Это мужской мир, подруга! Веденская Татьяна

Отдельная благодарность адвокату Карпову Андрею Михайловичу за помощь в подготовке книги

Глава 1

Мужчины, чтоб их!

Не любите ли вы свою работу так, как не люблю ее я? Я сижу в своем рабочем кресле, уставившись в экран монитора, и иногда потираю уставшие глаза подушечками пальцев. Верю, очень верю, что на свете есть люди, которые нашли свое призвание, дело жизни и прочая, прочая, но я лично работаю только из-за денег. Мне нужно на что-то жить, и, к сожалению, в нашем сумасшедшем мире я не смогла пока найти ничего лучше, чем этот серый стол в метр длиной, кресло с шатающимися подлокотниками и пыльный монитор. А еще наушники, такие большие и плотные, что даже зимой мне в них бывает жарко, потеют уши. Я занимаюсь этим, потому что у меня не было выбора. Не было каких-то иных опций, как говорят у нас в офисе. Я – одна из многих, офисный планктон. Меня зовут Ника Хрусталева, но широкую известность я приобрела как «оператор № 32185». Я отвечаю на звонки потребителей сотовой связи. Да-да, это именно я объясняю, как установить настройки WAP и как включается WiFi. Я отвечаю на тысячи вопросов в неделю, иногда вопросы простые, иногда сложные. Тогда я зову старшего консультанта. Иногда вопросы глупые, иногда приходится включать воображение. Только час назад один весьма раздраженный мужчина спросил меня (буквально):

– Ну и как эта хрень работает, а?

– Какая хрень? – попыталась аккуратно выяснить я.

Мужчина пояснил:

– Ну, вот эта!

– Я же не вижу вашу штуковину, – добавила я осторожно, стараясь сохранять положенный уставом и корпоративными требованиями тон. Как оператор сотовой сети, я обязана ласково, с улыбкой, с благожелательностью выяснять, что именно за хрень у вас в руках, почему она не работает и как сделать так, чтобы она работала.

– А вы бы хотели ее увидеть? – последовал немедленный ответ и невнятное хихиканье.

– Увидеть что? – опешила я.

Мужчина окончательно расхохотался и сдавленно прохрипел:

– Мою штуковину!

И так всегда. Нам звонят, чтобы просто поговорить, звонят, чтобы познакомиться. Трезвонят в три часа ночи, чтобы просто поболтать о жизни (что, кстати, строжайше запрещено инструкцией). Любой звонок может быть идиотским, любой звонок может также оказаться проверочным. Поэтому, как бы ни была нелепа, оскорбительна, невразумительна, беспредметна и груба речь звонящего абонента, мы обязаны держаться ровно и по-деловому. Иногда это трудно. Но за это все-таки дают неплохие деньги. Зарплата позволяла мне вот уже почти год существовать в этом городе, жить самой по себе, своей собственной жизнью. Это было лучше всего!

И потом, я прекрасно понимала, что оператор сетевой связи – только начало. Мне почти двадцать три года, я в начале карьеры. Я упорна, настойчива, целеустремленна и, конечно, не буду вечно сидеть в этой дурацкой компании, иногда почти теряя рассудок от нелепости происходящего. Конечно, я буду двигаться вперед, как только увижу, что именно делать и как. А пока... поработаю.

Я хочу от жизни только одного: стоять на своих собственных ногах. Я больше не хочу ни от кого зависеть, никогда. Да, я все понимаю, деньги не приносят счастья, бла-бла-бла. Я не хочу счастья, я хочу свободы. А свободу вполне можно купить за деньги. Только деньги должны быть большие – это раз. И они должны быть именно твои – это два. Не мужа, не папы, не какого-то еще мужика, а твои личные деньги. Они дают право послать все к чертовой бабушке, развернуться и уйти в неизвестном направлении, и не рыдать после этого посреди улицы, не зная, как жить дальше.

– Никеш, ты на обед пойдешь? – спросила меня соседка по каторге, снимая наушники и разминая затекшую спину. Я тоже потянулась в кресле. Звонков было вроде немного. По графику я должна была идти обедать через десять минут.

– Надо управляющего позвать, – сказала я и нажала кнопку. Через пару минут подошел руководитель смены Мерзляев, великий, потому что как-то очень выдавался и ввысь, и вширь, и ужасный, потому что... был ужасно мерзок, неопрятен и презирал женщин в целом и сотрудниц фирмы в частности. За все эти «достоинства» его за глаза звали «Мудвин», и он, кажется, знал об этом и страшно бесился.

– Чего надо? Опять с работы бежите, как тараканши? – скривился он, вглядываясь в график на нашей стене. – Хрусталева, ты только через десять минут идешь.

– Я бы с Машей пошла! За компанию.

– Вдвоем вы будете обедать в два раза дольше, – фыркнул он. И добавил, осклабившись: – Сначала одна будет трещать, а другая трескать, а потом наоборот – одна трескать, другая трещать.

– Мы уложимся, мы быстро, – пробормотала Машка, хмурясь. Я знала, как она мечтает плюнуть Мудвину в рожу. Хоть раз. Обещала, что, если соберется увольняться, обязательно это сделает. Обязательно плюнет, и не только ему. Но, насколько мне известно, Маша работает в нашей конторе вот уже пять лет. Что ни говори, а стабильность притягивает к рабочему месту круче кандалов.

– Нет уж. Знаю я ваши «уложимся». Только по графику! – Он кричал на нас и, кажется, брызгал слюной. Изо рта неприятно пахло.

– Да пожалуйста! – рявкнула Маша и с грохотом шарахнула стулом об стол. Я осталась и все эти пресловутые десять минут лазила в Интернете. Принципиально. Если этому жирному женоненавистнику жалко дать людям десять минут нормальной жизни, я буду отвечать адекватно. Правда, вряд ли мой браузинг мог хоть как-то повредить Мудвину. И хотя я за эти десять минут не приняла ни одного звонка, день был все-таки подпорчен, и работать не хотелось. Но звонки сменяли друг друга, голоса в моей голове иногда начинали звучать даже сами по себе. После обеда желание трудиться окончательно пропало, хотя должно быть, казалось бы, наоборот. Поел, сил набрался и снова в бой! Впрочем, кого я обманываю. Я же не ем ни черта. Сегодняшний мой обед состоял из шоколадки «Вдохновение», но оно почему-то не пришло ко мне после нее. Наверное, потому, что шоколадка на вкус оказалась соевой и какой-то не совсем шоколадной. Работать было тяжело.

– Алло, алло! – закричала прямо мне в ухо предположительно пожилая женщина, заставив подпрыгнуть на стуле.

– Добрый день, оператор № 32185, Вероника, слушаю вас, – привычно оттарабанила я, переведя дух.

– Что? – удивилась женщина, в голосе отчетливо звучала растерянность. Эти «звонители» были еще хуже, чем грубые раздраженные мужчины. Бабули отнимали много, много времени. И ничего не хотели понимать. Я повторила:

– Добрый день, оператор № 32185, Вероника, слушаю вас.

– Ага. Комплект. Гарнитур. Он не подходит мне! Не налезает! – радостно сообщила дама, озадачив меня до крайности. Какой, интересно, комплект на нее не налезает? Нижнего белья? И тут я представила, что она, седовласая, полноватая дама лет шестидесяти, стоит перед зеркалом, скажем, в примерочной «Victoria’s Secret», натягивает на себя тонкое, невидимое практически белье и решает вдруг (почему бы это?) посоветоваться со мной. Может, ей просто больше не с кем посоветоваться? Может, даже продавцы ушли куда-нибудь... на обед. Не всех же клерков лишают обеда, как нас. Ну, и она набрала справочный номер в своем телефоне. Короткий и удобный.

– Не подходит? Возьмите другой гарнитур, – пожала плечами я.

– Что вы! – возмутилась дама. – Мне его сын дал. Я не могу другой. У меня и денег нет.

– А... – тут я затруднилась. Вряд ли речь все-таки идет о белье. Сын дал? Мою голову посетила другая идея, более масштабная. Гарнитуром могла оказаться мебель. А что, мебельный гарнитур, сын дал. Хороший сын. Только при чем тут я?

– Он шипит! – добавила дама, окончательно поставив меня в тупик.

– Ваш гарнитур шипит? – искренне удивилась я, а в ответ выслушала пространный рассказ, что гарнитур, наверное, из Китая, вот и шипит. И что вообще пора уже и меру знать, такие гарнитуры людям совать. Я в шоке таращилась вокруг себя и вдруг заметила, как Машка ржет, глядя на меня с соседнего кресла. Я жестами дала ей понять, что разговариваю с лицом, имеющим психические отклонения, а она (продолжая хохотать) написала что-то на желтом стикере и сунула мне.

– Что? – Я взяла бумажку. На ней было написано: «Гарнитура!» И последнее «А» было жирно обведено. Да, ситуация разъяснилась.

– Вы имеете в виду гарнитуру?

– Нет! – категорически возразила дама. – Гарнитур. Он не... как это?.. не контится с вашим дурацким телефоном, – презрительно добавила она.

– Не коннектится?

– Все равно! – Она вздохнула и начала немного успокаиваться.

Что тут сказать? Современный русский язык – большое испытание для многих. У всех свои представления о правилах нового русского языка. Как правильно писать по-русски: гаджет или гаждит? Покажите мне тот словарь, где это будет разъяснено. И в представлении моей «звонительницы» в русском языке такого слова, как «гарнитура», просто не существовало. Что ж, всем нам случается ошибаться. Я разобралась с ее Blue Tooth гарнитурой (на этом слове она вообще замолчала и стала шумно сопеть), кое-как объяснила ей, что он сам собой с телефоном не соединится. Что надо и в телефоне кое-куда нажать. Минут десять мы выясняли, какой марки у нее телефон, ползали по меню, и когда она наконец меня отпустила, я уронила голову на стол и сделала вид, что стучу лбом по столешнице.

– Что, достали?

– Гарнитур! Не налезает! – простонала я.

– Бывает, – хмыкнула Машка и добавила, что у нее вчера спросили, есть ли у нас интернет-магазин, а после того как она продиктовала виртуальный адрес, уточнили, на каком же это будет метро.

– Словно с другой планеты! – хихикнула я, но тут в моей трубке снова раздался характерный гудок. До самого конца рабочего дня я чирикала, как настоящий соловей, и когда совсем уже было собралась пойти домой, меня вдруг неожиданно вызвал к себе в кабинет Мудвин.

– А зачем? – ляпнула я, услышав в трубке это странное «зайди ко мне». Мы к ним, к небожителям, не заходили в кабинеты. Мы вообще не были туда особо допущены. В калашный-то ряд! Вы что?! Осквернить дирекцию! Так что мой вопрос был вполне уместен по содержанию, хоть и не совсем – по форме.

– Зайди немедленно! – рявкнул Мудвин, как водится, обращаясь ко мне на «ты», хотя мы с ним на брудершафт не выпивали. Что поделаешь – хамская натура. Чего еще от него можно ожидать, от животного? Оказалось, что многого.

– Хрусталева? Это ты? – спросил он, глядя на меня со своего большого и удобного (без шатающихся подлокотников) кресла.

– Ну... давайте прикинем вместе, – начала было я, но тут же прикусила язычок. Мудвин хмурился и смотрел на меня недобро, шутки не оценил.

– Что же это делается! – сощурился он. – Ты что же, забыла о правилах поведения при проведении телефонных переговоров с клиентами?

– Я? – ахнула я и немного занервничала. При таком количестве разговоров в день всего, конечно, не упомнишь и вообще со всеми этими правилами свихнешься. Но вроде бы я ничего такого не нарушала.

– Теперь ты что, оглохла? Ни мозгов, ни слуха? – рявкнул Мудвин и встал или, правильнее сказать, возвысился над столом. Положение наше сразу стало неравным. Я сидела на низком хлипком стульчике и смотрела на Мудвина снизу вверх. Телосложение мое было таково, что три меня могли спокойно влезть в одного Мерзляева. Он был, как я уже сказала, мужчина весомых достоинств, кушал с аппетитом, вел сидячий образ жизни (и, наверное, даже лежачий, так как в кабинете у него имелся диванчик и телевизор). А я шаталась на ветру, даже замотанная в большой вязаный свитер, без которого в нашем переохлажденном кондиционерами офисе я постоянно мерзла даже летом. Правда, росту я была приличного, но, когда сидишь на стуле, это не слишком заметно. В общем, я смотрела на него, а он уперся руками в стол и продолжал на меня орать.

– Думаешь, я на тебя управу не найду? Думаешь, можно хамить клиентам?

– Что? – вытаращилась на него я и побледнела. Хамство у нас в офисе было под строжайшим запретом. Хамство у нас являлось чуть ли не немедленным поводом к увольнению. Мы были хоть и офисный планктон, но также и лицо фирмы. С нас люди начинают формировать представление о корпорации. И если это представление будет негативным, то к чему все вложенные в рекламу миллионы, к чему улыбающиеся картинки на каждом перекрестке. Такими или примерно такими лозунгами нас пичкали без меры на каждой летучке, заодно поясняя, что никакое поведение клиента не может оправдать даже раздраженного тона. Короче, наши операторы, даже если клиенты посылали их матом или допускали высказывания любой степени неприличия, оставались любезны и милы.

– А то! – хрюкнул Мудвин. – Хамила. Матом.

– Нет, я не хамила. Матом тем более, – мотала головой я.

– А ты все всегда помнишь, Хрусталева, да? Что у нас, все ходы записаны? – язвительно бросил Мерзляев, осклабившись.

– Ходы?

– Разговоры. Все разговоры записываются. И прослушиваются.

– Ну, хорошо. И что же там? Я никогда не хамила по телефону, – продолжала я отстаивать себя.

– А я говорю – хамила. Я говорю, что ты на три буквы послала клиента, потому что тот, видите ли, тебе не понравился.

– Да не было такого! – Я вскочила со своего почти детского стульчика и тоже уперлась кулаками в стол, при этом возвысившись чуть ли не на целую голову над Мудвином. Такое уж у меня было телосложение, такая конституция. Длинная жердь на двух ногах, скрюченная и завернутая в свитер. Мой папочка любил называть меня ласково «мечта бультерьера». В смысле, я, по его мнению, была именно тем, на что положено бросаться собакам, – то есть костями.

– А я говорю, что хамила. У меня и запись есть, – сощурился он. И как-то очень нехорошо улыбнулся.

– Запись? Дайте послушать!

– Еще чего. Ты уже все послушала, когда по телефону говорила. И вообще, я считаю, что ты систематически грубишь клиентам.

– Ничего я не грублю.

– У тебя тон грубый. Нам не нужны тут дилетанты! – брызгал он слюной.

У меня создалось впечатление, что он вообще просто кривляется. Что происходит?

– Послушайте, э... – Я вдруг поняла, что не помню, как его зовут. За весь этот год я так редко с ним общалась, сознательно избегая всяческого контакта, что не имела никакой необходимости запоминать его имя и тем более отчество. Не называть же его в разговоре «Мудвин». Чревато.

– Что? Ну что еще ты можешь сказать в свое оправдание?

– Я не понимаю. Все же было нормально.

– Я за тобой следил. Слежу, – поправился он. – Внимательнейшим образом. Ты не соответствуешь.

– Да почему? – чуть не расплакалась я. Такой наезд не предвещал ничего хорошего. Я решительно не понимала, с чего все началось, но Мудвин явно пытался меня уволить. Только этого мне и не хватало. Не так-то просто найти работу, когда тебе двадцать три года (почти), ты не уверена в себе, не очень-то умеешь ладить с живыми (не телефонными) людьми (особенно мужчинами) и имеешь никому не нужный диплом историка. А мне за комнату платить, мне деньги копить. Нужно двигаться вперед, а увольнение – это явный шаг назад. И главное, с чего бы? Нет, нельзя дать ему себя уволить. Ни за что.

– Ты не умеешь улыбаться по телефону. Ты слишком серьезна. И иногда издеваешься над клиентами.

– Что вы, никогда!

– Ты хочешь сказать, что я, как начальник, мелю тут чушь? Я что, по-твоему, ошибаюсь? Или я, может, вообще придумал все сам? Или я плохой руководитель? – снова распалился он. Этими вопросами я была поставлена в окончательный тупик. Да, конечно, я считала, что он ошибается. И что он омерзительный руководитель. Так считала я и все тридцать человек в нашем операционном зале. Он был груб, неэтичен, бестактен. Он никогда ни в чьи проблемы не хотел вникать. Однажды я видела, как он заставил доработать смену до конца, минута в минуту, беременную девушку с головокружением. Но как я могла ответить на вопросы, поставленные передо мной, таким вот честным образом?

– Я... вас уважаю, – сказала я тихо, отведя глаза к окну. Ни черта я его не уважала.

– Да? Это уже лучше, – ухмыльнулся он и погладил себя по животу. Я краем глаза отметила, что у него на серой рубашке имеется большое пятно от кетчупа. Меня невольно передернуло.

– И что же делать? – пробормотала я, испытывая отвращение к самой себе. Вот почему я не могу сказать ему в лицо все, что я о нем думаю? Почему я вечно нахожусь в ловушке у мужчин, которые на меня кричат? Встала бы сейчас напротив него и громко так сказала:

– Я, многоуважаемый господин Мерзляев, считаю вас самым настоящим козлом. – И уволилась бы сама! Вот бы было здорово. Но... нет, я этого себе позволить не могла никак. Мне нужно было работать, чтобы хотя бы дома не слышать ни одного мужского голоса с командной интонацией. Мне нужно было продолжать держаться на своих длинных тощих ногах.

– Я даже не знаю, Хрусталева, что с тобой делать. Твое поведение недопустимо. Надо либо срочно что-то менять, либо мне придется тебя уволить. Ты меня понимаешь?

– Да, понимаю. Но что же делать? Может, мне на какие-нибудь курсы пойти? Вы можете мне более точно сказать, что именно вас во мне не устраивает? – продолжала лебезить я. Брр!

– Ну конечно, – внезапно сменил гнев на милость он. – Я могу тебе это сказать. И даже показать. Вот ты всегда какая-то колючая. Как кактус какой-то. Люди хотят, чтобы им были рады. Чтобы их приняли в нашей компании с распростертыми объятиями. А ты замкнутая, закрытая.

– Я понимаю, да, – трясла головой я. – Я буду открываться.

– Вот ты горбишься... – продолжил он, при этом вышел из-за стола, налил себе немного «Перье» и присел на свой кожаный диванчик. Я продолжала стоять, даже не подумав выпрямить свою сутулую спину. Какое вообще ему дело? Манеры моего поведения – вообще-то, мое личное дело, до тех пор пока моей сутулости не видно сквозь телефонный эфир. Но я промолчала. Сутулилась я прилично, инстинктивно пытаясь как-то сравняться ростом с окружающими людьми. Я вообще всегда старалась оставаться как можно незаметнее, что не вполне мне удавалось.

– Давай-ка присядем, – подобрел Мудвин и похлопал своей толстой рукой по диванной подушке. – Я, ты ведь пойми, зла-то тебе не желаю. Мне только и надо, чтобы все шло хорошо. Работа должна быть для тебя на первом месте, понимаешь? Это ведь отличная работа, у нас тут, как ты знаешь, есть все возможности для развития, для карьерного роста. Ты же ведь не планируешь тут оставаться оператором всю жизнь.

– Нет, конечно, – согласилась я и тут же об этом пожалела. Вдруг этот слизняк подумает, что я хищно мечу на его место. В принципе, я была бы не против занять его место. Если быть до конца честной, даже его место не могло бы устроить меня полностью. Я пока не знала еще, что нужно, чтобы повернуть к себе свое будущее, как избушку из сказки, к другим задом, к себе передом, но точно знала, что погонщиком несчастных операторов не хочу быть. Это и деньги были не те, и работа скучная, без интересных задач. Но главным образом все-таки деньги. Что он зарабатывает, Мудвин? Мой отец назвал бы все его доходы «бульоном от яиц», водичкой, подачкой на бедность. И был бы прав.

– Вот и молодец, – растекся в еще более сладкой улыбке он. – Для тех, у кого есть амбициозные планы, в нашей корпорации открываются большие перспективы.

– Да, но... вы же сказали, что я работаю плохо.

– Да, – кивнул он и откинулся на диване. – Я сказал. Действительно, сейчас ты работаешь плохо. И я любому это в три минуты докажу. Но если ты будешь стараться...

– Я буду! – присела я рядом с Мудвином.

– Молодчина. Так вот, если ты будешь стараться и не станешь излишне заносчивой и гордой, то... все будет просто отлично! – заверил меня он. Я сидела с ним на его черном кожаном диване и чувствовала, что как-то неправильно все это. То ли он что-то недоговаривает, то ли я понимаю все не совсем верно... Что-то было не так. Мерзляев говорил и говорил что-то о том, как он лично восхищается мной, как много он мог бы сделать для моего будущего, если бы действительно понял, что из меня выйдет толк. А я все думала, что же это может быть за запись, где я матом (матом!) посылаю куда-то клиента. Меня – да – посылали. Я – уверена, что никогда. Мой отец в детстве бил меня по губам даже за такое слово, как «козел», хотя повторяла я его за ним самим. В общем, желание сквернословить у меня было выбито еще в младенческом возрасте самым жестоким образом. Так что на девяносто девять процентов я была уверена, что никакого такого разговора, никакой такой записи не имелось в природе. Что же тогда? Что происходит?

– Я буду больше улыбаться, – снова заверила его я и попыталась встать, чтобы все-таки прервать этот в высшей степени непонятный разговор.

– Подожди, я тебя еще не отпускал. – Мудвин резко дернул меня за руку, заставив сесть обратно. Я обомлела, не зная, как реагировать на это. Я, можно сказать, как-то примерзла попой к дивану, ощутив временный паралич всех конечностей – от изумления. Мерзляев продолжал держать меня за руку и как-то гадко на меня смотреть.

– Что вы...

– Не делай только вид, что ты не понимаешь, о чем я, – усмехнулся он. – Ты знаешь, сколько тут работает женщин?

– Вы что, пристаете ко мне?

– Ну ты же не против, да? Я не скрываю, ты мне очень нравишься. Ты такая... как модели. Стройная, длинная. Тебе только бы прическу поменять и... ну, эти... тени ваши.

– Я... Вы... – Слов практически не осталось. Минуту назад мир еще был более-менее приемлемым, с миром можно было хоть как-то мириться, как вдруг, за одну секунду все стало невыносимым, омерзительным и страшным. Кровь прилила к лицу, я попыталась вырвать руку из его пухлых сосисок, но он силой удержал ее.

– Не надо только истерик. Ты же сказала, что хочешь нормально жить, да? Карьеры хочешь. А как, по твоему, карьера-то делается! Хочешь, я завтра же переведу тебя в старшие администраторы? Будешь отвечать только на звонки VIP. Хочешь? – Он говорил все быстрее и быстрее, но дело было даже не в том, что он говорил, а в том, что в это время делали его мерзкие грязные руки. Он хватал меня за коленки, норовил пробраться под свитер, который (какая хорошая вещь) оказался ему не по зубам (вернее, не по рукам). Слишком большой, мешковатый.

– Отпустите меня! – вскрикнула я, вырываясь.

– Не ори. Сдурела? – рявкнул он и попытался закрыть мне рот рукой. Я, соответственно, укусила его за ладонь. – Ай!

– Сейчас же отпусти меня, ты, слизняк! – закричала я, вскакивая.

– Дрянь! – крикнул он и в ответ залепил мне пощечину. Этого я никак не ожидала. То есть как раз это мне было отлично знакомо. Из таких вот криков и пощечин, а также дорогих подарков и извинений состояла вся долгая и мучительная жизнь моей матери. Я была отлично ознакомлена с правилами этой традиционной мужской забавы, только вот никак не ожидала столкнуться с этим тут, на этой копеечной, по сути, работе, в офисе. Если бы я хотела иметь дело с таким типом мужчин, мне бы было лучше остаться дома и спокойно наслаждаться мягкими диванами, шелковыми халатами и свежевыжатым соком. Но отработать год в этих наушниках, за этим столом, чтобы в конечном итоге прийти к тому же самому! Это был перебор. Я изо всех своих (незначительных, прямо скажем) сил рванула руку, параллельно пнув этого Мудвина острым носком своей туфли, по ноге.

– Стой, дура. Я все объясню! – крикнул он, пытаясь меня снова схватить.

– Объясняться будешь в милиции! – крикнула я в ответ и хлопнула дверью его кабинета. Дверь, кстати, чуть не слетела с петель.

Глава 2

Моя яблоня

Я выросла в нехорошей семье. Про кого-то могут сказать – она из очень хорошей семьи. Ко мне это было неприменимо, моя семья была очень нехорошей. При этом назвать ее неблагополучной тоже язык не поворачивается. Наша семья всегда была очень, очень благополучной. В смысле денег. Когда мамочка познакомилась с папочкой, тот работал в поте лица директором одного из крупных московских кладбищ. Помирали хорошо, работы было много, плюс, как мне кажется, папа никогда не ограничивался исключительно должностными полномочиями.

О папиной деятельности в нашем доме никогда не говорили вслух. Никто, кроме разве что его самого. Он громко хохотал и шутил на темы «сырой земли», а я всегда страшно пугалась. Все детство я думала, что мой папа водит дружбу с привидениями и лично может навести проклятия и порчу. В общем, считала, что отец, как говорится, «вась-вась» со всем загробным миром. Однако это было не так, не совсем так. Однажды после очередного громкого скандала мать, утирая слезы, сказала бабушке:

– Ненавижу его. Упырь проклятый, бандюга! Пусть сгорит в аду со всей своей бандитской швалью!

– Тсс! Ника тут, – зашипела на нее бабуля, увидев меня в дверном проеме. Так я узнала, что мой отец – бандит. Что это такое, я еще не понимала, но уже чувствовала, что на классном уроке в школе о папиной профессии рассказывать не стоит. Не космонавт.

В иных семьях имеются длинные и трогательные истории родительской любви, ухаживаний и свадебные альбомы. Мама с папой поженились только потому, что мама забеременела мной. Они прожили вместе лет семь после моего рождения, не сказать чтобы душа в душу, но... как-то жили. Пока папа не ушел от нас в первый раз. Причем ушел он как-то странно, невразумительно. Не было объяснений, не было скандала, сбора чемоданов и прочего, что происходит в приличных семьях, когда родители разводятся. В нашем случае мама несколько дней бегала по квартире взад-вперед, теребя поясок своего длинного шелкового халата, и пыталась выяснить, куда делся ее муж. Мобильников тогда еще не было, во всяком случае, массово их не использовали. Мама звонила на кладбище, там ей отвечали, что господин Хрусталев на переговорах и свяжется с ней позже. И он действительно связался. Позвонил из сауны.

– Знаешь, ты меня достала. Не звони мне больше! – сказал он ей и скрылся... на полгода. Видимо, ушел в длительный загул с запоем, связанный одновременно с появлением в его жизни новой секретарши и каким-то особенно удачным контрактом. В те годы мой папочка активно выходил за рамки своего кладбища, осваивал новые пространства, стремился расширить бизнес и обзавестись новыми знакомыми. По большому счету, и знакомые, и дела далеко выходили за пределы Уголовного кодекса.

Через полгода папаша объявился с виноватым лицом, сказал, что был в чем-то не прав, погорячился. И что семья – это святое, так что пусть мать не обижается. Для верности он, конечно, подарил ей шубу и отвез нас на Тенерифе на пару недель. Там у родителей был второй медовый месяц. А вернувшись на Родину, папаша снова принялся за старое. Зарабатывал грязные, но огромные по тем меркам деньги, пропадал где-то неделями, приезжал домой неожиданно, посреди ночи, пьяный, иногда даже не один, а в компании каких-то девиц.

– Тут же живет твоя дочь! Как ты можешь так вести себя? – тихо возмущалась живущая с нами (из чистой папиной милости) бабушка.

– Вот именно – дочь. Одни бабы кругом! Хоть бы кто мне сына родил! – отвечал он. Нет, ничего не могу сказать, папа по-своему меня любил. И маму, наверное, тоже, раз за столько лет все-таки не ушел насовсем, не бросил ее одну, не лишил довольствия и пропитания. Нет, не лишил. Наоборот, когда мне было лет двенадцать, мы переехали в невероятно просторную четырехкомнатную квартиру, с бесконечным холлом и красными портьерами, на Мичуринском проспекте. Мы отдыхали на морях, бывали на каких-то лыжных курортах, совершали круизы по Средиземному морю, где маму страшно укачивало. Даже на курортах родители ругались, отец приставал к официанткам, забывал нас с мамой в номере, а однажды, когда мы поехали в Европу, выяснилось, что отец едет туда не только с нами, но и с какой-то крашеной рыжей шалавой ненамного старше меня. Шалава жила на том же этаже, что и мы, громко смеялась и не носила белья. Пыталась со мной дружить, от чего я приходила в ужас.

– Как я должна это объяснять людям? – вопила мать.

– Скажи, что она – твоя племянница, – рассмеялся отец. – Или оставайся, у меня нет желания ездить в этот Рим дважды, будь он неладен. Раз уж вы обе хотите одного и того же, извольте. Получите и распишитесь.

– Я не поеду! – заявила было мать, но Рим, но Венеция... Дома скучно, дома – зима. Короче, мы поехали. Мы всегда все делали так, как хотел отец. Маме было категорически запрещено работать – она не работала ни одного дня в жизни. И она должна была давать отчет за потраченные деньги, за каждый свой выход из дома. Я хотела танцевать в студии бальных танцев, отец запретил мне это категорически со словами: «Натрясешься еще в жизни задницей, я из тебя проститутку растить не собираюсь». Я хотела стать врачом, отец заставил меня пойти на исторический факультет в МГУ.

– Не позволю тебе копаться в трупах, – заявил он, отметая все мои желания и мечты.

– Ты не должен такого говорить девочке! – иногда пыталась вступиться мама. Но редко. И безо всякого эффекта.

– Заткнись и не смей мне говорить, чего я должен, а чего нет. Сиди и вяжи носки, дура. Ишь, развыступалась. Давно я тебе макияж не портил! – отбривал ее отец, убивая всякое желание бороться. Когда я спрашивала маму, почему она все-таки живет с ним, ведь он ее не любит, она отвечала:

– Любит.

– Нет, не любит! – категорически не соглашалась я. – Он тобой владеет.

– Так уж проявляется его любовь.

– А ты, ты любишь его?

– Я не знаю.

– Почему ты не уйдешь от него?! – возмущалась я.

– О, ты моя девочка. Ты просто еще слишком молода и не понимаешь, как устроен этот мир. Куда я пойду? Кто я такая? Что я могу делать?

– Какая разница! Вы разведетесь, ты заберешь у него половину...

– У таких, как твой отец, ничего не забирают. И от таких, как он, не уходят, поверь. И потом, он не такой уж и плохой человек. С тобой он очень добр, смотри, сколько он всего для тебя делает. МГУ оплачивает, машину подарил. Разве плохо?

– То есть все-таки деньги – это главная причина? – Я продолжала тянуть из нее ответ. В моей голове все это не укладывалось в сколько-нибудь логическую систему. Вокруг много говорили о любви. Некоторые мои сокурсницы бегали с красными от недосыпа глазами и кричали, что никогда еще не были так счастливы. Но потом они же плакали, сыпали проклятиями и наконец выходили замуж за мальчиков из МГИМО или с экономического факультета нашего МГУ. Деньги выступали вперед, а любовь всегда как-то смазывалась и оседала, как ненужная гуща от кофе. Так что я хотела определенности. Уж моя-то мама должна была понимать, что все эти скандалы, крики и, пардон, периодический мордобой, все эти любовницы, истерики, эсэмэски на телефоне – словом, всю их семейную жизнь можно терпеть только из-за денег.

– Нет, почему? – возразила она, но как-то слабо, неубедительно.

– Но если бы у тебя были свои собственные деньги, ты бы продолжала с ним жить? – поставила я ее в угол. Я повзрослела, и такой порядок вещей, который был у нас в доме, меня не устраивал категорически. Совершенно.

– Чего тут говорить, у меня нет и не будет своих денег.

– А я не хочу жить из-за денег с кем-то. Пусть лучше у меня их и вовсе не будет.

– Ты не знаешь, что такое бедность, – осадила меня она.

Я фыркнула и добавила:

– Тогда у меня будут свои деньги. Много, много своих денег.

– Обязательно. Вот замуж выйдешь... – улыбалась мать.

Замуж. Это был самый больной вопрос. Когда я все-таки с грехом пополам и за папины деньги окончила этот ужасно скучный факультет, папа поздравил меня с получением диплома и добавил:

– Ну а теперь я выдам тебя замуж и смогу наконец от забот о твоей персоне отделаться.

– Я замуж не хочу, – категорически отказалась я, решив, что уж в этом-то я буду стоять до конца и не позволю выдать меня замуж. Мне тоже, если честно, к тому моменту страшно хотелось отделаться от отцовской опеки. Пусть мама не может рассчитывать на свободу, я-то могу. Я, слава богу, свободна и ничья.

– Что значит – не хочу? – возмутился отец. – Кого интересует, чего ты хочешь. Ты – баба, а все нормальные бабы должны выйти замуж.

– Я – не выйду! Нет! – выпалила я и впервые, наверное, за всю мою недолгую жизнь выпрямилась (а я была выше отца, он едва доходил мне до груди) и, сузив глаза, бросила ему: – И я не баба, я – женщина. Не смей меня так называть!

– Что-о! – вытаращился отец. Затем схватил меня за руку и явно собрался залепить пощечину, но я прошипела ядовито:

– Только пальцем тронь – ты меня больше не увидишь.

– А-а-а? – на этот раз несколько опешил он.

Да, тихая, вечно покорная тощая, костлявая дочь вдруг выступила, выдала то, чего от нее никто не ожидал. Я думала, он ударит меня, я думала, что мы вообще подеремся, и уже готовилась визжать, как вдруг он отступил и молча уехал куда-то по своим делам на большом черном «BMW».

Дальше пошли женихи. В основном это были молчаливые, взрослые мужчины, имеющие следы от наколок на фалангах пальцев. Они были одеты в дорогие костюмы, приезжали к нам под видом дружеского визита к папе, а меня заставляли подавать им чай. Я понимала, что происходит, но не знала, что с этим сделать. Папа не говорил, что это за люди, он делал вид, что они приехали к нему. Он просто добавлял:

– Никеш, посиди-ка с нами. Как у тебя дела? Чем сейчас интересуешься? Мать говорит, ты в Интернете торчишь целыми днями?

– Торчу, – хмуро кивала я.

– А вот Коля (Вася, Петя, Семен) тоже в Интернете разбирается.

– А вас, Николай, простите, как по отчеству? – ехидничала я.

– Меня можно звать просто – Коля.

– Я просто не могу. Вы же мне в отцы годитесь. Старость надо уважать, – как ни в чем не бывало заявляла я и смотрела на взбешенного, красного от ярости отца невинными глазами хорошо воспитанной девушки. А что? И место надо уступать старичкам. Место под солнцем.

Все это длилось какое-то время, причем могу сказать, что отец не давил на меня особенно. Во всяком случае, так, как он мог и умел давить, если ему что-то было действительно надо. Я знаю, к примеру, что одному его должнику, который по каким-то банальным причинам не смог то ли отдать долг, то ли выплатить все проценты... так вот, ему взорвали машину, в которой должны были сидеть его жена и двое детей. Взрыв прогремел за минуту до того, как они подошли к машине, а после мой отец проводил профилактическую беседу с должником.

– Долг платежом красен. В следующий раз может и не повезти так, как сегодня. Всякое же случается. Москва – такое небезопасное место, – говорил он.

Я уверена, что деньги отец получил.

– Пусть радуется, что все живыми остались, – только и всего, что сказал мой отец, обсуждая это дело с кем-то в кабинете.

Я слушала этот разговор, я вообще много чего интересного слышала, ведь меня не замечали особо, на меня не обращали внимания. Я была любимая, дорогая, привычная вещь, часть интерьера в доме. И, слыша все, что говорилось при мне, я понимала, что, как бы ужасно отец ни обращался с матерью, с бабушкой и со мной, это лучшее, на что он способен. В целом мой отец был и есть монстр.

Игры с женихами закончились года полтора назад. Именно тогда поток неожиданных гостей в нашем доме стих, ручей иссяк. Видимо, количество относительно приличных мужчин в окружении моего отца было крайне ограниченным, скудным. Он тоже понимал истинную цену всем своим знакомым и, желая мне добра, не собирался на самом деле отдавать меня какому-нибудь старому лысому криминальному бизнесмену, который будет ужасно обращаться со мной. А конкретно мой папа не хотел, чтобы я вышла замуж за такого, как он сам.

Я уже было обрадовалась, что можно расслабиться и зажить относительно спокойной жизнью. Начала намекать отцу, что неплохо бы мне обзавестись собственной маленькой и скромной квартиркой. Я уже все-таки была взрослая. Но он только задумчиво смотрел на меня и теребил свой волевой квадратный подбородок. А потом случился Никита. И жизнь моя пришла в норму.

Никита был практически моим ровесником, старше всего на три года. Двадцатипятилетие свое Никита встретил, имея собственный «Порше», платиновую кредитку и диплом МГИМО. Он не был уродом, имел голубой цвет глаз, каштановые кудри и очень здоровый цвет лица. Мы познакомились на дне рождения одной моей подруги. Никита определенно был из очень хорошей семьи. Она жила за городом, в красивом небольшом особняке, а Никите была предоставлена уютная трешка на Кутузовском, в старом доме с какими-то гранитными мемориальными досками на стенах.

– Что это за хмырь? – спросил меня отец, когда увидел Никиту, провожавшего меня до дома с той вечеринки.

– Просто знакомый, – пожала я плечами, стараясь ничем не показать, что Никита, в общем-то, мне понравился. Не как потенциальный жених, а просто как парень. С ним было, как это сказать поточнее, прикольно. Да, прикольно. И самое прикольное в нем было то, что и он меня в качестве потенциальной невесты не рассматривал. Всю вечеринку мы с ним хохотали, подогретые изрядной долей травки. Я, вообще-то, этим не увлекалась, но Никита как-то меня уговорил, и вечеринка стала еще интереснее. Даже когда мы доехали на Никитином «Порше» до моего дома, я с трудом сдержала смех, глядя на то, как хмурится мой папаша.

– А, ну-ну. Повнимательнее с этими оболтусами. Он хоть не пьет?

– Он за рулем, – пояснила я, благоразумно умолчав о том, что Никита курит. После чего отец (надо же) отстал от меня и не задал больше ни одного вопроса. Мы с Никитой стали друзьями, принялись болтать в Facebook. Он присылал мне какие-то шуточки, песенки из Youtub. В общем, общались. Пару раз он сводил меня на премьеры в «Кодак-киномир», и особенно понравился мне тем, что не стал хватать меня там за грудь, которой у меня практически не имелось, или за коленки, об которые при определенных обстоятельствах можно было сильно ушибиться. Никите, кажется, не слишком нравились костлявые моделеобразные девушки, так что у нас вполне намечалась приятная, ни к чему не обязывающая дружба.

– Твой Никита – неплохой парень! – говорил отец, видимо, чувствуя, что от Никиты не исходит никакой реальной, существенной угрозы.

– Между прочим, Никитины родители разрешают ему жить самому, – воткнула шпильку я, все еще строя планы на светлое независимое будущее.

– Потому что Никита – мужик. Чего ему сделается? А ты – баб... девушка, ты не должна жить сама по себе. Мало ли что случится.

– Ничего, ничего не случится. Честное слово. Ну, пап!

– Разговор окончен! – хлопнул по столу он и вышел. Я надулась, но в целом жизнь была очень даже сносной. Мы с Никитой встречались почти каждый день, и он вносил ощутимое разнообразие в мою жизнь, особенно если учесть, в каком стоялом, замшелом болоте я жила. Мы ходили в какие-то новые для меня, прикольные места. Рестораны, клубы, какие-то компании позолоченной, инкрустированной кристаллами Сваровски молодежи. Никита презентовал меня всем как свою девушку, хотя по-настоящему это было совсем не так. Я не возражала. Пусть хоть чайником зовет, но лишь бы продолжалась эта вереница веселых дней. Это было хорошо, правда. Бездумное, разухабистое веселье, так прекрасно оттеняющее всю бессмысленность бытия. Я плыла по течению, абсолютно не задумываясь о сути происходящего. Меня несло, как бревно, сплавляемое по реке. Оно, может, тоже думает, что плывет само по себе, по своей доброй воле. Однако рано или поздно случится очевидное, как бы странно это ни показалось. Бревно приплывет к верфи и будет погружено на корабль, чтобы больше уже никогда не вернуться в родной лес.

В один прекрасный, на самом деле очень солнечный и ясный летний день случилось нечто для меня странное. Никита сделал мне предложение. Мы сидели в летнем ресторане, на двенадцатом этаже одной из новых арбатских высоток, пили хорошее красное вино. Никита выпил совсем немного, потому что был за рулем. Он говорил, что сейчас пить за рулем стало дороговато. В общем, мы болтали, наслаждаясь прекрасным видом на Москву. Я подставляла лицо солнцу и ветру, смотрела вниз, на машины, сквозь тонированные стекла солнцезащитных очков.

– Я думаю, нам надо пожениться! – вдруг сказал Никита, когда мы ожидали горячее.

Я повернулась к нему и, не сдержавшись, прыснула со смеху.

– Да. Это было бы просто забавно!

– Это точно, – кивнул он. – Представь нас в загсе!

– Ага, я – в белом платье, а ты в смокинге. Может, еще потом вечеринку «мини-бикини» устроить? У бассейна?

– С коксом и ананасами, – балагурил он. – А потом погонять на «Порше».

– Это просто прекрасно. Шоу.

– Так что скажешь? Воплотим его в жизнь? – спросил он, глядя куда-то в сторону, по направлению к Красной площади. Сквозь стрелу Нового Арбата с нашей веранды был виден совсем маленький кусочек красной стены.

Я закончила улыбаться и вгляделась повнимательнее в своего дружка. Он что, уже что-то принял? Или все-таки вино оказалось слишком хорошим?

– Ты заболел? Тебе нужна московская прописка? – ухмыльнулась я, все еще надеясь перевести весь этот странный разговор в шутку. Нет, не подумайте, что Никита был мне как-то неприятен или были еще какие-то причины сказать «нет» такому блестящему молодому человеку из хорошей (в отличие от моей) семьи. Дело было вообще не в нем. Я совершенно, абсолютно не хотела замуж. Совершенно. Я хотела жить сама по себе. Да, я не форсировала события, я не совершала никаких конкретных действий по обретению независимости, но в глубине души знала точно, что однажды я найду способ сбросить свои оковы, уйду из семьи и буду как кошка, которая живет сама по себе. Опыт родительской собачьей, то есть, простите, семейной, жизни отвратил меня от матримониальных планов, заставив мечтать исключительно о «хочу халву – хочу пряники». Жизнь в одиночестве – что может быть лучше!

– Я думаю, мы идеально подходим друг другу, – продолжал нести околесицу Никита. – Мы молоды, мы понимаем друг друга, не грузим, мы сможем быть вместе и не станем несчастными. Разве это не повод пожениться?

– Ну, вообще-то, нет, не повод, – помотала головой я. Принесли перепелов, которых я, кстати, терпеть не могла. Никита делал заказ, он просто заказал две порции того, что сам любил, и все. И вот я сидела, ковырялась вилкой в глазированной перепелке и не знала, что сказать.

– Ты сама говорила, что больше не хочешь жить с предками. Ну, так вот он – ответ на все молитвы. Мы поженимся и будем жить сами по себе. Я, возможно, буду назначен в дипкорпус в Штаты. Уедем, ты вообще папашу годами видеть не будешь.

– Но... почему бы тебе не жениться на ком-то, кто тебе нравится? – удивилась я. – Ты же любишь других девушек. С попой и с большой грудью. Я уж успела это заметить, пока с тобой таскалась.

– Ты мне тоже нравишься, – сказал он таким тоном, словно перед этим слопал дольку даже не лимона – лайма. Кислым-прекислым тоном.

– Оно и заметно. Ладно, Никитка, не ерничай. Кончай Ваньку валять, лучше поехали купаться.

– Так выйдешь ты за меня?

– Нет, что ты. Если ты внезапно перегрелся на солнышке и спятил, то я еще пока нормально себя чувствую.

– Но почему нет?

– По кочану и по капусте, – с досадой фыркнула я, промокнула губы салфеткой и встала из-за стола. – Я наелась, пожалуй. Поеду-ка вообще домой.

– Смотри, я ведь серьезно говорю. Вот и кольцо! – заявил он и вытащил откуда-то из своих модных штанов бархатную коробочку.

Я от изумления застыла на месте. Кольцо действительно было дорогим и красивым, что, опять-таки, было странно. Он что, готовился к этому заранее? Думал обо мне, покупая кольцо? Писал текст, репетировал перед зеркалом? Боялся, что я скажу «нет»? Если так, то подготовился он на двойку.

– Почему ты это делаешь? – сощурилась я и, закрыв коробочку, сунула ее обратно ему в руки.

– Потому что... ну... ты и я... мы бы... знаешь, это не так и плохо, – забормотал он, отводя глаза.

– Почему ты на самом деле это делаешь?

– Что ты имеешь в виду? – фальшиво возмутился он, но голос его выдал. Голос дрожал и срывался. – Я хочу нам счастья.