Снова и снова Саймак Клиффорд
Человек протянул руку для приветствия.
– Мистер Саттон, не так ли? Мистер Саттон из восьмидесятого века, если не ошибаюсь?
– Бросьте ключ, – сказал Саттон.
Человек сделал вид, что не услышал.
– Меня зовут Дин, – сообщил он. – Арнольд Дин. Я из восемьдесят четвертого.
– Бросьте ключ, – повторил Саттон, и Дин повиновался. Саттон ногой откинул гаечный ключ подальше. – Так-то лучше. А теперь давайте присядем и потолкуем.
Дин предостерегающе поднял указательный палец.
– Старик скоро вернется, – предупредил тот. – Он любопытен, поэтому вернется – не успел задать мне кучу вопросов.
– У нас есть время, – заверил Саттон, – пока он пообедает и вздремнет.
Дин что-то недовольно пробурчал, но все-таки присел на траву спиной к кораблю.
– Случайные факторы, – сказал он, глядя в одну точку. – Вот отчего задуманное может полететь к чертям. Вы, Саттон, – случайный фактор. Ваше появление не было запланировано.
Саттон удобно устроился на траве, поднял гаечный ключ, взвесил его в руке.
На тебе должна остаться кровь, мысленно обратился он к инструменту, еще до того, как закончится день.
– А скажите-ка мне, если не секрет, – поинтересовался Дин, – что вы намерены предпринять?
– Спокойно, – сказал Саттон. – Вам придется поговорить со мной и сообщить кое-что меня интересующее.
– С радостью, – откликнулся Дин.
– Вы сказали, что прибыли из восемьдесят четвертого столетия. А точнее?
– Из восемь тысяч триста восемьдесят шестого года, – ответил Дин. – Но, на вашем месте, я бы не задавал столь глобальных вопросов. Детали гораздо интереснее, уверяю вас.
– Вы ведь не ожидали, что я здесь появлюсь? Думали, что дело в шляпе?
– Конечно. Но мы победим, не сомневайтесь.
Саттон поковырял землю гаечным ключом.
– Не так давно, – тихо произнес он, – мне довелось стать очевидцем космической катастрофы. Человек, которого я оттащил от корабля, прожил несколько минут, но он узнал меня и пытался сложить пальцы в какой-то условный знак.
Дин сплюнул.
– Андроид, – бросил он пренебрежительно. – Они вам поклоняются, Саттон. Они из вас просто идола сделали. А все потому, что вы, так сказать, подарили им надежду. И они возомнили, что равны человеку.
– Надо полагать, – сказал Саттон, – вы не верите тому, что я написал?
– Еще чего не хватало!
– А я верю, – твердо сказал Саттон.
Дин молчал.
– Вы взяли мою книгу, – спокойно продолжал Саттон, – и пытаетесь воспользоваться ею как еще одной ступенькой в лестнице человеческого тщеславия. Вы ничегошеньки не поняли. У вас нет ни малейшего понятия о том, что такое судьба! Вы не оставили судьбе никаких шансов…
Саттон говорил и чувствовал, что говорит как проповедник. Выходило наподобие древних пророков, чьи длинные седые волосы спутаны, а бороды пожелтели от табака.
– Я не собираюсь читать вам лекцию, – сказал он, чтобы исправить положение, мысленно проклиная Дина, который одним словом поставил его в позицию обороняющегося. – И проповедовать не собираюсь. Судьбу либо принимают, либо отвергают. У меня никогда не повернется язык обвинить человека, не принимающего этого понятия. Моя книга – это мои переживания, мои мысли и мои знания. Принимать или не принимать – личное дело каждого.
– Саттон, – сказал Дин, – вы бьетесь головой о стену. У вас нет никаких шансов. Вы боретесь с человечеством. Против вас весь род людской. На вашей стороне всего-то и есть, что кучка презренных андроидов, да пара-тройка людей ренегатов, из породы тех, что интересуются древними культами.
– Империя стоит на андроидах и роботах, – ответил Саттон. – Они могут бросить вас в любую минуту, и вы останетесь одни, беспомощные… Без них вам не удастся удержать ни пяди земли за пределами Солнечной системы!
– Ну уж нет! В имперских делах они будут рядом с нами, – уверенно заявил Дин. – Что касается этих глупостей насчет судьбы, тут – да, они будут бороться, но никуда от нас не денутся, потому что без нас им конец. Они же размножаться не могут! Чтобы их раса продолжала жить, им нужны люди. – Он усмехнулся. – До тех пор, пока один андроид не сумеет сделать другого андроида, они будут держаться нас и работать на нас.
– Я никак не могу понять, – полюбопытствовал Саттон, – а как вы узнаете, кто из них против вас, а кто за?
– Черт бы их побрал, – буркнул задетый за живое Дин. – Этого мы и сами не знаем. Если бы знали, война бы давно кончилась. В том-то все и дело, что андроид, который только вчера что-то против тебя затевал, сегодня может преспокойненько чистить твои ботинки. А как узнаешь-то? Никак.
Он подобрал камешек и зашвырнул его подальше в густую траву.
– Саттон, – сказал он, не глядя на Эшера, – хватит нам дурака валять. Никаких сражений, конечно, нет и в помине. Партизанские вылазки там-сям, да пустяковые стычки между группами, оказавшимися случайно в одной точке одновременно.
– Например, как мы сейчас, – закончил его мысль Саттон.
– Ха! – задрал голову Дин, и лицо его просветлело. – Вот именно, как мы сейчас!
Еще мгновение Дин сидел на траве и вдруг резко рванулся к Саттону и крепко вцепился в другой конец гаечного ключа. Нападение было столь внезапно, что ключ выскользнул из рук Саттона, блеснув на солнце. Дин занес руку для удара, губы его шевелились, и Саттон разобрал слова:
– А ты думал, что это буду я?
Резкая боль пронзила его, стало темно, и темнота длилась целую вечность.
37
Обманули!
Обвели вокруг пальца! И кто?! Пройдоха из будущего!
Пойман на удочку письмом из прошлого.
Попался, попался! – повторял Саттон. – И все из-за собственного тупоумия!
Он поднялся с земли, сел, обхватил голову руками, почувствовал, как греет спину закатное солнце, услышал, как кричит пересмешник-дрозд в зарослях ежевики и как шуршат под ветром колосья на поле.
Обманут и пойман в ловушку!
Он отнял руки от головы и увидел гаечный ключ. Саттон тронул ключ пальцем, и на пальце осталась кровь, теплая и липкая. Он осторожно потрогал голову. Волосы слиплись.
Схема, подумал он. Все по схеме.
Вот он я, а вот – гаечный ключ, а за изгородью пшеничное поле, и пшеница выше чем по колено…
Прекрасный солнечный день, четвертого июля 1977 года…
Корабль улетел, и примерно через час Джон Генри Саттон спустился с холма, чтобы спросить кое о чем, что забыл, а теперь вспомнил. А через десять лет он напишет письмо, в котором изложит свои сомнения про меня, а я в это время буду вытаскивать ведро из колодца, чтобы напиться…
Саттон встал. Было тихо. Грело мягкое послеполуденное солнце. Внизу шумела река.
Он пошевелил гаечный ключ носком ботинка и задумался. Я могу изменить схему. Я могу забрать гаечный ключ. Тогда Джон Генри не найдет его. Но даже эта малость может сильно повлиять на дальнейший ход событий.
Я неправильно понял содержание письма. Я ошибся. Я думал, что это буду не я. Мне и в голову не приходило, что на гаечном ключе может оказаться моя собственная кровь, и что именно мне придется стащить одежду с веревки.
Однако кое-что все-таки не укладывается в схему. Моя одежда – на мне, нет никакой необходимости обворовывать старика. Корабль по-прежнему покоится на дне реки, так зачем мне оставаться здесь?
Но может быть, все еще случится, иначе откуда бы взялось письмо? Я ведь и попал сюда только из-за письма, и оно было написано только потому, что я побывал здесь. И остался… Остался потому, что не смог улететь. Но причин задерживаться вроде нет. Надо улетать. Я улечу и попытаюсь еще раз.
Нет, не то. Если бы я прибыл во второй раз, старый Джон Саттон узнал бы о этом. О каком втором разе может идти речь, если в письме указано именно сегодняшнее число, и именно в этот день Джон Генри Саттон говорил с человеком из будущего?
Саттон покачал головой.
Что-то случится, понял он. Что-то должно такое произойти, из-за чего я не смогу вернуться обратно. Почему-то мне придется украсть одежду и наняться на уборку урожая. Потому что схема установлена раз и навсегда.
Размышляя, Саттон еще раз пнул ногой гаечный ключ, развернулся и пошел вниз, к реке. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Джон Генри Саттон, опираясь на палку, спускается на пастбище…
З8
Три дня Саттон пытался освободить корабль из-под толщи песка, который нанесло предательское течение. Когда три дня бесплодных попыток истекли, он признался себе, что положение практически безнадежно – течение приносило новые тонны песка быстрее, чем ему удавалось убирать.
Тогда Саттон сосредоточил свои усилия на расчистке входного люка и через день достиг цели.
Он устало прижался к обшивке.
Будем бороться…
Он понимал, что поднять корабль из-под мощных наносов не удастся даже с помощью двигателей. Сопла забиты песком, и при первой же попытке пустить реактор и корабль, и немалая часть окрестностей просто-напросто взлетят на воздух.
Он поднял корабль там, в созвездии Лебедя, и провел его через одиннадцать световых лет одной лишь силой разума. Он выбросил на костях две шестерки.
Может быть… – подумал он. Может быть…
С одной стороны – тонны песка, с другой – смертельная усталость, несмотря на то, что запасная система обмена веществ действовала безукоризненно.
Ведь я же выбросил две шестерки! – в отчаянии думал он.
Неужели не справлюсь теперь?! Да… Тогда нужна была ловкость, а сейчас мощь, сила, а сил-то у меня как раз и нет…
Если использовать временной двигатель, то можно оставить корабль на месте, просто перенести его через шесть тысячелетий. Однако черт знает что произойдет с рекой за это, прямо скажем, немалое время?..
Он коснулся шеи, где на цепочке должен был висеть ключ от люка. Ключа не было.
Охваченный ужасом, Саттон на мгновение замер.
Может, в кармане? – подумал он, но быстро убедился, что там пусто. Он никогда не клал ключ в карман, а всегда носил на цепочке на шее – так было надежнее. Саттон еще и еще раз обшарил все карманы. Ключа не было.
Цепочка порвалась… – лихорадочно соображал Саттон. – Цепочка порвалась, и ключ провалился под рубашку!
Он ощупал себя с ног до головы, но так и не нашел ключа. Потом снял рубашку, очень осторожно, чтобы не выронить ключ, если он все-таки там. Вывернул рубашку. Ключа не было! Снял брюки, перетряхнул их – ничего.
Саттон встал на четвереньки, обшарил все дно вокруг корабля.
Час спустя он прекратил безнадежные поиски.
Непрерывный поток песка за это время засыпал проход, который он с таким трудом прорыл к входному люку. Да и что проку было в люке, если его нечем открыть? И это еще не все. Одежду унесло течением.
Усталый, измученный, выбрался он на берег. На небе загорались первые звезды.
Он сел, прислонившись спиной к дереву. Сделал вдох, второй, почувствовал биение сердца и ощутил, как возвращается обычная, человеческая жизнь.
Река, казалось, посмеивается над ним. На противоположном, лесистом берегу затарахтел козодой. Над темными кустами танцевали светлячки.
Над ухом зажужжал комар. Саттон равнодушно отмахнулся.
Надо найти, где бы переночевать, соображал он. Может, стог какой-нибудь. Какое-нибудь яблоко-другое в саду, чтобы утолить голод. Потом попытаться раздобыть одежду.
Слава Богу, где добыть одежду, он знал…
39
По воскресеньям всегда одиноко.
Другие дни заняты работой, непрерывный круг забот. Нужно пахать, сажать, ухаживать, потом – собирать урожай, пилить бревна, ставить изгороди и чинить их, ремонтировать нехитрую технику – для всего этого требуются физические силы. От такой работы к концу дня немеют руки, ломит спину, летом солнце сжигает кожу, а поздней осенью холодные ветры пробирают до костей…
Фермер трудится шесть дней в неделю, а работа обладает удивительным свойством – она отвлекает от болезненных воспоминаний. Сон после тяжкого труда легок и приятен…
Но случается, когда работа не только успокаивает, но и бывает не лишена интереса, даже приносит удовлетворение. Прямая линия изгороди, поставленной собственными руками, что ни говори, дает повод для кое-какой радости и даже гордости. Убранное поле, пахнущая солнцем солома, жужжание косилки – все это создает символическую картину изобилия и довольства. А еще бывают моменты, когда розовая пена яблоневых цветов, сияющая в струях серебристого весеннего дождя, превращается в образ воскрешения земли после жестокой и холодной зимы…
Шесть дней ему приходилось трудиться, не покладая рук, и времени на размышления не оставалось. На седьмой день он отдыхал, попадая в объятия одиночества. Безделье приводило его в отчаянье.
Это было не то одиночество, что связано с отсутствием рядом людей. Его одиночество имело характер ноющей раны, оно терзало, напоминая, что главная работа не сделана, и неизвестно, будет ли сделана вообще.
Сначала была надежда…
Сначала Саттон думал, что его будут искать.
Они придумают, как меня найти, утешал он себя.
Это успокаивало, и он даже не пытался анализировать такую возможность, потому что стоило поразмыслить трезво, как становилось ясно, что мысль эта держится только на надежде и желании и при ближайшем рассмотрении готова лопнуть, как мыльный пузырь…
Прошлое нельзя изменить, думал он во время молчаливых бесед с самим собой. Нельзя изменить радикально. Его можно лишь немножко подправить. Его можно скрутить, а потом расправить, но в общем и целом оно останется прежним…
Вот почему я здесь, и мне придется остаться, пока Джон Генри Саттон не напишет письмо себе самому. Прошлое зафиксировано в письме. Из-за письма я попал сюда, и я останусь здесь, пока оно не будет написано. До этого момента схема должна быть обязательно соблюдена, так как, надо полагать, прошлое известно в будущем именно до этого момента. Но потом – полная неизвестность…
Дальнейший ход событий неясен. После того, как он напишет письмо, бог знает, что может случиться…
Нет, признался себе Саттон, я не совсем прав. Все прошлое имеет определенную схему, хотя бы потому, что оно уже произошло. Я нахожусь сейчас во времени, где не существует неожиданностей.
Но и в этих его мыслях была надежда, даже в неизвестности прошлого, даже в понимании того, что произошедшее изменить нельзя, даже в этом. Ведь он же где-то и когда-то написал книгу! Книга существовала, следовательно, была свершившимся фактом. Он видел две копии, и это могло означать только одно: наличие книги укладывалось в схему событий.
Когда-нибудь, думал Саттон, они меня найдут. Они должны меня найти!
«Они?» – как беспощадно прозвучал собственный вопрос.
Геркаймер, андроид.
Ева Армор, женщина.
«Они» – всего двое.
Но не двое же их всего на самом-то деле! Конечно, не только двое! За ними – целая невидимая армия – андроиды, роботы… А может и люди… Те, которые поняли, что ничего исключительного в человеке нет и что стать в один ряд с остальными формами жизни не унижение, но, напротив, повод для гордости, и можно при этом оставаться учителем и другом, а не тираном, упорно стремящимся забраться на ступени выше остальных.
Они, конечно, будут искать меня, но где?
Время и пространство бесконечны…
Он помнил, что единственный, с кем он говорил о цели своего путешествия, был информационный робот. Он может сообщить друзьям, что Саттон интересовался Бриджпортом. Они узнают, где он. Но никто не скажет им, в каком он времени.
Никто не знает о письме. Никто на свете. Надо было хоть кого-нибудь предупредить. Но он был так уверен в себе, ему представлялось все так просто, он так гордился своим блестящим планом…
План. Что в нем было сложного?! Опередить ревизиониста, разделаться с ним, завладеть его кораблем и отправиться в будущее. Саттон был уверен, что все это проделает без особого труда. А там, в будущем, обязательно отыскал бы сочувствующего андроида, нашлись бы какие-нибудь бумаги, короче, там он нашел бы способ раздобыть необходимые сведения…
Блестящий план. Но он не сработал.
Нужно было довериться информационному роботу, думал Саттон. Он, безусловно, из наших. Он бы передал остальным.
Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву и глядел на речную долину, окутанную синеватой дымкой бабьего лета. Повсюду стояли желто-коричневые снопы, словно индейские вигвамы. Вдали, на западе, розовели просторы Миссисипи. На севере золотистое поле упиралось в бесконечную вереницу невысоких холмов…
Лазоревка, сверкнув оперением, уселась на столб изгороди. Она недовольно трясла хвостиком и чирикала, будто проклинала все, что видит вокруг.
Из ближнего стога выскочила полевая мышь, глянула на Саттона своими глазками-бусинками, потом, чего-то испугавшись, пискнула и снова юркнула в стог.
Маленький, простой народец, улыбнулся Саттон. Маленький, простой, пушистый народец. Если бы они хоть что-нибудь понимали, они бы тоже были за меня. Лазоревка и полевая мышь, сова, ястреб и белка… Братство… Братство жизни, братство всего живого…
Он слышал, как мышь шуршит в стогу, и попытался представить себе ее жизнь… Прежде всего, в ее жизни должен присутствовать постоянный, дрожащий, всепобеждающий страх, надо бояться совы, ястреба, норки, лисы, скунса. Бояться человека, кошки, собаки…
Она боится человека, думал Саттон. Все на свете боятся человека. Человек заставил всех бояться себя.
Потом в мышиной жизни следует голод или, как минимум, страх перед голодом. Размножение… Вечная спешка – и радость жизни: радость бега на быстрых лапках, удовольствие сытости набитого животика, сладость сна… А что еще? Что еще наполняет мышиную жизнь?
…Он свернулся клубочком, прислушался и понял, что все в порядке. Все спокойно, у него есть пища и укрытие от приближавшихся морозов. Он знал, что такое холода, не столько по опыту предыдущих зим, сколько за счет инстинкта, переданного ему многими поколениями дрожавших от холода и даже погибавших от мороза родичей.
Его ушей достигал шорох соломинок в стогу – это копошились такие же, как он, занятые своими делами мыши. Он принюхался, и уловил запах высушенного солнцем сена, в котором так тепло и уютно спать. Он ощутил и другой запах – запах зерен и сочных семян, они спасут его голодной лютой зимой.
Все хорошо. Все так, как должно быть. Но нужно оставаться настороже, нельзя расслабляться. Мы такие слабые… слабые и вкусные, нас любят есть. Хищник может подкрасться на мягких лапах, тихо-тихо. А шелест крыльев – вот песня смерти.
Он закрыл, глаза, скрючил лапки и обернул тельце хвостиком…
Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву, и вдруг, неожиданно, сам не заметив, как эти случилось, понял, что происходит!
…Он закрыл глаза, подобрал лапки, обернул пушистое тельце хвостиком и познал все страхи, всю безыскусную радость другой жизни… жизни, приютившейся в стоге сена, спрятавшейся там от острых когтей и твердых клювов, жизни, которая спала там, в пропахшей солнцем сухой траве…
Он это не просто почувствовал и не просто осознал, он на какое-то мгновение сам стал полевой мышью. Стал, оставаясь при этом Эшером Саттоном, сидящим у дуплистого вяза, глядящим на долину, к которой уже прикоснулась рука осени…
Нас было двое, вспоминал.Саттон. Я и мышка. Нас было двое одновременно, каждый существовал самостоятельно Мышь, настоящая мышь, не знала об этом. Ведь если бы она что-то поняла или догадалась о чем-то, я бы тоже об этом узнал, потому что я был настолько же мышью, насколько самим собой.
Он сидел, не шевелясь, совершенно пораженный. Он испугался той дремлющей неизвестности, какую таило в себе его сознание.
Он привел сломанный звездолет из созвездия Лебедя, воскрес из мертвых, выкинул на костях две шестерки – а теперь еще и это!
У нормального человека одно тело и один разум, думал Саттон. И этого, Господь ведает, достаточно, чтобы достойно прожить жизнь. А у меня… у меня два тела, а может быть, и два разума, и, что касается второй половины моего «я», тут ни наставников, ни учителей, ни врожденных знаний, ничего, что обычно сопровождает человека на пути знания. Я делаю только первые робкие шаги, я открываю в себе все новые и новые возможности. Одну за другой. И я не застрахован от ошибок, как ребенок, начинающий ходить. А как дети учатся говорить?! Сначала и слов-то не разберешь! Разве научишься уважать огонь, пока не обожжешься?!
– Джонни! – позвал Саттон. – Джонни, поговори со мной!
– Да, Эш!
– Будут еще сюрпризы?
– Жди и смотри, – ответил Джонни. – Я не могу ничего сказать. Ты должен ждать и смотреть…
40
– Мы проверили Бриджпорт с 2000 года, – сокрушенно покачал головой робот-разведчик, – и абсолютно уверены, что там ничего исключительного не произошло. Это – маленький городишко, в стороне, как говорится, от больших событий.
– Не обязательно ему быть большим, – возразила Ева Армор. – Он вполне может быть и маленьким. Это всего лишь крошечная зацепка, в контексте будущего – незначащее слово, оброненное Саттоном.
– Мисс, мы проверили все мелочи, – ответил робот. – Мы проверили все, что могло бы хоть намекнуть на пребывание Саттона в Бриджпорте в том или ином времени. Мы пользовались испытанными методами и прочесали все, абсолютно все. Но ничего не обнаружили.
– Он должен быть там! – упрямо повторила Ева. – С ним говорил робот из информационного центра. Саттон наводил справки о Бриджпорте. Следовательно, его что-то там интересовало?
– Но это вовсе не означает, что он туда отправился, – подчеркнул Геркаймер.
– Куда-то же он делся, – задумчиво проговорила Ева. – Куда?
– Мы отправили на поиски Саттона всех, кого можно было отправить, не вызывая подозрений ни в нашем, ни в будущем времени, – продолжал докладывать робот. – Наши агенты разве только друг на друга не падали. Мы отправляли их в прошлое под видом торговцев, точильщиков, безработных. Мы обследовали все дома на двадцать миль в округе, и, уверяю вас, если бы там хоть слушок прошел о чем-то из ряда вон выходящем, мы бы об этом узнали.
– Вы говорите – с двухтысячного года, – поинтересовался Геркаймер. – А почему не с 1999 или 1950?
– Нам нужно было установить какую-то временную границу.
– Семейство Саттонов когда-то проживало в этих местах, – сказала Ева. – Я надеюсь, вы уделили им должное внимание?
– Мы проверили всех без исключения – от членов семьи до наемных работников. Как только на ферме нужны были рабочие руки, один из наших людей нанимался туда на работу. А если там никто не требовался, нанимались на соседнюю ферму. Один из сотрудников даже вынужден был купить полоску леса в тех краях, и десять лет рубил. Он бы рубил и дальше, но мы побоялись, как бы это не вызвало подозрений. Таким образом, мы просмотрели все с 2000 по 3150 год, то есть, до того момента, когда последний член семейства покинул эти места.
Ева горько вздохнула.
– Все так безнадежно. Но где-то же он находится! И с ним что-то случилось. Может быть, он, наоборот, в будущем?
– И я об этом думаю, – сказал Геркаймер. – Его могли перехватить Ревизионисты.
– Что?! Эшер Саттон – в плену?! Не может этого быть! – вспыхнула Ева. – Если он знает о своих способностях, он не может попасть в плен!
– Но, скорее всего, он о них еще не знает, – осадил ее Геркаймер. – А у нас не было возможности рассказать ему об этом. Обо всех своих уникальных способностях он, увы, должен узнавать в критических ситуациях. Он не может ими овладеть сам, они должны снисходить на него, как откровение.
– Все было так хорошо, – говорила Ева, шагая по комнате и нервно потирая руки. – Мы спровоцировали Моргана на заведомый провал – использовать Бентона для убийства Саттона… Моргам наивно полагал тогда, что это – самый простой способ избавиться от Эшера, если его откажется убрать Адамс. Случай с Бентоном насторожил Саттона… И теперь… – всхлипнула она. – Теперь…
– Книга написана, – попытался успокоить ее Геркаймер.
– Но не должна быть написана! – воскликнула Ева сквозь слезы. – Ты и я – мы всего лишь куклы в мире бесконечных случайностей, в мире, который может рухнуть не сегодня-завтра!
– Мы перекроем все ключевые точки в будущем, – продолжал успокаивать ее Геркаймер. – Будем следить за каждым шагом Ревизионистов, еще раз просмотрим прошлое. Может быть, все-таки что-нибудь обнаружим…
– Все дело в случайных факторах, – проговорила Ева, сев в кресло и немного успокоившись. – Никогда и ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным. Чего только не может произойти во времени и пространстве? Как угадать, где и когда отвернуть в сторону? Неужели бесконечно продираться сквозь дебри случайностей, чтобы добиться цели?
– Ты забываешь о самом важном, – спокойно возразил Геркаймер.
– О чем?
– О самом Саттоне. Я верю в него. В него и в его судьбу. Ты же знаешь, он прислушивается к голосу судьбы и будет, в конце концов, вознагражден за это!
41
– Странный ты парень, Вильям Джонс, – сказал Джон Генри Саттон. – Но неплохой, ей-богу. Лучше работника у меня не было с тех пор, как я завел хозяйство. Другие год, ну – два, поработают, а потом пропадают. Все куда-то торопятся…
– Мне торопиться некуда, – грустно ответил Эшер Саттон. – Некуда идти. Здесь не хуже, чем в любом другом месте.
На самом деле здесь лучше, чем где бы то ни было, думал он про себя. Здесь покой, тишина, природа – о таком в мое время забыли уже и мечтать.
Они стояли, облокотившись на изгородь и слушали, как в доме звенят посудой – близился ужин, – и смотрели, как шоссе мигает огоньками автомобилей. В темноте передвигались неуклюже тени – коровы возвращались в хлев после дойки, довольно мычали, животные лениво ухватывали пучок-другой травы перед сном. Из долины веял прохладный ветерок, такой успокаивающий и приятный после жаркого дня.
– Как хорошо… – мечтательно проговорил Джон Генри. – Какой бы ни был жаркий день, а ветерок всегда у нас по вечерам прохладный… Постоишь вот так, подышишь и заснешь потом как младенец… Я вот порой думаю, – продолжал он, – как легко человеку быть счастливым. Так легко, что иногда мне кажется, уж не грешно ли это? Ведь люди, по природе своей, суетливы и вечно чем-то недовольны…
– Удовлетворенность, – отозвался Эшер, – это состояние полной гармонии личности и природы и не так-то часто встречается. Но когда-нибудь и человек, и все другие существа узнают, как достичь этой гармонии, и в Галактике воцарится мир и счастье.
Джон Генри усмехнулся
– Ты мыслишь больно широко, Вильям.
– Да, я, пожалуй, размахнулся, – смутился Саттон. – Но недалек тот день, когда человек отправится к звездам!
Джон Генри кивнул.
– Да, наверное. Наверное, скоро. Скорее, чем надо бы. Только лучше бы сначала на Земле жить научились как следует. – Он зевнул. – Пойду-ка я спать. Стар я стал, сынок. Пора отдохнуть.
– Ну а я пройдусь немного, – сказал Саттон.
– Ты много гуляешь, Вильям.
– В темноте, – тихо сказал Саттон, – земля выглядит иначе, чем в лучах солнца. Все пахнет по-другому. Все такое свежее, чистое, как будто только что вымыли… В тишине слышно такое, чего днем и захочешь, да не услышишь. Бродишь, и кажется, что ты один на всем белом свете, и весь он принадлежит тебе…
Джон Генри покачал головой.
– Нет, это не земля становится другой, а ты сам. Знаешь, Вильям, ты меня прости, но мне порой кажется, что ты слышишь и видишь что то такое, чего больше никто не видит и не слышит. Как будто… – он запнулся. – Ну, как будто ты вроде как маленько не от мира сего, что ли?
– Мне и самому так иногда кажется, – усмехнулся Эшер.
– Запомни, – твердо сказал Джон Генри, – ты один из нас. Почти член семейства. Сколько же лет ты у нас, Вильям?
– Десять уже, – еле слышно ответил Саттон.
– Да, верно, – сказал Джон Генри. – Я хорошо помню тот день, когда ты пришел, но счет годам потерял. Иногда мне кажется, сынок, что ты тут всю жизнь жил. Порой я ловлю себя на том, что считаю тебя Саттоном… – Он прокашлялся и сплюнул на землю. – Вчера я одолжил у тебя пишущую машинку, Вильям. Мне, понимаешь, нужно было письмо напечатать. Это очень важное письмо, и мне не хотелось бы писать его от руки. Почерк у меня – не очень…
– Берите, когда нужно, – не выдавая волнения, ответил Эшер. – Рад, что она вам пригодилась.
– А ты сам что-то ничего не печатаешь последнее время, а, Вильям?
– А-а… – махнул рукой Саттон. – Бросил. Ничего не выходит. У меня были кое-какие наброски, да я их потерял. Думал, может так вспомню, да, видно, ничего не получится. И пробовать нечего.
Голос Джона Генри был добр и мягок.
– У тебя неприятности, Вильям? Беда какая?
– Да нет, не то чтобы неприятности…
– Может, помочь чем надо?
– Нет-нет, что вы!
– Если будет что нужно, ты скажи, не стесняйся, – искренне произнес старик. – Чем смогу – помогу.
– Знаете… Может настать такой день, что мне нужно будет уйти. Может быть, совсем неожиданно. Если так случится, мне бы хотелось, чтобы вы забыли обо мне, вообще не вспоминали, что я здесь был.
– Ты правда этого хочешь, сынок?
– Да. Правда.
– Как же мы тебя забудем, Вильям? Как я могу тебе обещать такое? Это просто… я не знаю… Но… если ты хочешь, мы не будем о тебе говорить. Если кто-то придет вдруг и спросит, мы никому про тебя не скажем. Так, Вильям?
Читать бесплатно другие книги:
