могла противиться воле к жизни.

Когда мои мысли немного прояснились, я начала прикидываться более слабой, чем была на самом деле. В моей голове роились мятежные идеи. Я не собиралась оставаться в монастыре навсегда, что бы там ни говорили. Я лежала на соломенном тюфяке, строя планы на жизнь за стенами монастыря.

Мой любимый часто обижал меня, говоря, что он редко видел такую актерскую игру даже на сцене. Поскольку в его присутствии я постоянно играла, то считала себя неплохой актрисой.

Так мне в голову пришла идея убежать из монастыря, стены которого не были такими непроницаемыми, какими казались на первый взгляд, и стать актрисой в одном из театров Венеции. Мне казалось, что это очень просто. Когда я выздоровею, я выскользну из монастыря, отправившись куда-то по поручению, или убегу, использовав ключ. Мое произношение и аристократические манеры обеспечат мне успех на любом прослушивании. Я думала, что чертовски обаятельна, и моя уверенность в себе оставалась непоколебима, несмотря на болезненное потрясение, которое я пережила.

Я не учла, что мое положение в монастыре изменилось. В то время как другие распутные монашки могли легко покидать монастырь, отправляясь на поиски приключений, меня сторожили днем и ночью. Мой ключ к внешнему миру исчез во время послеродовой болезни. Мне дали понять, что моим родителям каким-то образом сообщили о моих недавних похождениях, из-за чего они распорядились усилить надо мной контроль. Я этому не поверила. Я иногда спрашивала монахинь, охранявших меня, не мой ли возлюбленный заплатил им за это, но они неизменно качали головами.

— Ваши мама и папа, — ухмылялись они. — Они пекутся о малютке дочке.

Потом они становились свидетелями настоящих истерик — криков, разорванной одежды. Я даже билась головой о мраморные дверные косяки. Мучители же оставались бесстрастны, запирая ржавыми ключами три замка, которые врезали в дверь моей кельи после родов. Возле моей двери всегда дежурили минимум две монахини, и когда они вносили мне еду и воду, к ним всегда присоединялась третья.

От моего возлюбленного я не получала ни единой весточки. Я решила, что без ребенка, который привязал бы его ко мне, он считал меня тем более опасной для себя. Я была просто еще одной надоедливой любовницей. Возможно, он даже презирал меня за то, что я не смогла родить ему наследника.

Какими бы ни были его мотивы, он ни разу не прислал письма и не явился сам. Но я все равно говорила о нем с восхищением, как будто его временное отсутствие обсуждалось нами. Я видела, как монахини качают головами и горько улыбаются. Я торжественно заявила им, что мой ключ от калитки украла какая-то ревнивая монашка, пока я спала. Когда я потребовала его назад, они грустно улыбнулись, отчего у меня внутри все похолодело. Когда я начала выкрикивать оскорбления, они сказали, что с высоты своего целомудренного величия жалеют не меня лично, а весь глупый, слабый женский род, подверженный страстям, а потому становящийся легкой добычей для умных мужчин. Я была примером такого падшего существа, без оглядки тратящего любовь на мужчину. Как же им нравилось читать мне мораль! Я их оскорбляла последними словами. Они уходили покрасневшие, со слезами на глазах.

После этого ко мне в келью послали послушницу, чтобы она спала вместе со мной и, вероятно, слушала, что я говорю во сне. Я не могла заснуть рядом с ней. Это казалось мне чудовищным, меня раздражал сам ее запах. Она не была мне ровней, она была монахиней низшего ранга, потому не пользовалась ни духами, ни помадой. Ничем не замаскированный запах молока, мыла и потной кожи действовал мне на нервы. Так я ей и заявила. Я требовала, чтобы меня окружили девушками моего круга и положения, настаивая на том, что привыкла к более утонченной компании. Моя стража выскользнула из кельи, плотно сжав губы, чтобы донести на меня. Аббатиса лично явилась ко мне, чтобы отругать.

— Существует разница между исключительным человеком и человеком утонченным, — сказала она мне ровным, неприветливым голосом. — Эти скромные женщины имеют кроткий нрав. Ты, которая поддалась всем возможным порокам, не смеешь считать себя лучше их. Зло наущает тебя требовать общества людей, которые пахнут лучше, чем твоя совесть.

Я решила, что терять мне больше нечего, я ее не боялась.

— Разве мы не в Венеции? — саркастично поинтересовалась я. — Неужели мы уже на небесах, где происхождение не имеет значения, все женщины равны и положение в обществе никому не интересно?

Аббатиса смотрела на меня, дрожа от ярости. Ее губы беззвучно шевелились. Она выбежала из моей кельи, и я услышала, как она быстро, что не приличествует ее положению, побежала прочь по коридору, огибая монахинь, которые, как обычно, терли тряпками деревянные панели, блестящие от постоянной полировки. Без сомнения, аббатиса хотела и меня заставить заниматься этим. Но как бы дурно я себя ни вела, моя фамилия кое-что значила. После этого случая меня оставили в келье одну. Меня кормили, поили и игнорировали.

Очень скоро появилась новая пытка — когда я спрашивала о моем возлюбленном, они качали головами, как будто не понимая, о ком речь.

Я снова и снова выкрикивала его имя. Они делали вид, что ничего не понимают, улыбались, словно я играла с ними в детские игры. Я кричала, а они отворачивались со словами:

— Нет такого человека.

Они не позволяли мне изливать им душу. Как только я начинала рассказывать о своем положении, они тут же исчезали, и мне оставалось поверять свои беды отвратительным мокрым стенам со стекающими каплями влаги, похожими на слезы сочувствия. Это было единственное проявление сочувствия, которое я видела в монастыре Святого Захарии.

Как только я окрепла настолько, что могла ходить, меня потащили в часовню замаливать грехи страсти и непослушания. Я кричала на сестер:

— Когда я их совершала, вы не позаботились о том, чтобы предостеречь меня!

Они пытались заставить меня умолкнуть, и я прошипела:

— Только теперь, когда я остановилась, вы начали меня порицать. Сколько он вам заплатил? Вы отвергли его деньги?

Мне в рот засунули кляп, пропитанный травяным отваром, и отвели назад в келью. С того дня мне было отказано в единственной радости — мне больше не носили вкусной еды. Только пустую овсянку, соленый хлеб и мясо без специй. Но я чувствовала запахи, доносящиеся с кухни, и могла определить, какое пирожное сейчас готовится в ее горячих недрах. Эти пирожные стали моим календарем, поскольку иных средств подсчета времени у меня не было. По понедельникам делали panpepato, по вторникам марципаны, по средам торты с консервированными фруктами, по четвергам biscotti с медом и сосновыми орехами, по пятницам имбирные вафли, по субботам fritelle. По воскресеньям не пахло ничем, не считая свечного жира. Однажды в воскресенье какая-то хихикающая монашка оставила чашку с горячим шоколадом, моим любимым напитком, на подоконнике в соседней келье.

Мой ребенок умер весной.

Прошло лето, потом осень, а я так и сидела в келье. Я не ела ничего, что не было бы безвкусным варевом. Я пила воду только из чашки с отбитыми краями. Мой стеклянный бокал куда-то исчез. Я не видела никого, кроме нахмуренных сестер, которые вместо того, чтобы говорить со мной, всплескивали руками, словно мое дыхание отравляло воздух. Коротая долгие часы в келье, я практиковала пение. Я пропела все песни, которые знала, особенно часто повторяя те, что были посвящены измене. Мой голос становился сильным и звонким, отдаваясь эхом в коридорах монастыря. Скорее замотанная, чем одетая в белое тряпье, я сидела в келье, съежившись, словно мумия, склонив голову, раскрыв рот и устремив взгляд вдаль, и пела грустные баллады. Мне было страшно подумать, как я выгляжу со стороны — злобный, несчастный призрак, мерзкий и не похожий на человека.

Пришла зима и покрыла монастырь толстым слоем снега. В келье стало холодно. Когда я стучала в дверь, требуя одеял и огня, мне сквозь замочную скважину отвечали, что родители отказались оплачивать подобное убранство, надеясь, что эти лишения научат меня смирению.

Я начала визжать, пока в келью не ввалилась группа монахинь, готовых обругать меня. Даже это они сделали шепотом. Никто не умеет шептать, как монахиня. Ни одна женщина не может сделать лицо таким же неподвижным, с постоянно бегающими глазами.

— Мы научим тебя вести себя, как подобает монахине, — глупо улыбаясь, заявила одна из них, приспустив одеяние и показав власяницу под ним.

— Как вам будет угодно, — злобно откликнулась я. Они гуськом вышли из кельи и заперли ее, лишний раз повернув ключ.

Когда металл замка снова заскрипел, я отломала сосульку с окна кельи, распорола кожу на ноге и набрала немного крови в чашку. Я оторвала большой кусок полотна от простыни, макнула указательный палец в кровь и написала его имя большими буквами на этом лоскуте. Потом завязала рану одной из полос, оторванных от той же простыни.

Все еще держа в руке сосульку, я закричала изо всех сил.

Когда в келью вбежали монахини, они увидели полотнище, висевшее на окне. Слабый свет проникал снаружи, делая буквы, написанные кровью, практически черными. И вот тогда-то они показали хоть какие-то чувства. Одна закричала, другая упала в обморок, а третья, обомлев, принялась вслух проговаривать написанное.

В первый раз за целый год я услышала его имя.

Я не могла дышать.

Но я ожесточилась и рискнула.

9

Настойка от синяков

Берем мадеру, четыре унции; очищенный скипидар, десять капель; запечатанную землю, «драконову кровь» в порошке, всего по одному скрупулу; белый сахар, две драхмы; смешать.

Впитывает и очищает кровь, ограничивает кровотечение.

Я не хотела причинять монахине вред. Я просто хотела напугать ее, чтобы убежать. Я не виновата, что она налетела на сосульку, которой я размахивала. Я просто хотела вселить страх, а не атаковать. Однако в полумраке кельи она, вероятно, не заметила прозрачную ледышку и ринулась ко мне с криками. Я почувствовала, как лед пронзил ее глаз насквозь. Богом клянусь, я пыталась вытащить сосульку, но она выскользнула из моей руки и еще глубже вошла в ее глаз. Потом импровизированная ручка отломилась и упала на пол. Я посмотрела на свои руки, измазанные кровью и покрытые тающим льдом.

Какое-то мгновение мы молча стояли друг напротив друга. Но, когда она рухнула на пол и к ней подбежали две другие монахини, я заметила распахнутую дверь в конце коридора, которая вела на лестницу. Я выскочила из кельи, не успев даже осознать, что делаю.

С моей ноги капала кровь. Я была очень слаба после всех этих месяцев, проведенных взаперти. Я доковыляла до выхода на крытую галерею и, не увидев никого, быстро побежала через второй двор к фруктовому саду. В дальнем конце сада была еще одна дверь, та самая решетчатая калитка.

Существовала очень малая вероятность, что она не заперта. Но она оказалась заперта. Я царапала ее, раздирая кожу в кровь, билась об нее всем телом, и даже головой. Став на колени, я начала рыть землю у ее основания. Наконец я принялась плевать на нее, снова и снова, словно в моей слюне был яд, способный железо. К тому времени пульсирующая боль из ноги распространилась по всему телу и начался жар.

В таком положении они меня и нашли — плюющей на калитку и кричащей. К тому времени они привели несколько слуг из ближайшей таверны. Выследили меня по крови, вытекавшей из раны. Меня быстро скрутили и привязали к деревянной доске, которую положили между двух пней в саду. Там меня и оставили на много часов. Они сказали — чтобы остудить мой душегубский пыл. Они не пытались промыть или перевязать мою рану, надеясь, что я умру без их помощи, чтобы потом заявить о моей смерти от естественных причин: якобы я спряталась в саду и замерзла ночью.

Я почти желала, чтобы так и произошло. Я не чувствовала за собой никакой вины из-за того, что навредила монашке, хотя она, должно быть, сильно страдала из-за этой раны. Мне кто-то шепнул, что она ослепла на второй глаз и зрение теперь невозможно восстановить. Одновременно с этим мой информатор вылил мне на голову кувшин грязной воды. Вода очень скоро превратилась в лед, и мои волосы повисли, подобно побелевшим сталактитам. В конце концов у меня начался легкий бред, вызванный холодом. Я представляла, что сижу перед камином, в котором потрескивают горящие дрова. Рядом мой любимый, и я шепчу ему слова нежности. Я представила, что мы занимаемся любовью, потому стала приподнимать и раздвигать замерзшие колени, принимая его снова и снова. Возможно, поэтому, постоянно находясь в движении, не впав в ступор, я осталась жива.

Когда птицы начали чирикать перед рассветом, я снова почувствовала холод и начала обдумывать последствия недавних событий. Я была так молода и неопытна, что предполагала, будто бы монахини самолично предадут меня суду и, возможно, забьют камнями до смерти, либо кинут в повозку и отвезут в Рим, где меня четвертуют и сожгут на костре.

Я начала чувствовать запахи и слышать звуки — шуршание крысы в кустах и затхлый запах грязной воды, замерзшей, а теперь тающей на моих волосах. Тьма потихоньку отступала. Я увидела над собой черные нити ветвей, сбросивших листья на зиму. На эти самые ветви монашки вешали сладости для меня, когда я была маленькой. Я облизала сухие губы и попыталась повернуть шею, но они крепко привязали меня, обхватив веревкой лоб и даже уши.

У меня снова начинался бред, когда пятеро мужчин забрали меня оттуда. Четверо несли меня, а пятый шел впереди и показывал дорогу, держа в руках пылающий факел. Они пронесли меня, все еще привязанную к доске, через ворота, распахнутые аббатисой и ее прислужницами, которые приветствовали меня хмурыми улыбками.

Сначала мы пересекли по диагонали монастырский двор. Церковь маячила у меня над головой, словно восточный зиккурат. В ее суровом фасаде не было ничего от христианской доброты. Она осталась позади, а меня понесли дальше по улице, которая вела к проезду Сан-Проволо. Под аркой я заметила филигранно выполненный рельеф Мадонны, с которой когда-то сравнивала себя. Через мгновение она пропала, и я услышала, как один из мужчин что-то проворчал. Ночное небо завертелось, и я уже смотрела куда-то вбок. Оказалось, что меня просто переносят через один из мостов. С середины моста я увидела весь канал до самой лагуны, с которой повеяло холодным воздухом. Меня снова перевернули лицом вверх, к горлу подступила тошнота, и я подавилась желчью. Потом доску выровняли, и мы продолжили путь.

Первые лучи утра над моей головой пронзили ощерившихся каменных львов, отдыхавших на мраморных балконах. Их белоснежные карнизы возникали и исчезали в темноте. В каменных арках с потолка свисали фонари из кованого железа, похожие на охотящихся пауков. Проходя под ними, мы не производили практически никакого шума.

Я глядела на город, словно это был сон. Темные каналы, готические окна, дворы и мосты были почти нереальными. Я посмотрела мутным взглядом на возвышающиеся стены дворцов, которые казались мне зачарованными деревьями в густом лесу кошмарного сна, где одетые в черное люди несли на доске девушку с замерзшими волосами.

Корка, которая образовалась на моей ране, треснула. Я почувствовала, как сочится теплая кровь. Вероятно, мы оставляли за собой след из кровавых капель. Я зашептала:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Мои носильщики отвернулись. Я продолжила скулить:

— Пожалуйста, пожалуйста, не делайте мне больно.

Они продолжали топать, словно зачарованные игрушечные солдатики. Очень скоро мы очутились в незнакомой мне части города, и я решила закрыть глаза.

Когда я очнулась, то обнаружила, что лежу в большой комнате, а на меня сверху вниз глядит какой-то мужчина и ласково улыбается. Я почувствовала, что моя рана подсохла, вероятно, из-за тепла.

«Должно быть, он палач», — подумала я, с опаской поглядывая на его улыбку, поскольку все знают, что палачи любят свою работу и несчастных, на которых они практикуются.

Но этот человек был хорошо одет, носил изящную обувь, и от него не пахло мочой или пивом. У него были ухоженные руки. Я заметила это, когда он смахнул со лба непослушную прядь волос. Он был одного со мной круга. Правда, я не знала, хорошо это или плохо.

— Так вот, значит, наша маленькая праведная мегера, — сказал он. — Ты поставила нас перед серьезной дилеммой.

У него был мягкий голос уроженца Венеции. Я гадала, насколько хорошо он знает моих родителей. Может, они ждали снаружи, чтобы вымолить мое помилование? Но если им было все равно, замерзну я в монастыре или нет, то они едва ли будут печься о моем освобождении.

Очень скоро я все поняла. Мой новый друг пояснил, что сейчас моим родителям сообщают, будто бы я погибла в драке с монахиней, которую ранила.

Этот вариант был признан лучшим. Незнакомец подчеркнул, что девушку моего круга нельзя предавать суду за насилие. Весь город будет бурлить из-за этого. Девушки моего круга не могли быть обвинены в подобных действиях. А если бы меня в результате оправдали, то это навредило бы еще больше. Тогда не только монашки родом из аристократических кругов, но и дочери купцов и стеклодувов стали бы считать, что могут взять нож или сосульку и наброситься на любого, кто им не нравится.

Мужчина грустно покачал головой.

— Видишь, какие сложности ты создаешь, — мягко сказал он.

Наконец заговорила я:

— Почему бы вам не задушить меня и не сжечь тело? Это единственный выход.

Я боялась этого больше всего и надеялась, что он меня успокоит. Он улыбнулся, давая понять, что все будет в порядке.

— Это не единственное решение. Мы можем предложить другое.

В комнате становилось все теплее и теплее. Мои волосы начали оттаивать. Вода текла с них, капли громко ударялись о половицы, образуя блестящую лужицу, которая сверкала подобно золотисто-алому порошку и отражала пламя, ревущее в камине.

— Но, конечно, ты находишься в тяжелом положении, — кротко сказал он, — и не сможешь по достоинству оценить наше предложение.

Он взмахнул колокольчиком, и в дверях появились две женщины. Они разрезали мои путы небольшими стилетами и помогли мне подняться на ноги. Я стояла, пошатываясь, и оглядывала роскошно убранную комнату, в которой очутилась. Она была украшена такими шикарными фресками, каких я не видела с тех пор, как родители упекли меня в монастырь. Между тем этот мужчина давал указания женщинам, которые взирали на меня пустыми глазами.

Они отвели меня в переднюю и подставили под меня ночную вазу. Пока я сидела на ней, они наполнили ванну горячей водой и аккуратно сняли с меня одежду. Они обмыли мои ноющие руки, ноги и свалявшиеся волосы, надолго оставив мокнуть в воде. Теплота воды очень скоро заставила меня забыть обо всем, и комната начала исчезать в тумане. Я почувствовала запах мази, которой обработали мою рану. Я закрыла глаза, а когда снова открыла, вода уже остыла, комната же была освещена десятками свечей.

Вокруг ванны стояла дюжина мужчин. Я чувствовала их взгляды, прикованные к моему обнаженному телу, к моим светлым локонам, которые рассыпались по краям ванны. Мои соски, возвышаясь над поверхностью воды, набухли от холода. Я не могла ни пошевелиться, ни заговорить.

Среди этих людей я заметила своего нового знакомого. Он сказал мне:

— Нет никакой причины для страха.

Я промолчала. Что я могла ответить на такую явную ложь?

Часть вторая

Сладкий блеск

Берем свежее коровье молоко, шесть унций; мелассос, две унции; смешиваем.

Блеск используется, когда черви, живущие в малых кишках, начинают кусаться и грызть, вызывая боли в животе. Они быстро набросятся на молоко, которое им очень нравится, перестанут кусаться и выйдут из нор, чтобы отведать молока, и тогда легко будут выведены естественным путем.

Когда убили папу, был хороший день.

Для начала меня отдали под опеку самого милого мужчины в Лондоне, лучшего друга папы, Валентина Грейтрейкса.

Он меня сильно баловал, дядя Валентин, и очень хорошо относился, несмотря даже на плохие вести о папиной кончине.

Он был очень внимателен к мелочам, одевал меня в изящные платья, словно бы я все еще была маленькой девочкой. Однажды, когда мы были в кофейне Дона Сальтеро, я начала рыться в карманах его пальто и нашла письмо от Смергетто, человека, который занимался его делами в Венеции.

Именно Смергетто обнаружил тело папы на улице в Венеции, и в письме он отчитывался об этих событиях.

Я быстро пробежала глазами листок и положила его на место, прежде чем вернулся мой опекун. Мы продолжили нашу беззаботную беседу. День удался на славу, ведь мы отведали столько прекрасных пирожных и две чашки горячего шоколада со специями. Потом мы пошли в лавку мадам Корнели на улице Найтсбридж за молоком, которое так полезно для аппетита. После этого мы поели котлет и пудинга с черносливом. Мне нравится думать, что мне удалось утешить дядю Валентина, ведь он был сильно расстроен смертью папы.

— Бедняга Певенш, — грустно прошептал он, когда мы вернулись в академию. По какой-то причине он не пригласил меня с собой в театр. Однако мне казалось, что он едва сдерживает слезы, когда мы прощались. Понимаете, они были одногодками, и скоропостижный уход папы, вероятно, заставил его задуматься о собственной судьбе. Кроме того, папа занимался в Венеции их общими делами. Вы можете сказать, что дядя Валентин послал его на смерть. Когда он повернул ко мне свое красивое лицо, я увидела, что его одолевают подобные мысли.

Потом он ушел, не забыв, однако, напомнить госпоже Хаггэрдун дать мне «Сладкий блеск», когда возникнет необходимость.

Позже, за ужином, я вспомнила содержание письма, в котором очень деловито перечислялись все раны на теле отца.

Лишь последняя фраза удивила меня:

«И его лицо было осквернено рыбой».

Смергетто написал так, будто это было понятно любому, но я видела лишь дрожащие рыбьи хвосты и белые глаза, подернутые кровавой пеленой. Я решила, что Смергетто просто ошибся в переводе.

Он не строил никаких предположений относительно того, кто хотел бы расправиться с отцом. Но здесь особо думать не было нужды. Если не считать рыбы, то такая смерть довольно распространена среди людей, занимающихся подобными делами, о которых я, как они полагают, ничего не знаю, приятно проводя время в Мэрилебон, в академии для юных леди госпожи Хаггэрдун.

Я знаю многое. Я знаю о связанных монахинями мотках кружев, которые расправлены и спрятаны в пакетах с шоколадом. О восковых фигурах, которые слегка раздуваются в некоторых местах, где спрятанные в них контрабандные бутылки с выпивкой слишком сильно давят на стенки. О стеклянных кинжалах, которые лежат в деревянных ящиках вперемешку со свечами. О бутылках со святой водой и панацеями, приготовленными самыми именитыми шарлатанами города. Все эти вещи проходят через руки венецианцев, прежде чем попасть на большой склад Валентина Грейтрейкса Бенксайде, на левом берегу Темзы.

Вероятно, кто-то решил, что ему слишком мало отстегнули за услуги.

С другой стороны, зная папу, можно предположить, что убийцей был обманутый муж.

Лондон, конец ноября 1785 года

1

Настой для лечения травм

Берем зеленые веточки паслена (порубленного, как сарсапарель), четыре унции; кошениль, один скрупул; белое вино, одну кварту; влить горячим и закрыть на всю ночь; процедив, добавить сироп плющевидной будры, четыре унции; венецианскую патоку, половина унции; смешать.

Это замечательное средство от ушибов, поскольку оно растворяет сгустки крови, вытесняя их назад в кровеносный поток; далее, частично с помощью потоотделения, частично с помощью мочеиспускания, они выводятся из организма.

Иногда человек идет в театр, чтобы забыть обо всех заботах. Но порой он возвращается оттуда с новыми проблемами.

Валентин Грейтрейкс, исполненный ненависти, стремительно продирается сквозь толпу. Его трость больно бьет прохожих по ногам. Театралы расступаются, увидев его разозленное лицо. Однако он хочет похоронить свою мятущуюся сущность, каждый ее ирландский атом, среди живых душ.

Как тогда, когда человек с шелестом втыкает клинок между ребер и оставляет его там на какое-то время в мясистой полуночной красноте.

Сегодня он ничего не может поделать со своим горем. Ему нужно попасть в какую-нибудь небольшую компанию, чтобы обуздать жалящий образ, выгнавший его из дома.

«Ранения были нанесены не профессионалом».

Вот так, без лишних сантиментов, Смергетто описал убийство в письме, лежавшем тяжелым камнем у него в кармане пальто, которое Валентин очень скоро отдаст слуге в гардеробе театра. Он с пренебрежением берет белоснежный билет. Кассир едва ли забудет этого господина.

Том не заслуживал этого последнего оскорбления. На Бенксайде ходили легенды о том, как мастерски он владел ножом.

Да, был на похоронах одного из наших врагов, и его вдова застенчиво похвалила мою чистую работу.

Как-то в мае одна такая бывшая жена привлекла внимание Валентина. Он прислал ей траурную кровать с черными столбиками, черным балдахином, черными одеялами, даже черными простынями, на которых они очень скоро начали предаваться черным утехам. Но вдова — это очень требовательный тип женщины, и когда она стала требовать слишком многого, он перевез кровать в дом другой новоиспеченной вдовушки, которую Том для него совсем недавно лишил благоверного.

Том.

На тыльной стороне правой кисти Тома не было никаких порезов и ушибов. Он даже не пытался закрыться от нападающего. На ладонях тоже не оказалось никаких повреждений. Значит, когда убийца атаковал его, у него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы выхватить свой нож. Смертельные раны в шею и бок нанесли, когда он был еще жив, поскольку из них вытекло много крови и края ран запеклись. Смергетто пояснил, что кровь перестает течь после смерти.

Будто бы я этого не знал.

Том, возможно, умирал два дня.

И все это время он был один, за мостом в Риальто. Тело пролежало там до утра понедельника, когда его обнаружили, покрытое рыбьими отходами. К тому времени оно начало с ними смешиваться. Как было написано в письме, постепенно началось заражение, позже переросшее в гангрену, которой не нужен воздух, — она просто препятствует поступлению крови к пораженным органам. Потом началось омертвение тканей, побледнение кожи, говорящее об увядании внутренних органов Тома.

Когда его наконец обнаружили, он разлагался на берегу канала. Капля за каплей гангрена растворяла его плоть. Смергетто написал, что сложно было определить, когда он потерял сознание, как долго страдал от боли в ранах, чувствовал ли запах собственного разложения, было ли у него время задуматься о мотивах и личности убийцы. По всей видимости, он был слишком слаб, чтобы собственной кровью нацарапать имя убийцы или какой-нибудь код, который помог бы тем, кто решит отомстить за него, тому же Валентину Грейтрейксу. Никто не смог сказать Смергетто, каким ядом был смазан клинок кинжала. Убийца, должно быть, вытащил кинжал из тела Тома и забрал с собой, чтобы никто не смог его осмотреть.

Валентин движется вместе с толпой к раззолоченному входу в театр.

Внутри жарко, как в парной. Кружева на его манжетах поникают, облегая ладони, словно объятия мертвеца. Оплывающие свечи пускают струи воска, который медленно стекает по стенам на ковер. Гул голосов и дыхание десятков ртов вызывают клаустрофобию. Наверху, на галерке, люди, наверное, падают в обморок, как мухи. Леди и так называемые леди машут веерами столь энергично, что партер становится похож на питомник огромных мух. Веера с трудом разгоняют тяжелый едкий запах, повисший в зале. Где-то под партером что-то явно подгнило.

Валентин прокладывает путь к месту за десять шиллингов возле аристократической ложи. Кто посмеет игнорировать его? Соседи бросают на него беспокойные взгляды, потом быстро отворачиваются и внимательно глядят в другую сторону, пряча тревогу за маской равнодушия. Даже эта реакция, незаметная на фоне завываний струнных инструментов, настраиваемых музыкантами, подпитывает ярость Валентина. Он презирает всех этих людей, тихо перешептывающихся, глупо вертящих головами из стороны в сторону или впавших в ступор от жары.

И почему они не начинают? Уже давно минуло семь часов.

Он потеет, словно кружка с холодным пивом, и ерзает на стуле, как пес, почуявший суку в течке. Какая-то женщина позади него шмыгает носом, он поворачивается и пронзает ее таким взглядом, что она в страхе вздрагивает, бледнеет и закатывает глаза.

Конечно, так вести себя с леди непозволительно. Просто приятные черты лица Валентина временно искажены. В противном случае она, как и остальные женщины, тут же возбудилась бы и принялась бы флиртовать напропалую, лишь увидев это красивое худое лицо и ровный нос, который немного повернут вправо. Дружелюбный изгиб бровей придает его лицу неунывающее выражение. Он может произвольно приподнимать то одну, то другую бровь, и это всегда кажется женщинам очень милым. Он не носит париков, а его блестящие золотисто-каштановые локоны заставят любого забыть о том, что появление в обществе без парика — дурной тон. Оскорбленная женщина уже думает, как ей загладить свою несуществующую вину перед ним.

Наконец бархатный занавес начинает трепетать. Из тонкой щели между тяжелыми портьерами вырывается пыльный луч света. Первые звуки скрипок пытаются перекрыть оживленную болтовню театралов. Какие-то назойливые люди начинают шикать на всех подряд, а весельчаки, передразнивая их, шикают еще громче. Занавес поднимается, и перед взглядами почтенной публики предстает характерный сельский пейзаж где-то в Италии. Актеры принимаются петь и неубедительно плясать.

Теперь ему больше, чем когда-либо, хочется отвлечься, но представления для этого явно недостаточно. Он постоянно ерзает на стуле, вырываясь из его липких объятий.

Самое обычное представление. Едва ли здесь удастся отдохнуть.

Он уже хочет встать и убраться из партера, когда видит, как на сцену выходит прима.

В этом спектакле она играет невинную деву. Это понятно, потому что она одета в белое газовое платье, которое плотно облегает ее тело, украшенное лиловыми цветочками и слегка нарумяненное в том месте, где ее груди соприкасаются с материей. Каждый шаг она делает осторожно, словно ребенок, но в то же время чувственно. И каждый актер, которого она встречает на пути, как бы задавая некий вопрос, в представлении публики вот-вот должен оседлать ее. Да, определенно она девственница. Так не наряжаются, когда играют замужних женщин или вдов.

Сначала мне тошно смотреть на нее, она для меня ничто, я бы к ней и близко не подошел, не говоря уже о Томе, который не взглянул бы на нее второй раз. Между тем она предлагает себя каждому мужчине на сцене, бросая пылкие взгляды.

Мысль о Томе заставляет Валентина замереть.

Интересно, убийца Тома все еще гуляет на свободе в Венеции или приехал в Лондон, чтобы продолжать убивать? Может, Валентин лично знаком с этим мерзавцем? Будет ли месть от этого слаще?

Он составит тебе компанию, Том.

Он вспоминает различных венецианцев, которых они с Томом могли оскорбить своими маленькими операциями или чрезмерной любвеобильностью Тома. Но Валентин не может вспомнить ни одного лица — купца, мужа или отца, представляется лишь неясный силуэт неизвестного монстра, снова и снова заносящего кинжал над телом Тома.

Прима снова привлекает внимание Валентина. Внезапно она оказывается в центре событий на сцене. Музыка яростно грохочет, а она разговаривает с героем, который должен спасти ее от похищения. А вот и он, будущий похититель, жирный черноволосый мужчина, который похотливым движением бедер предъявляет права на примадонну. Это вызывает в памяти Валентина непонятную фразу из письма Смергетто: «И его лицо было осквернено рыбой».

Змей поедает его сердце. Он не может этого больше переносить. Он приподнимается, чтобы уйти.

И тут героиня издает истошный вопль страдания и начинает убедительно рыдать и лить слезы. Валентин снова опускается на стул.

Будь я проклят, да она самая желанная дама, какую я встречал в общественном месте.

В этот момент все блохи разбегаются с возбужденного тела Валентина, находя другие источники пищи в оркестровой яме. Он вертит в руках театральную программку, пытаясь расправить помятый листок.

Загадочная примадонна прячется за сценическим псевдонимом «Мимосина Дольчецца».

Почему бы и нет? У нее отличные груди, это видно даже отсюда. Она уже выплакала столько слез, что впору водяную мельницу запускать.

Каким-то невероятным образом одна из слез примадонны, сорвавшись с ее ресниц, отлетает в зал и попадает прямиком в рот Валентина, который с удивлением ощущает солоноватый привкус на языке, напоминающий ему о микстуре от кашля.

Вы только послушайте ее. Даже в самых диких снах я не слышал такого голоса.

Другие актеры выглядят неубедительно, в то время как она вкладывает душу в каждое слово, в каждый жест, обволакивая зал нежным звучанием прелестного голоса. Ее песнь ласкает слух Валентина, проводя невидимыми пальцами по его чувственной спине. Он ощущает сильный жар в груди.

Его голова буквально дымится от идеи, которая пришла ему на ум.

В ладонях начинается приятное покалывание, когда он снова глядит в программку. По какой-то странной и злой иронии оказывается, что она тоже родом из Венеции. Либо ее хозяин посчитал, что неплохо сделать из нее урожденную венецианку.

И когда ей нужно показать на сцене горе, она играет, как кошка. Нет, право же, она слишком хороша для обычной дамы.

Что-то в ее манере держать себя напоминает Валентину об осиротевшей дочери Тома, которая теперь находится на его попечении. Том всегда утверждал, что она умеет вогнать присутствующих людей в оцепенение своими тирадами, никто не решался прервать поток ее слов, чтобы не упустить хоть одно из них. У нее были такие зрелые идеи, что у многих взрослых одно упоминание о них вызывало удивление. И вместе с тем она еще такой ребенок.

Пока что так оно и будет. Это то малое, что я могу сделать для Тома.

Негодяй с усами угрожает приме. Существует реальная опасность того, что чистота девицы будет поругана. Мягкая и податливая, она глубоким грудным голосом молит о пощаде. Но все тщетно. Он ее совратит. Актриса теряет сознание. Ее тело утопает в нижних юбках, и она продолжает петь, рассыпав локоны по полу, так что ее лицо похоже на светлое яйцо, лежащее в мягком гнезде. Валентин внезапно ощущает непреодолимое желание оказаться рядом с ней, обхватив ее бедра руками. Поразительно. Он бросает взгляд на сидящих рядом. Мужчины тяжело дышат и, по всей видимости, находятся в плену той же фантазии.

Разница между этими недотепами и мной заключается в том, что я могу осуществить эту фантазию, если захочу. Я знаю управляющего этого заведения, и всего через несколько минут он будет рад-радешенек оказать мне небольшую услугу.

История на сцене близится к логическому завершению. Героиня прячет глаза, когда герой бросает негодяя, закованного в цепи, к ее ногам. Она даже падает на колени, моля о прощении для человека, который не так давно желал обесчестить ее.

Вероятно, боль от утраты Тома вынудила меня обратить внимание на эту женщину, и жажда жизни, которой его так резко лишили, заставляет меня желать обладать ею.

В конце концов, вся предварительная возня уже произошла на сцене. Ему осталось лишь завершить то, что начал злодей. Это естественно, это нормально. Он просто чертовски желает ее. На какое-то время он сможет стереть грусть с души с помощью этой актрисы, этой хитрой маленькой представительницы Венеции, этой Мимосины Дольчеццы.

Прекрасная идея, сулящая много интересного.

Звучат аплодисменты. Опера закончилась. Валентин сгорает от нетерпения ринуться на покорение дамы, а его соседи вскакивают с мест, оглашая зал бурными овациями. Они вызывают примадонну на бис снова и снова. Она с напускной неохотой выходит на сцену, подталкиваемая управляющим. Скромно опускает взгляд, словно не в силах устоять перед энергетикой обожания, идущей из зала. Однако из-под опущенных век она бросает благодарственные взгляды на толпу. Мужчины, на которых падает ее мимолетный взгляд, дрожат от удовольствия и робко склоняют головы.

Валентин пристально глядит на нее и думает:

«Скольких мужчин до меня она уже успела осчастливить? Будет ли она в экстазе выкрикивать чужое имя? Интересно, она вообще говорит по-английски? Имеет ли это значение? Тому бы понравились ее зеленые глаза».

2

Эль от уныния

Берем кору тамариска, четыре унции; каперсов, ясеня, гваякового дерева, сассафраса, всего по одной унции; травы репейника четыре пригоршни; горькую полынь, повилику, всего по две пригоршни; покрошить и варить в шести галлонах свежего эля, пока не останется четыре галлона; добавить еловые иголки, полфунта; сурьмяной блеск, четыре унции.

Когда состав достаточно ферментируется и станет чистым, давать по полпинты дважды в день.

Вопрос в том, как ее заполучить.

Под усыпанным звездами небом на Валентина обрушивается пронзительный ветер. Он ощущает неожиданную усталость человека, который только что принял тяжелый бой и смог что-то изменить. Это правда. В глубине его сердца ярость и боль сплавились в нечто совершенно иное.

«Мимосина Дольчецца, гордость Венеции, поразительная красавица, покоряющая сердца королевских дворов и августейших фамилий от России до Неаполя» — гласит театральная программка, которую он все еще держит в руке, шагая на запад от Друри-лейн. Его экипаж следует за ним на почтительном расстоянии. Он останавливается под фонарем, чтобы разгладить страницы и взглянуть на ее изображение, оттиснутое на бумаге.

Валентин понимает, что, принимая во внимание ее утонченность, ему не следует посылать к ней в гримерку кошелек с визитной картой. Пока кучер, сидя на козлах, помахивает хлыстом и в смущении отводит взгляд, она будет читать послание и оценивать вес кошелька. Так не пойдет.

Он практически уверен, что эта леди принадлежит к тому типу женщин, которых необходимо завоевывать от начала и до самого победного конца.

Это как раз то, что мне нужно, поскольку быстрая победа даст лишь временное удовлетворение.

Нет, ему нужно осаждать ее, как крепость, чтобы ощутить радость долгожданной победы. Ему хочется сложностей, хочется растрат, волнения, переживаний. Чем больше труда ему придется вложить в покорение сердца красавицы, тем меньше он будет думать о Томе.

Он был большим любителем этих итальянских дам, наш старина Том. Они падали к его ногам штабелями, ведь у него так хорошо был подвешен язык. Конечно, ни одна женщина не была застрахована от его чар, ни на Темзе, ни на Большом канале, и все они даже не подозревали о существовании друг друга.

Валентин Грейтрейкс решает прогуляться по окрестностям Севен Дайлс,[4] чтобы поглядеть на местных потаскушек. Некоторые мужчины любят ездить на побережье, где можно хорошенько все обдумать. Другие отправляются за город или в трактир. Но Валентин предпочитает прогуляться по Ковент-Гарден и поглазеть на монашек.

Конечно, вид всех этих жаждущих услады женщин и то, что они так доступны, возбуждает детородный орган Валентина Грейтрейкса. Очень часто в результате подобной прогулки у него бывала мимолетная, освежающая связь с невестой Христа, но такое развитие событий никогда не являлось целью подобных гуляний.

Он не спеша идет по Монмаус-стрит и задерживается на перекрестке Севен Дайлс. Здесь пересекаются самые широкие улицы этого района, и потому именно в этом месте можно снять лучших шлюх во всем городе. По соседству находится уйма укромных уголков, где можно предаться продажной любви. При виде легко одетых девушек, облюбовавших семь углов перекрестка, у товарищей Валентина загораются глаза и они начинают бегать туда-сюда, словно озабоченные псы.

— Ты проголодался, мальчик? — громко спрашивает он, глядя на падших женщин. — Готов к приключениям?

Получив в ответ сдавленное «да», он снисходительно улыбается и принимается выбирать «блюда» с дотошностью записного гурмана. Его новая затея, завоевание Мимосины Дольчеццы, не основана на желании утолить чувственный голод. Лучше предвкушать шикарные ощущения, слегка перекусив на этом рынке грязных услад. Он глядит то на блондинку, то на брюнетку, то на рыжеволосую красотку. Некоторые из них стараются, чтобы их заметили, другие стыдливо жмутся по темным углам. Одни уже обзавелись морщинами, другие шрамами, кое-кто и не леди вовсе, а переодетый юноша, ведь здесь, на перекрестке Севен Дайлс, каждый должен найти себе что-нибудь по вкусу.

Останавливаясь возле каждой девушки, Валентин тихо спрашивает дружка:

— Эта? Она? Может, ее?

Он прохаживается туда-сюда, позволяя воображению выбрать то, что различные шлюхи предлагают как словами, так и жестами. Они склоняются перед ним, словно он бредет через ниву, состоящую из женщин. Каждая приподнимает юбки с одной стороны — старинный жест, говорящий о доступности. Некоторые обращаются к нему тихими, сладкими голосами, другие извиваются, подобно змеям, а кто-то пританцовывает на месте.

Валентин свидетельствует свое почтение каждой леди, говоря:

— Очаровательно.

Он ободряюще улыбается, но ни одна из них не кажется ему достойной разделить с ним ложе. Он движется к наименее людным частям района, где работают наименее востребованные девочки. Они ходят по улице осторожно, почти извиняясь за свое положение, как мелочь, которую бросили на прилавок и которую никто не желает считать.

Наконец он замечает фальшивую продавщицу цветов, которая всем своим видом пытается дать понять, что она не торгует телом. Она демонстрирует убогий ассортимент цветов, постоянно роняя их на землю и невзначай ломая стебли. Она чертовски неуклюжа. Вокруг нее собралась группка мужчин, которые озадачены поведением этой бледной девчушки с помятыми цветами.

— Вот она, — говорит Валентин, глядя на ее маленькое личико.

Он подходит к ней и подмигивает. В этот момент она опять роняет букет цветов. Достав из кармана серебряную монету, он машет ею в воздухе. Другие мужчины пожимают плечами и растворяются во тьме. Она медленно, как во сне, идет к серебряной гинее.[5] Валентина это забавляет, и он отводит руку с монетой то вправо, то влево. Девушка пристально следит за каждым движением гинеи.

«Она голодна», — думает Валентин. Ему приятно осознавать, что скоро он сможет накормить ее досыта.

Валентин подзывает экипаж, который медленно катится за хозяином на почтительном расстоянии, и заманивает девушку внутрь.

Экипаж делает несколько кругов по району Сент-Джайлз, но Валентин все никак не может довести начатое до конца. Он пытается, но терпит поражение. Девушка подбадривает его и корит себя. Такое затруднение ему незнакомо. Она мягко предлагает выпить бокал теплого вина, которое должно оживить его. Он качает головой, застегивается и глядит в окно кареты. Проезжая мимо цветочного магазина, он выходит, покупает девушке новый букет цветов и отвозит ее назад на Севен Дайлс. За ее молчание он расплачивается лишним шиллингом.

В его голове ничего не прояснилось. Это совсем не входило в его планы.

Хуже того, неудача с цветочницей вселяет в него беспокойство по поводу венецианки. Ему не хочется, чтобы подобная история повторилась с ней.

Не хочу бросать яблоки во фруктовый сад.

Он пожимает плечами и велит кучеру править назад к театру, где без всякого удивления обнаруживает управляющего, все еще сидящего за столом и работающего при скудном свете свечей. На столе лежат две стопки тетрадей. В одной стопке записаны доходы и расходы театра, а в другой учтены вещи, доставленные в Лондон контрабандой в сундуках, принадлежащих труппам, которые он приглашает из Италии, часто совместно с дорогим коллегой Валентином Грейтрейксом со Стоуни-стрит, Бенксайд.

— Грейтрейкс, негодяй, как дела? Tutto bene?[6]

Массимо Тоси, грузный и пахучий, как стог сена, с трудом приподнимается из-за стола. На его лице отражается смесь радости и тревоги. Это очень опасно — назвать Валентина Грейтрейкса негодяем. По всей видимости, сегодня Массимо просчитался. Посетитель окидывает его холодным взглядом и отвечает:

— И что ты мог бы для меня сделать? Разве это не правда?

— Именно, именно, — блеет Массимо. — С грузом все хорошо? Для твоих иностранных коллег что-нибудь нужно? Шампанское? Девочки?

— Будь так любезен, подумай лучше.

На лице Массимо появилось озабоченное выражение.

— Примадонна не… доступна сейчас, Валентин.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Данная книга отличается от обычных руководств по практике йоги тем, что не просто выражает позицию о...
Никогда не открывайте дверь незнакомцам! Алиса пренебрегла этим правилом и поплатилась: на нее напал...
Минна Холлидей зарабатывает на жизнь в самом дорогом борделе Лондона, но продает не себя, а свой лит...
Сколько раз, сидя перед экраном телевизора, вы вздрагивали, услышав визг тормозов? К сожалению, со с...
Даже после трагической истории первой любви жизнь Елены Игнатьевой могла сложиться вполне счастливо,...
Природа одарила Меланью Соколову не только потрясающими формами, глубоким умом, но и несносным харак...