Змеиное золото. Дети дорог Самойлова Елена
Все изменилось, когда на закате в деревне появилась бледная девушка, одетая в длинное белое платье, одновременно походившее и на саван, и на подвенечный наряд. Лидия случайно увидела ее за окном, когда та неторопливо шла по улице. Казалось, незнакомка плывет по воздуху, не касаясь земли изящными ножками. Она остановилась напротив дома Лидии, обернулась – и улыбка раскроила ее прелестное личико надвое страшным, нечеловеческим оскалом. Тогда в деревню вошла сама смерть, принявшая облик одного из своих многочисленных немертвых слуг.
Лидия плохо помнила, как отец ночью стащил ее, сонную, с кровати и сунул в огромный сундук, в который мать заботливо складывала приданое для единственной дочурки. Но даже спустя много лет ей снилась гробовая тишина, в которой деревенский кузнец, всю жизнь поносивший и бога, и нечисть, не боявшийся выйти на медведя с одной рогатиной да собственноручно откованным охотничьим ножом, будет неистово, срывающим полушепотом читать молитву, которой мать учила девочку едва ли не с рождения…
…Отец наш, сущий на небе…
Шорох длинного подола, скользящего по полу, невесомые шаги, почему-то отзывающиеся тупыми уколами в виски. Голос отца смолк мгновенно – так быстро, что Лидия успела подумать, что оглохла. Что-то глухо застучало по полу, будто по гладким доскам запрыгал набитый тряпками мяч, который детвора обожала гонять по пыльным улочкам. Тихий смех, от которого кровь застыла в жилах, – а потом все успокоилось. Даже спертый воздух перестал давить на грудь холодной могильной плитой, едва уловимый запах протухшей, застоявшейся в кадке воды улетучился, но выбраться из своего убежища Лидия осмелилась лишь утром, после того как петух успел вдосталь наораться во дворе, а в хлеву тревожно замычала недоеная корова.
В комнате было пусто, неровная цепочка бордовых капелек вела от сундука к окну с вывороченными, расколотыми в щепу ставнями, и тщательно затертое, будто вылизанное красноватое пятно на полу…
Отца Лидия так и не нашла. Видать, не спасла чудотворная молитва грешного человека, а может, не о своем спасении упрашивал кузнец невидимого бога. Не только будущая лирха в то утро недосчиталась близких – смерть взяла свою плату почти в каждом дворе, не оставив ни следов, ни тел погибших.
Весна все так же благоухала цветами и молодой зеленью, когда девочка сбежала из дома, прихватив с собой лишь небольшой узелок на скорую руку собранного приданого и железную подкову, выкованную отцом. Сбежала потому, что на стене каждого дома ей чудился кровавый отпечаток узкой шестипалой ладони, на каждом встреченном человеке – крохотная метка в ямке между ключицами, нечто вроде комариного укуса, небольшое пятнышко, которое походило на клеща, впившегося в тело и уже насосавшегося крови. Сбежала, не сказав никому ни слова, – и очнулась, лишь столкнувшись на узкой проселочной дороге с высоченным мужчиной, одетым в наглухо застегнутый, несмотря на почти летнее тепло, кожаный плащ. Незнакомец как раз закончил вбивать небольшую вешку на обочине – ошкуренный деревянный колышек длиной в локоть. Еще два точно таких же виднелись за широким поясом, украшенным медными бляхами.
Заметив Лидию, мужчина медленно выпрямился, и из свободного рукава ему в ладонь выскользнула недлинная, богато украшенная дудочка. Разноцветными огнями вспыхнули драгоценные камни на обращенном в серебро коленце тростника, заискрился на солнце сложный узор, вьюнком оплетающий этот сломанный лунный лучик. Полилась мелодия, которая больше походила на шелест листьев, стрекотание кузнечиков в траве, чем на музыку…
– «Зрячая», – отняв дудочку от губ, хмыкнул человек и холодно улыбнулся. «Как змея», – подумалось тогда Лидии. – Беги отсюда, пока выпускают. Здесь место теперь нехорошее будет.
– А как же… – Девочка обернулась, глядя на оставленную деревню, как на выброшенного под проливной дождь порядком надоевшего своей шкодливостью котенка, – с искренней жалостью и облегчением. Пронизывающий до самого нутра ужас остался там же, на дне огромного сундука, наполовину заполненного вышитыми простынями и сорочками.
– Они все равно что мертвы. Достойная расплата за глупость и непомерную жестокость.
Дудочник ушел, не оглядываясь более ни на Лидию, ни на деревню.
До вешки с выжженной на оголовье пронзенной змеей девочка так и не решилась дотронуться…
Лирха Ровина глубоко вздохнула, отгоняя неожиданно яркие воспоминания, взялась обеими руками за мокрый от непогоды, занозистый брус, подпирающий снаружи покосившуюся дверь колокольни, дернула, расшатывая вросший в землю нижний конец. Когда-то давно ее родное село было отдано змееловом на откуп нежити, которую тот мог лишь удержать на месте, но не уничтожить. Сил не хватило бы? Рисковать не хотел? Кто теперь разбираться будет, история эта давно поросла быльем, умерла вместе со сгинувшей деревней, от которой ныне остались лишь разрушенные бревенчатые скаты да «черная метка» на карте славенских земель. Но когда Ровина почуяла «вешковый» круг на подъезде в Гнилой Лес, она не сумела заставить табор пройти мимо. Не предупредила о грядущей беде, позволила ромалийцам проехать сквозь гостеприимно распахнутые для чужаков покосившиеся ворота – и почти сразу же покинула людей, оставив их под присмотром юной «зрячей». То, что ее истинная природа далека от человеческой, лирху уже давно не волновало. Молодая змеедева пришла в ромалийский табор точно так же, как сотни других будущих лирх до нее – утратив все, что связывало с прошлой жизнью, а то, что привел Ясмию не распознавший законную добычу дудочник, лишь ярче обозначило ее путь. Ромалийскими лирхами не рождаются, ими становятся после того, как знакомая с раннего детства жизнь сгорит вместе с частью души, обратится в пепел, из которого приходит дар «зрячей». Только потеряв дорогое и родное, можно увидеть то, что ранее не было замечено, выйти на дорогу – и повстречать свою судьбу в лице немолодой лирхи, ведущей свой табор по берегиньему царству, читающей будущее по линиям на ладони и раскрашенным таррам и готовой принять бремя наставничества.
С тихим стуком ударился о землю тяжелый прогнивший брус, заскрипели давно не смазанные петли, когда Ровина надавила на хлипкую, податливую дверь, ведущую в колокольню, сунулась внутрь – и сразу отпрянула. Из небольшой башенки с крутой деревянной лестницей, змейкой вьющейся вдоль стен, несло тяжелым покойничьим духом, сыростью затопленного по весне подвала и стылым холодом промороженного насквозь нежилого дома. Где-то наверху завывал ветер, колотящий по каменным стенам дождем пополам со снегом, а стены на ощупь были холодными и скользкими, будто покрытыми плесенью. После давнего пожара колокольня почти не изменилась, время словно застыло в тот день, когда проклятие душным паутинным коконом опутало деревню.
Лирха скользнула внутрь, встряхнула руками, заставив плакать золотые бубенцы на браслетах, повела ладонью перед собой, будто отодвигая густой мрак в сторону, как пыльную занавеску. В колокольне разом посветлело, словно в небольшое оконце над головой заглянула полная луна. Густые тени по углам посерели и выцвели, позволяя увидеть остатки разрушенной мебели, не тронутые пожаром, ветхие обрывки, когда-то служившие покрывалами, и только в небольшом закутке под лестницей-змейкой тьма по-прежнему лежала непроглядным чернильным пятном.
Ровина отставила в сторону посох, прислонив его оголовьем к подгнившему дверному косяку, и направилась к лестнице. Звон бубенчиков становился все тише, тьма проглатывала звуки, как голодная тварь – случайно подвернувшуюся добычу, обступая лирху со всех сторон. У закутка женщина наклонилась и сунула руку в густую тень, чуткими пальцами ощупывая занозистую скамейку, с которой свисала ветхая тряпка.
Не тряпка, а остатки льняного платья…
Ромалийка торопливо сдернула с плеч богато украшенный шерстяной платок, расстелила на грязном полу, тихонько шепча заупокойную молитву, вновь потянулась к скамейке, бережно перекладывая с нее легкие, как высохший тростник, тонкие кости. Погибшей в дыму пожара, когда-то охватившего колокольню, едва ли было шестнадцать лет – скелет маленький, хрупкий. При жизни девушка была невысокого роста, прихрамывала на левую ногу из-за неровно сросшегося перелома, искривившего щиколотку, и вряд ли могла работать в поле. Из-за чего же ее не похоронили, если было известно, что она погибла в пожаре? Почему она так желала мести, что вернулась в родную деревню «сонной смертью»?
Ответ отыскался, когда лирха, осторожно переложив кости девушки на узорчатый платок, снова провела ладонью по скамье. Еще один скелет, завернутый в истлевшие тряпки. Крохотный, невесомый. Искореженный еще в материнской утробе так, что поначалу Ровина подумала, что держит в руках останки нечисти-полукровки, хотя те рассыпаются в прах, в серую пыль, стоит только до них дотронуться, сдвинуть с места упокоения.
Вот чем жители Гнилого Леса заслужили «сонную смерть» и «вешковый» круг, отделивший владения нежити от людской земли, заслужили извечный страх перед близкими и собственными снами и ненавязчивое наблюдение дудочников. Ведь всякая мать, если она может таковой называться, будет оберегать и защищать свое дитя до последнего вздоха, даже когда оно уродливо и, судя по всему, нежизнеспособно. Наверняка девчонке предложили отдать ребенка, чтобы кто-нибудь тихонько притопил грех в болоте, отдал нечистое дитя кикиморам, а та заупрямилась, и как результат – ночь, полная огня от горящей колокольни, обложенной сухостоем, смерть от раздирающего легкие дыма и огромное желание отомстить за две погубленные жизни.
Лирха завязала углы платка крест-накрест, прижала получившийся узел к груди и торопливо покинула колокольню, ощущая, как потревоженная тьма выливается сквозь трещины в ненастную ночь, как ветер наполняется тихими смешками и хохоточками, как стекающий по длинному плащу и косам дождь застывает хрустким белесым инеем.
Расплодившиеся в деревне мары почуяли угрозу и теперь нападут в открытую, чтобы помешать человечке добраться до освященной земли старого кладбища. Ведь без непогребенных костей марова сила пойдет на убыль, да так быстро, что люди оглянуться не успеют, как станут свободными – для призраков все окончится с новым рассветом, а для людей… Все будет зависеть от того, как хорошо они усвоили полученный горький урок.
Они ждали меня у колодца. С полдюжины детей, тесным кружком сгрудившиеся вокруг дрожащих под проливным дождем близнецов, повернувшиеся ко мне сразу же, стоило только появиться из-за угла дома. Лица «маровых плодов» призрачно светились в предрассветной сырой мгле, глаза словно обведены угольными кругами, побелевшие губы сжаты в тонкую нитку.
– Я пришла за своими.
– А может, останешься с нами?
Мары расступились, и высокий босоногий мальчишка, небрежно оглаживающий по голове одну из близняшек, поднял на меня печально знакомые разные глаза. Правый – темно-карий, как плодородная земля на полях, левый – светло-зеленый, почти прозрачный. Взгляд змеелова, с приходом которого в моей жизни все перевернулось. Он отыскал наше гнездовище, привел с собой безжалостную дудочницу, бирюзовым колдовством опутавшую мою семью, наемников с тяжелыми арбалетами. Он подобрал меня на обочине дороги, когда я только-только оказалась в слабом человечьем теле, и я до сих пор со страхом думаю о том, что могло случиться, если бы змеелову хватило проницательности. Если бы мелодия его дудочки подчинила меня, сладким ядом проникла в мое сердце и уговорила бы принять истинный облик, сбросить неудобную человечью шкуру…
Я вздрогнула и отшатнулась, а мальчик неторопливо приближался ко мне, меняясь с каждым шагом. Каштановые волосы, остриженные под горшок, посветлели и удлинились, лицо утратило подростковую мягкость, черты поплыли, превращаясь в личину дудочника, парень стал гораздо выше ростом, движения – более резкими, отрывистыми, словно каждый шаг причинял уже привычную боль.
Змеелов, одетый в простую льняную рубаху и штаны, едва доходившие до колен, широко улыбнулся и потянулся ко мне.
– Оставайся. Я тебя не обижу. Тебе будет хорошо.
Ладонь, скользнувшая по моей щеке, была холоднее льда.
Я улыбнулась в ответ, ощущая, как на гладкой, нежной коже нарастает прочная шассья чешуя.
– У моего страха были теплые руки.
Мир вспыхнул яркими красками, когда я оттолкнула нежить в сторону, глубоко погружая когтистую ладонь в ее грудь, безжалостно уничтожая слабо трепещущую алую искорку. Успела заметить черную плеть, наотмашь хлестнувшую по тому месту, где я только что находилась, ощутила, как по оголенным ногам скользят комочки холодной глины, брызнувшей во все стороны. Вперед, пока угольные тени окончательно не загасили стремительно тускнеющее голубоватое с рыжими искорками страха сияние близнецов.
С губ слетает громкое раздраженное шипение, когда мара бросается мне под ноги, хватает под коленями, пытаясь повалить в жидкую грязь. Еще одна цепляется за плечи холодными как лед, жесткими руками, которые чудятся скрюченными древесными побегами с шершавой корой. Чуть в стороне приглушенно рыдают девочки, окруженные «сонной смертью», оживляющей их потаенные, полузабытые страхи, негромко трещат маровы голоса, похожие на звук ломающихся веток, а я пытаюсь вырваться из душащего кольца, чтобы успеть добраться до близнецов, не дать им погибнуть.
Я с трудом балансировала на зыбкой грани, отделяющей мой человеческий облик от шассьего, чуяла, как покрытая бронзовой чешуей не вовремя разбуженная змея раздраженно шипит на облепившую ее тьму. Еще немного – и я сброшу неуютную, тонкую человечью шкуру, переступлю грань, чтобы выжить и снова стать тварью, за которой охотятся дудочники.
Еще одна алая искра гаснет, зажатая в моих когтях, угольно-черная тень рассыпается мелкой пылью, оставляя после себя лишь нейтральный, слабо очерченный контур по-настоящему мертвого тела.
«Аийша!»
Голос Ровины словно пробудил от тяжелого сна, и я очнулась, уже занеся руку над головой одной из сестер, смотревшей сквозь меня страшным, неживым, остекленевшим взглядом. Небольшую грязную площадь залило лунным светом, который пришпилил черные маровы тени к земле волшебными серебряными кольями, не давая им сдвинуться с места. Лирха выронила из ослабевших пальцев объемный цветастый узел, обеими руками схватилась за отполированный, искрящийся изумрудной зеленью посох, едва удерживаясь на ногах.
«Закопай кости… по обряду, на старом кладбище… мы проезжали…»
А как же…
Я посмотрела на девочек, стоящих на коленях в жидкой грязи под постепенно утихающим дождем, бесцеремонно подхватила их под руки, волоком вытаскивая из душной колдовской паутины, из стремительно распадающегося марова круга. Звон серебряных колокольчиков захлебнулся в шуме ветра, где-то завыла собака, захлопали двери и ставни, словно кто-то сдернул толстое стеганое одеяло, накрывавшее деревню и гасившее звуки повседневной жизни, раннего крестьянского утра.
Зашевелились пригвожденные к земле лирхиным чарованием мары, кто-то уже сбросил личину человеческого ребенка, став пустоглазой чудью с белым, как простыня, вытянутым лошадиным лицом, кто-то тянул длинные паучьи лапы к цветастому узлу, валявшемуся у ног Ровины.
«Беги… Долго не удержу… Много их…»
Я выпустила близнецов и бросилась к ромалийке, оскальзываясь на сырой грязи. Правый башмак почти сразу зачерпнул ледяной воды из лужи, левый едва не остался в тележной колее, когда я без лишних слов на ходу подхватила с земли на удивление легкий узелок и во весь дух понеслась к покосившимся воротам у входа в деревню.
– Мийка! – Чьи-то руки перехватили меня за пояс, оторвали от земли и хорошенько встряхнули. – Куда тебя бес несет под утро, что за шум?
Не сразу, но я узнала голос Михея-конокрада и торопливо зажмурилась, возвращая себе человечье зрение. Ровина-то меня не сдаст в ближайшем городе дудочникам-змееловам, а вот за остальных ромалийцев, которые на площадях да у костров походных рассказывают байки о змеедевах и сокровищах несметных, поручиться лирха не могла. Рада была бы, вот только чужая душа, особенно ромалийская, те еще потемки. Сегодня на змеедеву посмотрят как на диво дивное, чудо чудное, а через день, стоит какой-нибудь нечисти закружить, зачаровать неразумную девку или парня и сманить в лес или глубокий омут, поневоле вспомнят о прижившейся в таборе нелюди. Вслух никому ничего не скажут, побоятся, да вот только змееловы и безымянным доносчикам рады.
– Ясмия, – голос Михея дрогнул, и он медленно, осторожно поставил меня на землю, – что с тобой приключилось? Глянь, ладони как ящеричьи лапки…
Я открыла глаза и посмотрела на свои руки, крепко прижимающие к груди Ровинин узелок. На запястья, с которых медленно пропадали бронзовые чешуйки, оставляя после себя ярко-красные пятна, будто бы от ожогов.
– Колдовство, – пробормотала я, отступая от ромалийца. – Чудь пустоглазая, мара попортила, слово дурное вслед бросила. Там Ровина ее едва держит, мне бежать надо, на кладбище…
– Куда бежать? – Михей выругался, торопливо снимая теплый шерстяной кафтан и набрасывая его мне на плечи. – От «сонной смерти» на своих двоих не уйдешь, как ни старайся, уж поверь старому пройдохе, а до кладбища этого бегом и вовсе не доберешься, сердце остановится. – Он чуть ли не опрометью метнулся к низенькому стойлу, куда вечером загнал упряжных коней, чтобы уберечь их от холода и непогоды, ругаясь вполголоса. Обернулся на полдороге, увидел мою неуверенную попытку тихонько улизнуть через неплотно закрытые ворота и гаркнул так, что я вздрогнула и невольно присела. – Одна дурища лезет куда не надо, и вторая туда же! Стой, тебе говорят, сейчас лошадь выведу. Чудь и скакового коня в «волчий час» догонит и перегонит, а вот на рассвете слабеет. Может, и успеешь…
Прав оказался Михей-конокрад, усадивший меня на приземистую неоседланную кобылку и от души хлопнувший ее по крупу так, что не вовремя разбуженная животина взяла с места в галоп и успела покинуть деревню до того, как обозленная нежить преодолела лирхины чары и бросилась в погоню.
Страшно было не за себя – нежить не сумеет мне навредить, если я сброшу человечью кожу, шассам однажды умершие не помеха. Слишком слабый в них горит огонек, слишком зависимы они от украденной жизненной силы. Но вот оставшимся в деревне ромалийцам может прийтись туго. Нежить, осознав, что не способна причинить мне особого вреда, попытается собрать зараз как можно больше чужих жизней, а значит – устроит кровавую баню. Всех лирха Ровина просто не сможет вывести дорогой берегинь, не успеет. Сколькими готов пожертвовать табор, чтобы дети и женщины скрылись от беды на серебряной лунной дороге, проложенной через туманные поля? Скольких Ровина готова оставить позади?
Если я достаточно хорошо успела ее узнать, то ни одного.
Лошадь всхрапнула, поскользнувшись в глубокой луже, скакнула вперед, едва не сбросив меня на землю и щедро окатив брызгами ледяной грязи. Я уже не пыталась сидеть ровно, как меня учили, – просто распласталась на лошадиной спине, сдавив коленями вздымающиеся бока и крепко держась за гриву. Если свалюсь в канаву раньше, чем доберусь до кладбища… с человечьей жизнью можно будет распрощаться. Не отобьюсь я, безоружная, от «сонной смерти», сбросившей личину, – либо раздерут меня бескровные руки мар, либо обращусь в шассу, которой с наступлением утра и скрыться-то будет негде.
Треснула, переламываясь пополам, выставленная у самой дороги вешка, сбитая лошадиным копытом, – и будто лопнула туго натянутая невидимая веревка, низкий, гудящий звук сладостной дрожью прокатился по спине. Странная магия, не добрая и не злая, запирающая, оберегающая, отзывающаяся в сердце смутным узнаванием, – что-то знакомое, но давно и прочно позабытое.
Мелькнула покосившаяся, полуразрушенная кладбищенская ограда, почти невидимая в сыром рассветном тумане. Небо посветлело, очистилось от туч, и на востоке уже налилась розовым светом заря, завывание ветра, преследовавшее меня всю дорогу, утихло. Лошадь замедлила бег, пошла ровнее и тише, аккуратно переступая через низкие, заросшие сорной пожухлой травой холмики. Кое-где еще сохранились высокие каменные надгробия и покосившиеся кресты, но в целом кладбище больше походило на странную долину, где меж холмиков вились десятки вытоптанных тропинок.
Где схоронить останки, переданные Ровиной? Попытаться разрыхлить один из холмиков или поискать ровное место, чтобы не обидеть ничью могилу? Или надо выкопать ямку под одним из крестов и просто присыпать землей цветастый узел с шелковыми кистями? Надо торопиться, пока нежить не…
Что-то наотмашь ударило меня по плечу, сбрасывая на землю. Какой-то булыжник больно впился в бедро, когда я упала, прижимая к груди узел с твердым, ломким содержимым. Звонко, пронзительно заржала лошадь, мечась из стороны в сторону. Я едва успела откатиться, спрятаться за покосившимся надгробием, чтобы не попасть под копыта, один удар которых мог с легкостью проломить мне череп. Зашипела от боли, потирая ушибленное бедро, и замерла, когда на гладко обтесанный край чужого надгробия легла бескровная шестипалая ладонь, украшенная длинными перламутровыми когтями. Так, значит, нежить может прийти и на освященное место? Или старое кладбище со временем перестало быть таковым и потому уже не может защитить ни меня, ни кого-то еще? Не потому ли никто из жителей деревни, несмотря на страх, испытываемый перед поселившейся среди людей «сонной смертью», не попытался бежать? Ведь если бы нежить остановилась у старой кладбищенской ограды, у человека был бы шанс отсидеться здесь до утра, пока восходящее солнце не погонит пустоглазую чудь обратно в убежища, в относительно безвредный человечий облик, в прохладную тень покосившихся домов.
Каменным крошевом разлетелось надгробие, перламутровые когти располосовали рукав Михеева кафтана. Я взвизгнула, ощущая, как кровь жаркими струйками бежит по замерзшему предплечью, как рука стремительно немеет, а ослабевшие пальцы уже не могут удержать цветастый узел. От следующего удара я уклонилась, едва успела выскользнуть из слишком большого и тяжелого кафтана, когда белые пальцы мары крепко ухватились за воротник, пытаясь меня удержать, и рванулась прочь, петляя между могил, как заяц, уходящий от погони.
Человека, сидящего на одном из надгробий, я заметила случайно. Он почему-то совершенно спокойно наблюдал за моими метаниями и даже не вздрогнул, когда очередной крест разлетелся в мелкую щепу от удара нежити. Наверное, потому я и побежала к нему, не задумываясь, кто это: змеелов, вольный охотник на нечисть или случайный прохожий, бродяга без роду и племени.
– Помоги! – Голос у меня все-таки сорвался, я споткнулась и растянулась на старой могиле, до крови ссадив неловко выставленные перед собой руки. Человек вздрогнул и поднял на меня тяжелый взгляд янтарно-карих глаз, прозрачных, таких светлых, что еще немного – и его глаза могли бы сойти за шассьи. – Помоги…
Он поднялся с камня, шагнул ко мне навстречу…
Не может он не помочь. Просто не может!
…Переступил через меня, небрежно роняя тяжелый охотничий нож так, что широкое светлое лезвие с травлением-змейкой глубоко вошло в сырую землю на волосок от моих судорожно сжатых пальцев.
– Копай, детка.
Голос низкий, рокочущий, совершенно не вяжущийся с худощавой высокой фигурой, закутанной в темный плащ. Нежить тонко, пронзительно заверещала, мелькнула тонкая бескровная рука, метящая в голову незнакомца – и моментально отлетевшая в сторону, аккуратно перерубленная в локтевом суставе. Первый луч солнца, показавшийся из-за горизонта, позолотил медово-рыжие волосы человека, собранные в длинный хвост на затылке, яркой искрой вспыхнул на кончике тяжелого, широкого лезвия меча, больше напоминавшего огромный нож длиной в аршин.
Ощущение спокойствия и полной защищенности, почти позабытое со времен жизни в родном гнездовище, накрыло меня с головой теплым, уютным одеялом. Я выдернула нож и принялась торопливо рыхлить светлым лезвием сырую кладбищенскую землю, выгребая охряный грунт руками и не отвлекаясь от своего занятия, даже когда начисто срубленная чудья голова с пустыми, будто выжженными глазницами подкатилась к моим ногам.
Глава 5
В фургоне было непривычно душно и очень жарко. Я лежала на тонком матрасе, набитом ароматной травой и овечьей шерстью, укутанная заботливой лирхой по самый подбородок, и наблюдала за мужчиной, сидевшим у выхода и перебиравшим какой-то мелкий хлам из поясного кошелька в свете масляной горелки. Именно он каким-то чудом умудрился перебить мар на старом кладбище, а потом еще нашел в себе силы, чтобы дотащить меня до дороги, где нас и подобрали спешно покинувшие деревню ромалийцы. Конечно, после такого подвига никому даже в голову не пришло оставить растрепанного человека в порванной одежде на обочине в двух днях конного пути от Загряды, впрочем, кто он такой и как его зовут, тоже никто не потрудился выяснить, а сам путник не очень-то стремился рассказывать о себе.
Ровина, пригласившая незнакомца в свой фургон, уже на второй день поручила ему отпаивать меня горьким пахучим снадобьем, а сама все чаще пропадала где-то, возвращаясь лишь к ночи. Осунувшаяся, усталая, с трудом сдерживающая надрывный кашель. Чаровать ей становилось все труднее, отгонять лютую непогоду тоже. Мы сделали крюк, свернув в Гнилой Лес, и теперь успевали добраться лишь до Загряды. Впрочем, выбора-то особого не было: либо устраиваться на зимовку в городе с не самой лучшей репутацией, где не было гнезда дудочников, а по словам Михея, принимали «любую шваль, лишь бы она за себя золотом платила», либо ехать дальше, на юг, в надежде, что зима и непогода не зажмут табор посреди дороги в снежные тиски.
– Долго собираешься меня разглядывать? – Я вздрогнула, когда в относительной тишине фургона раздался низкий, хриплый голос. Мужчина ссыпал с ладони в поясной кошель какие-то полупрозрачные шарики и металлические звездочки, туго затянул горловину мешочка и поднял на меня взгляд. – Если хочешь чего-то спросить, то спрашивай. Но правдивого ответа обещать не могу.
– А что толку тогда спрашивать? – поинтересовалась я, приподнимаясь на локте и нащупывая в полумраке фургона высокую чашку с целебным отваром, унимавшим жар и кашель, которыми наградили меня старое кладбище и осенняя непогода.
– Ну, молчи дальше, – ответил он, продолжая оглядывать меня с головы до ног.
– Как тебя зовут?
– Кому как удобнее. А тебя? – Рыжий усмехнулся, и мне почудилось, будто бы я говорю с хитрой и изворотливой лисицей, а не с человеком.
– Тоже, – в тон отозвалась я, осторожно отпивая из чашки горячий напиток с медовым привкусом.
– Это означает, что мы познакомились и, если я скажу «эй, ты», тебе станет понятно, кого я зову?
– Вряд ли. – Я взяла чашку обеими руками, пытаясь согреть холодные пальцы о теплые деревянные бока. – В таборе меня называют Ясмия.
– Значит, где-то еще называли иначе? – Он улыбнулся шире, густая, криво обрезанная рыжая челка занавесила янтарно-карий глаз, сделав человека еще больше похожим на изворотливого лесного зверя. – Не трудись говорить, что это не мое дело, я и сам это прекрасно знаю, так что даже настаивать не буду.
Кажется, мой кладбищенский спаситель оказался человеком на редкость самоуверенным и хамоватым.
– А тебя звать «Эй, ты» или как-то иначе?
– Искра.
– Искра? Не очень похоже на мужское имя, – с сомнением произнесла я, оглядывая своего спасителя, наряженного в праздничную ромалийскую одежду, подаренную Михеем взамен порванной нежитью.
– А мне наплевать, – равнодушно отозвался тот, откидываясь на гору подушек в углу фургона. – Мне оно нравится.
На этом весьма «содержательный» разговор и увял. Искра прикрыл глаза, притворившись спящим, а я, кое-как выпутавшись из одеяла, в которое меня завернула лирха, еще утром пересевшая в головной фургон, на четвереньках пробралась к плотно задернутому войлочному пологу и отодвинула полотнище, прикрывающее вход, чтобы глотнуть свежего воздуха.
С белого-белого неба сыпались холодные пушистые хлопья, которые моментально таяли на коже, обращаясь в капельки воды. Дорога из размытой дождями, с водой, стоящей в глубоких колеях, превратилась в выложенную небольшими гладкими камнями тропу, на которой могли разъехаться две повозки, даже не задев друг друга бортами. Вместо огромных, непривычных просторов вокруг оказались дома с множеством небольших окошек и покатыми красными крышами, и, что самое главное, вокруг было шумно. Очень.
Привыкнув к тишине, царящей в шассьем гнездовище, я не сразу смогла приспособиться к ромалийскому табору, наполненному разговорами, смехом и песнями в любое время дня и ночи, но только попав в поселение, называемое городом, я поняла, насколько ромалийцы тихие и незаметные. Человеческие голоса, к которым я с трудом привыкла, находясь в таборе, смешивались в постоянно нарастающий гомон, в неотступно преследующий гул, который я поначалу приняла за эхо надвигающейся бури. Я никогда не видела, чтобы столько людей собиралось в одном месте, и их было так много, что постоянно вспыхивали ссоры: кто-то кому-то наступил на ногу, толкнул или слишком сильно прижал, пытаясь протиснуться к яркому крытому прилавку.
– Впервые в городе? – сочувственно поинтересовался из своего угла Искра. Я только растерянно кивнула, продолжая во все глаза рассматривать улицу, больше похожую на испещренное горное ущелье, чем на место, где живут разумные существа. – Тогда готовься к обилию новых впечатлений, из которых тебе придется по вкусу в лучшем случае треть.
– Много ты о моих вкусах знаешь, – хмыкнула я, едва ли не по пояс высовываясь из фургона, чтобы рассмотреть женщину в темно-синих пышных одеждах, богато украшенных бронзовым узором, похожим на чешую.
– Ты как минимум не любишь копать другому могилу, – усмехнулся Искра. – А в городах, подобных Загряде, ремесло могильщика едва ли не самое полезное. После умения обращаться с оружием, разумеется. Залезь обратно, не то на дорогу выпадешь.
– Не выпаду, – упрямо тряхнула косичками я, высовываясь наружу еще дальше, заметив на маковке высокого остроконечного здания странную каменную скульптуру, похожую на свернувшуюся в кольцо змею с длинными лапами. Но то ли снежинка попала в глаз, то ли расстояние оказалось слишком большим, – мне почудилось, будто бы змея шевельнулась, чуть склонила узкую, словно ограненную голову и посмотрела на меня выпуклыми каменными глазами.
– Значит, опять простудишься. – Сильные горячие руки обхватили меня за пояс и мягко утянули обратно в фургон. Искра, невесть как очутившийся рядом, прижал меня к себе так, что перламутровые пуговицы на его рубашке ощутимо впились в мою спину. – Тебе мало было старого кладбища?
Изящные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями медленно скользнули по моему запястью, оставляя ощутимую полосу тепла на коже, тронули замочек серебряного браслета. Искра обнял меня еще крепче, прижался щекой к моему затылку, глубоко, шумно вздохнул, словно запоминая мой запах.
– Или у тебя есть привычка выбегать на холод в одной сорочке? Яс-с-смия?
Всего на миг мне показалось, будто бы встреченный на старом кладбище безвестный бродяга назвал дареное имя так, как произнесла бы его шасса. С непередаваемыми шипящими нотками в приглушенном голосе, с легким свистом – так, как никогда не смог бы его выговорить человек. Я вздрогнула, попыталась отстраниться, а когда мне это не удалось, принялась выворачивать шею так, чтобы заглянуть в прозрачные светло-карие глаза Искры. Взгляд спокойный, неподвижный, безмятежный, как полированное стекло, как отшлифованный до блеска сердолик. Нечеловечий взгляд… знакомый, кажущийся странно близким и родным.
– Хочешь, я покажу тебе город? Таким, каким его мало кто видел? – Искра наклонился, теплые пальцы огладили мое горло, будто бы рисуя на коже неведомые мне символы. – Ведь твой табор собирается устроиться здесь на зимовку, так? На неделю конного пути вокруг нет больше ни одного крупного поселения, которое пожелало бы принять на зимний постой такое количество бродяг и не испытывать недостатка в запасах пищи и тепла. Не забесплатно, конечно, но, если судить по количеству золотых украшений на ваших женщинах, вам будет, чем оплатить и въездную пошлину, и проживание. Скажи, разве тебе не хочется увидеть Загряду не из-за спины той пожилой женщины, которая зовет тебя внучкой?
Его губы осторожно и вместе с тем нетерпеливо коснулись моих, кончик языка скользнул по моим зубам, а потом Искра отодвинулся, глядя на меня с легкой заинтересованностью в лисьем взгляде:
– Тебя раньше не целовали?
Я неопределенно пожала плечами, задергивая войлочную занавесь и не давая больше сырому холодному ветру выстуживать фургон. Отвернулась, принимаясь в полумраке на ощупь выискивать теплую вязаную свиту, шерстяные чулки и многослойную, поначалу казавшуюся мне чересчур тяжелой юбку.
– Ты мне не ответишь? – Мужчина потянулся за потрепанной, залатанной на локтях курткой на толстой шерстяной подкладке. Тихо звякнул короткий, но тяжелый Искров меч, когда рыжий нашарил оружие на дне фургона.
А что я могла ответить? Среди шасс не было принято то, что у людей называется поцелуем, а прожив несколько месяцев в таборе, я поняла только, что он означал взаимное расположение мужчины и женщины или же попытку это расположение завоевать.
– Нет, раньше не целовали. – Я наконец-то нашарила юбку и принялась одеваться, на ощупь затягивая тесемки.
– Значит, мне безумно повезло – сорвать первый поцелуй с уст прекрасной девы, да еще и ведьминой ученицы. – Искра откинул полог фургона, выпрямился во весь рост и широко улыбнулся: – Я еще вернусь, юная ромалийка, и принесу с собой молодую весну и свежие цветы тебе в подарок. А потом покажу тебе Загряду такой, какой ты никогда ее не забудешь.
Он соскочил с борта фургона на дорогу, махнул рукой на прощание и скрылся в одном из рукотворных туннелей-переулков так быстро, что я даже не успела спросить, как он собирается найти меня в этом огромном, похожем на муравейник городе. Только вот стоило Искре скрыться, как тревожно заныло в груди, будто угнездившееся под сердцем спокойствие улетучилось вместе с рыжим молодым бродягой, с одинаковой привычкой носившим как праздничные ромалийские костюмы, так и потрепанную одежду небогатого горожанина. Словно любая одежда – с чужого ли плеча или сшитая по мерке – была ему одинаково неудобна. Как будто сам облик легкомысленного бродяги был ему чужд и неинтересен…
Я машинально огладила кончиками пальцев висевшую на шее пустую ладанку. Неужели Искра когда-то появился на свет в шассьем гнездовище? Не потому ли, стоило мне увидеть его на старом кладбище, я почуяла в нем что-то родственное, кого-то, кто не отвернется от моей беды и непременно поможет? Фургон качнулся и остановился. Я торопливо натянула белесую свиту из овечьей шерсти, сунула ноги в разношенные сапоги и, подхватив туго завязанный узелок с таррами, выбралась наружу. Оказалось, что вереница повозок остановилась у большого двухэтажного дома из дерева и камня, неказистого, но прочного и очень просторного на вид. Ромалийцы покидали свои шатры на колесах, осматривались, оценивая зимовье. Женщины деловито обсуждали, как побыстрее разгрузить фургоны и перенести имущество в дом, где можно стирать, а где – купить дров и еды. Мужчины старались убрать повозки с улицы, уводили лошадей на ближайшую площадь, где их можно было определить в конюшни, а дети… дети с радостными криками побежали на порог дома с гостеприимно распахнутой дверью, у которой стояла дородная хозяйка, успевшая обсудить с главой табора плату за жилье, – запускать кошку на удачу. Маленький дымчато-серый котенок, которому досталась столь нелегкая и ответственная роль, возмущенно мяукнул, вздыбил шерсть и сиганул в дверной проем – только его и видели.
– Не убежало бы их счастье, – негромко пробормотала зябко кутающаяся в пуховый платок лирха Ровина, тяжело опираясь на прочный узорчатый посох.
Ромалийка хотела сказать что-то еще, но захлебнулась глухим, надрывным кашлем. Я торопливо шагнула к ней, приобняла за содрогающиеся плечи, пока приступ кашля не закончился так же внезапно, как и начался. Лирха выпрямилась, глубоко вздохнула, отирая вытянутым из рукава платочком выступившую на губах багряную пену. Посмотрела на меня начавшими выцветать бирюзовыми глазами и осторожно дотронулась сухими холодными пальцами до моей щеки.
Я первой отвела взгляд. Не нужно быть шассой, чтобы видеть: лирха Ровина не переживет нынешнюю зиму, какой бы мягкой и теплой она ни оказалась.
На закате вернулся Искра. Он успел сменить ромалийскую одежду на городскую, тускло-коричневую, сделавшую молодого бродягу почти незаметным в толпе. Если бы не рыжие волосы, небрежно убранные в длинный пушистый хвост на затылке, боюсь, я не отличила бы Искру от жителей Загряды, не признала бы в безоружном горожанине человека, отогнавшего от меня нежить на старом кладбище.
– А у меня для тебя есть подарок, прекрасная дева, – хитро улыбнулся он, сверкнув янтарными лисьими глазами, и жестом фокусника выудил из складки широкого плаща необычный цветок, похожий на пушистое облачко, и протянул его мне. – Только не спрашивай, где я в такое время года украл хризантему, от владельца оранжереи все равно не убудет.
– Ну, раз не убудет… – Я задумчиво огладила нежные холодные лепестки кончиками пальцев. Вздумай я оборвать крепкий стебель, белый венчик накрыл бы мне ладонь невесомой горстью перьев. Необычное растение, но очень красивое. – Спасибо, Искра.
– Ты так смотришь на цветок, будто раньше таких не встречала. – Мужчина улыбнулся и скользнул по мне оценивающим взглядом: от теплой свиты, застегнутой на искусно выточенные из дерева пуговицы, до подола многослойной юбки, из-под которого выглядывали мыски теплых сапожек. – Позволишь показать тебе город, пока совсем не стемнело? Конечно, на центральных улицах с наступлением сумерек зажигают фонари, но не в бедняцком квартале, где вы устроились на зимовье.
Я невольно улыбнулась, зачарованно перебирая лепестки цветка-облачка. Город, поначалу ошеломивший меня обилием жителей, их непохожестью в лицах и одежде, яркими флагами на торговых площадях и рисунками, собранными из разноцветных стеклянных кусочков, перестал радовать, как только фургоны выехали на окраину. Здесь все было удручающе одинаковое, тесное – взгляду не за что зацепиться. Переулки, больше похожие на тесные горные тропы на месте высохшего русла ручья, кое-где завалены мелким мусором и гниющими овощами, горожане стараются как можно быстрее выбраться из них на центральные широкие улицы, и без того переполненные жителями. Дома похожи на маленькие крепости с прочными дубовыми дверями и ставнями, укрепленными полосками закаленной стали, а их обитатели кажутся солдатами, готовыми в любой момент броситься на защиту своих бастионов. Все вооружены: у кого-то на поясе остро заточенный топор, у кого-то – окованная железом палка, а ведь на торговых площадях оружие было далеко не у каждого…
Проходивший мимо человек окинул недобрым взглядом мою яркую одежду и черные кудри, заплетенные в косы, и поспешил прочь, машинально оглаживая ладонью рукоять тяжелого охотничьего ножа за широким поясом. Я невольно вздрогнула и прижалась к идущему рядом Искре.
Недаром Ровина, обойдя вокруг дома с мешочком заговоренной соли, строго-настрого запретила кому-либо из ромалийцев выходить на улицы после наступления темноты без оружия, ладанки с оберегом и сопровождения. Полсотни заговоренных вещиц раздала она сегодня «новоселам»: браслеты, кольца, медные подвески или ленты, которые нельзя было снимать ни днем ни ночью, – а потом слегла до вечера в небольшой комнатушке на первом этаже, куда велела перенести только отобранные ею накануне узелки с амулетами, колдовскими травами и готовыми снадобьями. Странно, но когда я сказала, что хочу пройтись по городу, пожилая ромалийка только небрежно кивнула, попросив меня не задерживаться надолго, и надела мне на руку тонкий медный браслет с вкраплениями малахитовых капель. Я потом украдкой посмотрела на этот подарок шассьими глазами: оказалось, что браслет оплетен тонкой паутиной заклинания, отпугивающего нежить, а вдобавок еще и соединен колдовской нитью с одним из украшений Ровины, так что если со мной случится беда, лирха узнает об этом раньше, чем кто-либо еще. И поможет.
– Искра, а есть в этом городе места, где можно на похожие цветы посмотреть?
Он ненадолго задумался, а потом кивнул:
– Клумбы в городском парке. Только нужно поторопиться. Стемнеет, и мы вряд ли сумеем что-нибудь разглядеть, а фонарь я с собой, как видишь, не захватил. Не думал, что ромалийке, которая полжизни провела в дороге, будут интересны не роскошные дома с позолоченными фонтанами и колоннами из белого мрамора, а блеклые осенние цветы.
– Толку в той роскоши, – пожала плечами я, принимая теплую Искрову руку и осторожно спускаясь по крошащимся каменным ступенькам. – На дома я еще успею насмотреться, ведь они никуда не денутся с приходом зимы, а вот цветы наверняка исчезнут.
– Как пожелаешь, Мия.
Город, по улицам которого вел меня Искра, казался ленивым каменным драконом, так и не пожелавшим научиться летать и навсегда оставшимся прикованным к земле. Булыжные ладони мостовых, вдоль которых по узким желобкам струилась мутная дождевая вода, массивные дома с узкими окошками и узорчатыми коваными балконами, нависающими над переулками, тусклые фонари на центральной площади – казалось, будто бы город каждого приезжего брал в холодные жесткие руки и задавал один-единственный вопрос: «Ты хочешь жить?»
Если да, то поневоле придется стать частью причудливых теней, живущих в каждом углу, частью серой дорожной пыли, белесого мутного тумана. Частью древнего ленивого чудовища, имя которому Загряда. Таким же ленивым душой и отказавшимся от полета, приземленным, укоренившимся, твердо стоящим на ногах, но уже разучившимся поднимать взгляд к небу.
А если нет? Если отказаться заковать душу в кандалы мраморных колодцев и коварных ворот перед дорогими гостиницами?
Обозлится доселе безмятежная и спокойная Загряда, воспрянет, огоньком неприязни отразится в тусклых глазах своих жителей. Не место здесь тем, кто идет по жизни, едва касаясь пыльной дороги ступнями, кто носит яркие ромалийские одежды, пляшет огненные пляски и поет песни, от которых закостенелая душа рвется из оков обыденности, плачет и смеется, ненадолго позабыв о сонном чудовище. Только любая песня рано или поздно заканчивается, танец завершается с последним аккордом музыки, и тогда город вновь подбирается к упрямой душе, стремясь либо изжить ее, либо сломить волю к свободному, непокорному существованию.
Искра что-то рассказывал, изредка касаясь кончиками пальцев моей ладони, цепляющейся за сгиб его локтя, и привлекая мое внимание к тому, что считал интересным. К фонарям, горящим голубоватым огнем, к искусно выложенному зеленым мрамором фонтану на центральной площади, изображавшему вставшую на хвост позолоченную рыбу, или к дому с узорчатыми черными колоннами, а я все смотрела на людей. Молодых и старых, красивых и не очень; все они выглядели так, будто бы чего-то очень давно боялись. Чего-то, что поселилось в Загряде еще до того, как спящий дракон окончательно закостенел под гнетом булыжных мостовых и каменных домов с красной черепицей, чего-то, от чего не могли избавить город даже изредка появляющиеся змееловы. Нечто, с чем можно лишь попытаться ужиться или же уйти, но не сражаться, не пробовать уничтожить.
– А вот и городской парк, – улыбнулся рыжий, приоткрыв небольшую скрипучую калитку, ведущую за высокую кованую изгородь, опоясывающую редкий подлесок, где все деревья росли на удивление ровно, а кусты будто нарочно тянулись вдоль выложенной плиткой центральной аллеи.
– Интересно, как жители смогли подобрать такое место для парка? Впервые вижу, чтобы деревья росли так… упорядоченно. – Я оглядывалась по сторонам, силясь рассмотреть все до того, как постепенно сгущающиеся осенние сумерки затопят окрестности густой призрачной мглой.
Вместо ответа бродяга лишь усмехнулся, приобнял меня за плечи и увлек за собой на едва заметную тропинку, присыпанную душистой палой листвой. Пахло сырым мхом, землей и дымом костра. Становилось все холоднее, и дыхание при негромком разговоре вырывалось изо рта легким белесым облачком. Тишина, в которой поначалу были слышны лишь звуки наших шагов и шорох листьев, внезапно сгустилась, обступила нас плотной пеленой, в которой я могла услышать лишь шум крови в ушах.
И стук сердца. Слишком частый, чтобы он мог принадлежать мне, слишком громкий, чтобы быть чьим-то еще.
Чужую мысль, непонятное стремление я уловила на мгновение раньше, чем стальные пальцы Искры вцепились в мое плечо. С тихим шорохом разошелся надвое тонкий поясок, вязаные полы распахнулись, и я легко выскользнула из тяжелой зимней одежды, оставив ее в руке рыжего бродяги.
– Шустрая какая! – Мужчина улыбнулся, склонил голову набок и ласкающе огладил ладонью потрепанный рукав свиты. – Все гадалкины ученицы такие быстрые или у тебя просто хорошо развито то, что люди называют чутьем?
Я метнулась в сторону, еще толком не осознав, зачем это делаю, и тотчас на том месте, где я находилась секунду назад, в воздух фонтаном взметнулись мокрые коричневые листья и комья земли.
– Значит, чутье. Как ты это делаешь, маленькая бродяжка? Я собирался с тобой поиграть, но ты так вкусно пахнешь… что я просто не могу удержаться. – Голос Искры стал ниже, грубее, одежда затрещала по швам, расползаясь на могучем теле.
Существо медленно выпрямилось, взирая на меня с высоты своего саженного роста. Отливающие сталью защитные пластины покрывали почти все человекоподобное тело, оставляя зазоры шириной в ладонь, в которых проглядывали красноватые жилы, верхняя половина лица обратилась в прекрасную застывшую маску с глазами, сияющими синим морозным огнем, нижняя – в челюсть чудовища с острыми железными зубами. Мягкие рыжие волосы стали тонкими, шелестящими на ветру спицами, по которым пробегал голубоватый огонек, вспыхивающий белой искоркой на кончике.
Я не боюсь?
– Нравлюсь? – пророкотало стальное чудище, которому я никак не могла подобрать названия, как ни старалась. – Или от страха горло перехватило и ножки не ходят?
Не боюсь…
Он шагнул вперед, защитные пластины, покрывающие тело, тихонько звякнули, заскрежетали по броне железные спицы, рассыпая во все стороны голубые искры. В вечернем холодном воздухе запахло свежестью, как после грозы.
Я моргнула, осенние сумерки растаяли в буйстве красок, видеть которые могли только шассы.
Сладостное чувство высвобождения, как это было с каждой метаморфозой, когда ненадежная человеческая плоть сменялась сплавами прочного металла, а внутренние органы обращались в переплетение тонких, как волоски, проводков, прочных витых жил и блоков жизнедеятельности, омрачилось разочарованием. Ромалийская девчонка, чью плоть называющий себя Искрой рассчитывал поглотить, чтобы обрести не такую заметную человечью внешность, оказалась не то оборотнем, не то нечистью. В общем, не слишком подходящим экземпляром, если хочешь обзавестись личиной, позволяющей сливаться с толпой на площадях Загряды.
А личина Искре была необходима. Среди существ, выбирающихся на улицы только с приходом темноты, уже ходили слухи, что управляющий Загряды подал прошение в Орден Змееловов и запросил помощь, чтобы очистить город от «скверны», которая в последнее время обнаглела настолько, что стала питаться не только бродягами, ворами и проститутками, но и порядочными жителями, исправно платящими налоги. И если на сожранную гремлинами нищенку или выпитого досуха грабителя власть имущие смотрели сквозь пальцы, разумно считая, что пока местная нечисть забесплатно делает работу стражи и экономит на тюремном содержании и последующей казни преступников, лучше ее не трогать, то очаровательная купеческая дочка, превращенная в мумию в собственной постели, не могла не вызвать легкой паники. А змееловы, пришедшие в город, без положительного результата охоты не уедут.
Значит, опять более сильные будут приносить в жертву более слабых. Или неугодных. А с учетом того, что за последние полгода Искра, отбиравший в качестве жертв наиболее лакомые кусочки, имевший возможность хорошо сливаться с толпой и охотиться в любое время суток, успел основательно достать местную нечисть, то гадать, кого всем миром постараются вытолкнуть перед носом дудочника в качестве «откупа», даже не приходилось. Один шанс избежать этого безобразия – сменить личину и затаиться. Пока в городе осел на зимовку ромалийский табор, есть возможность кормиться на бродягах, которых никто не считал и считать не будет, при этом сидеть на «ничейной» окраине Загряды и не маячить на чужих кормовых территориях.
А выходит, что за относительно безопасную «кормушку» еще и подраться придется.
Девчонка, так ловко вывернувшаяся из тяжелой зимней одежды, бросилась в сторону, уклоняясь от выстрелившего из запястья Искры тонкого стального троса, и тихонько зашипела, глядя в упор золотистыми змеиными глазами.
Он словно на невидимую стену налетел. На краткий миг возникло то ощущение, которое люди так часто описывали в своих «священных» книгах, – экстаз и острое желание служить своему Создателю, своей золотой богине, чье тело покрыто изящным чешуйчатым узором. Инстинкт, записанный где-то в глубинах базовых кодов, составляющих основу передаваемой через поколения памяти, преодолеть который труднее, чем стремление к выживанию, самосохранению или продолжению вида. Нечто взывающее к самой сути, смыслу и цели существования. Захотелось упасть на колени, прижаться щекой к ногам напряженно застывшей девчонки, чьи тонкие, изящные руки стремительно покрывались бронзовой чешуей…
Но – лишь на мгновение.
Потому что вспомнилась музыка дудочника, которая когда-то давно едва не привела Искру к смерти, и то сладостное ощущение обретения хозяина врезалось в его память, как фальшивка, смертельная ловушка, в которую если попадешь, то вряд ли выберешься самостоятельно – только если кто-то или что-то отвлечет змеелова. Ведь стоит его песне, взывающей к инстинктам подчинения, на миг сбиться, как тело распознает подмену, обман – и перестает покорно ждать казни от руки наемника или револьвера ганслингера.
А ромалийка «играла» очень чисто и правдоподобно.
Именно поэтому Искра метнулся к ней, надеясь раздавить, разорвать, уничтожить хрупкое девичье тело до того, как гадалкина ученица сообразит, что возникшее перед ней стальное чудовище уже поймано на невидимый крючок и ей осталось только отдать приказ, который оно не сможет не выполнить. Даже если эта золотая богиня скажет ему: «Умри».
Вот только изловить ромалийку оказалось не столь простым делом: она легко, как перышко, ускользала из его рук, как будто заранее знала каждое его движение, читала его мысли так же уверенно, как свои собственные. Все ярче горели ее змеиные глаза, на щеке проступил узкий чешуйчатый узор, и на миг Искра увидел ее такой, какой она была в неудобной человечьей шкуре. Молодая совсем еще шасса, у которой вдоль позвоночника только-только пробивается спинной гребень. Длинные, гибкие шипы, растущие на голове, торчат во все стороны, не успев наполниться ядом и отяжелеть, лицо узкое, почти красивое. Напоминающее ту маску, что была его собственным лицом, если не считать подвижную челюсть, не прикрытую броней. Вот тебе и юркая змейка, вот тебе и оборотень! Давить надо таких, пока не притащила за собой сородичей, не создала себе тут уютное змеиное гнездышко, которое изредка появляющиеся в Загряде дудочники не сообразят искать.
Девчонка поднырнула под занесенную руку Искры – и вдруг прильнула к нему, положив узкую чешуйчатую ладонь на его грудь. Как раз над недавно поврежденным управляющим блоком, который вдруг подался ей навстречу, словно притянутый мощнейшим магнитом. Ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни зарычать. Можно только смотреть, как тускло подмигивающий разноцветными огоньками ярко-желтый кристалл, напоминающий грубо ошлифованную трубочку, к которой присоединены сотни тонких, как паутинка, золотых проводков, медленно выдвигается из грудной клетки.
Шасса легонько огладила кончиками пальцев управляющий блок, покрытый темной кровью, отчего тусклое сияние кристалла стало ярче и забилось ровнее, будто отсчитывая удары сердца.
– Это принадлежит мне.
Тьма, заполнившая сознание, пустое ничто, как если бы змеедева безжалостно выдрала драгоценный камень, заменяющий сердце. Короткий приступ страха – и сразу же вслед за ним ощущение холода.
«Модификация успешно завершена».
Искра еле заметно улыбнулся, ощущая на губах солоноватый привкус крови. С неба падала жесткая снежная крупа, она безжалостно царапала обнаженное человеческое тело, непривычное к подобным испытаниям и потому особенно беззащитное и ранимое. Шасса возвышалась над ним, склонив набок кудрявую головку, и все еще ненавязчиво ласкала пальцами пылающий золотом управляющий блок. Ждет ответа, змея ненаглядная. И ведь не шевельнешься лишний раз, чтобы попытаться свернуть хрупкую шейку нечисти, зачем-то цепляющейся за человеческий облик.
– Значит, и я принадлежу тебе.
Она глубоко, тоскливо вздохнула и осторожно надавила на оголовье управляющего блока, нежно и аккуратно возвращая его на место.
– Кто ты, Искра? – Ее голос кажется ласкающей слух музыкой, наполненной шорохом пересыпающихся в ладонях песчинок, шелестом высоких трав на свободных, бесконечных равнинах. Он наполнен горечью обиды настолько, что это вызывает желание притянуть девушку к себе и как-то утешить, лаская чувствительными пальцами чешуйчатые дорожки на ее щеках. Чувство, которое так часто приходилось имитировать, чтобы завлечь очередную жертву в тихое, укромное логовище на окраине города, но испытывать?
– Харлекин… госпожа. – А вот в его голосе все еще звучал металл. Тело кажется удивительно легким, словно неурочная модификация добавила что-то новое в способность Искры к оборотничеству, к превращению мягкого, ненадежного человеческого тела в звенящую сталь. На лице шассы отразилось непонимание, и тогда Искра уточнил: – Люди называют нас чаранами. Так понятней?
– Еще как! – Она недовольно смерила его взглядом черных, как уголь, ромалийских глаз, наклонилась, поднимая с земли разодранный в клочья камзол, покрутила его в руках и отбросила в сторону. Немного повозилась, снимая украшенную оборками верхнюю юбку, и протянула ее Искре: – Надевай. И свиту подбери, сгодится.
– Зачем?
Она поморщилась, отколупывая с руки полоску истончившейся чешуйчатой кожи, которая отслаивалась легко, будто змеиная шкурка во время линьки, оставляя после себя ярко-розовый след.
– В табор пойдем. В женском платье ты будешь привлекать намного меньше внимания, чем разгуливая голышом. Да и замерзнешь не так сильно.
– Собираешься таскать меня за собой? – Искра кое-как поднялся, держа в опущенной руке юбку, все еще хранящую тепло девичьего тела. – А если я проголодаюсь и наброшусь на кого-нибудь?
– Не набросишься, – уверенно ответила она. – А если есть захочешь, у нас всегда найдется краюшка хлеба и сытная похлебка. Не помрешь с голоду.
– А если я удовольствия ради? – глумливо улыбнулся харлекин, кое-как влезая в длинную ромалийскую юбку и путаясь в многочисленных складках. – Что тогда?
– Сдам дудочникам, – спокойно ответила шасса, отколупывая полоску чешуи с лица. – Подкину кусочек своей шкурки в окно градоправителю – и змееловы тут как тут. На шассью чешую они сбегаются быстрее, чем нежить на пролитую кровь.
Искра тихо зарычал, и рука, тяжело опустившаяся на узенькое плечо шассы, стала металлической. Стальные пальцы вдавились в податливую девичью плоть, наверняка оставляя синяки.
– Сама не боишься их песенок? Что и тебя заловят за компанию?
Она отвела взгляд.
– Я не подчиняюсь песням змееловов. Поэтому выжила.
Медленно, очень медленно пальцы харлекина разжались, и щеки девушки коснулась уже теплая человеческая ладонь, а не стылый металл.
На клумбе, в сторону которой неотрывно смотрела шасса, на ледяном ветру покачивались две снежно-белые хризантемы, роняющие узкие лепестки на мерзлую землю.
Глава 6
В маленькой комнатке под самой крышей, куда по приезде сложили все вещи из Ровининого фургона, было тесно, душно, а теперь еще и накурено. Удивительно, но за то время, пока я ходила на кухню, Искра успел разыскать себе в тюках с одеждой не только длинный бархатный халат с золотыми кистями, но и маленькую дамскую трубку и расшитый кисет с табаком. В результате, когда я бочком протиснулась в дверь, балансируя подносом с едой, оставшейся после ужина, харлекин невозмутимо сидел на стуле у широкого подоконника и курил с весьма глубокомысленным видом. Увидев меня, он выпустил из ноздрей сизый дым и улыбнулся, аккуратно зажимая черенок трубки острыми стальными зубами. Так и тянуло зашипеть в ответ, но я удержалась, осторожно поставила поднос с двумя тарелками и глиняным чайничком с душистым мятным отваром на небольшой столик у стены и, подойдя к окну, распахнула плотно закрытые ставни, впуская в продымленную комнату свежий воздух.
– Не боишься меня простудить? – Искра мельком глянул в окно и аккуратно переложил трубку с глубокими отметинами на черенке на подоконник. Посмотрел на меня прозрачными лисьими глазами сквозь ярко-рыжую челку и вновь улыбнулся, на этот раз продемонстрировав нормальный человеческий прикус. – Поздняя осень все-таки, а под халатом я совсем голый.
– Что тебе станется? – отмахнулась я, подтаскивая к столику колченогую табуретку и усаживаясь напротив харлекина. – Ты есть будешь?
– Буду. Кого?
Я многозначительно приподняла брови. Человеческая мимика, в отличие от шассьей, позволяла очень многое выразить без слов, и Искра даже не стал пререкаться, просто подвинулся ближе к столу и облокотился на крышку, положив мягко закругленный подбородок на переплетенные пальцы.
– Как ты это сделала?
– Сделала что? – Я перевела недоумевающий взгляд на тарелки с мелко нарубленным мясом, тушенным в янтарном остром соусе с овощами. – Это не я готовила, одна из женщин табора. Мне пока еще плохо удается готовить пищу так, чтобы она была съедобной.
– Я не об этом. – Искра откинулся на спинку стула и провел ладонью по обнажившейся между полами халата груди, коснувшись едва заметного белесого шрама чуть ниже солнечного сплетения. – Когда ты успела поместить в меня усовершенствованный блок управления… тот желтый кристалл с паутинками, если мы раньше не встречались? И откуда ты его вообще взяла, если не секрет?
– Отвечу, если расскажешь о себе. – Я приподняла крышку чайника, и запах свежей мяты моментально заполнил комнату, почти вытеснив запах жженых табачных листьев.
– Так хочется послушать исповедь харлекина? – Искра осклабился, взял грубоватую вилку с кривой ручкой, вздохнул и принялся аккуратно ее распрямлять, формируя кованое железо так легко, будто бы это была мягкая глина.
– Нет, хочется понять, что ты такое. Россказни, которые ходят о шассах, мало похожи на правду. Подозреваю, что истории о чаранах тоже не совсем точны.
– И зачем тебе это, деточка? Недостаточно того, что ты имела редкое удовольствие наблюдать мой настоящий облик? После такого зрелища мало кто выживал.
Я задумалась, неловко ковыряясь вилкой в тарелке. Есть с помощью столовых приборов было нелегко, но поскольку человеческому телу требовалась горячая пища, чтобы оставаться сильным и здоровым, особенно в холода, пришлось учиться. Неудобно, но иначе либо испачкаешься, что в общем-то не страшно, либо обожжешь слишком чувствительные пальцы и выронишь еду, что намного неприятнее.
– Ты среди людей совсем недавно. Я прав? – Низкий, гудящий голос Искры неожиданно изменился, став более мягким, а потом его ладонь осторожно накрыла мой кулак, судорожно сжимающий вилку. – Еще не привыкла пользоваться человечьими выдумками. Расслабь руку…
Он вытянул черенок вилки из моего кулака, переложил в раскрывшуюся ладонь и по одному зажал пальцы на столовом приборе. Удивительное дело, но держать вилку стало гораздо удобнее, пусть и приходилось странно поворачивать кисть.
– Так намного лучше. – Я невольно улыбнулась, заглядывая в янтарно-карие глаза харлекина. – Спасибо.
Он улыбнулся в ответ, странно робко, неуверенно. Словно под маской расчетливого и хитрого лиса, заманивающего доверчивых женщин в ловушку сладких обещаний и ласковых слов, за личиной стального чудовища скрывалось нечто иное. Заботливое. Преданное. Умеющее создать ощущение уюта и безопасности даже на старом кладбище, кишащем марами.
Лисьи глаза потемнели, стали холодными, отстраненными. Искра торопливо убрал руку и схватился за свою вилку так, словно собрался ею от меня обороняться.
– Не за что.
Я подцепила кусочек мяса и отправила его в рот. Вкусно, необычно. Раньше я не могла почувствовать такого количества вкусовых оттенков: шассы с помощью длинного тонкого языка определяли малейшие колебания тепла, разлитого в воздухе, и таким образом шли по следу, но вкус пищи ощущался весьма условно. И только став человеком, я начала понимать, как много упустила, живя в надежно защищенном от магии и когтей подземных хищников чешуйчатом теле, – все-таки возможность видеть энергетический отпечаток предмета не могла возместить притупления оставшихся четырех чувств.
– Искра, если ты не хочешь говорить о себе, быть может, расскажешь о Загряде?
Я отхлебнула мятного отвара из небольшой чашки и посмотрела на методично поглощающего еду харлекина. Тот какое-то время делал вид, что не слышал моего вопроса, но потом все-таки сдался и отложил вилку.
– Что тут рассказывать? Змеиное логово, в котором ты, судя по всему, единственная шасса. Остальные и того хуже. На месте вашей лирхи я и близко к этому проклятому месту не подошел бы, а уж тащить сюда табор… Либо у вас очень сильная ведьма, которая сумеет отстоять всех и не дать местным чудищам превратить этот дом в очередную «кормушку», либо она просто не смогла оценить величину творящегося здесь беспредела. – Харлекин откинулся на спинку стула, взглянул в окно, за которым царила осенняя ночь, наполненная шумом ветра и стуком редких капель дождя по крышам. – Мия, вот скажи мне, что ты слышишь?
Я тоже отложила вилку и прислушалась.
Читать бесплатно другие книги:
