Священная война (сборник) Андронати Ирина

5

Дети сами окликнули его из ракитника, а спрятались так, что мышку проще найти.

И Максим решил: это место неплохое, чтобы досидеть оставшийся час до рассвета. А при первых рассветных лучах зазвучали голоса из соседнего двора. Мирные голоса.

Хоть половина построек на этом дворе была попорчена пожаром, однако огонь был потушен вовремя и до горниц вообще не добрался. Лишь кое-где тлели отметенные к ограде угольки. Несмотря на сохранность хоромов, хозяин-купец собирался в дорогу, прочь из разоренного города. Во дворе стояло несколько возков и телег, на которые молодцы спешно укладывали скарб. Пятеро немцев охраняли степенного человека, получив свою мзду и надеясь получить еще в месте прибытия.

Максим пробрался поближе и неожиданно вырос перед хозяином, когда тот отошел в сторонку отлить. И первым делом зажал готовый возопить рот купчины. Затем показал пальцем, что надобно тихо-мирно переговорить.

– Уф, чего тебе, ирод? – забормотал купец, поводя туда-сюда маленькими напуганными глазками.

– Меня зовут несколько иначе. А вообще-то мне – ничего, но вот трое детишек-сирот, не возьмешь их с собой?

– Сирот жалко, но почто они мне?

– Заплачу я тебе, – Максим высыпал на ладонь фряжские камушки. – А потом и сироты тебе пригодятся. Народ на Руси повывелся, селения пусты стоят и грады необитаемы, а эти будут тебе работники.

– А где ж работники? – оживился купец, увидев камушки.

– А вот и мы, – появился Иеремия, держа за руки девочек. – Сеем, жнем, молотим, шьем, штопаем, тачаем и прядем.

– Никит, Никит, куда ты подевался? – послышался бабий голос, из-за сарая появилась тучная женщина. Похоже, что хозяйка.

– Батюшки, – вымолвила она, увидев Максима и детей. – Это кто еще взялся?

– Работники пришли, – хмыкнул купчина, – только сопли подобрать забыли.

– Да они ж от горшка два вершка.

– Хозяйка, я дельное говорю, – быстро заговорил Максим, увидев в глазах бабы жалость, – возьмите детей и камушки. Здесь, на пепелище, пропадут мальцы, сироты ведь. Они и в самом деле крепкие, к работе привычные. Этот молодчик пусть и в соплях, да при мне двух конных злодеев оприходовал.

– Ну возьмем, возьмем, – совсем удобрилась баба, – мелкие ведь, много места не займут. И пора нам отъезжать, покуда всего имения не лишились. Если бы Никита Иванович языка немецкого не ведал и не привечал купцов из Немецкой слободы гостинцами интересными, то нас, верно, и в живых сейчас, не было.

– Трогайтесь, хозяюшка, трогайтесь, на немцев никаких гостинцев не напасешься, жадные же как свиньи.

Максим высыпал камни в руку купца, а баба повела детей к подводам. Еще и солнце не успело встать, как пяток подвод потянулся со двора. На второй сидели Иеремия, Настя, Даша, а с ними четверо хозяйских детей. «А все-таки мы их выдрали», – крикнул напоследок Иеремия, вскидывая сжатую ладошку. Пара немцев поехали впереди, важно покрикивая «Weg frei», остальные потянулись сзади.

В утреннем тумане быстро растаяла спина последнего всадника. Слегка постанывали на пронизывающем ветру распахнутые ворота. Через двор наискось пробежал тощий черкас, сжимающий в руках заполошно кудахтающую курицу, и выскочил в ворота.

Максим вышел на середину опустевшего двора.

– Ты думаешь, что освободился, – из распахнутого окна горницы донесся голос, а следом появилось лицо Каролины. – Но от грехов так просто не очистишься, сие хуже нечистот липнет.

– Это такие друзья, как вы, хуже говна липнут.

Из утреннего тумана на купеческий двор вошли трое – Эрминия Варгас и двое гайдуков, что несли на носилках тело, покрытое окровавленной скатертью. За ними послушно ступали двое коней.

Гайдуки положили носилки с телом на землю и куда-то спешно удалились.

Каролина, выйдя из окна горницы, ловко соскочила на выступающую балку подклети и спрыгнула на землю. Сорвала скатерть с носилок, открыв Ровлинга с дырой во лбу. На теле его лежал меч, прикрытый скрещением рук. Каролина опустилась на колени и лобызнула мертвеца в губы.

– Англу дохлому уже ни поцелуй твой не требуется, ни новые земли.

– Был наш Бред Вильямович занудлив и в молитве неприлежен, – сказала Каролина. – Однако в том имелась своя прелесть, святош и без Ровлинга хватало. Ты, Максим-злодей, без всякой жалости проделал дыру сквозную в голове нашего товарища, который был столь любезен сердцу нашему знанием законов и коммерции. Ты умертвил торгового гостя аки хищник в нощи, хотя имел оный муж полное право на достойный суд со стороны равных. Поправимо ли сие? Как ты думаешь, кто нынче Ровлинг? Кто или что? Человек или тление одно?

– Блуда словесного и так уж предостаточно от вас услышал, но не волнуйтесь, скоро протухнет законник ваш, – сказал Максим, ощупывая цепким взглядом окрестности. – Я думаю, что пора кинуть эту падаль на корм псам. Они порадуются.

Из тумана вновь явился тощий черкас, который только что снес со двора курицу. Завидев собрание людей, он шатнулся к стене, однако продолжил свой путь к курятнику.

– Падаль, значит, вещь мертвая. «На все создания раскинул Господь тенета и сети Свои, так что, кто хочет видеть Его, может найти Его и узнать в каждом творении». Из сих слов философа неясно, является ли падаль творением или уже нет. Что ж, проверим.

– Підійди сюди, – крикнула Каролина черкасу, который уже скрывался в дверях курятника.

– А навіщо?[31] – слегка промедлив отозвался тот.

– А поцілую, – с серьезным лицом посулила она. Черкас, не смея ослушаться, подошел к Каролине, снял шапку и поднес губы к ее лицу.

– Невже поцілуєш?[32]

– Шапку те одягни, а то воші розбіжаться, ніби коні.[33] – сказала шляхетка и, повернувшись к черкасу, подняла юбки. Тот, как справный молодец, немедленно пристроился сзади.

Протерпев первые толчки удилища, Каролина полуобернулась и спросила:

– Ну як солодко тобі?[34]

– Солодко, пані, солодше меду.[35]

– Ну так і пора заплатити за це?[36]

И сверкнувший между ее пальцев стилет вошел черкасу в глаз. Человек успел всхрипнуть, отшатнутся и пал на труп Ровлинга уже мертвым.

– Подобные вещи любят друг друга и соединяются. Вся плоть едина, – молвила Каролина, спешно поправляя одежду.

– Не слишком ли большую плату ты взяла с этого хлопца? А сколько обычно берешь? – сказал для бодрости Максим, ощущая однако холод и приближение мрака.

– Sabbateo, oyes, habremos la carne unica,[37] – выкрикнула Эрминия тоскливым голосом болотной птицы.

Затряслись стены хоромов и прочих построек, огибающих двор.

Максим ощутил Касание, иное Касание, которое зло давило ему на затылок.

Он обернулся. За ним ним стоял Четырехликий. Окружности его были сейчас едва различимы. Весь Четырехликий напоминал отсветы света лунного на краях облаков.

– Здорово, нечисть. Это ты нынче бледный с недосыпа?

Двинулся Четырехликий к телам Ровлинга и черкаса. В четырех его окружностях завиднелись уже не человеческие лики, а будто морды звериные – ящера, пардуса, собаки и обезьяны.

– Вот и покупатель наш щедрый. Вот кому пневма освобожденная надобна, – звонким базарным голосом сказала Каролина. – Он и есть ангел наш светлый, ни капельки не падший. Такого не грех и в афедрон поцеловать.

– Идолопоклонство – грех непростительный, это и вам, римокатоликам, ведомо.

– Да какое же поклонение ты усмотрел? Да и не идол это, а что-то вроде искусного устройства, машины. Заплатил и пользуйся.

– Чем заплатил? Чужой кровью?

– А хоть бы и чужой. Потому что сказано владыкой небесным: овладевайте землей. И мы выполняем высшую заповедь, тогда как вы, московиты, дикие сарматы, карибские и гвинейские дикари годитесь лишь на то, чтобы быть пищей для этой машины.

– Неужто и папский престол не усматривает в этом греха?

– Папскому престолу нужен «римский мир», восставший из многовековой тьмы, могущественный и богатый. Поэтому благословил Римский Престол и разорение Константинополя католическим воинством, и наживу Венеции и Генуи на торговле рабами славянскими, коих скупали они у Орды, и нынешнюю торговлю рабами черными гвинейскими. Оттого-то Престол и опытам анатомическим втайне потворствовал. Знаешь, большинство пыток в подвалах святой инквизиции не только узаконено богословами из лучших университетов, но происходит при участии деятельном врачей из тех же храмов науки. А от знания анатомии наша наука и искусство высокое пошли быть. Ах, если б ты видел капеллу сикстинскую и фреску Микеланджелову «Сотворение Адама». И она без анатомии не появилась бы. Даже Господь Бог на той фреске чудесной, если приглядеться, есть образ мозга человеческого.

– Отчего ж Престол Папский затеял на чернокнижников охоту столь великую? У них тот же интерес к власти над бесами и строению тела человеческого.

– Правильно, Максим, им надобно того же. А кто первым познает устройство мира и тела, тот и будет править ими…

Заметил тут Максим, что склонился Четырехликий к трупам, покрыл их блеском металлическим.

– Dile que es demasiado tarde, que ni un cabello cae de su cabeza, si se conecta conmigo,[38] – снова заголосила Эрминия.

– Ах, какие чувства. Она уверена, ты тот самый чернокнижник Савватий, что совокуплялся с ней под столом в алхимической мастерской, знакомя с химией и анатомией любви. Да, озорник, видно, был еще тот; видом благообразный, а мыслью проказный. Из рук прелестника попала Эрминия в руки палача, который познакомил ее и с такими чудесными игрушками, как испанский сапожок и пыточная лестница. Ее молодое, крепкое, но уже полное греха тело должен был испепелить костер, однако римская курия приняла ее под свое крыло и дала ей службу. Она продолжала грешить с тем же успехом, но уже ради дела благого, предавая открывшихся ей чернокнижников и колдунов в руки святой инквизиции. Грех ведь только грехом побежден может быть…

Растекся Четырехликий и сгустил туман, из которого свился коридор, совсем как воронка. А в дальнем конце его появился Ровлинг, такой же живой, как во Владимирской церкви и возле собора.

Захлопала Каролина в ладоши: «С возвращеньицем!» и добавила торжествующе:

– Как видишь, Максим, покупатель немедля рассчитался с нами.

– I am back, – голос Ровлинга прозвучал и сверху, и снизу. Побежал навь[39] на Максима, крутя мечом, да так быстро, что от клинка виднелся только круг блестящий. Лишь низко приникнув к земле, увернулся Максим от лезвия. А ударя вослед, обрубил мертвому англу руку, несущую меч.

– Ну, как тебе, Максим, сей Голем? Не правда ли, переплюнули мы старого бен Безалела?[40] – заметила Каролина.

– Не слишком искусен ваш беспокойник. Неужто чернокнижия на большее не хватило? Почем нынче заклинание?

– И с чего в тебе Эрминия увидела мудрого Савватия? Впрочем, и старец отощал мозгами ко старости, если решил, что Четырехликого надо кормить собственной жизнью.

Ровлинг не стал поднимать свое оружие с земли, а прыгнул на Максима, как саранча, без разгона. Не уворачивался Максим, а развалил летящее на него тело от плеча почти до пупа, срубив шесть ребер. Схватил навь свои отрубленные кости и мощным двусторонним ударом выбил меч булатный из руки Максима. А потом стал наступать, молотя ребрами, словно булавами. Как оказался Максим прижат к тыну, снова прыгнул навь. Однако успел Максим подхватить кол, выпавший из ограды, и приемом, используемым посухой[41] против конницы, направил острие на врага.

Ровлинг со всеха маха сел на кол, который пробил его от промежности до рассеченной грудной клетки.

– Теперь отдохни, душа грешная, скоро в ад вернешься. Ровлинг, хоть и нанизан на кол, а стал приседать, пока не оказался у его основания, после чего выдернул его из себя. Подхватил древесное орудие левой рукой и стал молотить им – легко, будто прутиком. Только «прутик» этот легко мог голову размозжить и мозги выбить.

Поймал Максим уходящую для замаха руку навья, а тело его его направил в забор. Пробил тяжелый беспокойник ограду, застрял в проломе. Собрался уже вылезать обратно, но пригвоздил его Максим дагом к доске заборной. Не медля, подвесил на дужку кинжала последний пороховой зарядец и запалил его, схватив с земли жгущий уголек.

Огненное зелье разворотило навья на куски, распался он на члены, повисли потроха его на досках и прутьях ограды.

Наклонился Максим, чтобы поднять свой меч, а когда выпрямился уже, узкий клинок вошел ему сзади под лопатку.

Обернулся Максим. Перед ним стояла Каролина, а в руке у нее был стилет, по которому катилась одинокая, но крупная капля крови. Он почувствовал, как хрустят его зубы, сжатые из-за боли.

– Вот и ты узнал начала анатомии, – сказала Каролина. – А кем ты был, теперь неважно, потому что тебя уже не будет. Ненадолго переживет тебя и Московия.

Занес Максим меч, чтобы покарать девку за подлый удар. Тут Эрминия и вогнала стилет в его спину. Эта рана, казалось, не несла столько боли, как удар Каролины, но Максим вдруг перестал чуять свои ноги. Небеса повернулись, и земля врезалась в него своим могучим телом, разбив нос и губы.

Лежа ничком, Максим все-таки повернул голову.

– Cuando me traslad a la espalda y un beso, entonces usted va a morir inmediatamente, pero no quiero,[42] – голос Эрминии уже удалялся.

– И не надейся на вечную жизнь, московит. Ты станешь прахом, которым питается трава и червие. Вечность – это грядущий мир, а он принадлежит нам, – сказала Каролина.

Обе всадницы выехали в утренний туман, оставив позади серый шлейф сгустившейся водяной взвеси, и три тела. Останки Ровлинга, труп черкаса и едва еще живого Максима.

Хотел Максим обратиться к Четырехликому, но закашлялся; кровь горячей волной заливала ему легкие, стесняя в них места для воздуха.

Максим заплакал, однако не от боли, которой уже не чувствовал, а от бессилия.

Огромный ворон заслонял полнеба своим крылом и тень становилась все гуще.

Савватий оставил меч, но он должен был знать, что один лишь булат не сумеет выполнить всю работу. Савватий отдал свою жизнь, чтобы добиться верности Четырехликого, и не мог не передать позыва, который бы подчинил это создание.

Холодеют руки и темнеет в глазах, а ему еще надо вспомнить. Неразговорчив был Савватий, редко баловал своим словом. Только дай ему что-нибудь да принеси. Грибов редко требовал, но ягод часто. Черники, малины, голубики. Именно в такой последовательности. Черный цвет, красный, голубой. Савватий, когда хотел подношений, ударял в дверь Максимову посохом. Надо это вспомнить, хотя мысли едва подвижны.

Черника, два удара посохом. Малина – три. Голубика – один. Черный, черный, красный, красный, красный, голубой. Надо представить, как ощущается каждая ягода. Твердая голубика, водянистая малина, мягкая черника. Твердый – голубой, водянистый – красный, мягкий – черный.

Цвета и ощущения словно бы катались по пальцам Максима, пока наконец не возник ключ – он сразу его признал по красоте. Ключ открыл Четырехликого.

Четырехликий просветлел и стали различимы его лики – инок Савватий с Афона, ребе Шаббатай из Порто, дон Орландо Сеговия, марран из Гранады.

Проявилось у Четырехликого и лицо Максима Стефанова.

Был Четырехликий сейчас велик, изросшие из него власы охватывали весь мир земной и проникали даже в самую ничтожную точку. Оттого теряла всякая точка твердь, превращаясь в ручеек. И весь мир земной оборачивался переплетением текущих стихий, зыбью, пенистой волной.

Был Четырехликий сейчас также мал, лежал он в руках Максима, как хрустальный шар.

В глубине его узревал Максим, словно арабески на легкой ткани, путь Эрминии Варгас и Каролины, сопровождаемых отрядом гайдуков.

И Максиму был внятен язык Четырехликого – слова и речения, которые проявляли непроявленное.

Где только светило солнце, запуржило, и вот уже не видно не зги. На дорогу, преграждая путь гайдуцкому отряду, с внезапным хрустом рухнуло дерево. Из-за кустов ракиты, с ветвей вековых тополей, из-под еловых лап, покрытых ледяной коростой, вдруг посыпались русские мужики – брадатые, с рогатинами, топорами и цепами. Успелось лишь немногим гайдукам разрядить свои ручницы и пистоли, прежде чем обрушились на них корявые орудия деревенской выделки.

Каролина была зацеплена крюком и сброшена с коня. Она успела отблагодарить свинцом крестьянского парня, который изумленно озирал ее прелести, обнажившиеся из-за задравшихся юбок. Но другой мужик ударом рогатины пригвоздил ее к дороге. И, брызнув кровью из-под левой груди, угомонилась Каролина навек.

Эрминия Варгас едва не вырвалась из засады, но сильный порыв ветра, смешанный с ледяной крошкой, смел ее коня с дороги, где запутался он уздой в кустах. Эрминия продралась сквозь заросли, но после встретили ее две приземистые русские бабы.

Она кричала «Por que, el amor mi, Sabbateo?»,[43] а бабы упорно били дубинами, доколе голова ее не треснула, да и потом долго не останавливались, сокрушая кости безропотного тела. Затем стянули с убитой все платье, несколько раз сплюнули на нее и со словами «Не укрепится корень зловредный» ушли восвояси. После подошел к Эрминии матерый волк и начал уважительно облизывать ее раны, но, не удержавшись, запустил клыки ей в живот.

А рядом с Максимом появились две женщины, покрытые белым. Они протянули к нему руки, и он принял их своими руками.

– Vaya con Dias, – сказала одна из них.

– Иди с Богом, Максим, – сказала другая.

Теперь было у него новое тело, а старое было лишь как лист, унесенный с ветки древа порывом осеннего ветра, как плеск на воде и след на снегу.

Земной мир истаял в свете двух бездн. Максим почувствовал крылья, прочные, как алмаз, и легкие, как дыхание. Послушны они были его воле, устремился он вперед и увидел, как власы огненные далеко стелятся вслед за ним.

То, что казалось ослепительным сиянием, открылось новой жизнью. Поселенцами ее были ангелы с сапфировыми и серебряными ликами, ангелы, подобные овнам и тельцам, с телами звериными. А сотканные из огня хрустального серафимы с великим шумом уносились к алмазным сферам звезд.

Во дворцах яхонтовых, подобных древам, обитали ангелы по чину своему и ряду. А люди, обретшие нову плоть, жили в листве высоких древ, подобных дворцам, среди плодов медоточивых. И каждая дума, и каждое речение словесное, порожденное новыми людьми, было зримым как ангел – так что не укроется червоточина никакая. По путям поднебным, соединяющим горний мир, словно паутинка шелковая, переносились эти ангелы, соединяя все души.

Здесь было место и для царского града Вологды, была она еще краше, чем вчера, до прихода человекоядной своры, краше, чем во времена государя Иоанна Васильевича. Ее золотые купола поддерживали свод нижних небес, а река представала потоком жидкого изумруда.

Здесь было место и для всех других градов русских, яснохрустальных и вечных.

Здесь будет его вечный дом.

6

– Приступить к финализации реконструированного исторического объекта. Ошибки процесса не обрабатывать, сериализацию и другие виды сохранения объекта не проводить.

Максим не понимал значения слов, но ощущал, что его хотят лишить вечности. Яхонтовые дворцы, златокупольные грады, река жидкого изумруда, хрустальный свод небес – все исчезало в темных провалах и трещинах. На месте рая осталась мутная пелена, подернутая серыми пятнами.

– Что это с ним? Он как будто съел три порции попкорна.

– Похоже на синдром глубокого вовлечения в реконстрируемую реальность. Для начала поставим ему нейрошунт и подключим резервный гиппокамп. Надо бы стереть все свежие впечатления.

К Максиму быстро возвращалось понимание утраченных слов и образов; серые кляксы ярчали, яснели, приобретали форму и значение.

Здесь тоже был Четырехликий. Вернее, Многоликий. Объемные мониторы, размещенные на змееподобных кронштейнах, показывали зарегистрированные личины участников.

За диамантоидной стеной, принявшей к вечеру максимальную прозрачность, виднелись напоплантовые башни, похожие на огромные деревья. Они росли, плодоносили и ветвились, исполняя миллионы программ, которых разрабатывали технозоиды системы жизнедеятельности.

По нанотрубчатым паутинкам, от башни к башне, носились технозоиды системы коммуникации, похожие на медноликую саранчу.

На заоблачные вершины башен карабкались технозоиды системы наблюдения, обвитые лентами световодов.

Из-за лагуны, картинно раскатывающей управляемые волны, стартовал орбитальный челнок модели «херувим»; его ионные двигатели напоминали хрустальные крылья.

– Ну как, отпереживался, Максим? – спросил арбитр. – Или тебя лучше звать Савватием? А может, Иеремией? Три воплощения за один присест – не слабо!

– В этой реконструкции Максим упорно впаривал свою точку зрения, – сказал Роулинг. – Не Максим, а маньяк в собственном соку.

– Эта точка зрения вполне соответствует письменным и археологическим свидетельствам, – сообщил арбитр.

– Вологда лишь один из многих городов, пострадавших в ту неспокойную эпоху. Не понимаю вообще, зачем она понадобилась Максиму? Скромный такой город.

– Не будем излишне скромничать, – поспешил отозваться Максим. – Это один из самых крупных городов в тогдашней северной Евразии. И осенью 1612 года он получил такой нокаутирующий удар, что уже никогда не достиг своего прежнего значения. Если бы не реконструкция, то гибель этого города так бы и осталась на уровне малоприметного текстового свидетельства, осевшего в архивной базе данных короткой цепочкой битов. А теперь это терабайты и терабайты визуальной и тактильной информации. С ее помощью легко убедиться, что регион был ослаблен малым ледниковым периодом, а внешнее вмешательство было разрушительным по содержанию и зверским по форме. Что и требовалась доказать.

– Какая подкупающая наивность. Путешествие в феодализм сильно омолодило мозг нашего героя. – Каролина опустила углы рта и изобразила печаль. – Ни за что не отправляйте юного Максима в палеолит, иначе придется сильно потратится на памперсы.

– Ирония напрасна. Мои решения сплошь и рядом зависят от насыщения моей сенсорной матрицы, – отозвался арбитр.

– Ах, простите, простите. А как насчет того, что в этой реконструкции куча натяжек? Почему среди обычных шаек, пришедших в Вологду за добычей, вдруг начинают фигурировать маги, чернокнижники, вампиры, анатомы, да еще прикрытые некой инквизиторской миссией? Это оригинальничанье на пустом месте.

– Есть авторитетные свидетельства, что обозники из войска Батория еще в Ливонскую вскрывали трупы русских ратников. Вообще изучение анатомии коренным образом изменило западное мировоззрение, хотя поначалу считалось колдовством чистой воды. Вы, кстати, разделили мою точку зрения, превратив ее из оригинальной в сбалансированную, – сказал Максим. – Ведьмочки из вас с Эрминией были те еще.

– Правда, я в самом деле ощутила вкус к отрезанию ушей, – Каролина хихикнула. – Если у кого-то остались лишние части тела, становись ко мне в очередь.

– Сегодня я не смогу вынести свое решение, – сказал арбитр слегка надтреснутым голосом старого мудрого судьи. – Мои чувственные регистры, так сказать, переполнены. И я ни в чем не уверен, даже в том, что «демон истории», этот наш Четырехликий, должен участвовать в реконструкции. До завтра, коллеги.

Объемные экраны Многоликого погасли, за исключением двух, отображающих Максима и Эрминию.

– Почему вы с Каролиной подыгрывали мне в мире реконструкции? – спросил он.

– Потому что там была жизнь. И, честно говоря, мне один хрен, с какими моральными принципами ее проживать – положительными, отрицательными или нулевыми. Тем более, что толковать мораль – это занятие победителей, а не лузеров. Я просто хотела выиграть. Вот и все.

– «Один хрен» – это, честно говоря, не из той эпохи. Но я рад, что тебе, по большому счету, «не один хрен». Как ты думаешь, арбитр всерьез испугался «демона истории»?

– Он лучше нас знает, что ни одна из наших исторических формул не работает, пока в них не введешь «демонический фактор». Без него уязвимая культура, находящаяся в неблагоприятной среде, неизменно разваливается из-за роста энтропии или становится добычей более сильной культуры. Но кто-то или что-то вытаскивает культуру из хаоса, ведет к новому устойчивому состоянию по вектору, имеющую ничтожную вероятность.

– Может, арбитра смутило то, что наш «демон истории» слишком напоминает господа Бога, по крайней мере, того божьего ангела, который показался во всей красе пророку Иезекиилю?

– Максим, да плевать мне на арбитра. Я хочу туда. С тобой хочу.

– Страдания, кровь, язвы, нарывы. Муки, пытки, раны. Это меню можно зачитывать долго. Может, достаточно экскурсии туда? И, по-скорому, обратно в наш рай.

– Я не хочу по-скорому возвращаться в наш так называемый рай. Я желаю остаться там, всерьез и надолго, пусть даже с пытками, мухами и муками.

– Ну, для этого надо превратиться в киберобъект с возможностью рекурсивного вызова собственных функций. Только в этом случае ты останешься там надолго.

– Следи за моими губами, Максим. Мы и так киберобъекты. Неужели ты думаешь, что отображаемая в объемном мониторе графика – это и есть я? Это – интерфейс, за ним стоят математические модели, контроллеры, сенсорные матрицы, ассоциаторы, базы данных, почти не сопряженные с биологическим мозгом. Мы и здесь искусственные существа. На биологическом уровне мы давно трупы, трупаки, консервы вечного хранения с упакованными протеинами и антифризом вместо внутриклеточной воды. Я имею полное право…

– Да, ты имеешь полное право окончательно превратиться в киберобъект с десятком интерфейсов и сотней функций. Большего, из соображений экономии, для тесного реконструируемого мирка не предусмотрено. Пусть у гиперкомпьютера и неограниченная оперативная память, но весьма ограниченное желание возиться со всякой ерундой. Ты на самом деле хочешь стать джинном в бутылке?

– Максим, не верь в эту чушь про «тесный мирок». Я проверяла загрузку гипера, списки исполняемых им задач, используемые мощности. Большую часть системного времени он отнюдь не вкалывает на нас. Вместо этого наш большой брат ведет обмен информацией с неизвестно какими углами вселенной. Причем через нестандартные порты. Гипер – это полностью открытая система, которая работает на принципах квантовой телепортации. Для нее нет физических ограничений нашего уровня.

– Я не верю, что в каком-то углу вселенной притаилось реальное прошлое. Это невероятно.

– И на это плевать. Любая жизнь – это взбрык невероятности. Здесь я не могу умереть, свихнуться, ощутить голод, радость насыщения, страх, избавление, радость открытия; я не могу здесь ничего. А там могу. Значит, там реальность. Тот, в кого не верит арбитр, никогда не давал исчезнуть жизни… Помоги мне, Максим, я ведь одна не справлюсь.

– Тебя не беспокоит то, что там мы будем врагами?

– Пускай врагами, но неразлучными.

7

Боль не чувствовалась, однако земля давила на лицо влажной мглой. И гнилость гробовых досок ощутилась. Холодная земля ползла по нему, как змей, забивалась в рот, душила.

Максим напрягся в усилии великом, и некая искра, вышедшая словно из темечка, рассекла влажную удушливую мглу. Брызжущие светом царапины единились в яркую сеть. А затем мгла, стянутая сетью, расползлась, как ветхая овчина. Со всхлипом распались гнилые доски. Словно бы поток вод подземных вынес Максима навстречу белому дню.

Сырая от тающего снега земля. Кресты, домовины. На нем рубаха белая да порты. Вкруг все тихо и внятно. Где-то отошла от древа сопревшая кора, а в норе зашевелилась хлопотливая мышь. Там снежинки упали с одного сухого листа на другой, вот подтаяла сосулька и уронила каплю. Пусть и не было видно солнечного диска, а сквозь кроны деревьев опускался свет, похожий на огромные колонны. Ударился свет в снежинки, прилипшие к бороде Максима, заставив просиять ее, как царский венец.

Максим сделал первый неуверенный шаг, освобождая ноги свои от корней, и, с каждым движением набирая уверенность, пошел туда, где кончается лес, где ждал его любящий враг.

Порта, май-август 2007

Лев Вершинин

Первый год республики

Хроника неслучившейся кампании

Одессе – моему городу и России – моей стране, с абсолютной верой в то, что никакая ночь не приходит навсегда…