Властелин видений Грановский Антон
Богомолец немного помолчал, затем ответил – хрипло, сдавленно:
– Ты оставил за спиной много убитых, Первоход.
– Гораздо меньше, чем кажется, – сказал на это Глеб. – И гораздо меньше, чем мог бы.
Старик хрипло вздохнул:
– Много в тебе злобы, Первоход. Это потому что без Христа в душе живешь. Не веришь ни в богов, ни в людей. Только в свои силы веришь.
– И что же тут плохого?
– Не выдержишь, сломаешься. Не сейчас, так завтра, не завтра, так послезавтра. Нельзя человеку одному. Никак нельзя.
Старик снова закашлялся. Глеб перевел взгляд на смазливого чужестранца.
– Кто ты, откуда приехал и что делаешь в Хлынь-граде? – спросил он.
Иноземец аккуратно вложил очищенные кинжалы в ножны, поднял взгляд на Глеба и ответил мягким, будто воркующим, голосом:
– Я толмач. Зовут меня Раймондо, но можно просто Рамон или Мондо. А приехал я из Королевства Италия. Один богатый купец позвал меня в учителя.
Глеб удивленно приподнял бровь.
– Купец пожелал обучиться языкам?
– Не он. Его дочь.
– Вот оно что. И как же ты оказался в темнице?
– Я прожил в семье купца полгода. А потом его дочь неожиданно забеременела. Купец почему-то подумал, что во всем виноват я. – Парень вздохнул и горестно добавил: – Воистину, люди так часто несправедливы в суждениях своих.
Глеб усмехнулся:
– Так ты не виноват?
– Я бы никогда не посмел. Прелюбодеяние – страшный грех. А я – богобоязненный католик.
– Будь я отцом той девицы, я бы связал тебя по рукам и ногам и бросил в гиблую чащобу, – сказал Глеб.
– И были бы правы, – неожиданно признал Рамон. – Каждый из нас хоть в чём-нибудь да виноват, и все мы – глубокие грешники. Пусть Господь пошлет нам раскаяние. – Парень поднял глаза к небу и перекрестился на католический манер. Затем, давая понять, что тема исчерпана, достал из тайного кармашка маленький серебряный гребешок и принялся тщательно расчесывать свои ухоженные черные усы.
Глеб перевел взгляд на чернобородого.
– Ну а ты, борода? Ты правда разбойник?
– Я-то? – Чернобородый беглец поворошил костерок сучковатой палкой, усмехнулся и сказал: – Для кого как.
– Значит, я помог сбежать из темницы разбойнику, – констатировал Глеб. – Отлично, ничего не скажешь.
Чернобородый глянул на Глеба черными, блестящими глазами и осведомился:
– Тебя это тревожит?
– Не особо, – ответил Глеб. – Головорезом меньше, головорезом больше. Прибьешь одного разбойника, на смену ему тут же приходят трое. И с этим, похоже, ничего не поделать.
– Я не нравлюсь тебе и понимаю, за что, – сказал чернобородый. – Ты мне тоже не нравишься. Но ты помог мне выбраться из подземелья. Поэтому знай: ежели тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, я…
– Прямо как в романах, – усмехнулся Глеб. – Может, ты еще исповедаешься богомольцу? Это было бы забавно.
– Позвольте и мне поблагодарить вас, – сказал иноземец Рамон, глядя на Глеба черными, туманными глазами. – Если когда-нибудь вам понадобится человек, отлично владеющий ножами, я, Рамон Гандольфини, сын Гандольфини-красивого, всегда к вашим услугам.
– Ты слишком изысканно выражаешься, – ответил ему Глеб. – На нашем языке так не принято. Но за предложение спасибо. Если я захочу почистить рыбу или разделать курицу, я обязательно позову тебя.
Толмач улыбнулся и протянул Глебу серебряный гребешок.
– Сударь, у меня нет ничего, чем я мог бы отблагодарить вас, но сделайте милость – примите от меня в дар эту безделицу.
Глеб, по собственному опыту зная, что иногда легче принять бесполезный дар, чем объяснить, почему он тебе не нужен, молча взял гребешок и сунул его в карман. Затем поднялся с бревна, поправил на поясе ножны с мечом, сдвинул за спину кобуру и одернул плащ.
– Мне пора, – сказал он. – Тебе, толмач, лучше убраться из города подальше. А ты, разбойник, лучше не попадайся больше у меня на пути. Прощайте.
Он повернулся и зашагал к большаку.
Чернобородый и толмач смотрели Первоходу вслед, пока тот не скрылся за деревьями.
– Этот парень ходил в Гиблое место чаще любого другого ходока, – задумчиво произнес толмач. – Говорят, он в одиночку истребил всех нелюдей.
– Говорят, в Топлеве кур доят, – съязвил чернобородый. – Люди много чего врут.
– Это правда, – согласился Рамон. – Что ж, пожалуй, мне тоже пора откланяться. Рад был с вами познакомиться, сеньоры. И благодарю вас за помощь.
Он встал с бревна, поклонился, сделав замысловатый реверанс, а затем повернулся, чтобы идти.
– Эй, парень, – окликнул его чернобородый. – Может, поделишься кинжалом? Зачем тебе два?
Рамон взглянул на него, мягко улыбнулся и проговорил смиренным голосом:
– Я христианин. Мои два кинжала – это две перекладины на кресте Господнем. Сам видишь, что я не могу отдать их тебе. Разве что ты попытаешься забрать их у меня силой?
Несколько мгновений разбойник и толмач смотрели друг другу в глаза. Первым отвел взгляд разбойник.
– Я так и думал, – кивнул Рамон. – Ты добрый человек и не станешь обижать беспомощного иноземца. Прощайте, друзья. Пусть Господь поможет вам.
Через несколько секунд толмач скрылся за деревьями.
– Темный он какой-то, этот толмач, – недовольно заметил разбойник, обращаясь к старику. – Видал, как он расчесывался? Прямо, как девка перед свиданием. Вот леший, а костерок-то наш совсем погас!
Разбойник встал с бревна, подобрал несколько сухих валежин и швырнул в костер. Выждал, пока пламя разгорится ярче, покосился на богомольца и спросил:
– Куда ты теперь подашься, старик?
– Еще не знаю, – тихо ответил тот. – Меня Господь направляет. Вот ты только что говорил о Топлеве. Это знамение. Стало быть, туда и пойду. – Старик хотел улыбнуться, но закашлялся. Потом вытер рот рукавом рубахи и снова посмотрел на разбойника. – А то пошел бы со мной, а? Вдвоем веселее.
– Куда это? – прищурился чернобородый.
Богомолец улыбнулся бледными, морщинистыми губами.
– А куда глаза глядят. Ты, я вижу, парень неплохой.
– Вот как? – Чернобородый ухмыльнулся. – Где это ты разглядел?
– А я многое вижу, – мягко пояснил старик. – С тех самых пор, как Господь открыл мне глаза. Ты ведь теперь тоже крещеный, али забыл?
– Как это? – удивился разбойник.
– А вот так. У тебя на груди крест. И крестили тебя не водой, а огнем и железом. Ты таперича, как тайный апостол. Можешь людей в веру обращать, но не словом и убеждением, а мечом и кнутом. И проповедь твоя может быть горяча, как будто огонь.
Несколько секунд разбойник молчал, обдумывая слова старика, затем угрюмо спросил:
– Нешто так можно – живых человеков в веру пинками загонять?
– Можно, – кивнул богомолец. – Рассуди сам. Вот видишь ты, к примеру, перед собой куст. А на том кусте ягоды. И ягоды те – ядовиты. Ты бы стал их есть?
Разбойник усмехнулся и качнул головой:
– Нет.
– А ежели бы товарищ твой любимый подошел к тому кусту и захотел ягоду сорвать? Остановил бы его?
– А то!
– А ежели бы он стал от тебя отмахиваться да отбиваться – что бы ты сделал?
– Двинул бы ему в рыло и оттащил от куста.
– Верно. А ежели бы ты ему при этом выбил зуб?
– Лучше потерять зуб, чем жизнь, – сказал на это разбойник.
Старик улыбнулся.
– Вот о том я и толкую. Лучше потерять зуб, чем лишиться живота.
Разбойник задумчиво прищурился.
– Выходит, ежели кто-то не хочет верою твоею спасаться, то ему не грех и зуб выбить?
– Выбьешь зуб – спасешь живот, – повторил богомолец. – Ты вот разбойник, а стало быть – душегуб. И крови, небось, пролил поболе, чем Первоход. И за то тебе вечно гореть в адском пекле.
Чернобородый грозно сдвинул брови.
– Так ты напугать меня, что ли, хочешь?
Старик качнул головой:
– Нет. Ты любишь лить человечью кровь, это я по тебе вижу. Но ты проливаешь ее за просто так, за ломаную медяшку или полмешка муки. За это тебя сожрут черти. Но ты мог бы проливать человечью кровь не за медяшку и муку, а за веру. И тогда бы ты уже был не разбойником, а Божьим воином.
Чернобородый усмехнулся:
– Звучит неплохо.
– И я тебе об том же говорю. Добро должно быть с кулаками. И ты можешь стать этими кулаками.
Чернобородый долго размышлял, хмуря брови. Затем спросил:
– Ты ведь веришь в знамения, старик?
– Верю, – кивнул богомолец.
– Я не прочь стать Божьим воином. Но пусть твой бог пошлет мне знамение. Коли пошлет – перестану разбойничать и стану служить твоему богу верой и правдой. Стану его кулаками и острыми зубами.
– Знамение… – Старик сдвинул брови. – Может, оно уже и было, только мы его не заметили. Человек слеп в гордыне своей. К тому же…
– Что это там? – спросил вдруг разбойник и чуть привстал на бревне. – Ты видел это, старик?
– Чего? Где?
– Там… в лесу… Гляди-ка! Зарево, что ли?
Старик прищурил подслеповатые глаза. Он тоже увидел легкое золотистое зарево.
– Точно – зарево, – проговорил старик. – Не пожар ли?
– Да вроде не похоже.
– А что ж тогда?
Разбойник поднялся с бревна.
– Пойду погляжу, – сказал он. – Ты со мной или как?
Старик, морщась от боли в груди, тяжело поднялся на ноги.
– Идем! – сказал разбойник и первым зашагал к зареву. Старик медленно двинулся за ним.
– Не так быстро, – хрипло проговорил он.
– Давай-давай, пошевеливайся! – не оглядываясь, поторопил разбойник.
Взгляд его был прикован к золотисто-розоватым всполохам, которые делались тем ярче, чем гуще становились сумерки.
– Я знаю, где это, – сказал разбойник.
– И где же? – хрипло дыша, спросил старик.
– У реки. До нее версты две, не больше.
Они упорно продвигались вперед, хрустя валежником и продираясь сквозь кустарники вереса. Богомолец вдруг закашлялся и упал. Разбойник остановился.
– Ты чего, старик?
– Кончаюсь я, брате, – прохрипел богомолец. – Наклонись… Хочу сказать…
Разбойник подошел к старику и опустился рядом с ним на корточки:
– Ну?
– Ты спрашивал про знамение… – Старик приподнял руку и показал морщинистым пальцем на зарево. – Это и есть твое знамение, брате… Там, у реки… Ступай туда.
Голова старика свесилась набок – он умер. Разбойник выпрямился и взглянул на золотистые всполохи. Сердце его вдруг наполнилось восторгом. Сомнений нет – там, у реки, его ждет нечто прекрасное. Что-то такое, чего никогда не было в его унылой, никчемной, беспросветной жизни.
Разбойник улыбнулся и зашагал вперед. И чем ближе он подходил к реке, тем радостнее становилось у него на душе.
6
– Ярило, Ярило, обопрись на корыло, обереги от нежити и черной твари.
Молодой добытчик Хлопуша – огромный, как медведь, – обмахнул своё упитанное лицо охоронным знаком и двинулся дальше, искоса поглядывая на своего спутника Оскола, добытчика опытного и сурового.
Уже час они шли по Гиблому месту, то и дело бросая хмурые, тревожные взгляды на катящееся к кронам деревьев солнце.
В Гиблое место они пришли на рассвете. Добрались до залежи бурой пыли, наковыряли за день по мешочку и теперь возвращались обратно. Залежь была богатая, да и от межи недалеко. Просто чудо, а не залежь. Однако, стремясь набить мешочки поплотнее, добытчики увлеклись и слегка припозднились. Времени на то, чтобы перекусить, не было, и сейчас, шагая по чащобе, Хлопуша не знал, что его больше гложет – страх или голод.
«Продам пыль Крысуну Скоробогату и закачу в кружало, – думал он, прислушиваясь к урчанию в пустом животе. – Закажу себе жареную баранью ногу и кувшин самого лучшего таврийского вина».
В объемистом животе у Хлопуши заурчало еще громче. Чтобы отвлечься, Хлопуша снова заговорил.
– Слышь, Оскол? – окликнул он своего спутника.
– Чего тебе? – хмуро отозвался тот.
– Той бурой пыли, что мы с тобой набрали, надолго ли нам хватит?
– Коли умело сторгуешься, то выручишь за нее десяток золотых солидов. Вот и думай: надолго ли тебе того хватит.
– Мне надолго, – убежденно заявил Хлопуша. – Мне много-то не надо. Избу крепкую построить да девку хорошую замуж взять. Ну, и чтоб амбары да сусеки были забиты под завязку.
Несколько шагов они прошли молча.
– Ну, а ты? – спросил Хлопуша.
– Чего я?
– На что ты потратишь своё золото?
Оскол ухмыльнулся:
– Заплачу Истру-Коновалу, чтобы сделал мне новые зубы. Сказывают, он такие зубы из медвежьей кости точит, что от настоящих не отличишь.
– Зубы – это хорошо, – согласился Хлопуша.
С минуту они шли молча, потом Хлопуша снова заговорил:
– Вот вернусь в Хлынь, продам пыль и заживу по-человечески. Главное, чтобы в доме закрома были полны. И чтобы брюхо с голоду не опало. Я, Оскол, счастливого человека издалека вижу. Счастливый человек подпоясывается не лыком под грудь, а тканым поясом под живот – чтобы пузо виднее было.
– Ты можешь думать об чем-нибудь еще, кроме жратвы, избы да бабы?
Хлопуша качнул большой головой.
– Нет.
Оскол вздохнул:
– До межи недалеко, но место тут опасное. Я двину чуток вперед, а ты гляди – не отставай и не теряйся.
Оскол пошел впереди. Где-то далеко зарычал зверь. Хлопуша испуганно остановился, но, увидев, что Оскол продолжает идти, пошел снова и быстро нагнал его.
– Оскол, ты это слышал?
– Да, – не оборачиваясь, ответил добытчик.
– Кто это рычал?
– Медведь.
– Медведь? А я думал, тут всех зверей волколаки и упыри поели.
– Не поели. Медведь сам кого хошь слопает. А лиса хитра, нос по ветру держит, тёмных злыдней по широкой дуге обходит.
– А если ядозубый оборотень медведя укусит, чего с медведем будет?
– Сдохнет, чего ж еще.
– А сам оборотнем не станет?
Оскол ухмыльнулся.
– Ты видал медведя-оборотня?
Хлопуша покачал кудлатой головой:
– Не.
– Тогда чего спрашиваешь.
Оскол отвернулся и зашагал дальше. Глядя на его широкую спину, Хлопуша немного расслабился. С Осколом не пропадешь, он добытчик бывалый.
Медведь выскочил на прогалину неожиданно. Он был рослый, но худой и явно голодный. Не то что Хлопуша, но даже бывалый Оскол не сумел ничего понять. А когда понял, было уже поздно – огромная медвежья лапа обрушилась ему на голову, разворотила всё лицо и свернула шею.
Вся жизнь промелькнула в этот миг у Хлопуши перед глазами. Как брат – опытный ходок Молчун – взял его впервые в Гиблое место и как сказал потом: «Никогда тебе не быть ходоком, Хлопуша. Даже не пробуй». «Отчего же не быть?» – спросил тогда Хлопуша. «Оттого, что живот растрясется. Вон он у тебя какой».
Вспомнил Хлопуша, как в детстве соседские мальчишки дразнили его «увальнем» и «тестом» и швыряли в него камнями. Он мог намять бока любому из них, но никогда не мог их догнать. Вспомнил, как стащил из лавки Гудоя-каравайщика булку с изюмом, и как Гудой и его сын гоняли его по лавке батогами, а он думал только об одном – успеть бы съесть вкусный рогалик, пока не отобрали.
Вспомнил, как девка Млава, которая дала ему пощупать в амбаре свою мягкую грудь, сказала ему: «Весело мне с тобой, Хлопуша. Но уж больно ты толстый да губастый. Мне брат твой старший люб. Сведёшь меня с ним, дам залезть себе под юбку».
Толстые щеки Хлопуши затряслись, его вдруг обуяла ярость. Почти не соображая, что делает, он выхватил из ножен меч, ринулся на медведя и с размаху всадил клинок зверюге в бок. Потом быстро вынул и ударил еще раз.
Кровь заструилась по мохнатому звериному боку. Медведь взревел, обернулся к Хлопуше и встал на дыбы. На мгновение у Хлопуши захватило дух – ростом медведь был в полторы сажени. В другой раз Хлопуша просто бросил бы меч и кинулся бежать, но сейчас что-то переклинило у него в голове, и вместо того, чтобы дать деру, он издал громкий, гортанный крик и снова ринулся на медведя.
Сверкающий клинок вонзился зверю под сердце. Медведь отшатнулся, заревел от боли и повалился набок. Дернувшись несколько раз, он затих. Хлопуша вынул из медвежьей туши свой меч и изумленно произнес:
– Надо же. Экую зверюгу я с перепугу сгубил. Скажи кому – не поверят.
На мгновение Хлопуша подумал – не отрезать ли ему от медведя лапу, не освежевать ли и не изжарить ли на костре? В пузе заурчало, но Хлопуша сглотнул слюну, мотнул кудлатой головой – нет. После будем пировать. А пока…
Он подошел к распростертому на земле добытчику Осколу.
– Оскол! – позвал Хлопуша. – Осколушка, друг!
Добытчик молчал. Тогда Хлопуша осторожно присел рядом с окровавленным телом и хотел перевернуть его, но вдруг отдернул руку – у Оскола не было половины головы, а та, что была, свесилась набок, как сломленное соцветье подсолнуха.
– О, боги! – выдохнул Хлопуша, выпрямился и, с ужасом глядя на страшную, изуродованную голову товарища, стал пятиться к деревьям.
Где-то в лесу завыл волк. Или оборотень. Хлопуша еще плохо различал их на слух. Он поежился, шмыгнул носом и смахнул с ресниц слезы. Жалко было Оскола, сильно жалко. И погиб как глупо – не от упырьих или волколачьих зубов, а от простого медведя-кодьяка. И кодьяк-то не самый матерый. Отцу Хлопуши случалось встречать в местных лесах кодьяков по две, а то и по три сажени ростом.
Эх, Оскол, Оскол…
Хлопуша снова шмыгнул и вытер глаза основанием ладони. Ладно, чего уж теперь убиваться, дело сделано. Надо идти.
Хлопуша глянул на солнце. До заката еще далеко. К тому моменту, когда упыри и волколаки закружат перед буреломом, огораживающим Гиблое место, Хлопуша будет уже далеко. И то ладно.
Перед тем как снова отправиться в путь, Хлопуша осторожно приблизился к мертвому Осколу, размахнулся мечом и, зажмурившись от страха, отрубил товарищу голову. Сделано! Теперь Оскол не встанет с земли упырем.
Хлопуша прошел еще пару верст, когда ему послышалось отдаленное ржание коней. Он остановился и наморщил лоб. На просеках – охоронцы, в чащобе – волколаки и упыри… Куда ж идти? Хлопуша постоял, подумал, поскреб в затылке. Интересно, как бы на его месте поступил Оскол?
Едва Хлопуша подумал об этом, как в голове у него прозвучал угрюмый голос Оскола:
«Если справа – лихо, да слева – лихо, держись серёдки и шагай себе тихо».
И Хлопуша решил идти по самой кромке чащобы. Так было дольше, но безопаснее. Где-то недалеко снова завыл волколак. Хлопуша не остановился и не ускорил шаг, лишь положил мозолистые пальцы на рукоять меча и, угрюмо насупившись, продолжил путь.
Эх… Обернуться бы вороном, полететь в Хлынь-град, удариться оземь перед матушкой и обернуться опять отроком: здравствуй, родная матушка, вот он я!
Да только нету у Хлопуши ни матушки, ни батюшки. А до Хлынь-града еще добираться и добираться.
Хлопуша вздохнул.
До межи оставалось не больше версты. И тут Хлопуша вдруг увидел нечто такое, отчего у него захватило дух. Прямо из чащобы навстречу ему вышел человек в сияющем облаке. Над головой у него сверкало маленькое солнце, а его белые одежды развевались на ветру, как белоснежные крылья.
Хлопуша остановился и, раскрыв от изумления рот, уставился на странного человека в белых одеждах широко раскрытыми глазами.
Сияющий незнакомец медленно приближался к Хлопуше. Не дойдя нескольких шагов, остановился и улыбнулся. Лицо у него было светлое, а длинные волосы и борода – почти белые.
– Кто ты, парень? – спросил сияющий незнакомец голосом громким, мягким и спокойным.
– Я?.. – Хлопуша сглотнул слюну. – Я Хлопуша, сын Быкодёра-мясника и брат Молчуна-ходока. А кто ты?
Незнакомец прищурил светлые глаза.
– А я Пастырь, – просто ответил он.
От голоса сияющего незнакомца Хлопуше сделалось тепло и приятно, будто вокруг было вовсе не Гиблое место, а деревня Повалиха, где он провел с бабкой Проной всё детство.
– Пастырь? – переспросил Хлопуша, глупо улыбаясь. – Но я не видел здесь ни овец, ни коз, ни коней. Кого же ты пасешь, Пастырь?
Сияющий незнакомец улыбнулся и ответил:
– Не овец и не коз пасу я, Хлопуша. Я пасу человеков.
Что-то запрядало в воздухе, и вдруг Хлопуша увидел, что за спиной у незнакомца раскрылись огромные белоснежные крылья.
– Оставь всё, что у тебя есть, Хлопуша! – громко сказал Пастырь. – Оставь и иди за мной. Истинно говорю тебе: лишь тот ступит в кущи светлого уграя, кто оставит всё и пойдет за мной!
Хлопуша захлопал глазами и растерянно проговорил:
– У меня только и есть, что бурая пыль.
– Пыль? Так брось её!
Хлопуша достал из-за пазухи мешочек с бурой пылью и без жалости бросил его в траву.
– Вот так, – кивнул Пастырь. – А тебе ступай за мной, и да будет светлым твой путь!
Он повернулся и поплыл по тропке, едва касаясь ногами земли, в своем сияющем облаке, с распростертыми белоснежными крыльями. И Хлопуша, позабыв обо всем на свете, двинулся за ним, как слепец за добрым, зрячим проводником.
Глава вторая
Должок
Читать бесплатно другие книги:
