Принцип мести Зверев Сергей

– Пожалуйста.

– Если бы я стал упорствовать, что бы вы со мной сделали? Ведь у вас был припасен еще один, а может, и не один аргумент?

– Вы правы, – широко улыбнулся Олег. Он впервые позволил себе так непосредственно выразить свои эмоции. – На вас бы повесили убийство киллера. Поверьте, экспертиза неопровержимо доказала бы, что стреляли вы, трех свидетелей и орудие преступления мы бы нашли, и тогда вам волей-неволей пришлось согласиться с нами сотрудничать. Но я был почему-то уверен: до этого дело не дойдет. И, как видите, оказался прав.

– Как все просто, – так же широко, хотя и несколько двусмысленно, улыбнулся я в ответ.

– Как видите. Мы живем далеко не в идеальном мире. Но хочу вас немного утешить: все текущие расходы по операции мы берем на себя. Остальное зависит от вас. Да будет вам известно, призовой фонд боев без правил – полтора миллиона долларов.

Домой, точнее, в келью я возвращался на трамвае без амортизаторов: зубы мои мелко стучали то ли от вибрации, то ли от страха, и вообще мое состояние иначе как предпаническим назвать было нельзя. Ощущение смертельной опасности, которой я подвергся два часа назад, овладело мной с новой силой и даже превзошло тот жуткий тремор, который мне пришлось испытать под дулом автомата. Я не успел ничего понять, не успел даже как следует испугаться – все разрешилось так стремительно, что страх как таковой остался на поверхности. Он пришел позже. Он всегда приходит позже. Во мне стала постепенно развиваться мания преследования – все вокруг казалось враждебным и глубоко подозрительным. Особенно зловеще выглядел мужичонка, севший в трамвай возле рынка, с отрезанной свиной головой в кошелке. Окровавленные уши свиньи выбивались наружу сквозь крупные ячейки сетки, заплывшие глазки таили в себе какую-то злую иронию, а деформированный, вымазанный в грязи пятак был и вовсе ужасен. Мне почему-то подумалось: именно в таком обличье приходит смерть. Почему сицилийская мафия, объявляющая своим кровным врагам вендетту, присылает им в качестве предупреждения рыбу? Свежеотрезанная свиная голова выглядела бы эффектнее.

Мелькнувший в потоке машин кремовый «жигуленок» немного приободрил меня; знакомая дверца с таким милым сердцу матерным словом была словно дружеский привет, обнадеживающая весточка, знак провидения, хранившего мою заблудшую душу. Олег сдержал свое слово: охрана следовала за мной неотступно – куда я, туда и она.

Как хорошо быть маленьким незаметным человечком, каким-нибудь Акакием Акакиевичем, и ходить по городу, завернувшись в гоголевскую шинель. Все мы вышли из нее. Из нее и из семейных трусов Василия Макарыча Шукшина...

В вагон вошла полная женщина с вычурной, как люстра Чижевского, прической. Где будем делать талию? Она недобро покосилась на меня, очевидно, подумав: «Ну и рожа. Увидишь во сне – не проснешься». Я же пришел к выводу, что для меня она не опасна, хотя в ее прическе можно было припрятать не меньше дюжины тонких стилетов.

Мания преследования, кажется, пошла на убыль, сменившись припадком смешливости. Нервы мои были явно не в порядке: как говорится, я себя чувствовал, но плохо. Наконец, трамвай додребезжал до храма, и я с божьей помощью с него сошел.

Игнатий, которого мне не терпелось как можно скорее увидеть, как назло отсутствовал, отлучившись по неотложным делам, связанным с ремонтом церкви, но служки подтвердили – с утра к нему приходил какой-то человек, по виду очень серьезный и хорошо одетый, и они разговаривали не меньше часа с глазу на глаз. «А, тет-а-тет, как Нельсон с Кутузовым», – непроизвольно хихикнул я и под недоуменные взгляды служителей культа удалился в свою келью. Запершись изнутри, лег на кровать и в который раз попытался сосредоточиться. «Мои мысли мои скакуны», этот одичавший табун, этот рой беспокойных пчел (с чем еще можно сравнить невообразимую кашу в голове, нескончаемый поток бредовых мыслей), эта вакханалия догадок, предположений, гипотез и прозрений – все это никак не хотело выстраиваться в ясную картину моего настоящего и предполагаемого будущего. И тогда я решил плясать не от большого, а от своего маленького, очень маленького «я». Что будет с людьми, которые мне дороги, если со мной что-нибудь случится? Жена моя Светлана останется безутешной, но, учитывая последствия нашей крупной размолвки, продлится это не слишком долго. Возможно, имеет смысл исчезнуть из ее жизни навсегда. Даже если мое маленькое, очень маленькое «я» выйдет из воды сухим, у него есть полное право сменить свою прежнюю фамилию на новую, более благозвучную или, скажем, родовитую. Таким образом, Светлана, как ни грустно мне это сознавать, потеряет в моем лице немного. Но дочь – моя дочь – останется без отца. И эта мысль для меня была невыносима. Теперь Садовский. Я не привык бросать своих друзей в беде. Уверен, они ответили бы мне тем же. Следовательно, предложение ФСБ пришлось как нельзя более кстати. Не знаю, какие монстры и убивцы соберутся в буддийском монастыре, но попытать счастья ради того, чтобы вызволить из неволи Садовского, пожалуй, стоит. Вот только согласится ли помочь Игнатий? Если кто-нибудь из нас дойдет хотя бы до четвертьфинала, заработанных денег наверняка хватит и на выкуп, и на завершение ремонта храма. Этот вариант развития событий привлекал меня еще и тем, что позволял избавиться от абсурдных притязаний моего босса в юбке (теперь уже бывшего босса) и снимал с меня всякую финансовую ответственность, которая исчислялась суммой в несколько тысяч долларов и была эквивалентна тюремному хеппи-энду. Оставалось лишь решить вопрос с сестрой Садовского и через нее договориться с бандитами а) об изменении первоначальной суммы выкупа и б) о его отсрочке. Наконец, последнее. Операция, в которой мне предлагалось принять участие, позволяла увидеться с Анютой, моей солнечной женщиной, и ради этого, ради одного только сладкого мига свидания с ней на непальской (или любой другой) земле, я готов был свернуть горы. Робкая надежда на робкое счастье. На что еще я мог надеяться? На продолжение нашего бурного романа? На какие-то более прочные узы? Иногда я ловлю себя на мысли, как мало в моей жизни любви. Каждодневные обязанности, пустые хлопоты, тщетные усилия наполнить свое существование смыслом – откуда здесь взяться любви? Даже если и промелькнет она случайно, долго не задержится. Любви никогда не бывает слишком много. Ее трудно найти, встретить или достичь, но еще трудней удержать. Я не мог требовать от Анюты слишком многого, не мог рассчитывать на взаимность. За время, прошедшее после нашей последней встречи, за три отнюдь не сказочных года могло многое измениться. К сожалению, вероятность необратимых перемен, особенно в отношении меня, была очень велика. Я никогда не терял голову от любви, хотя и кружилась она изрядно, но потерять Анюту, пусть даже в какой-то несуществующей реальности, не хотел. Наша виртуальная любовь, питавшаяся исключительно воспоминаниями, была чрезвычайно хрупка, и новая встреча могла попросту убить ее.

Я постарался не думать об этом и, прежде чем что-либо предпринять, решил составить список первоочередных дел. Перебрав в уме все пункты в порядке убывания их важности, я понял, что дел у меня не так уж много. Если вычесть завещание ближайшим родственниками, согласно которому моя квартира, все движимое имущество, включая книги, коллекцию солдатиков и кота, отходило к жене и дочери, а все домашние растения и кухонная утварь – теще, то мне следовало написать два, всего два письма. Одно из них было адресовано Светлане.

Я долго промучился над его черновиком, и в конце концов после непосильных творческих мук состоялся акт рождения образчика эпистолярного жанра следующего содержания: «Дорогая Светлана, любезная моя жена! Извини, что не смог с вами попрощаться (с тобой и нашей маленькой дочуркой) – я уезжаю в срочную командировку, и когда буду – неизвестно. Не держи на меня зла. Если ты согласна начать все с начала, я тоже готов попробовать. Увидимся мы не скоро. Быть может, это и к лучшему. Но я постараюсь думать о тебе, а ты постарайся думать обо мне, разговаривать со мной, посылать мне воздушные поцелуи. Я очень люблю воздушные поцелуи, прилетающие издалека. Обещай мне, что не будешь из-за меня волноваться. А чтобы я не беспокоился о вас, поезжайте к нашему другу лесничему и поживите у него с месяц-другой на шишкосушилке (ты помнишь, это самая большая шишкосушилка в области) или в домике лесника, где мы встречали с тобой Новый год. На этом простимся – твой Дмитрий».

Письмо это не нравилось мне. Было в нем что-то несерьезное, неуместно-игривое и где-то даже фиглярское. Но именно такой тон, обычный, ничем не настораживающий, мог бы успокоить Светлану. Ей и нашей дочурке, по-видимому, тоже могла угрожать опасность. Я не стал ничего исправлять или переписывать. Что есть, то есть. К тому же у меня не было твердой уверенности в моем скором возвращении в пенаты. Какое-то предчувствие подсказывало мне: я еще столкнусь с непростым выбором и если уцелею, возможно, предпочту сказаться пропавшим без вести, чтобы не возвращаться к своей прежней жизни. Федеральная служба безопасности была готова предоставить мне волшебный шанс стать другим человеком, гражданином другой страны, и я не исключал вероятности того, что этим шансом когда-нибудь воспользуюсь.

Следующее письмо я написал сестре Садовского. В нем я просил ее не торопиться с продажей квартиры и по мере возможности затягивать переговоры с бандитами, обещая выплатить часть затребованной суммы в первом полугодии следующего года. За это время я надеялся решить денежную проблему собственными силами или с помощью своих друзей (в их число я включал и сотрудников ФСБ, которых собирался посвятить в детали, касающиеся похищения Садовского). Можно было, конечно, обратиться и в милицию, хотя похитители настоятельно не рекомендовали этого делать, но уверенности в том, что она своей топорной работой не загубит все на корню, не было.

Когда письма были запечатаны и брошены в почтовый ящик, я почувствовал страшную усталость – и моральную, и физическую. Зверски захотелось спать. Наверное, это была реакция организма на психические перегрузки. Едва коснувшись головой подушки, я в буквальном смысле провалился в сон, свинцово-тяжелый и мутный, как предрассветный туман. Спустя целую вечность, в продолжение которой моя душа блуждала в неведомых горних высях или бездонных пропастях, меня разбудил настойчивый стук в дверь. Я поднялся с кровати и, предварительно поинтересовавшись, кто соблаговолил посетить отшельника в его уединенной келье, открыл. Передо мной стоял Игнатий с графином водки и банкой соленых огурцов. Эффект дежавю. Мне показалось, что это уже когда-то было. Я даже знал, о чем мы будем с ним говорить, но не имел ничего против повторения застолья и неспешной духовной беседы. Игнатий молча сел за стол и разлил по рюмкам отнюдь не святую воду.

– Я не спрашиваю, будешь ли ты, но интересуюсь, не мелка ли посуда.

– Говорят, если выпить стакан водки наперстком, упадешь замертво.

– Не будем проводить столь бесчеловечный эксперимент. Просто выпьем, – сказал протоиерей. Он был задумчив. Русскому человеку пристало пить водку задумчиво. Я легко согласился бы с этим, тем более что причин для веселья у нас не было.