Когда горела броня Кошкин Иван
— Ты знаешь, — хмыкнул Беляков, — я уже сейчас не могу вспомнить, что же я только что говорил.
— Значит, от сердца шло, — уверенно сказал старший лейтенант. — Эй, кого там нелегкая несет?
Из темноты вышел невысокий, узкоплечий танкист.
— Товарищ старший лейтенант, — Даншичев стоял, опустив голову, — товарищ старший лейтенант, я… Я прошу разрешения искупить свою… Трусость.
Видно было, что слова даются ему нелегко. Комбат затянулся козьей ногой — крепкий, забористый самосад ел глаза.
— Это ты не у меня спрашивай, — выпустив струю дыма, ответил Петров. — Если комиссар тебя в экипаж принять согласится — искупай на здоровье.
— Товарищ комиссар… — начал водитель.
— Иди спать, Петя, — мягко ответил комиссар.
— Товарищ комиссар, так я… — казалось, Даншичев вот-вот расплачется.
— Иди спать, говорю. Ты мне завтра нужен будешь свежий, чтобы танк порхал, — комиссар затушил окурок о броню. — Рад, что не пришлось тебя перечеркивать.
— Я… Есть!
Четко развернувшись, водитель зашагал туда, где в темноте угадывалась громада КВ.
— «И пламенная речь зажгла в горячих сердцах красноармейцев неугасимый костер», — пробормотал Петров. — Помню, что-то такое я писал в стенгазету в училище.
Беляков хмыкнул и вдруг невесело рассмеялся:
— Знаешь, Ваня, ты все больше напоминаешь мне Шелепина.
Комбат вздохнул и затушил окурок о броню:
— Пойдемте спать, Михаил Владимирович. Завтра тяжелый день.
Асланишвили проводил взглядом взлетевшую ракету и вздохнул:
— Валентин Иосифович, дорогой, я с ними с ума сойду. Ну нельзя же так — каждые пять минут, хоть часы по ним проверяй.
— В данном случае эта аккуратность им выйдет боком, — хмыкнул комиссар и поправил фуражку.
Лицо и руки Гольдберга были вымазаны сажей так, что видны были только белки глаз. Точно так же выглядели комбат, командир саперной роты, присланной Тихомировым, и каждый из четырехсот двадцати шести бойцов и командиров, что затаились сейчас за избами, заборами, сараями, готовясь к броску через нейтральную полосу.
— Кстати, о часах, сколько там сейчас? — поинтересовался лейтенант-сапер.
Капитан посмотрел на часы — ракета давала столько света, что вполне можно было разглядеть циферблат.
— Бэз дэсаты, — как всегда, волнуясь, комбат начинал говорить с акцентом.
— Скорее бы, — вздохнул сапер.
— Патэрпы нэмнога, — сказал Асланишвили.
— Переживаешь, Георгий? — комиссар усмехнулся, показав неровные белые зубы.
— Есть такое, — спохватился капитан. — Слушай, лейтенант, а ты нас своими примусами не поджаришь, часом?
В роте помимо стандартного вооружения было четыре ранцевых огнемета, на которые Тихомиров возлагал большие надежды. Асланишвили до сих пор не приходилось воевать этим оружием, и сейчас он немного нервничал.
— Все нормально будет, товарищ капитан, — успокоил его командир саперов, вглядываясь в темноту.
— Нормально, говоришь? — вздохнул комбат. — Ну, хрен с ними. Ты там разведку не видишь?
— Не-а, — мотнул головой лейтенант. — Как уползли — так с концами, как в воду канули. И ведь, главное, — там и спрятаться-то негде!
В голосе сапера сквозило восхищение.
— Ну, не зря их Павел Алексеевич гонял все эти два месяца, — сказал Гольдберг.
— Интересно, где он сам такого набрался? — продолжал удивляться лейтенант.
— Где надо, там и набрался, — спокойно оборвал его капитан. — Слишком громко говорим, товарищи.
— Есть, — шепотом ответил сапер. — Товарищ капитан, а сейчас сколько времени?
Асланишвили посмотрел на часы и осторожно, чтобы не брякнул, взял с лавки ППД.
— Пятиминутная готовность, товарищи. Следующая ракета — наша…
Петров проснулся внезапно. Стояла глубокая ночь, в первые секунды он не мог понять, что его разбудило. Внезапно где-то вдалеке полыхнуло, и старший лейтенант понял, что слышит отдаленные звуки боя. Грохотало где-то на западе; выскочив из-под брезента, комбат подбежал к часовому.
— В чем дело? — спросил он вполголоса.
Танкист с карабином обернулся и ткнул стволом в сторону опушки.
— Точно не знаем, товарищ старший лейтенант, — ответил он. — Но, кажется, в Ребятине идет бой.
— Какого… — прошептал Петров.
Разбуженные стрельбой и вспышками, вокруг собирались танкисты, и комбат понял, что нужно срочно что-то делать.
— Что столпились? — крикнул он. — По машинам, пока не заводить!
Он отыскал глазами своего радиста и махнул ему рукой:
— Безуглый, быстро свяжись со штабом дивизии, я должен знать, что у них там за побоище.
Москвич кивнул и бросился к машине.
— Ночью, значит, решили. На кинжалах. Спорим на бинокль — это осетин там сейчас буйствует?
Комиссар был абсолютно спокоен.
— Не буду спорить, — сквозь зубы процедил Петров. — Без нас, значит, решили.
— А что нам там делать? — удивился Беляков. — Еще, чего доброго, своих потопчем. Думаю, до утра никто дергать не будет, комдив знает, что мы и днем-то слепые, что твои кроты.
— Товарищ комбат, готово! — крикнул из люка Безуглый.
— Вот увидишь, тебе сейчас то же самое скажут.
Тихомиров действительно приказал Петрову не лезть не в свое дело и дрыхнуть до рассвета. Чувствовалось, что полковник взвинчен, поэтому, когда связь прервалась, старший лейтенант почувствовал некоторое облегчение.
— Ну, что будешь делать? — невозмутимо спросил комиссар.
— Что делать… Спать буду, Михаил Владимирович, вот что, — раздраженно ответил комбат.
В деревне разгорались пожары, что-то ярко вспыхнуло, затем черноту темноты перечеркнула огненная струя.
— Огнеметы пошли, — заметил комиссар. — Ладно, спать так спать.
Петров думал, что теперь до утра не сомкнет глаз, но только улегся на прикрытый брезентом лапник, как сразу провалился в глухую черноту.
Комиссар смял пустую пачку папирос и отбросил в сторону к окуркам. Ночь понемногу светлела, уже можно было разглядеть заваленные срубленными деревьями громады танков. Беляков поежился и несколько раз резко махнул руками, разгоняя кровь. На поле опять наползал туман, вдали догорала деревня. Бой шел до утра, то затихая, то вспыхивая с новой силой, несколько раз начинала работать артиллерия, все село превратилось в сплошной пожар. Казалось невероятным, что там вообще осталось что-то живое, тем не менее яростная стрельба продолжалась несколько часов, и все это время комиссар не мог заснуть. Фактически с вечера он так и не сомкнул глаз, сон не шел, и он ворочался под брезентом, завидуя храпящим рядом членам экипажа.
Рядом с этими двадцатилетними мальчишками он, меняющий четвертый десяток, чувствовал себя стариком. Он не хотел признаваться в этом даже себе, но в тот момент, когда Петров и Нечитайло вытащили из подбитого танка раненого комбата, Беляков почувствовал странную пустоту в груди. Комиссар никогда не испытывал ничего подобного. Михаил Владимирович всегда смеялся над рассказами о людях, которые могли предвидеть свою смерть, однако сейчас, наедине с собой, он ясно ощутил, что следующий бой ему не пережить. Эта мысль пришла внезапно, и на мгновение паника подкатила к горлу. Бешеным усилием воли комиссар взял себя в руки: после всего, что было сказано вчера, он не мог позволить себе даже минутной слабости. Страх был вытащен на свет из самых подлых и грязных закоулков сознания и в который раз безжалостно убит. Теперь следовало привести себя в порядок. Михаил Владимирович снял комбинезон и гимнастерку, достал из сумки свежий подворотничок и аккуратно подшил его. Хорошо бы, конечно, помыться, но воды поблизости не было, поэтому комиссар ограничился тем, что надел свежее белье. Зашив пару дырок на галифе, он намотал свежие портянки и почистил сапоги. Затем достал помазок и зеркальце, налив в кружку воды, взбил пену и принялся сбривать трехдневную щетину. За этим занятием его и застал Петров. Старший лейтенант с восхищением смотрел, как комиссар тщательно скоблит щеки и подбородок, затем, поливая из фляжки, смывает мыло с лица. Все движения Михаила Владимировича, скупые и точные, говорили об абсолютном спокойствии, и комбат, который чувствовал, что у него самого руки дрожат отнюдь не от холода, люто позавидовал Белякову.
— Что, Ваня, не спится? — комиссар убрал бритву в чехол и сполоснул кружку.
— Да вот, проснулся, — пожал плечами Петров. — Теперь, наверное, всегда раньше других вставать буду.
— Это нормально, — успокоил его Беляков. — Вообще-то, можно уже и остальных поднимать. Скоро совсем рассветет.
— Как деревня? — спросил старший лейтенант.
— Бой прекратился, так что, наверное, взяли.
— Понятно, — комбат смотрел на поле, затянутое туманом. — Что ж, пойдемте и впрямь поднимать наших орлов.
732-й стрелковый полк действительно взял Ребятино. Несмотря на внезапность атаки, несмотря на непривычный час, немцы быстро опомнились. Солдаты сильнейшей в мире армии, завоеватели Европы, они умели драться в любых условиях, и хотя ночью огонь пулеметов потерял часть своей сокрушительной мощи, гитлеровцы сопротивлялись умело и хладнокровно. Освещаемое пламенем горящих изб, село превратилось в поле боя, на котором уже трудно было отличить своих от чужих. О том, чтобы управлять батальоном в таких условиях, не было и речи — взводы воевали сами по себе, выполняя одну задачу: уничтожай тех, кто перед тобой, и продвигайся вперед. Вскоре на помощь второму был послан первый батальон, немцы открыли артиллерийский огонь по восточной окраине села, орудия дивизии начали ответную стрельбу, пытаясь подавить батареи врага. Третий батальон последовал за вторым, артиллеристы 732-го выкатывали «полковушки» на прямую наводку, стреляя в упор с дистанции пистолетного выстрела. К четырем часам ночи огонь немцев стал ослабевать, кое-где красноармейцы вышли на западную окраину села. В пять часов последние очаги сопротивления были подавлены, уцелевшие гитлеровцы начали сдаваться. О том, чтобы преследовать оторвавшегося противника, не было и речи, и командир 732-го выдвинул вперед дозоры и начал закрепляться в селе. Потери были ужасающими, в стрелковых ротах осталась едва треть бойцов, командир первого батальона был убит, командир третьего — ранен. Лейтенант, командовавший саперной ротой, сгорел заживо, когда рядом взорвался бак одного из его огнеметов. Асланишвили, дравшийся врукопашную, получил штык в плечо, но идти в медсанбат отказался. Комиссар полка, подававший пример остальным, отделался несколькими ожогами. Гольдберг казался заговоренным, его фуражка была пробита в двух местах, форма превратилась в лохмотья, но ни одной раны на нем не было. Чекменев, имевший приказ комдива отвести свои взводы, после того как пехота дойдет до немцев, сохранил большую часть своих разведчиков.
Понимая, что полк потерял боеспособность, Тихомиров приказал 717-му сменить 732-й, и танки, выдвигавшиеся на исходные, проехали мимо выходивших из села батальонов. Петров, стоявший, как обычно, в открытом люке, смотрел на смертельно уставших, грязных людей с черными от копоти лицами, и внезапно, повинуясь какому-то странному порыву, вскинул руку к танкошлему. В ответ какой-то человек без гимнастерки, с перевязанными плечом и рукой, поднес ладонь к мятой фуражке, но «тридцатьчетверка» комбата уже ушла дальше.
Задание, поставленное Тихомировым 717-му полку и отдельному танковому батальону, было простым: сбить немцев, окопавшихся в двух километрах западнее Ребятина, с позиций и, преследуя их, выйти к железной дороге. Времени на то, чтобы спланировать удар как следует, уже не оставалось: под утро немцы заняли Боголепово, оборвав последнюю нить, связывавшую одиннадцатую армию с фронтом. В батальоне осталось восемь танков: КВ, четыре средних и три легких, но рации были только на трех. Передав все три Т-26 под командование Турсунходжиева, Петров выделил «тридцатьчетверки» в отдельную группу, оставив КВ в качестве личного резерва. Танки были заправлены и загружены боеприпасами до полного боекомплекта, люди пребывали в том состоянии нервного возбуждения, которое корреспонденты, ни разу не бывшие под огнем, называют «рвутся в бой».
Майор, командовавший 717-м, сразу не понравился Петрову тем, что попытался раскидать машины по три на батальон. Комбат сказал, что такое применение танков является нерациональным, и майор немедленно сорвался на крик. Пожалуй, только вмешательство Белякова удержало комполка от оскорблений, но старшему лейтенанту пришлось выслушать несколько язвительных замечаний относительно личной храбрости танкистов. В ответ Петров, белый от ярости, сдержанно напомнил майору, кто именно завалил вчерашнее наступление, после того как танки, поддерживавшие 717-й, выполнили свой долг до конца. Командир полка побагровел и сипло велел выполнять приказ. Старший лейтенант, ощущая какую-то странную легкость в голове, потребовал связать его с комдивом. Это подействовало на майора, как ушат холодной воды, и в конце концов было решено, что танки пойдут с первым батальоном, а второй и третий будут поддерживать наступление. К машинам комбат и комиссар шли в отвратительном настроении. Оба понимали, что человек, с которым им приходится идти в бой, заботится не о выполнении задачи, а о собственной шкуре. В 732-м, с которым они дрались до сих пор, настрой был другой, и Петров, выругавшись, пробормотал, что, если так пойдет дальше, им придется следить не столько за противником, сколько за своей же пехотой. Комиссар хмыкнул, затем невесело рассмеялся:
— Привыкай, Ваня, это взрослая жизнь. Ладно, как говорится, «Херсон перед нами — пробьемся штыками, и десять гранат не пустяк». Ты, главное, перед людьми будь бодр и весел.
Пожав друг другу руки, они разошлись по машинам. Забравшись на башню, комбат приказал Симакову пересесть на место командира. Невозмутимый волжанин пожал плечами, и Петров занял место наводчика. Окинув взглядом выстроившиеся вдоль улицы танки, он повернулся на восток, и почти сразу началась канонада. Артполк, выполняя приказ комдива, обрушил на немцев огонь двенадцати дивизионных пушек и восьми гаубиц, в артподготовке участвовали даже трехдюймовые зенитки, Ракета взлетела до окончания обстрела, и комбат крикнул:
— Вася, заводи! Сашка, приказ Турсунходжиеву и Нечитайло — выходить на окраину деревни! От пехоты не отрываемся, идем семь километров в час, не больше!
Отмахнув, на всякий случай, флажками, комбат опустился на сиденье. Танк взревел, дернулся и, раздавив остатки забора, двинулся мимо сгоревших изб, мимо одиноко торчащих печей, ломая обуглившиеся деревья, вперед, в атаку. Выйдя на поле, машины развернулись в цепь, Петров высунулся из люка и посмотрел, как там пехота. Пехота пока бежала за танками, артиллеристы катили свои битые-перебитые пушечки, расчеты тащили «максимы». Комбат повернулся вперед. На этом поле рожь сжать не успели, в высоких хлебах можно было укрыть и противотанковую пушку, и пулемет. Но самые серьезные опасения у старшего лейтенанта вызывали две рощицы в немецком тылу. Эти два лесных островка, ряды стогов там, где поле начали убирать, — везде могла скрываться смерть калибра 88 миллиметров. На Украине он видел разбитую немецкую зенитку и знал, что такое крупное орудие спрятать можно далеко не везде. Петров лихорадочно осматривал поле, пытаясь различить замаскированный щит и длинный ствол. Артиллерия била в основном по линии наспех вырытых немецких окопов, обе рощицы, находившиеся примерно в полукилометре от переднего края, оставались почти не тронутыми. Комбат крикнул Безуглому, чтобы тот связался со штабом дивизии, собираясь просить перенести огонь, но радист, матерясь, сообщил, что никак не может вызвать «Ольху». До переднего края немецкой обороны оставалось метров пятьсот, когда заговорили немецкие орудия. Среди стрелковых цепей встали столбы разрывов, но пехота, воодушевленная присутствием танков, продолжала идти, и Петров с облегчением снова посмотрел вперед. Внезапно, словно ударенный током, он повернулся вправо — крайняя «тридцатьчетверка» стояла, развернув башню вбок. На глазах у комбата из переднего люка медленно вылез танкист, сделал несколько шагов и упал ничком, из моторного отделения танка вырвались клубы дыма. Он не видел попадания, но знал, что еще полминуты назад этот танк шел вперед. Чувствуя подступающую панику, Петров вертел головой, пытаясь отыскать, откуда был сделан выстрел. Второй танк подбили у него на глазах, Т-34 встал, словно налетел на стену, из открытого башенного люка вывалился горящий человек, за ним второй. Это было похоже на ночной кошмар — смерть рвала его машины одну за другой, убивала его людей, а комбат даже не видел, откуда летят снаряды. Вспыхнул Т-26, разом превратившись в костер, и в этот момент КВ комиссара, набирая скорость, вырвался вперед и пошел, целясь пятидесятитонной своей тушей в ближайшую рощу. Беляков, видимо, что-то заметил, но, не имея рации, мог только атаковать, надеясь, что, если не удастся ему, то, по крайней мере, его товарищи поймут, где затаилась зенитка. Петров не видел, как первый снаряд ударил в маску пушки, разом уничтожив все, что вечером так тщательно подваривали ремонтники. Старший лейтенант впился взглядом в опушку леска, пытаясь увидеть орудие. Второй бронебойный пробил лоб корпуса рядом с водителем, но Даншичев, воя от боли в разорванном осколками боку, не выпустил рычаги, посылая машину вперед. После третьего комбат наконец заметил ее, словно разгадал головоломку «Найди мальчика» в детском журнале. Справа ударила яркая даже днем вспышка, но Петров, не обращая внимания, рухнул на сиденье и, припав к прицелу, бешено крутил механизм наводки, ловя укрытый ветками серый щит. Он не видел, как в фонтане огненных капель взлетела вверх на пять метров угловатая башня тяжелого танка и во взрыве боекомплекта испепелились пять русских жизней.
— Осокин, остановка! — заревел комбат.
Танк замер, качнувшись вперед. Серый ствол, обмотанный травой, плавно, по-змеиному разворачивался, и, поймав его в прицел, Петров нажал на спуск.
— На тебе, сука!
Он успел увидеть, как его снаряд ударил в щит зенитки, успел увидеть взрыв и провалился в оглушительную черноту.
Когда в «тридцатьчетверку» угодил снаряд, Безуглый действовал автоматически. Вынув из крепления пулемет, он подождал, пока Осокин откроет люк, выдернул у дурака фишку ТПУ, чтобы не повис на проводе и вылез спокойно, и, прихватив два запасных диска, выскочил из танка вслед за водителем. Отбежав от машины метров двадцать, оба упали в рожь.
— Ты видел, командир выскочил? — крикнул радист.
Осокин помотал головой, лицо мехвода было белым. Безуглый осторожно поднял голову над колосьями. Танк подбили в трехстах метрах от немецких окопов, и тут уже можно было нарваться на пулеметную очередь. «Тридцатьчетверка» медленно окутывалась дымом, башенный люк был закрыт.
— Командир! Олег!
Радист уже понимал, что ему никто не ответит. Скрипнув зубами, он сунул пулемет Осокину.
— На, поиграйся пока.
— Саша, ты куда? — испуганно спросил водитель, прижимая ДТ к груди обеими руками.
— Ты что, не видишь? Они все еще там!
Пригибаясь, Безуглый бросился к танку, вскарабкался на башню. Москвич всегда гордился своей храбростью, не упуская случая показать ее перед всеми, и мысль о том, что он бросил товарищей в горящем танке, была нестерпима. Люк оказался не заперт, и, откинув крышку, Александр наклонился над задымленной башней. Осокин видел, как радист, надсаживаясь, потащил кого-то из танка, и, бросив пулемет, подбежал помочь. Пули ударили в броню башни, и Безуглый, прижимая к себе дымящееся тело в черном комбинезоне, скатился вниз с трехметровой высоты. Водитель подскочил к нему, вместе они принялись забрасывать лежащего человека землей.
— Кто это? — крикнул Осокин, голыми руками сбивая пламя.
— Комбат, — хрипло ответил радист.
— А Олег? — дернулся водитель, только сейчас вспомнивший, что в башне сидело двое.
— Убит, — глухо сказал Александр. — Снаряд прямо сквозь него прошел, не смотри.
— Хлопцы, вы живы?
К танку подбежала группа красноармейцев во главе с лейтенантом. Похоже, в этот раз пехота пошла вперед, несмотря ни на что.
— Живы, — устало ответил радист, подхватывая командира под руки.
— Цэ гарно. Взвод, за мной! За Родину!
Бойцы побежали дальше, катя за собой «максим», цепь прошла мимо танкистов, Безуглый едва успел остановить санитара. Усатый седой дядька осмотрел залитое кровью лицо старшего лейтенанта, потом срезал прогоревший комбинезон.
— Ничего ему не сделается, — пробурчал он. — Не ранен даже, контужен. Кровь, поди, не его. Я вот ему ожоги перевязал, как придет в себя — сведите в медсанбат, а то шкура слезет и мясо загниет.
Он поднялся и побежал вслед за остальными.
Тихомиров опустил бинокль.
— Итак, до дороги мы не дошли пять километров. К гаубицам осталось по двадцать выстрелов, к дивизионным — полбоекомплекта. И мы лишились танков. 732-й небоеспособен, 717-й комплектен на шестьдесят процентов. Вот такие дела, Валерий Александрович. Что там с подкреплениями? — повернулся он к Алексееву.
— Корпус обещает на завтра два маршевых батальона, — худое лицо начштаба осунулось еще больше. — Снаряды будут ночью. Мин не будет.
— Понятно, — вздохнул комдив. — А что с танкистами, выяснили?
— Батальон потерял шесть машин, — мрачно ответил майор. — Осталось два легких танка, и в ремонте один средний и два легких.
— А… — полковник помедлил, — а командный состав?
— Исполняющий обязанности командира батальона старший лейтенант Петров жив, хотя и получил ожоги, — сказал Алексеев. — Батальонный комиссар Беляков… Погиб.
— Это он был в КВ? — тихо спросил Васильев.
— Так точно.
— Я так и думал. — Полковой комиссар посмотрели в поле, где в спускающихся сумерках, среди смятых и сожженных хлебов мрачные, словно надгробные памятники, стояли сгоревшие танки.
Командиры стояли на окраине разрушенной деревни, где располагался КП 717-го полка, и вглядывались в поле, словно надеясь разглядеть за ним насыпь железнодорожного полотна. Эта дорога для них уже давно перестала быть просто линией на карте. Тысячи людей погибли, пытаясь прорваться к стальной нитке, и тысячи погибнут еще. Немцы делали все, чтобы не пропустить дивизию к «железке», они понимали, почему русские рвутся к дороге.
— Завтра мы должны пройти эти пять километров любой ценой, — прошептал Тихомиров.
Позади часовой кого-то окликнул, но потом, узнав, сказал: «Проходите, товарищ капитан».
— А вот и разведка, — не оборачиваясь, произнес комдив. — Давай, Паша, чем порадуешь?
Чекменев в застиранной гимнастерке с наспех пришитыми петлицами, с неизменным ножом и ППД за плечами подошел к комдиву и вскинул ладонь к виску.
— Только без всех эти «разрешите…» и прочего, — поднял руку Тихомиров. — Когда ты обращаешься по всей форме, у меня такое чувство, что ты надо мной издеваешься…
Полковник посмотрел в глаза командиру разведбата, и улыбка сползла с его лица.
— В чем дело, Павел? — тихо спросил он.
Чекменев покосился на комиссара и негромко сказал:
— Пятнадцать минут назад мной был завершен опрос пленных. Среди них был один фельдфебель… — разведчик запнулся. — Он не из двадцать первой пехотной дивизии. Он из семнадцатой танковой дивизии. Знак, который мы видели на грузовике, — это опознавательный семнадцатой танковой.
— Так, — комдив помолчал, собираясь с мыслями… — Понятно. А что он делал у нас?
— Его послали с отделением для рекогносцировки. По его словам, сюда уже переброшены две роты противотанковых орудий.
— Понятно, — голос Тихомирова звучал спокойно, даже слишком спокойно. — Кто еще об этом знает?
— Только вы и я, — ответил разведчик.
— Хорошо, — кивнул комдив. — Товарищ майор, сообщите в штаб корпуса. Лично. Я надеюсь, товарищи, вы понимаете, что больше об этом никто не должен знать.
— Есть, — ответил начштаба.
— Противотанковые и дивизионные орудия выдвинуть в боевые порядки 717-го и 715-го полков. Зенитные орудия подтянуть к штабу дивизии — это мой резерв. Бронебойные к тридцатисемимиллиметровым автоматам у нас есть?
— Насколько мне известно, есть, правда, ограниченное количество, — сказал Алексеев.
— Хорошо, их тоже к штабу. И чтобы при каждом был грузовик, берите откуда угодно.
— Постойте, постойте Василий Семенович, — вмешался комиссар, — Но если немцы перебрасывают сюда танковую дивизию, разве нам не следует перейти к обороне?
Тихомиров достал из портсигара папиросу и закурил, глядя на горящее поле.
— Если командование корпуса прикажет — перейдем к обороне. Но, думаю, они этого не сделают.
— Почему? — насторожился Васильев. — Ведь если немцы перебросят…
— Если мы перейдем к обороне, немцы ничего никуда не перебросят, — прервал его комдив. — Если мы перейдем к обороне, они с радостью сделают то же самое, а танки используют с пользой в другом месте. Например, добьют одиннадцатую армию.
— Вы хотите сказать… — даже в сумерках было видно, как побледнел комиссар.
— Я хочу сказать, — Тихомиров повернулся и посмотрел прямо в глаза политработнику, — я хочу сказать, что немцы приняли нас всерьез и перебрасывают танковую дивизию, чтобы разделаться с нами. Должен сказать — я польщен. Мы все должны быть польщены. И я, мать их, сделаю все, чтобы оправдать их высокое фашистское доверие, понимаете?
— Но мы же… Мы же не можем победить! — Казалось, комиссар никак не мог взять в толк, о чем говорит его комдив.
— Никто не говорит о победе, — угрюмо ответил полковник, и начштаба кивнул, словно подтверждая его слова. — Мы просто сделаем все, чтобы эти сволочи не зря получили свои ордена, как их там…
— «Железные кресты», — подсказал Чекменев.
— Вот-вот. Если по нас ударит танковая дивизия, думаю, от триста двадцать восьмой останутся рожки да ножки. Но до тех пор, пока их танки не появятся перед нами, люди должны быть уверены, что мы наступаем с целью выйти к дороге, вы понимаете меня, Валерий Александрович? Иначе… Ну, вы не маленький, должны знать.
— Понимаю… — тихо сказал комиссар, затем вдруг, словно спохватившись, встал по стойке «смирно» и отчеканил: — Так точно!
Петров проснулся от монотонной дерущей боли в спине. Как видно, во сне он перевернулся и прижал обожженное место. Старший лейтенант медленно, чтобы не потревожить ожог, поднялся и посмотрел по сторонам. Уже темнело, и он тихо выругался: Безуглый, который должен был разбудить его в пять вечера, как видно, решил дать командиру поспать.
— Как спина, товарищ старший лейтенант?
Осокин сидел рядом, подкладывая сухие ветки в маленький костерок. Над костерком на паре веток был прилажен закопченный чайничек. Вообще говоря, открытый огонь был вопиющим нарушением правил светомаскировки, но указывать на это у Петрова просто не было сил.
— Чай нам выдали… На всех, — тихо сказал водитель. — Саша сказал, если очень крепко заварить — боль снимает.
— А где он сам? — спросил комбат.
— К Рогову пошел, насчет «тридцатьчетверки» узнавать, которая в ремонте. — Осокин замолчал и уставился в огонь.
— Страшно, Вася? — спросил старший лейтенант.
— Страшно, Иван Сергеевич, — просто ответил водитель. — Олежку снарядом пополам порвало.
Оба замолчали.
— Только вы не это… Не беспокойтесь, — продолжил мехвод. — Я тут сидел вот, думал. Комиссар правильно говорил — чем на своей земле прятаться, я лучше…
Он замолчал.
— Только я не знаю, товарищ старший лейтенант. Когда в нас попали, я не помню, как снаружи оказался. Может так выйти, что я так испугаюсь, что себя помнить не буду.
— Это со всяким может случиться, — хрипло сказал Петров. — А как Михаил Владимирович…
— Сгорел. Со всем экипажем, — ответил Осокин. — Ничего не осталось.
— А лейтенант Бурцев?
— Убит.
— Ну хоть кто-то остался? — прошептал старший лейтенант.
— Лейтенант Турсунходжиев — у него танк целехонек, и еще кто-то из его взвода.
— Значит, из всего батальона — три машины, — прошептал Петров. — Что же мы завтра делать будем…
Лейтенант Волков, 2 сентября 1941 года, 7 ч. 05 мин. — 10 ч. 12 мин.
Маршевые батальоны вошли в Ребятино в семь утра. Ночной марш вымотал людей, но, несмотря на усталость, а может, как раз из-за нее, роты шли ровно, никто не отставал, и Волков был уверен, что в его роте все на месте. Лейтенант был уверен, что в деревне людям дадут передохнуть, но когда из тумана перед ними встали черные русские печи в завалах из обугленных бревен, он понял, что ни о каком отдыхе не может быть и речи. Всю ночь бойцы шли молча, но теперь, при виде такого страшного разорения, в батальонах поднялся глухой ропот. Отвратительный, сладковатый запах разлагающихся трупов заставлял дышать ртом, даже человеку, далекому от военного дела, было ясно, что здесь еще недавно шел жестокий бой. Улицы были изрыты воронками и завалены всяким мусором, поэтому батальоны прошли через пустырь, мимо двух сгоревших танков, и остановились на окраине, рядом с окопанной и замаскированной батареей дивизионных пушек. Майор велел располагаться на привал, а сам ускакал докладывать о прибытии. Волков отлично понимал, что если он позволит людям лечь, или хотя бы сесть, поднять их будет уже трудно, поэтому, невзирая на открытое возмущение, приказал ждать стоя. Майор вернулся через пятнадцать минут, но уже не верхом, а в автомобильчике, в сопровождении лейтенанта и капитана. Не без труда построив смертельно уставших бойцов, он сообщил им, что батальоны расформировываются, а роты будут использованы для пополнения частей. Так рота лейтенанта Волкова оказалась в расположении 732-го полка.
Полк, выведенный с передовой для пополнения и переформирования, располагался на опушке леса. Волков, успевший выяснить у артиллеристов, что 732-й полк в дивизии считается самым боевым, ожидал увидеть стройную систему обороны, предбоевое оживление бойцов, организованно занимающих позиции. Вместо этого перед ротой предстали наспех вырытые стрелковые ячейки, соединенные кое-где неглубокими, даже не по пояс, ходами сообщения. В окопах спали, укрывшись шинелями и натянув на уши пилотки, обросшие, грязные люди. Разочарованность лейтенанта несколько смягчилась, когда Берестов вполголоса указал ему, что, несмотря на весь свой затрапезный вид, красноармейцы спят в обнимку с винтовками и оружие у них в полном порядке. Командир полка, молодой, лет тридцати — тридцати трех, майор, не стал слушать доклад Волкова, а просто сообщил, что рота поступает в распоряжение командира второго батальона капитана Асланишвили, что атака намечена на восемь сорок и что лейтенанту следует поторопиться занять свое место, потому что в бою любое отставание будет рассматриваться как трусость со всеми вытекающими из этого последствиями. Комроты несколько опешил от такой прямоты, но тут в блиндаж спустился невысокий, еврейского вида батальонный комиссар в круглых очках, и сказал, что проводит вновь прибывших к Георгию.
Выйдя на воздух, комиссар, действительно оказавшийся евреем, попросил, не приказал, а именно попросил товарища лейтенанта не обижаться на комполка, объяснив, что тот только два дня как вступил в должность, причем при весьма трагических обстоятельствах, и из-за этого немного резок с людьми. Затем политрук представился, назвавшись Валентином Иосифовичем Гольдбергом. Рассмотрев комиссара поближе, лейтенант отметил для себя старый, времен Гражданской, орден Красного Знамени, повязку на голове, простреленную фуражку и немецкий автомат. Перехватив взгляд, обращенный на трофейное оружие, Валентин Иосифович усмехнулся:
— Как раз для меня оружие, я же слепой, как крот. На пятьдесят метров целиться не нужно, знай себе, веди строчку, а дальше все равно не увижу.
Внезапно он посерьезнел.
— Вы, товарищ Волков… Кстати, как вас зовут?
— Александр, — ответил лейтенант.
— А по батюшке?
— Леонидович, — еще больше удивился Волков.
— Александр и Леонид — видите, какие два победных имени, — улыбнулся комиссар. — Так вот, Александр Леонидович, вы сами, судя по медали, пороху уже понюхали, а вот люди ваши?
— За исключением командиров первого и второго взводов — все в первый раз, четко сказал лейтенант.
— Нда-а-а, трудненько вам сейчас придется, — протянул Гольдберг. — Коротко сказать, артподготовки у нас как таковой не будет, так, полковые постреляют, больше для порядка. Зато пойдем с танками. Машин, правда, всего три, но зато люди — надежней не бывает. Как говорится, «гвозди бы делать из этих людей». С их комбатом мы четвертый день воюем. Так, мы уже пришли. Здравствуй, Георгий.
Комбат второго батальона, здоровенный осетин с яростным усами, сидел под деревом и наблюдал, как боец набивает патронами диск ППД. Левый рукав гимнастерки с капитанскими петлицами был оторван, открывая замотанные грязными бинтами руку и плечо.
— Здравствуй, дядя Валя, — улыбнулся комбат. — Извини, что не встаю, голова немного кружится.
— Как рука? — спросил Гольдберг.
— Распухла немного и ноет.
— Тебе нужно в медсанбат, — сердито сказал комиссар. — Не мальчишка ведь, гангрену еще подхватишь.
— А на кого я батальон оставлю, Валентин Иосифович? — спокойно ответил капитан. — Не беспокойся, сегодня вечером пойду. Это что за молодой джигит с медалью?
— Это наше пополнение, лейтенант Волков Александр Леонидович. К тебе с ротой. Товарищ Волков, это ваш комбат, Георгий Александрович Асланишвили.
— Здравствуй, Саша, — комбат протянул широкую ладонь с въевшейся копотью.
— Здравствуйте, Георгий Александрович, — рукопожатие капитана было крепким, несмотря на ранение.
— Давай, рассказывай, рота полного состава?
— Так точно, — ответил Волков.
— Вооружены?
— Винтовки, полный боекомплект, — лейтенант помялся, — ручных пулеметов всего три, по одному на взвод. Гранат противотанковых нет, только Ф-1.
Асланишвили махнул рукой:
— Гранаты будут. С пулеметами ничем помочь не могу, добывайте у немцев. Пулеметы у них хорошие, у меня в батальоне три штуки уже. Значит, слушай диспозицию, лейтенант, она простая. Видишь — поле неубранное? Да, отсюда не видно, сейчас закончу — сползаешь. По ржи аккуратно выдвигаешься на исходный, исходным у нас граница сжатого. Наши пушкари выстрелят, что там у них осталось, а осталось у них, сразу скажу, мало. Одновременно танки старшего лейтенанта Петрова выйдут из леса, они тут метрах в ста засели. Постарайтесь не попасть под гусеницы, им из своих коробок ни черта не видно.
Где-то в поле дал длинную очередь пулемет, звук очереди был незнакомый, рокочущий, темп стрельбы явно выше, чем у ДТ.
— Нервничают гады, — усмехнулся комбат. — Вот так, Саша, звучит их молотилка, машина, надо сказать, страшная… Ага, а вот и броня наша…
На поляну вышел высокий танкист в танкошлеме и изодранном черном комбинезоне, от которого явственно несло гарью. Лицо командира было угрюмым, казалось, он устал какой-то смертной усталостью, но больше всего Волкова поразили его глаза — потухшие, мертвые. Лейтенанту еще не приходилось встречать людей с таким взглядом.
— Здравствуй, Жора, здравствуйте, Валентин Иосифович, — тусклым голосом сказал командир, осторожно опускаясь рядом с Асланишвили.
— Как спина, Ваня? — мягко спросил Гольдберг.
— Нормально, — ответил танкист и покосился на Волкова.
— Пополнение, — коротко объяснил Асланишвили.
— Лейтенант Волков, — представился Александр.
— Старший лейтенант Петров, — глухо сказал танкист. — Комбат уже предупредил, что вы идете с нами?
— Так точно!
— Ну, раз так, запомните одно правило, — голос танкового командира был спокойным, даже невыразительным. — От моих танков — не отрываться. Стреляют, убивают — мне все равно, держитесь рядом. Заляжете или отстанете — если останусь жив, найду после боя и сам пристрелю.