Тихая застава Поволяев Валерий

Раздеваться Панков не стал – снял только ботинки, бросил их у изголовья, рядом поставил автомат, положил пару гранат, отдельно – запасной рожок, фонарь, и так, в одежде, повалился на кровать – часа через полтора надлежало подниматься, сон должен быть коротким и тревожным, он, собственно, таким и был, – тревожным, серым. Панков кожей, ноздрями, порами ощущал опасность, ловил шорохи. В частности, засек странный шелестящий звук – это мимо его кровати быстро проползла змея – королевская кобра, втянулась в нору, уводящую под печь. Ловил также скрип в камнях, чьи-то голоса и далекую тихую музыку – это солдаты в «спальном помещении» слушали приемник и тосковали по дому. Несмотря на то что Панков спал, он готов был в любую секунду потянуться к автомату и открыть стрельбу на звук. А уже потом проснуться…

Десантники прибыли на двух вертолетах – бокастых, с мятой обшивкой, грязных от гари и огня «Ми-8», быстро вывалились из машины, повыкидывали на камни несколько ящиков с тушенкой, четыре ящика макарон и три мешка муки.

«Негусто, – отметил Панков, – на такую ораву дня на три только и хватит, не больше». С боеприпасами было получше – начальство все-таки понимало, что предстоят тяжелые бои.

Командир десантников – плотный, в старом, тщательно зачиненном камуфляже, с огромными руками, способными свалить быка, подошел к Панкову, козырнул:

– Старший лейтенант Бобровский! – повернулся, подозвал к себе шустрого, со стремительными, хорошо рассчитанными движениями паренька, лицо которого напоминало лик святого – на нем застыли пронзительно синие, будто холодное южное небо, глаза, подтолкнул к Панкову: – Это мой боевой заместитель – лейтенант Назарьин. За непримиримость характера, резкость суждений и неожиданность решений мы зовем его Взрывпакетом.

– Вполне современное воинское прозвище, – Панков не удержался от улыбки. – У нас есть один такой, современный – Трассер. Рыжий, как автоматный огонь.

– Тоже ничего! – одобрил Взрывпакет. – Надеюсь, нормальный парень?

– А тут ненормальные не застревают. Мигом линяют… На Большую землю, к маме с папой.

– Хорошая линька. И таких много?

– Были, были. Но уже ни одного не осталось.

– Жаль. А то можно было бы перевоспитать.

Вертолеты задерживаться не стали, взмели лопастями каменное крошево, до самых небес взвихрили пыль, поднялись, набирая высоту, сделали пару коротких, усеченных «коробочек» над заставой и ушли, быстро превратившись в просяные хрупкие зернышки.

– А теперь всем на обед, – скомандовал Панков, – размещаться потом будем. У нас повар Карабанов такой шулюм сготовил – м-м-м! Из кабанятины.

– На охоте были? – оживился Бобровский. – Кабанов здесь много?

– Раньше было много, а сейчас всех уже повыбили. Да и война распугала. А раньше, говорят, было много, куда ни плюнь – обязательно в кабана попадешь. Таджики их не трогали, кабаны плодились, как кошки.

– И тем не менее вы нашли?

– Выследили одну семейку, завалили секача и боцманенка. Так что кусок мяса на тощенький кусок хлеба есть.

– Я представляю, что это за кусок мяса, – Бобровский хмыкнул. – Особенно с голодухи…

– Ну что там, точат душки зубы, группируются, смазывают галоши маслом? – поинтересовался Панков у командира десантников уже в столовой, глянул в окошко, из которого был хорошо виден каменистый афганский берег. – Все целятся сюда?

– Целятся, – кивнул в ответ Бобровский, – зубы напильниками обрабатывают, чтобы острее были. Но мы им обувь живо продырявим, раз они хотят этого.

– Хотят, очень хотят… Новостей в отряде нет?

– Хороших нет.

– А плохих?

– Плохие всегда найдутся. Два сапера вчера подорвались. Мину на растяжке ставили. Один мину держал, другой растяжку регулировал. Споткнулся и упал. Растяжку потянул на себя. В результате – взрыв. Один на месте лег, второй находится в госпитале. В тяжелом состоянии. Выживет, не выживет – никто не знает.

Панков поморщился – представил себе, что сделала мина с человеком, который держал ее на руках – вместо тела сплошная мешанина, фарш, зубы перемешаны с ногтями, перемолоты с мясом… Болезненно передернул плечами.

– Самое интересное, в момент взрыва рядом сержант находился, наш же, десантник, помогал саперам, – встрял в разговор Взрывпакет, покрутил в воздухе рукой, изображая что-то сложное, – так ему хоть бы хны. Ни одной царапины.

– Повезло. Редкая штука.

– В момент взрыва он стоял за сапером, – пояснил Бобровский, – сапер и прикрыл его, все осколки взял на себя. У сержанта даже не то чтобы ни одной царапины – его даже пламя не опалило. Что повезло, то повезло.

– Все равно, от того, что он видел, инвалидом можно остаться на всю жизнь.

– Верно, – согласился Бобровский.

– Скажите, господа офицеры, вы старше меня по званию, – Взрывпакет сделал в воздухе замысловатое движение, был он совсем еще мальчишкой, только что из училища. Панков лишь сейчас разглядел, какой Взрывпакет юный, – а раз старше, то больше меня знаете. Чем отличаются «вовчики» от «юрчиков», а? До сих пор уяснить не могу.

– Ничем, – грубо произнес Бобровский.

– Знаю только, что «вовчики» – это исламисты, – сказал Панков, – так называемые «ваххабиты». Это в основном горцы, люди из бедных полуграмотных районов, а «юрчики» – из районов богатых, из долин, где деньги растут на кустах. «Вовчики» всегда завидовали «юрчикам» и стремились сжить их с белого света. Если же говорить с ученых позиций, то «ваххабиты» – это последователи Мохаммеда ибн Абд аль-Ваххаба, готовые идти на что угодно, даже на убийство собственных братьев, лишь бы победить. Ради победы своей они способны на все. Для них мы – кафиры, собаки проклятые, люди из черной дыры, и чем больше они нас истребят, тем милостливее будет к ним Аллах.

– А по мне, они все одинаковы. Говорят, что «вовчики» имеют поддержку президента, у гаранта. «Юрчики» – нет. А «юрчики» к нам более терпимы, чем «вовчики». «Вовчики» готовы вырезать всех русских в Таджикистане, всех до единого, «юрчики» же уговаривают русских не уезжать: «Не покидайте Таджикистан!» В результате вон что получается: Ельцин поддерживает тех, кто режет здесь русских. Как это, а?

– Налить бы ему такого коньяку, чтобы он уснул и не проснулся, – яростно блеснув глазами, проговорил Взрывпакет. Видать, недаром его прозвали Взрывпакетом, заводится он мгновенно, с полуоборота.

– Что, не любишь его? – спросил Панков.

– Не его самого, а окружение. Воры все, воры! Обобрать Россию, развалить такую страну, сделать, чтобы во имя трех сотен богатых Буратино миллионы людей ходили без штанов, не имели куска хлеба на столе, нищенствовали – для этого надо иметь особые мозги.

– Вот они у него такие и есть. Не голова, а репа с грядки – произнес Бобровский напрягшимся злым голосом. Они были достойны друг друга, десантники Бобровский и Назарьин, чужих ошибок не умели прощать.

– Разные Стерлиговы, Кивелиди, Мавроди и прочие «иди» и «оди» жиреют, наедают щеки, шеи и животы, а Ивановы, Петровы, Сидоровы нищают, продают последние тряпки, продают даже ордена, чтобы купить хлеба и картошки, кое-как продержаться, пожить еще немного.

Одна защита остается – автомат Калашникова. И побольше патронов.

– И чтоб цель была видна получше, – одобрительно усмехнулся Бобровский, ковырнул пальцем грубый, через край, шов, которым была заделана у него дыра на рукаве, – видишь, до чего довели нас, капитан? Сплошь в дырье ходим. Хорошо, что еще не обовшивели, хотя мыла у нас ни одного куска нет, – он остро, цепко глянул на Панкова. – А ты, капитан, чего отмалчиваешься? Что в стороночке сидишь, на ус наматываешь?

– Бесполезно ругать. Это все равно, что мочиться против ветра.

– Тоже верно, – Бобровский отвел глаза в сторону. – А выглядишь ты лучше нас, не так оборванно.

– Все еще впереди.

– Нетипичный у тебя вид для российского солдата.

– Я же говорю – все еще впереди. Скоро нитки кончатся – буду ходить такой же оборванный, как местные бабаи.

– Нитки я тебе подарю. А шулюм у тебя отменный, хорошего повара на заставе держишь, – Бобровский со смаком облизал ложку. – В отряде узнают – заберут.

– Не отдам.

– А у тебя и спрашивать не будут, заберут, и все.

– Юра! Карабанов! – выкрикнул Панков и, увидев, что Карабанов высунулся из своего окошечка, спросил: – Если в отряд тебя будут забирать, пойдешь?

– Не-а!

– М-да! – Бобровский не удержался, досадливо крякнул. – А повар у тебя действительно на «ять». Небось, хорошие отбивные умеет делать даже из фанеры?

– Умеет, – капитан кивком отпустил Карабанова, продолжающего выглядывать из своего окошка, потом поднял откляченный большой палец, показал его Карабанову. Добавил, засмеявшись: – Главное, на кусок фанеры кусок мяса побольше положить.

Через два дня на афганском берегу появились люди – настороженные, с крадущимися мягкими движениями, в халатах и чалмах. Они цепочкой прошли к Пянджу.

Ночь только что отползла к западу, на востоке лишь десять минут назад появилась светлая сливочная полоска, горы же на западе были еще черны и угрюмы, небо смыкалось с хребтами.

– Разведчики, – глянув на цепочку подвижных, почти бестелесных теней, пробормотал Бобровский, выматерился. – Он-ни, с-суки! – Подвернул колесико бинокля, увеличивая резкость. – Раз, два, три, семь… тринадцать… – он смолк, губы его теперь шевелились беззвучно, словно бы сами по себе, – двадцать пять человек, – объявил он, – ровно столько, сколько у меня солдат, баш на баш.

– Добавить тебе людей или сам справишься? – сухим, будто в горле у него что-то запершило, голосом спросил Панков.

– Твое дело, капитан, охранять границу – вот ее и охраняй! – грубо, скрипучим начальственным тоном произнес Бобровский. – А мое – бороться с халатами! – Голос у него смягчился: все-таки Панков был старше его по званию и уж никак не меньше по должности. – Занимайся своим делом, а я займусь своим.

Бобровский задом, будто рак, уволакивающий в нору свою добычу, выбрался из каменистого окопа, в котором они находились, щеки у него порозовели, это было заметно даже в предрассветном сумраке, взгляд оживился, потерял свинцовую жесткость, рот плотно сжался – такое преображение всегда происходит с человеком, приготовившимся к броску, к стычке с врагом, – и, пригнувшись, помчался к длинному, топорно сработанному «опорному пункту» десантников.

Десантники оказались не мастера по части рытья, не было у них того пороха и терпения, что были у пограничников, Панков от них не мог потребовать того, что требовал от своих. Лопатой окоп для «стрельбы стоя с лошади» никогда не выроешь – тут надо брать лом, по-шахтерски долбить породу, ахать и потеть от напряжения. Панков, кстати, наравне со всеми рыл окоп себе, поскольку старый, оставшийся от прежнего начальника заставы, ему не понравился, капитан выбрал место чуть выше и открытее, и взялся за лопату с ломом. Вырыл настоящий командирский, большой, поскольку при нем в любом бою находился радист с переносной рацией, а так как это был не просто окоп, а КНП – командно-наблюдательный пункт, то он обязательно еще должен быть укреплен и грязновато-серым, пористым от того, что отлит из плохого материала, бетонным поясом.

Если все окопы укреплены бетонными плитами – это хорошо, но если только один командирский, то, спрашивается, где во время боя находится командир? Задача, которую может успешно решить не только неграмотный человек в галошах, а и несмышленый ясельный ползунок, не слезающий с ночного горшка. Остается душманам только получше прицелиться из гранатомета.

Неплохо бы бетоном укрепить и окопы бойцов – всё целее ребята будут, хотя иногда бетон попадается такой, что пули в него входят, словно в сыр. Это во-первых, а во-вторых, такой бетон плохо действует на организм, руки от него все время бывают влажными, в ушах стоит звон, в носу накапливается простудная мокреть. Так что от такого бетона надо держаться подальше… Панкову повезло – он укрепил КНП нормальным бетоном.

Тени на афганском берегу на несколько минут растворились в промерзших, покрытых инеем камнях – будто под землю нырнули, потом появились вновь. Уже внизу.

Стремительно пересекли голый пятак, отделяющий камни от густых рыжих зарослей старого камыша, и исчезли в них. Через полчаса разведчики переправятся через Пяндж и окажутся на нашем берегу. Панков вздохнул, натянул на себя лифчик с запасными рожками и четырьмя гранатами, всаженными в кармашки. Боя не миновать.

Увидел, как внизу, метрах в пятидесяти от него, Бобровский рысью провел своих десантников – поджарых, быстроногих, бесшумных. Панков устремился следом за ними. Бобровский действовал грамотно, Панков и сам бы так действовал: сделал две засады, одну группу отправил в противоположную сторону, к Голубому ключу, возле которого Панков недавно был на охоте, другую отвел чуть в сторону от тропы, на которой могли, – а вообще-то должны были – появиться разведчики, группа эта могла стремительно ссыпаться с камней и задавить противника…

Панков залег за грядой старых, поросших диковинным рыжим мхом валунов.

Ожидание перед боем всегда бывает тоскливым, мучительным – все мозги высасывает из человека, иссушает его, – человек в эти полые, наполненные лишь стуком собственного сердца минуты успевает многое передумать, многое увидеть – перед ним обязательно возникают лица из прошлого, из детства, из школьной поры, в горле от этих видений собирается что-то теплое, соленое, – то ли кровь, то ли слезы, глаза влажнеют…

Отсюда, с войны, многое видится совершенно по-другому, чем дома, – и события, происходящие в России, и люди, варящиеся в тамошнем котле, – кажется, немало из них забыли, что такое совесть, но очень хорошо знают, что такое подлость, и успешно пользуются этим, заменив одно другим, как, собственно, заменили и многие понятия, считавшиеся незыблемыми. Что такое ныне с точки зрения Москвы порядочность, добродетель, чувство локтя, верность присяге? Впрочем здесь, в Таджикистане, знают лучше, чем в Москве, что такое верность присяге. Это многие испытали на своей шкуре: и по полгода жалованья не получали, и по паре месяцев – боеприпасы с продуктами. Боеприпасы – ладно, их можно, в конце концов, отбить у противника, а вот насчет продуктов, то их и у противника нет, а в Москве почему-то считают, что пограничники запросто могут прокормиться святым духом, яйцами каких-нибудь утконосов, либо дикобразов – старших братьев ежей, у которых яиц, между прочим, не больше, чем у мужика в штанах, молитвой родному начальству да супом из фанеры. Так, собственно, и было, пока не была образована Федеральная пограничная служба.

Панков старался в минуты перед боем не думать ни о чем и ничего не вспоминать, тем более что вспоминать ему особенно нечего было – жизнь у него выдалась такая…

До капитана донесся тихий, похожий на птичий писк свисток, и прямо перед собой, странно увеличенного расстоянием, будто хорошей оптикой, он увидел душмана с прочными кривоватыми ногами, выглядывающими из-под стеганого халата, с изрезанным морщинами темным, лоснящимся от пота лицом и жидкой черной бородой, которую теребил боковой, приносящийся со стороны Пянджа ветер.

В руках душман держал пулемет с большой патронной коробкой, привинченной сбоку, и двумя легкими алюминиевыми стойками, похожими на разъезжающиеся ноги. Панков недобро усмехнулся – слишком проворным оказался душок, быстро переправился… И не один, небось, переправился, а вместе с компанией.

Душман сделал несколько шагов, остановился, осторожно глянул влево, перевел взгляд вправо, вновь сделал несколько шагов, опять остановился. Было такое впечатление, что сзади его кто-то подталкивал стволом автомата. Душман этот был не самым смелым человеком среди своей мусульманской братии и умирать за Аллаха, похоже, не собирался – жизнь ему была дороже смерти.

«Надо бы одного душка прихватить в плен, – подумал Панков, – интересно, сообразит Бобровский или постарается перебить всех до единого?» Капитан задержал в себе дыхание, взял душмана на прицел. Хотя до того было еще далеко.

Следом за первым душманом из камней показались еще двое – такие же неприметные, с печеными коричневыми лицами, в халатах и сапогах, на которые были натянуты галоши, отлитые из грубой автомобильной резины.

«Ноги промочить боятся, Пяндж одолевали на плоту, – Панков покусал какую-то горькую, пахнущую мышами травину, сплюнул, – опасаются сквозняков и насморка… как и мы, собственно. Ну, давайте, тюбетейки, подгребайте поближе, разговаривать не только с помощью жестов будем…»

Панков слился с камнями, с пожухлой, жестяно потрескивающей прошлогодней травой, с серой, пробивающейся к свету на малой полоске земли порослью эдельвейсов, с угрюмой пепельностью неба, неспешно отступающей на запад, домой… Домой – это означает, что и к его дому, хотя дома у Панкова, собственно, и нет, а детдом никто никогда родным домом не считал и вряд ли будет считать. И все-таки отсюда даже детдом видится родимым кровом, жилищем, хранящим запахи предков, их шаги, таинственные уютные звуки, звонкий треск истершихся сухих половиц, тонкий ровный гул в трубе, раздававшийся, когда за окном стояла ветреная погода… Все это накапливается, собирается в каждом доме, все это – принадлежность места, где живут люди.

Но не было никогда у капитана Панкова своего жилья, лишь на этой заставе он получил две маленькие комнатенки – служебную квартиру, как говорится, вот так выспренно это звучит, – которые и поспешил обставить по собственному разумению и вкусу. Хотя зачем ему в этой квартире холодильник – непонятно. Продуктов-то все равно нет. И электричества нет. Он гулко сглотнул собравшуюся во рту горечь. Не надо было жевать эту чертову памирскую полынь.

Хотелось есть. Кабана с боцманенком успели уже «оприходовать» – десантники помогли, – остались только косточки и копыта. Еще, может быть, – хрящики хвоста.

Из-за камней тем временем вытянулась вся душманская группа, все двадцать пять человек, – через несколько минут они миновали первую, фронтовую, передней линии, засаду, выставленную Бобровским, двинулись к заставе. Попадись им, конечно, пограничный наряд по пути – спастись у наряда не было бы ни одного шанса. Почему-то лица у всех разведчиков были одинаковые, будто они из-под одной юбки вылезли, а потом кормились одной титькой и одним дядькой были пороты, – лишь одежда позволяла малость различать этих людей, хотя и одежда эта была без вкуса, без выдумки: один халат, как тюремная роба, схож с другим…

Несколько минут понадобилось Панкову, чтобы приглядеться к лицам, он понял, что лики у душманов все-таки разные: у одного овал широкий, как тыква, украшен пришлепнутой к макушке тюбетейкой, у другого – узкий, заостренный на манер редьки, хвостом вниз, у третьего голова вообще похожа на кулябскую дыню, уши на плечах лежат… У одного душмана нос орлиный, с резными ноздрями, у другого – обычная нахлобучка, кусок гутапперчи, кое-как пришлепнутый к «морде лица», у третьего – чеканный римский руль, у четвертого – обычное таджикское фейсоукрашение и так далее.