Секретная предыстория 1937 года. Сталин против «красных олигархов» Цыркун Сергей

Принято считать, что «Шахтинское дело» инициировали Евдокимов и Сталин в пику правительству Бухарина-Рыкова, чтобы показать, будто это правительство не способно противодействовать шайкам вредителей, проникших в советское хозяйство. В действительности сама идея направить недовольство рабочих и служащих условиями труда и снабжения на неких козлов отпущения, объявив последних «вредителями», родилась в недрах СОУ ГПУ и окончательно вызрела к весне 1927 г. 31 марта Политбюро по докладу Ягоды приняло постановление «О мерах борьбы с диверсией, пожарами, взрывами, авариями и прочими вредительными актами», которым создавалась постоянная межведомственная Комиссия при ОГПУ в составе Менжинского, Уншлихта, Манцева, представителей Наркомпути и ВЦСПС. Раздел 2 этого Постановления гласил:

«1) Усилить репрессии за халатность, за непринятие мер охраны и противопожарных средств, привлекая виновных к ответственности как по линии ОГПУ, так и по партийной.

2) Приравнять небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы и пожары и т. п. государственной промышленности, к государственным преступлениям.

3) Предоставить право ОГПУ рассматривать во внесудебном порядке вплоть до применения ВМН и с опубликованием в печати дела по диверсиям, пожарам, взрывам, порче машинных установок, а также дела, указанные в п. 1 и 2».[377]

Таким образом, Евдокимов выступил реализатором идей Ягоды и ожидал от него поддержки в новом деле. Этому помешала цепь случайных обстоятельств, в итоге сделавшая Евдокимова и Ягоду лютыми врагами. 7 июня 1927 г. выстрел эмигранта-монархиста Бориса Коверды в Варшаве поставил точку в подлой жизни убийцы царской семьи Петра Войкова. Погибший коммунист Войков был человек пустой и болтливый, пьяница, безмерно увлеченный женщинами легкого поведения. Польская сторона предупреждала его о возможности покушения, однако он оставил предложенные меры предосторожности без внимания.[378] Незадолго перед этим Войков был вызван в ЦКК по подозрению в растрате нескольких тысяч долларов США из дипломатической кассы. В советских партийных кругах говорили: «если бы не Коверда, быть бы Войкову в советской тюрьме, а не в Кремлевской стене».[379]

Однако сам факт его убийства находившийся на отдыхе в сочинском поместье «Зеленая долина» Сталин решил использовать для взвинчивания новой волны предвоенной истерии, чтобы, с одной стороны, усилить дискредитацию правительства Бухарина-Рыкова и, с другой стороны, обострить его же конфликт с левой оппозицией. Именно той же ночью (в 1 час 50 мин.) Сталин дал в Москву шифротелеграмму: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концлагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами. Убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархических и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами».[380]

Как и ожидал Сталин, в Сером доме в Москве хватило глупости повестись на эту приманку, ведь там давно ждали случая спровоцировать новое Сараево в видах Мировой революции. Уже 8 июня принято постановление Политбюро, которое создало специальную комиссию в составе Бухарина, Рыкова и Молотова. Постановление предусматривало, помимо прочих мер, следующее: «произвести массовые обыски и аресты белогвардейцев» и «после правительственного сообщения опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20-ти видных белогвардейцев…».[381] Вслед за этим опубликовано сообщение ОГПУ о том, что в ответ на убийство Войкова 9 июня расстреляно без суда и следствия 20 человек: Долгоруков, Эльвенгрен, Малевич-Малевский и др.[382] Расстрел двадцати послужил началом так называемой июньской операции ОГПУ, результатом которой явились, в частности, до 20 тыс. обысков и 9 тыс. арестованных.[383] Эта волна репрессий вызвала бурю негодования за рубежом, в частности, со стороны лидеров социалистического и рабочего движения, направивших даже письменный протест главе советского правительства Рыкову.[384] Лидеры левой оппозиции Троцкий и Зиновьев бросили упрек правительству Бухарина-Рыкова в том, что оно, всем жертвуя ради Мировой революции, окончательно рассорилось с общественным мнением Запада, поставив СССР на грань поражения в случае войны. В ярости Бухарин и Рыков ответили тем, что провели через Политбюро роковое решение о выведении Троцкого и Зиновьева из состава ЦК на одном из ближайших Пленумов, на что, собственно, и рассчитывал Сталин. Молотов 20 июня телеграфировал в «Зеленую долину»: «Большинством принято решение о выводе из ЦК двоих».[385] Вбив тем самым мощный клин между Бухариным и лидерами левой оппозиции, Сталин сразу потерял интерес к Июньской операции, холодно бросив Менжинскому в шифротелеграмме 23 июня: «За сообщение спасибо. За указаниями обратитесь в ЦК».[386]

Ничего не знавший об этом Евдокимов тем временем явился в Москву доложить о начале следствия по Шахтинскому делу, которое предусматривало, между прочим, арест работавших в угольном управлении иностранных специалистов — английских подданных и граждан Германии — в качестве «шпионов». Не искушенный в интригах и опоздавший к завершению Июньской операции провинциал нарвался на грубый окрик раздраженного Ягоды, обвинившего его в «головотяпстве» и «методах 1918–1919 годов». Похоже, начальник СОУ ГПУ разнес Евдокимова на каком-то совещании, где столичные чекисты подняли полпреда по Северо-Кавказскому краю на смех: «Чепуха все это! Раздули дело!».[387]

Недоумевающий и опозоренный, злой на Ягоду, вернулся Евдокимов на юг. Однако при посещении «Зеленой долины» он услышал от Сталина слова поддержки: «Когда окончишь дело, пришли его в ЦК». Окрыленный Евдокимов бросился в свой кабинет: «Вернулся я, собрал братву, извиняюсь за выражение, товарищей… говорю — так и так, беритесь. Взялись мы за это дело, крутили, крутили, однако не сумели доказать в то время вредительство, арестованные не «раскололись»…».[388] Это остановило Евдокимова ненадолго. Еще полгода людей мучили бессонницей, угрожали, запугивали и обманывали. Наконец, к концу 1927 г. следствие приняло почти законченный вид. К десятилетию органов ВЧК — ОГПУ в декабре Евдокимов получил третий орден Красного Знамени.

Спохватившийся Ягода изменил свое отношение к происходящему. Видя, что Евдокимову покровительствует Сталин, он заподозрил, что Сталин вообще видит в прытком чекисте нового, взамен Ягоды, начальника СОУ ГПУ (через два года опасения Ягоды подтвердятся). Не выходя из политической орбиты Бухарина-Рыкова, Ягода сделал определенные шаги к тому, чтобы улучшить отношения и со Сталиным. При этом он использовал слабое место тиранов всех времен: опасение за свою жизнь. Зная болезненную подозрительность Генерального секретаря ЦК, Ягода 5 октября — еще до награждения Евдокимова, но когда стало уже очевидно, кто инициирует раскрутку Шахтинского дела, — вместе с Дерибасом явился на прием к Сталину и сообщил ему, что на него готовится покушение со стороны партийной оппозиции. Сталин, не желая повторять участь других безвременно погибших вождей, всерьез озаботился своей охраной.[389] С этого момента он на долгие годы становится добровольным пленником начальника Оперода Паукера, который определял даже, в какой школе учиться детям Сталина, а те должны были письменно отчитываться перед ним о проведенном дне и выпрашивать чернила для занятий.[390] Вальтер Кривицкий отмечал: «Фабрикация таких дел была любимым занятием ОГПУ. Убедив вначале аппарат большевистской диктатуры, а затем и лично Сталина в том, что их власть держится исключительно на неусыпной бдительности ОГПУ, оно так расширило свое всевластие, что в конце концов превратилось в государство в государстве».[391]

Однако заигрывания Ягоды со Сталиным не прошли мимо внимания бухаринского большинства в ЦК. В начале 1928 г., когда вследствие «урало-сибирской» авантюры Сталин оказался на плохом счету в Кремле в качестве фрондера, там заодно решили одернуть и предупредить Ягоду. С этой целью был организован громкий, образцово-показательный процесс Вели Ибраимова.

Этот человек был старый чекист, сотрудник Особотдела во время Гражданской войны, затем член Ревтрибунала. Он принадлежал к той волне чекистов, которые с приходом Дзержинского в Политбюро и ВСНХ были направлены им по так называемой советской линии, не утрачивая вместе с тем тайных связей с родным ведомством. Ибраимов работал под прикрытием сначала должности представителя Крымской республики в Москве, а затем председателя ЦИК Крыма. При этом он остался чекистом и не брезговал контролем за преступным миром Крыма, настоящими королями которого являлись черноморские контрабандисты, описанные еще Лермонтовым в повести «Тамань». Правой рукою Ибраимова в этом деле являлся штабс-капитан Амет Хайсеров, служивший в контрразведке барона Врангеля; Ибраимов сделал его комендантом при Ревтрибунале, а затем секретарем Председателя Крымского ЦИК. Он даже наградил его револьвером с двусмысленной надписью: «Начальнику агентуры чрезвычайной тройки Амету Хайсерову — самоотверженному борцу на бандитском фронте».[392] В воспоминаниях представителя крымско-татарской аристократии Исляма Ширинского об этих людях имеется следующее упоминание: «В то время в ЦК Крыма был бывший «чайчи» (чайханщик), безграмотный человек; его телохранителем был Кайсер, человек высокого роста, широкоплечий, со страшной физиономией — житель Ялтинского района, носил он желтые гетры на шнурках, синие галифе, коричневую гимнастерку, опоясан кавказским ремнем, с маузером с серебряной рукояткой, на голове коричневая кубанка. Вот эти два человека много безвинных людей погубили».[393] Ибраимов был тесно связан со всякого рода уголовщиной. Упомянем для примера, что его подпись красовалась на поддельном удостоверении афериста Хасанова, послужившего одним из прообразов созданного И. Ильфом и Е. Петровым образа Остапа Бендера (от фамилии Ибраимова предположительно происходит и отчество О. Бендера — Ибрагимович). С помощью некоего контрабандиста Факидова Ибраимов задушил бывшего красного партизана Чолака, угрожавшего ему разоблачением. Вместе со своим заместителем Мустафой Абдуллой растратил несколько десятков тысяч рублей казенных денег.

Все эти проделки Ибраимова выглядели детскими забавами рядом с грехами того же Ягоды, который являлся подпольным миллионером. Однако на примере Ибраимова Бухарин и Рыков показали Ягоде, чем он рискует, если впадет к ним в немилость. 28 января внеочередная сессия ЦИК Крымской АССР постановила снять Вели Ибраимова с поста председателя КрымЦИКа и исключить его из состава членов КрымЦИКа, он командирован в Москву, где 8 февраля благополучно арестован, разумеется, с санкции Кремля.

На следующий же день перепуганный Ягода предстал перед Рыковым с подробнейшим докладом по Шахтинскому делу.[394] К Сталину же на доклад он пришел теперь лишь 2 марта вместе с приехавшим в Москву Евдокимовым.[395] 9 марта Политбюро приняло постановление о создании специальной комиссии по этому делу во главе с Рыковым. Это означало, что отныне весь ход и подготовка процесса находятся в руках Председателя Совнаркома. Все же Ягода счел необходимым известить Сталина развернутым спецсообщением о результатах расследования.[396]

Реверансы Ягоды в адрес Сталина оказались не напрасны. Как уже говорилось, в начале 1928 г. Бухарин обрушил на Сталина ряд ударов, обозначивших, что Сталин теряет политический вес. Мало того. Бухарин, видимо, вспомнил, как поступил со Сталиным Ленин в тот момент, когда тот примкнул к так называемой военной оппозиции Ворошилова и других. Ленин заставил Сталина публично выступить против своих соратников с трибуны VIII съезда партии. Теперь Бухарин, считавший себя учеником и наследником Ленина, не отказал себе в удовольствии повторить публичное унижение Сталина. Тому пришлось за своей подписью направить письмо в Сибирский крайком Сырцову с фактическим осуждением урало-сибирского метода, им же самим перед этим предписанного; в письме запрещался принудительный хлебный заем у крестьян: «на деле он обязательно должен выродиться в сплошную конфискацию», приказано использовать не чрезвычайные меры, а только «законные пути».[397] Сырцов почувствовал себя обманутым: он поверил Сталину, а тот выставил его инициатором «перегибов на местах». С этого времени Сырцов перешел в лагерь врагов Сталина.

Апрельский Пленум 1928 г. прошел под диктовку Бухарина. Он еще раз осудил проведение чрезвычайных мер в деле хлебозаготовок. А когда Сталин, пытаясь перехватить инициативу хотя бы во второстепенном вопросе Шахтинского дела, предложил передать подготовку инженерных специалистов из наркомата образования в ВСНХ, его вполне безобидное предложение Пленум отверг двумя третями голосов. После этого Бухарин провел решение, согласно которому разъяснять решения Пленума были направлены: сам Бухарин в Ленинградскую парторганизацию, а Сталин — в Московскую, возглавляемую ярым бухаринцем Углановым. Ожидалось, что Сталину предстоит перед Углановым и его «свистунами», столь недавно устроившими публичную обструкцию лидерам левой оппозиции, еще раз осудить собственные политические ошибки и заблуждения. Но Сталин построил свое выступление неожиданно агрессивно и при этом не вполне понятно, так что присутствующие не знали, как им реагировать. Он, в частности, заявил, что проведение политики, «которая всем нравится», не имеет «ничего общего с ленинизмом», а проводить ее может «не марксист, а дурак».[398]

Чтобы окончательно указать Сталину его место, Бухарин провел в Секретариат ЦК — традиционную вотчину Сталина — своего видного сторонника, Александра Смирнова. Для этого пришлось освободить от должности секретаря ЦК Николая Кубяка. Этот забытый ныне человек принадлежал к ближайшим сподвижникам Зиновьева и организаторам Красного террора в Петрограде (он являлся зампредом Петроградского губисполкома). Закончив лишь церковно-приходскую школу, он был малограмотен и постоянно метался между партийными вождями, выискивая, к кому примкнуть. В 1921 г. его ненадолго занесло в «рабочую оппозицию», и Зиновьев перевел его на Дальний Восток, но потом простил и, нуждаясь в возможно большем числе союзников против Троцкого, в 1923 г. в составе группы своих выдвиженцев сделал членом ЦК. Однако через два года Кубяк вновь его предал, переметнувшись к бухаринскому большинству, и теперь уже не прогадал: Бухарин сделал его членом Оргбюро и секретарем ЦК. Следующей ступенькой должно было стать место в Политбюро. Неожиданно потеряв пост секретаря ЦК, Кубяк воспринял это как предупреждение дистанцироваться от Сталина и стал проявлять большую активность как противник последнего. Однако на сей раз Кубяк поставил не на ту лошадь: Сталин не простит ему этих метаний, выкинет и из Оргбюро, переведя в Ивановский облисполком, а в 1937 г. расстреляет как врага народа. Таков был закономерный конец многих партийных интриганов-перебежчиков той эпохи.

Вот из таких, как Кубяк, и состояло бухаринское большинство в начале 1928 г. Формально Бухарин усилил свои позиции: у него остался Кубяк в Оргбюро, в Секретариате появился Смирнов. Фактически же люди были ненадежны. У Сталина были Молотов и Каганович, которым нечего делать в бухаринском лагере, где обоих терпеть не могли. Бухарин же имел целую толпу таких, как Кубяк, которым, в сущности, было все равно, на чьей стороне выступить. Это в значительной степени объясняет грядущее поражение Бухарина: сильный числом сторонников, он был очень слаб их качественным составом. К тому же, увлеченный планами Мировой революции, обсуждаемыми в Сером доме, он слишком мало внимания уделял делам партийного аппарата на Старой площади.

А Сталин спокойно и твердо делал свое дело. С 23 по 28 апреля в Симферополе состоялся открытый процесс Ибраимова и 14 его сообщников. Придав ему политическую окраску, Ибраимову помимо бандитизма вменили еще и антисоветскую террористическую деятельность, невзирая на его партийное положение. В ночь на 9 мая смертный приговор приведен в исполнение. Так карали неугодных Бухарин и Рыков. Сталин же взаимодействовал с Ягодой втихомолку, ничего не афишируя. Но при этом метил он гораздо выше, поодиночке обрабатывая членов ЦК.

«Гениальный дозировщик», как позднее назвал Сталина прозревший Бухарин, работал с партийными руководителями индивидуально, к каждому находя свой подход. Простоватому Рудзутаку с его образованием в 2 класса начальной школы он устроил знакомство с миром парижской богемы, дав предписание советскому полпредству в Париже устроить прибывшему incognito члену Политбюро вояж по наиболее изысканным борделям. Утонченному Мануильскому, выпускнику Сорбонны, Сталин, напротив, прямо и брутально объявил, что если тот не перестанет сочинять и рассказывать анекдоты про него, то член ЦК Мануильский будет избит до полусмерти.[399] Хорошо зная патологическую трусость большинства коммунистического руководства, Сталин и Молотов без особого труда сумели запугать пламенных большевиков, изрядно поколебав в свою пользу бухаринское большинство в ЦК.

Не остался в стороне от происходящего и Ягода, увидев для себя шанс набрать дополнительные очки в противостоянии с Трилиссером. В марте в Секретном отделе СОУ ОГПУ создали 8-е отделение для борьбы с внутрипартийной оппозицией и наблюдения за исключенными из партии. Куратором его, видимо, стал близкий к Ягоде Я. Агранов, который тем же приказом назначен на вновь созданную должность замначальника Секретного отдела.[400] Возможно, Ягода уже начал терять доверие к начальнику Секретного отдела Дерибасу, а может быть, Агранов, в прошлом работавший в техническом аппарате Малого Совнаркома, тоньше разбирался в хитросплетениях Кремля. В перспективе Сталин и Молотов, оказавшиеся в меньшинстве, вполне могли стать объектом разработки 8-го отделения. Однако практически они квартировали в Кремле и находились под охраною Кремлевской комендатуры, подчиненной ведомству Авеля Енукидзе.

Енукидзе обладал способностями ловкого царедворца, он очень долго и ловко лавировал между всесильными обитателями Кремля, постоянно держа нос по ветру. Крестный отец жены Сталина, Енукидзе в начале 20-х годов как ни в чем не бывало резко одернул грузинского земляка по приказу Троцкого, которого однажды среди ночи разбудил в его кремлевских апартаментах шум сталинского автомобиля. В период борьбы Троцкого с Зиновьевым Енукидзе выделял троцкистам Раковскому и Смирнову аэроплан, чтобы они могли летать в Сухуми, где отдыхал Троцкий, и координировать с ним шаги в кремлевской борьбе; но притом подобострастно пресмыкался и перед вождями противоположного лагеря Каменевым и Зиновьевым, безмерно восхваляя их парадный портрет у гроба Ленина работы художника Бродского.[401] Осенью 1927 г., когда Бухарин ввел его в состав Президиума ЦКК, Енукидзе председательствовал на том заседании, где Троцкого и Зиновьева исключали из партии. Теперь ему предстояло определиться: сохранять ли верность Бухарину или же переметнуться на сторону своего старого друга, сверстника и земляка Сталина.

Сталин, знавший Енукидзе к тому моменту уже не один десяток лет, сумел его приручить, играя на его слабостях. Через подчиненный Сталину и Молотову партаппарат много лет покрывался аморальный образ жизни Енукидзе, создавшего себе в Кремле целый гарем. Подробности известны из дневника свояченицы Сталина Марии Сванидзе: «Авель, несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив — он смрадил все вокруг себя, — ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и, очевидно, не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек 9–11 лет, развращая их воображение, растлевая их… Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам, более неустойчивым морально. В учреждение набирался штат только по половым признакам, нравившимся Авелю».[402] Сталин мирился с этими недостатками соратника, взамен укрывшись с его помощью за кремлевскими стенами от всевидящего ока ОГПУ.

Минуя Енукидзе, проникнуть своими щупальцами в Кремль Ягода и Агранов не могли. Зато Бухарин и Рыков имели возможность отдавать приказы комендатуре Кремля по второй линии подчинения — через военное ведомство; кроме того, они могли переподчинить комендатуру своим людям в ОГПУ — Ягоде или Трилиссеру. Поэтому Сталин и Молотов должны были срочно перетянуть на свою сторону Ворошилова, а также решить вопрос с ОГПУ.

Ворошилов не устоял перед ультимативным требованием порвать с Бухариным: слишком свежи были его воспоминания о судьбе своего предшественника Фрунзе и о зловещих словах, сказанных Сталиным на его могиле. К тому же, вероятно, он был раздражен тем, что сразу после смерти Фрунзе Бухарин, похоже, хотел видеть наркомвоенмором Орджоникидзе. Сохранился отзыв Ворошилова, отчасти объясняющий его отход от Бухарина: «Бухарин — искренний и честный человек, но… он мягкосердечный человек. Я не знаю, хорошо это или плохо, но в нашей нынешней ситуации эта мягкосердечность не нужна. Она — плохой помощник и советчик в вопросах политики».[403] Как мы вскоре увидим, мягкосердечие Бухарина проявлялось вовсе не в доброте, как можно подумать, а в нерешительности и даже капитулянтстве, охвативших его к середине 1928 г. Он оказался слишком слабым вождем для Ворошилова. Сталина же Ворошилов знал еще с апреля 1906 г., когда они двое, делегаты IV Объединительного съезда РСДРП, жили в одном номере стокгольмской гостиницы.[404]

Не возникло особых проблем и с Председателем ВЦИК Калининым — непосредственным начальником Енукидзе: они оба блудили с актрисами оперетты и балеринами, причем Енукидзе полностью обеспечивал Калинину материальную сторону дела, так что «всесоюзному старосте» оставалось только наслаждаться танцем догола обнаженных балерин на его необъятном служебном столе в кабинете на Моховой.[405] Четыре года в юности прослужив генеральским комнатным лакеем, Калинин на всю жизнь усвоил холопские привычки и просто не мог обходиться без хозяина. Выдвиженец Троцкого, он удачно продолжил карьеру одновременно с Молотовым под руководством Зиновьева в Петрограде. Получив после смерти Свердлова его должность, Калинин долгое время служил при Ленине чем-то вроде шута. По словам Троцкого, «при обсуждении вопросов в Политбюро Ленин не раз поворачивался с дружелюбной иронией в сторону Калинина: «Ну, а что скажет по этому поводу глава государства?» Калинин не скоро научился узнавать себя под этим высоким псевдонимом». В 1924 г. Калинин публично высмеян фельетонистом Демьяном Бедным (который за это первым из писателей тогда получил боевой орден Красного Знамени) в довольно скабрезном сочинении «О том, как наш староста Калиныч отбил Татьяну Бах у Авербаха», опубликованном в «Известиях» (речь там шла о сожительнице Калинина актрисе Татьяне Бах). После этого «староста Калиныч» старался проскальзывать через лавры и тернии большой политики как можно более незаметным и послушно голосовал сначала за Бухарина, а затем, опасаясь, как бы Сталин и Молотов не присмотрелись повнимательнее к его интимной жизни, тут же признал нового хозяина в Сталине.[406]

Троцкий рассказывал об этом: «В одном из советских юмористических журналов появилась, кажется в 1925 году, карикатура, изображавшая — трудно поверить! — главу государства в очень интимной обстановке. Сходство не оставляло места никаким сомнениям. К тому же в тексте, очень разнузданном по стилю, Калинин назван был инициалами М. И. Я не верил своим глазам. «Что это такое?» — спрашивал я некоторых близких ко мне людей, в том числе Серебрякова (расстрелян в феврале 1937 года). «Это Сталин дает последнее предупреждение Калинину». — «Но по какому поводу?» — «Конечно, не потому, что оберегает его нравственность. Должно быть, Калинин в чем-то упирается». Действительно, Калинин, слишком хорошо знавший недавнее прошлое, долго не хотел признать Сталина вождем. Иначе сказать, боялся связывать с ним свою судьбу. «Этот конь, — говорил он в тесном кругу, — завезет когда-нибудь нашу телегу в канаву». Лишь постепенно, кряхтя и упираясь, он повернулся против меня, затем — против Зиновьева и, наконец, еще с большим сопротивлением — против Рыкова, Бухарина и Томского, с которыми он был теснее всего связан своими умеренными тенденциями. Енукидзе проделывал ту же эволюцию, вслед за Калининым, только более в тени…».[407]

Бухарин, проглядевший интриги Сталина и Молотова, летом 1928 г. удивлялся: «Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями». Калинин же при встрече с Бухариным в Кремле накануне XVI съезда ВКП (б) прямо сказал ему: «Вы, Николай Иванович, правы на все двести, но полезней монолитности партии ничего нет. Время мы упустили, у нашего Генерального секретаря слишком большая власть, остальное понимайте сами».[408]

Так вместо бухаринского большинства в Политбюро образовалось двоевластие: с одной стороны Бухарин, Рыков и Томский, с другой — Сталин, Молотов и переметнувшиеся к ним Ворошилов и Калинин, а между ними нейтралы вроде Рудзутака. В то же время самому Бухарину накануне июльского Пленума Сталин сказал в доверительной беседе: «Мы с тобой Гималаи, остальные — ничтожества». Бухарин воспроизвел эту фразу на заседании Политбюро, думая этим скомпрометировать Сталина, но тот, не моргнув глазом, объявил Бухарина лжецом. Бухарин потом возмущался: «Все поверили мне, но предпочли сделать вид, будто поверили Сталину».[409]

Ягода в этот период работал на обе стороны: исправно снабжал информацией Сталина, но при этом демонстрировал преданность Бухарину и Рыкову. Евдокимов пожинал лавры главного организатора Шахтинского процесса. Сталину удалось столкнуть его с Ягодой, да так, что Ягода стал для Евдокимова врагом номер один.

Июльский Пленум ЦК 1928 г. прошел в тревожной и нервной обстановке. Уже перед его началом стал очевиден раскол в руководстве партии. Образовались две фракции: экстремисты, которых возглавляли Бухарин, Томский, Угланов и примкнувшие к ним, но совершенно не имевшие политического лица Рыков и Куйбышев; прагматики во главе со Сталиным, Молотовым, Микояном. Последние совершенно не верили в близкую перспективу Мировой революции и вполне отдавали себе отчет в тупиковом состоянии советской экономики благодаря самоубийственному курсу «ножниц цен». Крестьяне по-прежнему саботировали сдачу зерна государству по заниженным ценам, государство выталкивало частного торговца на черный рынок, государственная торговля оказалась неспособной удовлетворять потребности населения. В сельских магазинах необходимую покупателям мануфактуру продавали в ограниченном режиме (причем нередко это было низкосортное, так называемое солдатское сукно), а в порядке «принудительного ассортимента» сбывали ненужные крестьянину духи или бусы низкого качества и по высоким ценам.[410]

Экстремисты-бухаринцы вцепились, словно собака в кость, в занимательные поиски «вредителей». Им это казалось разумным выходом из ситуации. И Ягода, и Евдокимов, охваченные азартом соперничества, ринулись в это грязное состязание, плодя десятками «липовые» дела. Вспомнили, что расстрелянный Ибраимов некогда состоял в националистическом движении «Милли-Фирк». Эту организацию теперь обвинили во всей уголовщине Ибраимова, организовав новое «дело» 63 бывших миллифирковцев.[411] Уничтожив крымско-татарскую интеллигенцию, взялись за российскую. Евдокимовцы доложили о том, что «контрреволюционная организация охватила собой ряд крупнейших трестов Украины — Югосталь, Химуголь, ЮРТ» (Южнорусский металлургический трест). По их уверениям, в центре всей паутины стоял «московский центр» во главе с неким Рабиновичем, который якобы руководил антисоветскими диверсиями и вредительством в Сибири, на Кавказе и на машиностроительных заводах Центральной России.[412]

Не отставали и ягодовцы. Они, со своей стороны, развернули еще более бредовые дела о «вредителях на железнодорожном транспорте» (группа фон Мекка — потомственного строителя железных дорог в России), в оборонной промышленности (группа Михайлова) и т. д. Это были зачатки тех «вредительских» процессов 1930 г., которые вошли в историю судебных фальсификаций под собирательным названием «Промпартия». Жертвами этой злой пародии на расследование станут тысячи людей…

Бухарин и Томский подстегивали эту грязную кампанию. Известен случай, когда к главе Коминтерна бросился поэт Мандельштам, которому он покровительствовал, умоляя спасти от расстрела осужденных по процессу «семи стариков». Речь идет об осужденных к смерти 14 апреля 1928 г. шести членах правлений кредитных обществ (Гуревич, Винберг, Ратнер, Капцов, Синелобов, Ким) и одном работнике Наркомфина (Николаевский), обвиненных в «экономической контрреволюции». Бухарин снисходительно пояснил поэту: «Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не приходится»… А для иллюстрации рассказал про группу сочинских комсомольцев, которых только что «пустили в расход» за разложение…».[413] Мы еще увидим, как униженно будет Бухарин молить о пощаде, когда перед ним самим откроется подобная перспектива. Но что ему было до каких-то «семи стариков»?..

В мае с большим шумом прошел Шахтинский процесс, для которого 53 обвиняемых доставили в Москву. Сталин предложил обойтись без расстрелов по этому делу, но Бухарин и другие экстремисты на заседании Политбюро проголосовали за смертные приговоры. Заседания суда, продолжавшиеся 41 день, шли под аккомпанемент шумных демонстраций, которые проходили по улице мимо здания суда и многоголосым хором требовали смерти подсудимым. Бухарин вновь проявил мастерство по части подобных зрелищ. Прямо во время суда в зал приходили «делегации», которые требовали от суда показательных казней.[414] Попутно 24 мая 1928 г. Ягода сообщил в газете «Известия» о расстрелах других «вредителей», проведенных без суда, решением Коллегии ОГПУ.

Умеренные пытались как-то ограничить эту вакханалию. К примеру, Сталин обращался к членам Политбюро с запиской: «Менжинский говорит, что не будет арестовывать кого-либо из спецов в НКПС до приезда Рудзутака. Предлагаю послать Рудзутаку телеграмму о том, чтобы остался в отпуску».[415] Все было напрасно — аресты продолжались. Они не прекращались и летом, только набирая силу. Лишь 2 августа Политбюро, спохватившись, по настоянию Молотова приняло директиву: «Обязать ГПУ прибегать к репрессиям, и особенно к арестам крупных специалистов, с максимальной и большей, чем это имеет место сейчас, осторожностью, допуская аресты лишь действительно злостных контрреволюционеров, вредителей и шпионов».[416] Но это стало возможным только после июльского Пленума ЦК, на котором впервые экстремисты в открытую столкнулись с умеренными. Экстремистам удалось одержать убедительную победу по вопросу о новой программе Коминтерна, предусматривающей «лозунг федерации отпавших и отпадающих от империалистической системы советских республик развитых стран и колоний, противопоставляющей себя в своей борьбе за мировой социализм мировой капиталистической системе». В вопросе об этом безумном лозунге Сталин нарочно поддержал бухаринцев, чтобы максимально отвлечь Бухарина подготовкой к VI Конгрессу Коминтерна, состоявшемуся в Москве в августе. В более же серьезных кадровых вопросах победу одержал Сталин: он не только смог внести раскол, отвоевав у Бухарина большинство в ЦК, но и добился возвращения в Москву Кагановича на пост секретаря ЦК.

Перевод Кагановича стал позитивным событием для Ягоды. Как организатор, Каганович не просто был крайне грубым и жестоким человеком (говорили, что он бьет даже своего секретаря Губермана, несмотря на то, что тот был инвалид). Сын забойщика скота, он был совершенно равнодушен к чужим страданиям. Каганович любил при производстве ремонтных, хозяйственных, строительных и прочих работ использовать в качестве надзирателей чекистов, которые тут же хватали отстающих, изнемогающих от усталости людей и арестовывали их за «саботаж». Чекистам льстило подобное внимание.[417] 26 апреля 1928 г. в докладной записке Сталину Каганович предлагал: «Необходимо усилить роль ГПУ, примерно так, чтобы в крупных трестах были бы крупные работники, уполномоченные ГПУ».[418] Секретариат Кагановича был «усилен» Погребинским — родным братом близкого к Ягоде чекиста Матвея Погребинского.[419] С момента возвращения в Москву Каганович на ближайшие годы стал партнером Ягоды: поссорятся они лишь через несколько лет.

Первый ощутимый удар экстремисты-бухаринцы получили в июне, когда в подмосковном селе Первомайское близ Наро-Фоминска начал работу VI съезд Компартии Китая. При том, что Бухарин фактически руководил работой съезда, при том, что большинство делегатов составляли студенты-китайцы, обучавшиеся в Москве, вследствие чего они были полностью подконтрольны, Бухарин вынужден был признать провал своей политики революции в Китае. В отчаянии он выкрикнул в зал собравшимся делегатам: «Если поднятые партией восстания закончатся провалом раз, другой, третий, то рабочий класс может заявить: «Эй, послушайте! Все вы, конечно, отличные парни, но, будьте добры, катитесь к чертовой матери! Вы не заслуживаете быть нашими вождями…» Такие восстания партии ни к чему, какой бы революционной она себя ни считала».[420]

Сталин в те дни пристально следил не только за каждым шагом, но за каждым словом Бухарина. Через 17 лет, 24 мая 1945 г., по иному поводу он повторит процитированные слова Бухарина: «Какой-нибудь другой народ мог бы сказать: ну вас к черту, вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду». Столько лет эти слова сидели в его памяти!

За день до окончания июльского Пленума, на рассвете 9 июля, в подвале здания на углу улицы Дзержинского (Большой Лубянки) и Варсонофьевского привели в исполнение приговор шахтинцам, некоторые из которых до последней минуты жизни так и не признали себя «вредителями». В тот день глава Коминтерна чувствовал себя не лучше осужденных. Увидев, что у него нет большинства в ЦК и образовался паритет со Сталиным, Бухарин впал в истерику. В тот же день — предпоследний день работы Пленума — по бухаринской просьбе член ЦК Григорий Сокольников, друг детства Бухарина и прежний оппозиционер-зиновьевец, обратился к Льву Каменеву с предложением о встрече. У Каменева и Зиновьева как раз истекал срок ссылки, оба они возвращались в Москву и подали просьбу о восстановлении в партии, обязавшись прекратить всякую фракционную деятельность.

Бухарин знал, что 28 февраля на приеме у Сталина побывала Ольга Каменева — сестра Троцкого.[421] Он опасался, что речь идет о создании антибухаринской коалиции с участием Каменева и Зиновьева. И решил опередить Сталина в создании такой комбинации. Первый зондаж состоялся через два дня: Сокольников при личной встрече передал Каменеву слова Бухарина: «Разве Вы не понимаете, что я сейчас отдал бы Сталина за Каменева и Зиновьева». Прожженный политикан, прекрасно знавший цену Бухарину и вообще — что такое коммунисты, Каменев не поверил ни одному его слову, однако решил дать согласие на встречу, чтобы записать ее содержание и передать Зиновьеву. Он рассчитывал (и Зиновьев позднее в этом его поддержал) использовать данное обращение как предмет для торга с обеими сторонами на предмет возврата в большую политику. Через час, в 10 утра, в квартиру Каменева в доме 9 по Манежной улице явился без предупреждения и сам Бухарин. Глядя через окна каменевской квартиры на кремлевскую стену, он целый час без перерыва со злобой говорил о Сталине: «Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами… Он предлагал ни одного расстрела по Шахтинскому делу (мы голоснули против)… Серго [Орджоникидзе] — не рыцарь. Ходил ко мне, ругательски ругал Ст [алина], а в решающий момент предал».[422]

История разговора Бухарина и Сокольникова с Каменевым — самая, пожалуй, яркая иллюстрация к той роли, которую сыграли чекисты во внутрипартийной борьбе 20-х годов. Бухарин, прекрасно знавший о том, что люди Ягоды (а возможно — и служба Трилиссера) прослушивают квартиры Каменева и Зиновьева, а также контролируют телефонную связь, счел нужным предупредить: «Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече. Не говори со мной по телефону, ибо мои телефоны прослушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ. Хочу, чтобы была информация, но не через секретарей и посредников». Но как сделать, чтобы чекисты нигде не использовали запись этого разговора? Бухарин придумал остроумный, как ему казалось, выход, обронив фразу: «Ягода и Трилиссер — наши». Посмеют ли теперь Ягода и Трилиссер сообщить о таком разговоре Сталину? Не сообщили.

Бухарин считал, что создал против «Чингисхана» (так он назвал Сталина в этой беседе) достаточно мощную коалицию. И ошибся. Каменев и Зиновьев решили торговаться и выжидать. Бухарин же, сделав ставку на предстоящий Конгресс Коминтерна, в очередной раз увлекся внешними делами в ущерб внутренним. Он проглядел, например, как Сталин перетянул на свою сторону еще одного члена Политбюро, Валериана Куйбышева. Бывший троцкист, Куйбышев сидел тише воды, ниже травы, по этой причине его и сделали в свое время Председателем ЦКК. Всегда безоговорочно преданный партийному большинству, заискивающий перед вождями, он по решению XIV партсъезда в декабре 1927 г. стал членом Политбюро — вероятно, в благодарность за ту роль, какую он сыграл в оттирании Дзержинского от рычагов власти в последние месяцы его жизни. В Политбюро Куйбышева было не видно и не слышно, он послушно следовал в фарватере правительства Бухарина-Рыкова. Июльский пленум 1928 г., когда ЦК раскололся между Бухариным и Сталиным, дал Куйбышеву пищу для размышлений. Немного выждав, Сталин 31 августа направил ему письмо: «Как твои дела? Слышал, что Томский собирается обидеть тебя. Злой он человек и не всегда чистоплотный. Мне кажется, что он не прав. Читал твой доклад о рационализации. Доклад подходящий. Чего еще требует от тебя Томский?» Сталин дал понять Куйбышеву, что берет его под свое покровительство. Через год Куйбышев поддержит Сталина.

Тем временем Бухарин полностью положился на двух друзей: Трилиссера и начальника ОМС (отдела международных связей) Коминтерна Пятницкого. Агабеков описывает, каким образом Трилиссер и Пятницкий выполняли задания Бухарина по линии подготовки Мировой революции:

«…мы подъехали к громадному зданию Коминтерна, и Трилиссер велел шоферу остановиться. Наружную охрану вели войска ОГПУ. Внутри распоряжались наши чекисты. Распорядок такой же, как и на Лубянке. Мы поднялись в лифте на четвертый этаж. Прошли ряд коридоров и вошли в комнату, на двери которой была надпись: «Международная связь, тов. Пятницкий». Нас встретила молоденькая блондинка, говорившая с немецким акцентом, и пропустила в кабинет Пятницкого… Он нервно говорил по одному телефону и одновременно кого-то слушал по другой трубке. Это и был организатор международных заговоров и революций Пятницкий. Кивнув нам головой, он продолжал с кем-то говорить по-немецки.

Наконец, улучив момент, он обратился к Трилиссеру:

— Начинайте, Михаил Абрамович, я вас слушаю. Трилиссер представил меня и предложил изложить мой план поездки в Афганистан и Индию… Но Пятницкий уже с первых слов моего доклада повернулся к нам спиной и опять занялся телефонами. Я продолжал рассказывать и вместе с тем думал: к чему это? Ведь он все равно меня не слушает. Но я был сильно удивлен, когда в конце доклада он повернулся ко мне и стал задавать вопросы по существу моего рассказа».[423]

Бухарину VI Конгресс Коминтерна, открывшийся в Сером доме в Москве, казался церемонией открытия шлюзов Мировой революции. Под гром аплодисментов он, казалось, забыл, где находится, вдохновенно цитируя собственную речь на XIV съезде партии: «Мы, в конце концов, поднимем такую громадную океанскую революционную волну, которая начисто сметет и смоет капиталистическое варварство».[424] 1 сентября Коминтерн принял предложенную им Программу.

Тем временем Ягода — вероятно, после некоторых колебаний, — сообщил своему покровителю Рыкову о разговоре между Бухариным и Каменевым. Тот примчался на кремлевскую квартиру к Бухарину и принялся его отчитывать за излишнюю откровенность со вчерашними врагами. «Бухарин подтвердил свой разговор с Каменевым и во многом признал его содержание. Рыков был до такой степени разгневан, что спокойно говорить не мог. Он кричал, заикаясь больше, чем обычно.

— Б-баба ты, а не политик! П-перед кем ты разоткровенничался? Нашел перед кем душу изливать! Мало они тебя терзали?! М-мальчик-бухарчик!».[425]

Правда, Рыков постеснялся сообщить Бухарину, что его разговор подслушан Ягодой и доложен ему. Он заявил, что содержание разговора известно ему от Сталина. Бухарин сделал вид, будто поверил: «Значит, Каменев донес, подлец и предатель! — воскликнул потрясенный Бухарин. — Другим путем это не могло бы стать известно, встреча была случайной, под открытым небом, в Кремле, когда мы возвращались с пленума вместе с Сокольниковым, подслушивание разговора исключено».[426] Бухарин решил проверить и Рыкова, умышленно сказав, что разговор происходил в Кремле, хотя опальному Каменеву там делать было явно нечего. На самом деле «баба, а не политик» не поверил Рыкову и после этого продолжал конфиденциальные встречи с Каменевым.[427] Но Рыков тоже сделал вид, будто не заметил сказанного: он уже начинал собственную, независимую от Бухарина политическую игру.

Пережив Свердлова и Ленина, пересидев политическое могущество Троцкого и Зиновьева, Рыков автоматически возвысился. Глава правительства и Совета труда и обороны, он формально мог претендовать на роль первого лица в стране. Открытое столкновение между Бухариным и Сталиным на июльском Пленуме при наличии примерного баланса сил между ними, да еще при том, что Бухарин в ОГПУ в последние месяцы явно положился на Трилиссера, толкнув тем самым Ягоду в объятия своего земляка Рыкова, — все эти козыри создавали перед Рыковым заманчивые перспективы. Стало совершенно ясно, что в ближайшие месяцы Бухарин и Сталин будут максимально ослаблять и дискредитировать друг друга. При этом Бухарин искал поддержки Рыкова, Сталин надеялся хотя бы обеспечить его нейтралитет. При встрече наедине Сталин сказал Рыкову: «Давай будем, как два Аякса. Будем руководить вдвоем…».[428] В итоге Рыков оказался своего рода стрелою барометра. Именно он указывал, в чью сторону склоняется отныне чаша весов.

Рыков нисколько не верил в дело строительства коммунизма и в своем кругу за рюмкой водки произносил «такие контрреволюционные речи, что перед ними бледнеют самые яростные страницы эмигрантской печати».[429] Он уже в августе 1928 г., пока Бухарин погружался в дела Коминтерна, а Сталин за его спиною обрабатывал Куйбышева, провел ряд кадровых решений. В частности, своим заместителем по Совнаркому он 11 августа сделал неприметного наркома труда, члена ЦК Василия Шмидта, которого Бухарин и Сталин, формируя свои фракции, проглядели. В его команду со временем вошел и глава Сибирского крайкома Сергей Сырцов, оплеванный и Бухариным, и Сталиным. Кадровыми вопросами Рыков, впрочем, не слишком интересовался; в итоге всем заправляли его новый заместитель Василий Шмидт, а также не слишком известные в нашей истории Борис Нестеров и Екатерина Артеменко, муж и жена, руководившие рыковским секретариатом. Осведомленные люди в Москве знали: хочешь решить свой вопрос у нового вождя СССР Рыкова — договорись с Нестеровым и Артеменко. С этой целью Артеменко держала у себя своего рода салон, затмив известный прежде на всю Москву салон Ольги Каменевой-Троцкой. Ягода, само собою, прекрасно знал об этом и привык проводить там свои вакхические ночи, словно верный слуга при своем господине. Там бывали и люди искусства: купеческий сын Рыков (хотя в официальных анкетах указывал себя сыном крестьянина) любил разыгрывать из себя мецената. Здесь уместно привести яркую зарисовку с натуры, сделанную выдающимся актером и режиссером Михайлом Чеховым, племянником известного писателя; он пользовался благосклонностью Екатерины Артеменко (которую в своих мемуарах иронически называет «товарищ А.», пародируя стилистику большевиков) и вследствие этого пользовался известной свободою, проводя, например, отпуск в Италии, о чем даже крупные партийные вельможи той эпохи не могли и мечтать. Попав по доносу некоего актера под подозрение к Ягоде, Чехов, которого успели уже публично окрестить «итальянским фашистом» и готовили к аресту, стал искать защиты у «товарища А.» и получил от нее приглашение на один из подобных приемов:

«Автомобиль явился поздно вечером, почти ночью. Войдя в квартиру А., я, еще из передней, услышал многоголосый шум, пение и звон посуды. В столовой был накрыт стол с множеством изысканных закусок, вин и водок. Круглая лампа освещала с потолка среднюю часть стола, и я увидел Рыкова, Ягоду, известного в Москве члена ГПУ Дерибаса, несколько старых членов партии и среди них актера, члена правления нашего театра, ведшего кампанию против меня. Когда я вошел, никто не обратил на меня внимания. Даже сама хозяйка как будто не заметила моего появления. Она глазами указала мне место за столом. Моим визави оказался Дерибас. Актер сидел рядом с ним. Дерибас быстро ел, громким и крикливым голосом рассказывая актеру, как однажды, в царское время, он, спасаясь от преследования полиции, пролез сквозь узкое окошко отхожего места… Пальцы Дерибаса, худые, тонкие и узловатые, с обгрызенными ногтями, нервно хватались то за нож, то за вилку, со звоном бросали их на тарелку, на скатерть, снова хватались за них, за хлеб, за рюмку с водкой — и все это быстро, наспех, короткими, острыми движениями. Вдруг, наклонившись к актеру и указывая на меня глазами, он громко спросил:

— А это кто такой?

Актер назвал мою фамилию.

— Ага-а! — протянул Дерибас, прищурившись на меня, и через несколько мгновений снова загремел ножом и вилкой.

Говорили все одновременно, кричали, шумели, и, кроме актера, никто никого не слушал. Молчалив был только Ягода. Рюмку за рюмкой он пил ликер, зажигая его перед тем, как проглотить. Проглотив же напиток с огнем, он хвастливо посматривал по сторонам своими широко раскрытыми, почти красивыми, но безумными глазами. В течение всей этой ночи, да и никогда раньше, я не видел его смеющимся или даже улыбающимся. Один, впрочем, раз, присутствуя на представлении «Потопа», он внезапно и дико расхохотался, следя за неудачами богатого биржевика Бира. Обычно же бледное, неподвижное лицо его выражало не то сосредоточенность, не то, наоборот, отсутствие мысли. Вдруг Ягода вытянул руку и, устремив указательный палец на голые красивые плечи хозяйки, крикнул:

— Катя!

Хозяйка вздрогнула и закуталась в шаль. Ягода не сразу опустил свою руку даже после того, как шаль закрыла голые плечи хозяйки. Мне показалось — она испугалась Ягоды. Что это было? В хозяйку Ягода влюблен не был. Мораль?..

Рыков был настроен поэтически. Мягко развалясь на стуле, он медленно и вяло ел, непрестанно посмеиваясь неопределенным, слабым смехом. Перегнувшись к нему всем туловищем, жилистый человек, отвернув рукав своей рубашки (он был без пиджака), показывал ему следы уже заживших, сильно исковеркавших его руку ран… Рыков слушал и не слушал… он, все так же мягко и все с тем же смешком, рассказал, как не так давно он приказал по телефону расстрелять пятерых крестьян, пойманных с хлебом. Что-то смешное чудилось Рыкову в этом факте теперь, когда он слегка выпил и был в благодушном настроении. Взгляд его во время рассказа упал и на меня. И прежде чем я успел отдать себе отчет, я кивнул ему одобрительно головой и улыбнулся. Отвращение к самому себе заставило меня встать и выйти из столовой. Хотелось хоть несколько минут побыть одному».

Пройдет всего несколько лет, и главе Советского правительства станет не до смеха. Перед арестом, снятый со всех постов, он несколько месяцев не выходил из своей квартиры, мало ел, почти не спал, часами молча лежал на диване или ходил из угла в угол, а иногда сидел у окна, по воспоминаниям дочери, «в какой-то неестественной позе: голова откинута назад, руки переплетены и зажаты переплетенными ногами, по щеке ползет слеза».[430] Тревога оказалась не напрасной. Подручный Сталина Ежов после рандеву с хозяином в конце июля 1937 г. сделает пометку в своем блокноте № 3: «Рыкова бить».[431]

Но это будет еще не скоро. А пока Рыков сам решает, кого бить, кого расстрелять, оттого у него хорошее настроение. Гораздо хуже оно было в ту ночь у Михаила Чехова. Оказавшись в преддверии советской тюрьмы, он предавался мрачным воспоминаниям о днях Красного террора:

«В последние дни мое воображение снова расстроилось, и мне временами казалось, что я теряю сознание самого себя, теряю власть над своими мыслями и чувствами. И сейчас передо мной проносились картины первых дней и недель Октябрьской революции. Теперь это только далекое прошлое, и Россия уже не та, и нет больше хаоса первых дней, но тогда это было сегодня и жило в сознании каждого русского. Не будучи в состоянии остановить этих картин, я с мучением следил за ними, так же безвольно, как следят за фильмом. Вот Дзержинский, в полушубке, с обезумевшим лицом, обвешанный оружием, выскакивает к толпе загнанных в помещение особняка случайно схваченных старух, стариков, юношей, девушек и дико кричит. Угрозы, ругательства, проклятия. Он наводит револьвер то на одну, то на другую обезумевшую фигуру в толпе. Вот Троцкий пролетел на автомобиле по Арбату, устремившись всем туловищем вперед, вытянув подбородок и сжав кулаки. Вот грузовик, накрытый брезентом, быстро движется по ночным улицам Москвы. Нельзя угадать, что укрывает брезент, но причудливые формы его привлекают внимание, и усталое, напуганное воображение рисует жуткие картины. Вот другой грузовик, доверху наполненный иконами, подсвечниками, распятиями, ризами и другой церковной утварью. Шофер давит собаку по дороге и с хохотом оглядывается на визжащее, окровавленное, корчащееся в снежном сугробе животное.

На минуту в комнату заглянула хозяйка и прошептала:

— Сыграйте с Рыковым в шахматы — это нужно.

Я вышел в соседнюю комнату. Там шумно и бестолково танцевали. Кто-то тронул меня сзади за плечо.

Я обернулся. Это был Ягода. Он, уже совсем безумными глазами, следил за танцующей хозяйкой. Нагнувшись ко мне и указывая на нее пальцем (как тогда, за столом), он тихо спросил:

— Кто эта?

Я не сразу ответил.

— Кто эта вот, что танцует? — уже с раздражением повторил он.

— Это наша хозяйка, — ответил я, — мы у нее в гостях.

— Ага, — сказал неопределенно Ягода и скрылся в темном коридоре. Там он прохаживался, время от времени появляясь на пороге…

Не помню, как появились шахматы, как Рыков и я оказались друг против друга за шахматной доской и как началась игра. Помню, что присутствие Ягоды я чувствовал все время, даже не глядя на него. На пол, к ногам Рыкова, опустилась наша хозяйка. Прижавшись головой к его коленям, она повторяла все одну и ту же фразу:

— Я твоя раба, я твоя верная собака…

Она целовала его руки и блаженно смеялась…»

Чехов чувствовал, что от этой шахматной партии каким-то образом зависит его дальнейшая судьба и, возможно, жизнь. Для Рыкова это было лишь развлечение. Для Ягоды — некое подобие охоты за дичью:

«Ягода, следя за игрой, несколько раз подходил к нам. Рыков играл хорошо. Он блестяще пожертвовал коня и выиграл партию. Когда игра кончилась и Рыков, поблагодарив меня, встал, Ягода сел на его место.

— А ну-ка! — сказал он, расставляя фигуры. Игра началась. Кто-то сел на ручку моего кресла и обнял меня за шею. Это был Рыков… Хотя Ягода и был всемогущ, все же Рыков, как председатель Совнаркома, был его начальством. У меня появилась надежда. Моим единственным спасением было получение заграничного паспорта. В течение шести лет каждый год на два-три месяца меня выпускали за границу. Свой отдых я проводил в Италии (отсюда и «итальянский фашист»). Выдача паспорта зависела исключительно от Ягоды, и в этом году он, намереваясь арестовать меня, естественно, отказал мне в нем. Но теперь у меня появилась надежда. Ягода играл плохо и грубо. Скоро ему пришлось сдаться. Схватив своего короля, он с силой бросил его на середину доски, выругался и отошел от меня. Я собрал попадавшие на землю фигуры. Надежды мои снова поколебались.

Уже светало, часть огней погасили, а гости все еще пели и плясали. Ночь была их временем. Привычка бодрствовать до рассвета делала их теперь свежими и не такими пьяными, как с вечера, хотя пили они и теперь. Я как-то видел и раньше Ягоду на отдыхе, в частном доме. Там я видел его днем. Он, сонный, бесцельно бродил по комнатам, часто мыл руки и, казалось, мог заснуть каждую минуту. Когда же совсем рассвело, гости вдруг все разом устали, осели, перестали двигаться и говорить и разошлись, не прощаясь друг с другом.

Мои догадки и надежды оправдались — я получил заграничный паспорт и, не теряя ни одного дня, выехал за границу».[432]

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Рыков оказался особенно ловким политиком. Мастером политической интриги он не являлся, да и главным увлечением его жизни явилась отнюдь не Мировая революция, как у Бухарина, и даже не борьба за власть, как у Сталина, а нечто гораздо более прозаическое: водка. Алексей Иванович оказался таким страстным поклонником этой высокоградусной дамы, что в народе любимый напиток главы Советского правительства нежно окрестили «рыковкой». Известна реакция Алексея Ивановича: «Это его обижает. Выпивши в тесном кругу советских вельмож, он говорит, заикаясь, как всегда: «Не п-понимаю, почему они называют ее р-рыковкой?» Ни особенных талантов, ни особенных недостатков у него нет».[433]

Итак, к осени 1928 г. расклад сил в ОГПУ определился: Ягода сделал ставку на Рыкова, Трилиссер на Бухарина, Евдокимов на Сталина. Оставалось ждать исхода политической борьбы.

Бухарин, еще сохранявший в своих руках контроль над главным партийным изданием — «Правдой», — поместил в ней статью «Заметки экономиста». В ней он предостерегающе отзывался о попытках Сталина раскачать лодку: «Мы говорим о том, что в известной мере ошибки планового руководства неизбежны, что затруднения у нас велики, что международная обстановка напряжена. Можно ли при этих условиях хозяйствовать без резервов? Политика, постоянным спутником которой было бы отсутствие резервов, попахивала бы авантюризмом».[434]

И здесь Сталин оказался значительно ловчее своих оппонентов. Возможно, его политика и впрямь «попахивала авантюризмом». Зато он не стал ввязываться в дискуссию, перейдя сразу от слов к делу. Однако в отличие от истории с «урало-сибирским методом» он решил более не подставляться и действовать более скрытно. В ноябре 1928 г. по инициативе группы так называемых активистов из партийной молодежи проведен совместный Пленум Московского комитета партии и московского партактива. Среди инициаторов созыва выделялся директор Московского электрозавода Николай Булганин, в прошлом чекист, командированный вслед за Дзержинским на работу в ВСНХ, но продолжавший числиться, по свидетельству Авторханова, «в активе чекистов». Главу московской парторганизации Угланова решили угостить его же фирменным блюдом: толпою «свистунов», которыми он так замечательно дирижировал два года назад, когда громили левую оппозицию. При их поддержке Булганин обвинил руководство Московского комитета в отступлениях от «генеральной линии партии», в «правом уклоне». На Пленум пригласили секретарей ЦК Сталина, Молотова и Кагановича. Теперь самого Угланова, вопреки его протестам, обрывали, перекрикивали, освистывали. В знак протеста он покинул Пленум. По требованию секретарей ЦК, которые сами права голоса не имели, но вели совещание после ухода Угланова, голоса членов Московского партбюро и многочисленного «актива» подсчитывались совместно, что дало большинство для принятия резолюции с порицанием Угланова за «нарушение партийной дисциплины» и с просьбой перед «ЦК об отзыве в свое распоряжение членов нынешнего руководства МК». В итоге он был смещен с поста 1-го секретаря Московского комитета (на его место рекомендован Молотов), что послужило началом разгрома московской парторганизации — главной вотчины бухаринцев. Кроме Угланова своих постов лишились 2-й секретарь Московского комитета В. А. Котов, секретари райкомов — Краснопресненского (М. Н. Рютин), Рогожско-Симоновского (М. А. Пеньков), Хамовнического (В. А. Яковлев), Замоскворецкого (Ф. В. Куликов) и т. д. Угланова перевели на освободившийся после Шмидта пост наркомтруда.

Одновременно 28 ноября 1928 г. новым командиром дивизии ОГПУ им. Дзержинского становится Михаил Фриновский — человек Евдокимова, бывший анархист с золотыми зубами. Ягода сумел вовлечь его в свой ближний круг: Фриновский оказался неравнодушен к разгульному образу жизни, а Ягода имел немалые возможности для организации роскошной жизни посреди сидящей на хлебных карточках Москвы. К тому времени уже вполне сложился колоссальный разрыв в имущественном положении между рядовыми оперативниками ОГПУ и приближенными к Ягоде начальниками отделов. Агабеков пишет: «Как начальник отделения я получал 210 рублей жалованья, из них — 50 рублей я платил за квартиру. Как и все остальные сотрудники, я должен был записаться в кооператив ОГПУ, в АВИАХИМ, МОПР, Добролет, общество «Друг детей», Автодор, шефство над деревней и другие, не говоря о профсоюзе и партии, где я состоял раньше. Во все эти организации нужно было платить членские взносы. Кроме того, каждый из нас должен был подписаться на внутренние займы и вносить ежемесячно 25–30 рублей без права продать или заложить облигации, ибо мы, чекисты-коммунисты, должны были подавать пример остальным. Наконец, периодически приходилось «жертвовать» в пользу тех или иных бастующих иностранных рабочих. Так что в итоге за вычетом всех этих податей на руки я получал не больше 70–80 рублей. Отсюда можно судить о положении других мелких работников, получающих от 100 до 150 рублей. Естественно, что приходилось вечно залезать в долги у того же кооператива, не иметь возможности покупать себе не только новой одежды, но даже белья. Так живут мелкие служащие ОГПУ, но совсем другое представляет собой жизнь наших высших чинов, начиная с начальников отделов… В распоряжении каждого из них автомобиль и секретарь, и этот секретарь обо всем заботится. Иногда целыми днями в сопровождении жены своего начальника мечется по магазинам и возвращается к вечеру с нагруженной продуктами, винами, материями машиной.

И все это без всякой оплаты, без денег. Да и какой председатель кооператива или магазина посмеет просить денег или отказать в чем-нибудь начальнику отдела всесильного ОГПУ, куда он может быть приведен каждую минуту как арестованный?

А ведь не только верхушка ОГПУ, но и верхушка всех советских министерств живут вот так, без денег, на всем готовом. Не отсюда ли то, что среди верхушки держится идея, что «мы уже вступили в царство социализма, где труд оплачивается по потребностям и где отпадает надобность денежного знака».

Ибо на самом деле среди этой верхушки «социализм» в полном расцвете. Жри, сколько хочешь, и делай, что тебе вздумается, только ратуй за ЦК партии — вот программа такого «социализма».

Но ведь число этой верхушки всего несколько тысяч, а как же в остальной России? Остальные 160 миллионов живут впроголодь или голодают».[435]

Новый, 1929 год Бухарин отмечал на подмосковной даче Томского в Болшеве. Празднование Нового года с традиционной новогодней елкой в 20-е годы трудящимся строго воспрещалось как буржуазный предрассудок (не далее как 11 декабря 1928 г. Наркомзем подоспел со свежим циркуляром на эту тему, воспрещающим использование елок для этой цели), к тому же и 31 декабря, и 1 января для трудящихся являлись рабочим днем, пьянствовать и отсыпаться разрешалось только освобожденным партийцам, которым вообще разрешалось все. Кроме того, над трудящимися СССР уже нависал призрак массового голода, который вскоре станет жестокой реальностью, а «освобожденные» могли есть и пить от пуза, и данное обстоятельство придавало радостную дрожь их злобным партийным душам. Наконец, в полупьяном бреду им казалось, что в наступающем году весь мир с треском и грохотом рухнет к их ногам пылающими обломками пожара Мировой революции. Неслучайно эту вакханалию почтил своим присутствием советский полубог, владыка Серого дома Коминтерна, Николай Бухарин, о чем свидетельствует очевидец события Авторханов, он же оставил и описание хозяина болшевского дворца:

«Грузно ввалившийся в комнату человек, одетый в косоворотку с самыми причудливыми узорами. Подпоясанный ярко-красным кушаком, в длинных легких сапогах, с черным, загорелым, слегка монгольского типа лицом кочегара, он, собственно, и напоминал не то кочегара, не то промотавшегося татарского купца.

Человек властным движением руки указал на дверь в зал:

— Прошу к столу!

Сейчас же из всех боковых дверей люди двинулись туда. Места за большим длинным столом занимали без всякой церемонии — кто, где и с кем хотел.

Потушили электрический свет и зажгли свечи. Огромные стенные часы в дубовой оправе показывали без пяти двенадцать. Человек-кочегар занял хозяйское место, посмотрел на свои карманные часы и повелительно произнес:

— Товарищи!

Все встали… Бокалы зазвенели.

Это был Томский».

В дальнейшем всеобщим вниманием завладел Бухарин, и никто, похоже, не обратил особого внимания на весьма существенное обстоятельство: среди прочих вельмож, пришедших засвидетельствовать почтение главе Коминтерна, отсутствовал глава советского правительства Алексей Рыков.

Под утро Бухарину и Томскому доставили сведения из враждебного лагеря. Сталин, убедившись в том, что Ягода ориентируется на Рыкова, силами сектора учета и информации Секретариата ЦК (возглавляла этот сектор немка Е. Смиттен) сумел сам, независимо от ОГПУ, собрать компромат на видных партийных руководителей примерно такого рода:

«— Белов, командующий Северо-Кавказским военным округом, был левым эсером, переписывается с сосланными троцкистами, поочередно живет с женами работников своего штаба…

— Андрей Андреев, секретарь крайкома партии, до революции был активистом в меньшевистском профсоюзе, во время войны — «оборонцем». После революции растратил крупные суммы денег ЦК Союза железнодорожников, но от суда увильнул. Хронический пьяница» и т. д. У Бухарина и Томского был свой человек в личной охране Сталина, который, по свидетельству Авторханова, на рассвете 1 января 1929 г. и доставил им эти сведения. Лишь теперь Бухарин понял, насколько далеко зашло дело. Он начал готовить заявление в ЦК, направленное прямо против Сталина, сосредоточив в нем все возможные обвинения против своего главного врага.

Тем временем разразилась неожиданная катастрофа. 7 января Рыков, Бухарин и Сталин прежде, чем вступить в решающую схватку между собою, решили окончательно устранить с политической сцены еще одну фигуру — Льва Троцкого: находясь в алма-атинской ссылке, опальный лидер стал центром притяжения всех оппозиционных сил внутри компартии, с которыми он сумел наладить конфиденциальную переписку. Постановление Политбюро впечатляет своей краткостью, оно состояло всего из нескольких слов: «О Тр.: Выслать за границу за антисоветскую работу».[436] В ссылку Троцкого сопровождали Бухарин — от Политбюро и секретарь Ягоды Буланов — от ОГПУ.

Оказавшись за границей, Троцкий 20 января опубликовал записи Каменева после разговора с Бухариным. Каменеву, а затем и самому Бухарину пришлось отправиться на Ильинку, 21, в здание ЦКК давать объяснения ее председателю Орджоникидзе. Откуда у Троцкого появилась копия личного письма Каменева Зиновьеву — это Ягоде удалось выяснить лишь через год. Оказалось, что в конце 1927 г., когда левая оппозиция потерпела окончательное и сокрушительное поражение на XV съезде, троцкисты приняли решение прибегнуть к тактике борьбы, которая однажды уже принесла им успех. В начале 20-х гг. в секретариате Сталина одним из помощников Мехлиса работал скрытый троцкист Южак, который похищал важные документы и передавал их Троцкому.[437] Теперь тайные троцкисты, не раскрывая своих симпатий к оппозиции, стали просачиваться в партийный аппарат и в среду чекистов на второстепенные должности, дававшие им, однако, доступ к необходимой информации. В частности, 1 января 1928 г. на службу в Информотдел ОГПУ поступил 24-летний Борис Рабинович, который передавал ставшую ему известной служебную информацию братьям-чекистам Иосилевичам, уволенным из ВЧК по приказу Дзержинского за троцкизм, а после их ссылки — другому отставному чекисту-троцкисту, Панкратьеву. Далее по конспиративной цепочке информация доходила до Троцкого. Письмо Каменева Зиновьеву, естественно, стало известно ИНФО ОГПУ, а Рабинович, сделав копию с копии, переслал ее Троцкому. Вычислить его удалось лишь к концу 1929 г. 7 января 1930 г., в годовщину принятия решения о высылке Троцкого, Рабиновича расстреляли. Ягода издал приказ по этому поводу, в котором грозил подобными карами всем отступникам.[438]

История с письмом Каменева на какое-то время спутала карты Бухарину, который растерялся и не знал, на что решиться. Впрочем, таково было его обычное состояние всякий раз, когда он не слышал вокруг себя грома оглушительных аплодисментов. Пройдет — смешно сказать — меньше восьми лет, — и Сталин на очередном Пленуме ЦК весьма метко определит это мировоззрение несостоявшегося главаря Мировой революции: «Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. И не понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно».[439] Трудно себе представить более точное обозначение позиции упомянутого политикана до, после и во время описываемых событий.

Все же оставшиеся сторонники подбивали его идти в атаку. 30 января Бухарин наконец подал в ЦК свое заявление против Сталина, где на основании многочисленных фактов, в общем, справедливо утверждал, что «съезды, конференции, пленумы, Политбюро партии решают одно, а сталинский аппарат проводит другое». Но он уже оказался сильно скомпрометирован тайными переговорами с Каменевым. Этот факт ему потом ставили в вину на протяжении десяти лет, вплоть до суда. Ответный ход Сталина несложно было спрогнозировать: он оказался таким же, как и ранее с Зиновьевым, а именно, Сталин предложил сделку. Предложенные Бухарину условия мало отличались от тех, которые перед XIV съездом предлагались Зиновьеву. Они состояли в следующем:

«1) Бухарин признает политической ошибкой переговоры с Каменевым;

2) Бухарин признает, что утверждения его «заявления» от 30 января 1929 г. о том, что ЦК на деле проводит политику «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», что ЦК разлагает Коминтерн и насаждает бюрократизм в партии, — все эти утверждения сказаны им сгоряча, в пылу полемики, что он не поддерживает более этих утверждений и считает, что у него нет расхождений с ЦК по этим вопросам;

3) Бухарин признает, на этом основании, что возможна и необходима дружная работа в Политбюро;

4) Бухарин отказывается от отставки как по линии «Правды», так и по линии Коминтерна;

5) Бухарин снимает ввиду этого свое заявление от 30 января».

В обмен на принятие этих условий Бухарину было обещано сохранение его постов во главе «Правды» и Коминтерна.[440]

Разумеется, Бухарин хорошо понимал, о чем идет речь. Он прекрасно помнил, сколь коварно он сам, вместе с Рыковым и Сталиным, расправился с вождями «левой оппозиции», как только они сделали заявление о прекращении борьбы против большинства ЦК. Кроме того, он не был уверен, что большинство ЦК действительно готово поддержать Сталина, а не его, и надеялся при содействии Рыкова и Томского переломить ситуацию в свою пользу. В подобной ситуации корчить из себя вождя Мировой революции стало уже по меньшей мере смешно. Бухарину приходилось заключать союзы не выбирая. И если его ближайшими союзниками в итоге оказались «человек с лицом кочегара» и хронический алкоголик Рыков, то благодарить за это «любимцу партии» оставалось только самого себя.

Обратившись к ним за помощью, он добился нужного результата. Через два дна 9 февраля, Рыков и Томский, видя, что грозящая всем беда нешуточна, объявили о поддержке антисталинского заявления Бухарина. Данное заявление должен был рассмотреть апрельский Пленум ЦК.

Однако «гениальный дозировщик» Сталин вновь переиграл Бухарина. Он решил, во-первых, обеспечить нейтралитет Рыкова, создав у того ощущение некоего верховного арбитра, стоящего над схваткой. Это касалось и отношений с ОГПУ: даже после истории с утечкой секретной информации к троцкистам Сталин ничего не предпринимал для замены Ягоды Евдокимовым, хотя по его милости после Шахтинского процесса Евдокимов прослыл героем из героев: ему присвоили четвертый орден Красного Знамени, его избрали почетным шахтером-забойщиком шахты № 132, получившей название шахты имени Евдокимова и т. п.[441] Видимо, Сталин не считал нужным удалять Ягоду, чтобы не портить отношений с Рыковым.

А во-вторых, Сталин мастерски разыграл то обстоятельство, что Бухарин отказался от предложенного ему компромисса. Вновь, в очередной раз Сталину удалось сохранить личину миротворца и стража спокойствия в Кремле и на Старой площади. Этим он в большей степени, чем компроматом и угрозами, обеспечил себе симпатии большинства ЦК. Выступление на апрельском Пленуме Сталин начал с того, что ловко обошел все обвинения в свой адрес, отказавшись рассматривать их по существу как «мелочи»:

«Товарищи! Я не буду касаться личного момента, хотя личный момент в речах некоторых товарищей из группы Бухарина играл довольно внушительную роль. Не буду касаться, так как личный момент есть мелочь, а на мелочах не стоит останавливаться. Бухарин говорил о личной переписке со мной. Он прочитал несколько писем, из которых видно, что мы, вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике. Те же нотки сквозили в речах Угланова и Томского. Дескать, как же так: мы — старые большевики, и вдруг расхождения между нами, друг друга уважать не умеем.

Я думаю, что все эти сетования и вопли не стоят ломаного гроша. У нас не семейный кружок, не артель личных друзей, а политическая партия рабочего класса. Нельзя допускать, чтобы интересы личной дружбы ставились выше интересов дела.

Если мы потому только называемся старыми большевиками, что мы старые, то плохи наши дела, товарищи. Старые большевики пользуются уважением не потому, что они старые, а потому, что они являются вместе с тем вечно новыми, нестареющими революционерами. Если старый большевик свернул с пути революции или опустился и потускнел политически, пускай ему будет хоть сотня лет, он не имеет права называться старым большевиком, он не имеет права требовать от партии уважения к себе.

Затем, нельзя вопросы личной дружбы ставить на одну доску с вопросами политики, ибо, как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Мы все служим рабочему классу, и если интересы личной дружбы расходятся с интересами революции, то личная дружба должна быть отложена на второй план. Иначе мы не можем ставить вопрос, как большевики.

Не буду также касаться тех намеков и скрытых обвинений личного порядка, которыми были пересыпаны речи товарищей из бухаринской оппозиции. Эти товарищи хотят, видимо, намеками и экивоками прикрыть политическую основу наших разногласий. Они хотят политику подменить политиканством… Но этот фокус не пройдет у них. Перейдем к делу… почему Бухарин бегал ко вчерашним троцкистам, во главе с Каменевым, пытаясь устроить с ними фракционный блок против ЦК и его Политбюро?».[442]

В итоге, как и следовало ожидать, большинство ЦК поддержало Сталина, приняв резолюцию, которая, в частности, включала пункт: «снять Бухарина и Томского с занимаемых ими постов, предупредив их, что в случае малейшей попытки неподчинения постановлениям ЦК, ЦК будет вынужден вывести их из состава Политбюро». Это значило, что Бухарин теряет свои посты в «Правде» и Коминтерне. Но и Рыков, которого решение Пленума не затронуло и который формально сохранил все свои позиции, остался маршалом без армии. Сталин согласился на перевод в Москву Сырцова, который занял важный пост Предсовнаркома РСФСР и место в Политбюро (взамен Угланова), однако больше не дал Рыкову сделать ни шагу. Рыков остался главою правительства, но без союзников и собственной политической фракции (за исключением Шмидта и Сырцова, которые сами были сильны лишь поддержкою Рыкова).

14 февраля 1929 г. в далеком американском Чикаго состоялась гангстерская расправа, известная под названием «бойня в день Святого Валентина». Об этом происшествии шумела вся американская пресса. Суть дела состояла в том, что группа итальянских боевиков из банды Аль Капоне, переодевшись полицейскими, осуществила в гараже расстрел семи бандитов из конкурирующей группировки, наиболее приближенных к ее лидеру «Багси» Морану. Результат оказался таков, что хотя сам Моран не пострадал, однако его криминальному авторитету был нанесен непоправимый урон, вследствие чего власть над чикагским преступным миром сосредоточилась в руках Аль Капоне.

Если предположить, что этот образ действий навел Сталина на определенные размышления в дни перед апрельским Пленумом (что вполне возможно), то итогом явилось требование Сталина к Бухарину «решительной борьбы с правым уклоном и примиренчеством с ним в одной шеренге со всеми членами ЦК нашей партии».[443] Приняв этот ультиматум, Бухарин должен был вести борьбу против своих же бывших сторонников — «бухаринской школы», отныне именуемой «правым уклоном». Это привело к крушению остатков его авторитета. Купившись на приманку сохранить место в Политбюро, Бухарин, как и далекий чикагский гангстер Моран, лишился поддержки сторонников, его политический вес обесценился. «Вплоть до двадцать восьмого года он восклицал «идиоты!» и хватал телефонную трубку, а с тридцатого хмурился и говорил: «Надо подумать, к кому обратиться»…[444]» С двоевластием в партии было покончено. Позиции Рыкова с этого момента серьезно пошатнулись, хотя он и оставался главою правительства. Принимая первомайскую демонстрацию 1929 г., «два Аякса», Сталин и Рыков, стояли отдельно от других вождей, на правом краю ленинского Мавзолея, вглядываясь сквозь пелену моросившего в тот день дождя в изображающие восторг толпы трудящихся. Далеко от них, на гостевых трибунах нахохлились под дождем Зиновьев и Каменев, похожие на беспомощных мокрых куриц. Изгнанника Троцкого волокли по Красной площади в виде забавного манекена, который кланялся жирным фигурам «буржуев» и чистил сапоги таким же карикатурным фашистам.[445] Через три года он будет лишен советского гражданства. Бухарин затерялся в толпе членов Политбюро, которая становилась все более безликой. Вся страна воочию увидела перемену власти.

К весне 1929 г. Ягода имел все основания опасаться, что его вскоре заменят Евдокимовым, в котором он теперь видел главного врага.

Полет «Страны Советов»

В 1929 г. состояние здоровья Менжинского стало таково, что практически в ОГПУ воцарилось двоевластие Ягоды и Трилиссера. Дважды переболев в предыдущем году на фоне артериосклероза гриппом с осложнениями, в ночь на 21 апреля Менжинский перенес обширный инфаркт. Консилиум врачей допустил его к работе лишь с 1 августа, но с серьезными ограничениями: работать не свыше пяти часов в день, не более четырех дней в неделю, причем находясь на загородной даче.

12 сентября ЦК вынес решение: «обязать т. Менжинского в точности выполнять указания врачей», а уже 30 сентября консилиум этих самых врачей вынес решение, на основании которого Председатель ОГПУ отстранен от работы до 11 апреля 1930 г.[446]

Ягоде и Трилиссеру следовало теперь определить, ввиду болезни Менжинского и падения Бухарина, на кого им работать, кто их новый хозяин. Формально таковым оставался Рыков. Фактически же после краха «правой» бухаринской фракции он уже не мог выступать в роли нейтрального наблюдателя или верховного судьи между Сталиным и Бухариным. Он еще оставался председателем Совнаркома и СТО, председательствовал на заседаниях Политбюро, но уже перестал быть фигурою политического калибра.

Оставался вопрос: что делать дальше. Коммунисты с первого дня захвата власти открыто стремились к тому, чтобы обеспечить себе абсолютное господство над кастою «трудящихся», перевести их на казарменное положение. Но не могли этого сделать в крестьянской стране. Крестьянин — собственник дома и личного хозяйства, потребитель и поставщик товарного рынка, носитель «мелкобуржуазных» собственнических взглядов. Крестьянин не готов отказаться от семьи и жить в коммуне. Крестьянин не готов ходить строем. Как же переломить хребет крестьянству, если и Красная Армия набирается преимущественно из крестьянской молодежи, а городские рабочие сохраняют связи с деревней? Сталин нашел ответ на этот вопрос: массовым голодом. Голодный, истощенный человек не может восстать, не может активно сопротивляться. Выморить голодом наиболее активную часть крестьянства, а остальных частью загнать в колхозное рабство, частью превратить в дешевую рабочую силу на отдаленных стройках промышленных объектов — таков был единственно возможный план. Когда его выдвигала левая оппозиция во главе с Троцким, Бухарин и Сталин его высмеивали: не оттого, что план не нравился, а ради того, чтобы политически уничтожить Троцкого. Сталин, критикуя Троцкого как председателя комиссии по Днепрострою, на апрельском Пленуме 1926 г. заявил: «Речь идет… о том, чтобы поставить Днепрострой на свои собственные средства. А средства требуются тут большие, несколько сот миллионов. Как бы нам не попасть в положение того мужика, который, накопив лишнюю копейку, вместо того чтобы починить плуг и обновить хозяйство, купил граммофон и… прогорел (смех)».[447]

Откуда же теперь взять искомые миллионы? Сталин ответил и на этот вопрос. Необходимо, чтобы на Западе наступил кризис перепроизводства и чтобы капиталисты в поисках новых рынков сбыта согласились в массовом порядке сбывать необходимые агрегаты и оборудование в СССР в кредит. Необходимо, чтобы на Западе началась массовая безработица, и иностранные инженеры направились в СССР в поисках работы по специальности. Правда, кризис перепроизводства на Западе грозил сокращением советскому экспорту и, соответственно, истощением валютных резервов. Однако Сталин решился пойти на отрицательный торговый и платежный баланс, рассчитывая покрыть его массовыми изъятиями золота и валюты у населения. Эта авантюрная экономическая политика, известная под названием «безумие импорта», нашла своего гения-исполнителя в лице профессора статистики Станислава Струмилина, подстегиваемого страхом репрессий. Он выдвинул «золотую» формулу советской экономики: «Лучше стоять за высокие темпы развития, чем сидеть за низкие».

Сталин, как и всякий гениальный политик, обладал способностью всегда сосредоточиваться на главном направлении, отвлекаясь от второстепенных. Те же, кто пытался одновременно бороться на нескольких фронтах, как Зиновьев или Бухарин, терпели поражение.

До 1929 г. Сталина совершенно не волновали экономические вопросы — если только он не использовал их в сугубо полемических целях. Бажанов пишет: «В первые дни моей работы со Сталиным я все время ходил к нему за директивами. Вскоре я убедился, что делать это совершенно незачем — все это его не интересовало. «А как, вы думаете, надо сделать? Так? Ага, ну, так и делайте». Сталина все эти государственные дела не интересовали, он в них не так уж много и понимал, ими не занимался и ничего, кроме чисто формальных ответов, давать не мог. Если его спрашивали о ходе решения какой-либо проблемы, он равнодушно отвечал: «Ну, что ж, внесите вопрос — обсудим на Политбюро»… (а интересовали его только власть и борьба за нее)».[448]

С 1929 г. ситуация изменилась. Теперь Сталина волнуют не только сводки о ходе хлебозаготовок, но и известия из-за океана: не начался ли очередной экономический спад на Западе? Поэтому ему пока в равной мере требуются и Ягода, и Трилиссер. Он сделал вид, что поверил их групповому письму от б февраля 1929 г.: «В контрреволюционной троцкистской листовке, содержавшей запись июльских разговоров т. Бухарина с т. т. Каменевым и Сокольниковым о смене Политбюро, о ревизии партийной линии и пр., имеются два места, посвященные ОГПУ:

1. На вопрос т. Каменева: каковы же наши силы? Бухарин, перечисляя их, якобы сказал: «Ягода и Трилиссер с нами» и дальше:

2. «Не говори со мной по телефону — подслушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ».

Оба эти утверждения, которые взаимно исключают друг друга, вздорная клевета или на т. Бухарина, или на нас, независимо от того, говорил или нет что-нибудь т. Бухарин, считаем необходимым эту клевету категорически опровергнуть перед лицом партии…».[449] Сталин не был столь наивен, чтобы поверить чекистам. Ворошилов в одном из писем Сталину в 1932 г. недоумевал: «Жаль, что нет с Сочи (не понимаю почему) связи с «вертушкой», все же можно было бы почаще сноситься непосредственно, а не посредством переписки».[450] Сталин же хорошо понимал, что лучше пересылать письма с партийными фельдкурьерами, чем разговаривать по телефонным линиям, давая возможность Ягоде быть в курсе этих разговоров.

Так кто же реально правит страной — Председатель Совнаркома Рыков или Генеральный секретарь ЦК Сталин? Оба они провозгласили генеральную чистку советского госаппарата. На кого из них ориентироваться, чтобы остаться на плаву? Ответом на этот вопрос стала позиция органа ЦК ВКП (б) — газеты «Правда», которая еще с ленинских времен являлась главным флюгером внутрипартийной борьбы. 1 сентября 1929 г. она вышла с крикливым заголовком «Ударить по недостаткам», под которым шла речь о «расхлябанности, разгильдяйстве, отсутствии руководства». Вывод статьи гласил: «Недостатками заготовительных аппаратов, вялостью темпа их работы широко пользуется частник». Дальше — больше, Целых 5 статей помещались под общим заголовком: «Направим действенную самокритику против извращений пролетарской линии партии, против конкретных проявлений правого уклона». Рядом — призыв: «коммунары Ленинграда, смелее развертывайте самокритику, бейте по конкретным проявлениям правого оппортунизма». Тональность статьи расцвечивалась мрачными, прямо-таки апокалиптическими красками: «Скрывающиеся в недрах Ленинграда, а иногда проникающие на ответственные посты в наших учреждениях аферисты, дельцы, частники, агенты иностранного капитала довели до плачевного состояния громадный механизм ленинградского комхоза. Городское хозяйство Ленинграда в опасности». В разделе «листок Рабкрин» — отчеты о ходе чистки соваппарата с характерными заголовками: «Рационализированные совдураки», «Сталинградские самостийники» и т. п.

Из статьи «Хлебная панама в Астрахани» читатель мог узнать следующее: «Рабочим отпускали совершенно негодный, явно испорченный хлеб. К муке, отпущенной для выпечки хлеба, примешивались грязь, мышиный помет, гвозди, окурки… гнилой, протухший, негодный к употреблению хлеб». И другие заметки в том же роде: «Безобразная подготовка к посевной кампании», «В ЦФО по-прежнему плохо», «Дело идет к срыву», «Контрактация посевов на Северном Кавказе проходит неудовлетворительно».

Никогда еще «Правда» не выходила со столь суровой критикой «социалистической действительности». И это на фоне небывалого экономического бума в США: 3 сентября индекс Доу-Джонса на Нью-Йоркской фондовой бирже достиг очередного исторического максимума. А «Правда» не унималась. 5 сентября она поместила материал «Усилить темп, поднять организованность», где утверждалось, что собранный хлеб гниет под открытым небом, крестьяне вынуждены ночевать на приемных пунктах. 6 сентября она пестрила паническими заголовками: «Пока не поздно — принять решительные меры», «Почили на лаврах», «Планы снова подвели», «Дезертиры пятилетки». 7 сентября — большая статья «Выметаем сор» о чистке в Наркомате финансов. 8 сентября — разгромный материал о столичной розничной торговле «Недочеты снабжения»: закрыто 2500 частных магазинов, взамен открыто почти вдвое меньше государственных, МСПО не имеет их адресов, целые районы массовой жилой застройки (Усачевка, Симоновка, Дубровка и др.) не имеют ни одного магазина. И рядом: «Колхозы спекулируют хлебом», «Колхозы задерживают сдачу хлеба».

Скандальные публикации «Правды» шокировали руководство. Членов редколлегии «Правда», включая завотделом партийной жизни Ковалева, после 10 сентября вызвали на Ильинку в ЦКК, где Орджоникидзе стучал кулаком по столу и «стал кричать, что до каких пор в «Правде» будет продолжаться ковалевщина, что ЦКК не потерпит этого и в этом духе». Сталин, находясь на юге и узнав об этом 22 сентября из письма жены,[451] в тот же день вечером телеграфировал в Москву: «Молотову. Нельзя ли подождать с вопросом о Ковалеве в «Правде». Неправильно превращать Ковалева в козла отпущения… Ковалева не надо снимать с отдела партийной жизни: он его поставил неплохо…».[452]

Объяснение сталинского вмешательства состоит в следующем. В свое время Бухарин, будучи главным редактором «Правды», многое сделал для отлучения троцкистов от партийной печати. В коллективном заявлении лидеров левой оппозиции от 6 сентября 1927 г., например, говорилось: «Беседа тов. Троцкого с американской делегацией, организованная по инициативе ВЦСПС, была напечатана в «Правде» в сопровождении кляузного и глупого послесловия, вызвавшего возмущение каждого сколько-нибудь серьезного сторонника большинства. Неудача этого «опыта» привела к тому, что беседа тов. Зиновьева с той же делегацией вовсе не была напечатана… Еще откровеннее (если возможно) поступила редакция «Правды» со статьей тов. Радека по поводу казни Сакко и Ванцетти. Редакция не только отказалась напечатать эту статью, — без указания причины, — но и отказалась дать письменный ответ автору о судьбе статьи, чтобы вообще не было следов возмутительного произвола по отношению к партийному писателю-оппозиционеру. Единственным недостатком статьи Радека является то обстоятельство, что она неизмеримо выше нынешнего уровня статей «Правды». Статья тов. Зиновьева «Ленин в июльские дни 1917 года» тоже не напечатана, и редакция «Правды» отказывается даже дать какой-либо ответ».

Теперь же, сместив Бухарина, Сталин ввел в редакцию двух троцкистов, Ковалева и Наумова, а также бывшего меньшевика Попова, дав им возможность реванша против Бухарина, развернув мощную критику в его адрес, а заодно и раскрытия перед читателями картины товарного голода, неразберихи и дезорганизации в стране, беспомощности правительства Рыкова, подготавливая общественное сознание к необходимости неких чрезвычайных мер. Примерно с той же целью наиболее яркий публицист из числа троцкистов, Карл Радек, возвращен из томской ссылки, получил роскошную квартиру на Остоженке и возглавил Информбюро ЦК, специально для него созданное.

По линии Трилиссера и Пятницкого Сталину докладывали о положении в США. На фоне общего оптимизма фондового рынка наблюдались отдаленные раскаты грядущего грома среди ясного неба. В частности, летом 1929 г. после долгого перерыва на горизонте появился величайший из «медведей» за всю историю биржи Джесси Ливермор, человек-легенда по прозвищу Wonder Boy. Он славился редчайшей интуицией, четырежды становился банкротом и каждый раз, словно птица Феникс, возрождался из пепла. Он считается одним из основоположников технического анализа на фондовом рынке: в частности, ему приписывают открытие пропорции «золотого сечения» в длине коррекции «бычьего» или «медвежьего» тренда к общей длине пройденного пути. Он считался одним из главных инициаторов биржевого обвала 1907 г. Сам факт его активизации на рынке уже ориентировал спекулянтов на возможность резкого скачка вниз. Враг стабильности, Ливермор являлся своего рода наследником эксцентричного и азартного игрока-миллионера Джона Ставлю Миллион Гейтса, который некогда являлся грозою фондового рынка.

Биржевого краха ожидали и некоторые другие специалисты. Например, бостонский биржевой консультант Роджер Бэбсон 5 сентября призвал слушателей продавать акции и покупать золото. С конца 1928 г. президент США Гувер настоял на сокращении эмиссии, приостановив «печатный станок», чтобы обуздать инфляцию. Это привело к сокращению дешевых кредитов, фондовый рынок начал «пересыхать», прилив инвестиций сокращался, а биржевые спекулянты все никак не могли остановиться, продолжая толкать и без того завышенные цены на акции и недвижимость вверх и вверх. Пузырь рано или поздно должен был лопнуть: к концу лета сумма потребительских кредитов превысила 7 млрд долл. Из-за приостановки печатания денег на рынок выплеснулось море векселей и опционов, не имевших достаточного суммарного обеспечения.

Но Сталину не нужен был просто спад. Ему нужен был биржевой крах, паника, шок. Он знал, что спады на бирже и вообще в рыночной экономике — дело обычное, они могут не дать нужного эффекта Великой депрессии. Требовалось некое событие, могущее вызвать нужный резонанс в массовой психологии, чтобы пошатнуть и поколебать запас прочности биржевого, а затем и кредитно-финансового рынков в момент экстремума.

В эпоху всеобщего увлечения воздухоплаванием таким событием мог стать, например, международный авиаперелет. Советские летчики и раньше совершали перелеты в страны Европы и в Токио. Но это было не то. Требовалось создать иллюзию, будто СССР располагает межконтинентальными стратегическими бомбардировщиками, способными перелетать океан и достигать Америки. В течение 1929 г. такой самолет (Ант-4 «Страна Советов») строился силами ЦАГИ. Для постройки таких самолетов не было производственных помещений, пришлось приспособить три этажа обычного жилого дома № 16 по Вознесенской улице в Москве (ныне ул. Радио), сломав для этого стены. Строительство велось до лета 1929 г., когда провели первые испытательные полеты. Двигатели, приборы и другие комплектующие пришлось закупать за рубежом. Поскольку моторесурс немецких двигателей BMW-6 являлся недостаточным, запасные моторы вывезли вперед по пути следования самолета в целях замены. На всякий случай «Страну Советов» изготовили в двух экземплярах. Проекты полетов через Арктику и Атлантику отвергли как технически невозможные. Решено было лететь через Сибирь и Берингов пролив. Причем командиром экипажа утвердили замечательного летчика Шестакова, несмотря на его прошлую принадлежность к партийной оппозиции (в конце 1927 г. он даже демонстративно покинул партсобрание, положив на стол партбилет). Самолет летел в сильно облегченном варианте, без вооружения и боеприпасов. 8 августа состоялся торжественный старт с Центрального аэродрома в Москве. 23 августа, глубокой ночью, при свете прожекторов и факелов его пришлось повторить: первый самолет разбился близ Читы.

Полет проходил трудно. Из-за неисправности левого мотора пришлось делать аварийную посадку в Челябинске. За ночь его починили, но не оказалось подходящего топлива. «Страна Советов» стала отставать от графика. На подлете к Иркутску отказал один двигатель, до аэродрома дотянули с трудом. После замены двигателя взлететь долго не получалось, лишь оставив часть снаряжения и слив горючее, экипажу 12 сентября удалось подняться в воздух и продолжить путь.

На Алеутских островах, где сделали очередную посадку, пришлось снять еще часть груза и двух членов экипажа (их принял корабль «Красный вымпел»), чтобы до предела облегчить самолет. Приближаясь через дождь и туман к Аляске, вынуждены были отключить левый двигатель из-за падения давления масла. Подать сигнал SOS не получилось, так как разрядился аккумулятор. Пришлось снова сбрасывать за борт груз и часть топлива. При подлете к Сиэтлу в очередной раз отключился левый мотор, на его замену ушло 10 дней.

До Сан-Франциско долететь не удалось: отказала масляная помпа, и американцы починили ее в Портленде.

И все же нужный эффект был достигнут: советский бомбардировщик прилетел в Америку! О трудностях полета было известно специалистам, а огромные толпы обывателей видели приземление «Страны Советов» и фотоснимки в газетах собственными глазами. Охочая до сенсаций американская пресса подхватила это событие. У СССР есть авиация, способная достичь США!

По мере приближения «Страны Советов» к США «Правда» продолжала истерию вокруг недееспособности правительства Рыкова. 21 сентября с Дальнего Востока пришло извещение, что самолет покинул, наконец, пределы СССР. Цепь событий выходила на финишную прямую. Номер «Правды» на следующий день чернел мрачными, как тени, заголовками: «Директивы хорошие, а работа плохая», «Бить тревогу и бить волокитчиков», «Сперва спят, потом делают наспех», «Качество продукции резко ухудшилось», «Срывают хлебозаготовки», «Угрожающее положение». И Сталин на следующий день пишет очередное письмо в поддержку редактора Ковалева, давая понять, что критический накал следует сохранять. Растерянный Орджоникидзе 27 сентября пишет Сталину: «Ковалева пока не трогали… все-таки должен сказать, чем скорее ты приедешь, тем лучше».[453]

Ягода в это время находился в отпуске, и Трилиссер решил использовать благоприятный момент, чтобы нанести удар ягодинской клике. В сентябре 1929 г. он инспирировал кампанию, которая среди чекистов получила название «трилиссеровской лихорадки». Его поддерживали в этом ближайшие сотрудники, например Артузов. К тому же, поскольку в последние месяцы внешнее направление на какое-то время стало приоритетным, Трилиссер распространял слухи, будто выполняет некое поручение ЦК партии по проведению очередной чистки аппарата ОГПУ. Это было тем более достоверным, что в отсутствие Менжинского и Ягоды он осуществлял руководство деятельностью ОГПУ в полном объеме. Как было принято в то время, Трилиссер выдвинул против ягодовцев обвинения двух порядков: 1) они были политически связаны с «правыми оппортунистами» (имелся в виду Бухарин) и 2) они вели аморальный образ жизни. Особенно доставалось Фриновскому, который, видимо, как-то выделялся на общем фоне. Именно к этой схватке за власть, где Трилиссер выступил нападающей стороною и даже сумел на собрании парторганизации центрального аппарата ОГПУ организовать настоящую травлю ягодинской группировки, которую окрестили «Беспринципным блоком»,[454] относится паническая фраза ягодинского секретаря Шанина: «Задача чекиста, когда он слышит партийные споры, заключается в том, чтобы незаметно пробраться к двери и ускользнуть».[455]

Сам Сталин тщетно пытался приостановить этот процесс письмом от 16 сентября (в котором выразил опасение, что «это грозит разложением ГПУ и развалом чекистской дисциплины»).[456] На самом же деле он, вероятнее всего, не хотел ссориться в тот напряженный момент с влиятельным в ОГПУ ягодинским кланом. Он предпочел иметь Ягоду в числе своих помощников, чтобы окончательно изолировать Рыкова.

На заседаниях Политбюро еще председательствовал Рыков, но никто уже не воспринимал его всерьез, и Сталин твердо решил по возвращении в Москву согнать его с председательского кресла. В письме Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе 30 сентября он раздраженно пишет: «Я узнал, что Рыков продолжает у вас председательствовать по понедельникам и четвергам. Верно ли это? Если верно, почему вы допускаете эту комедию? Кому и для чего она нужна? Нельзя ли покончить с этой комедией? Не пора ли покончить?».[457]

С октября на заседаниях Политбюро стал председательствовать Рудзутак — наиболее безликий из его членов. Сергей Васильевич Дмитриевский, человек непростой судьбы, выпускник Петербургского университета, в годы Гражданской войны активный участник антисоветского Союза Возрождения, а в 20-е годы управделами Наркоминдел, описывает заседание Политбюро в первые месяцы после победы над Бухариным: «Председательствует обычно Рудзутак — твердо, бесстрастно. Но центром, решающим даже своим обычным безмолвием, является Сталин. Все глаза направлены на него. Его многие в этом собрании не любят, даже ненавидят, — но пока что он — никто иной самодержец российского государства».[458] Позднее председательство от Рудзутака перешло к Сталину, и отныне «на заседаниях Политбюро Сталин бывает чрезвычайно груб и пересыпает речь матерной бранью.

Решив вопрос с Рыковым, Сталин приступил, наконец, к давно задуманным перестановкам в ОГПУ. 10 октября членом Коллегии ОГПУ по его предложению становится Евдокимов. Стало очевидно, что в ближайшее время он войдет и в руководство ОГПУ, переместившись со своей командою в Москву. Но кого он сменит — Трилиссера или Ягоду? 14 октября сотрудница ИНО ОГПУ Лиза Горская доложила Трилиссеру, что ее приятель, один из ближайших сотрудников Трилиссера Яков Блюмкин, которому тот доверил возглавить всю сеть советских резидентур на Ближнем Востоке, является тайным троцкистом и, кроме того, встречался в апреле в Стамбуле с Троцким, от которого передавал какие-то послания в Москву Радеку и Смилге. По приказу Трилиссера на следующий же день, 15 октября, во время встречи с Горской Блюмкин был схвачен (Горская впоследствии под фамилией «Зарубина» стала известной советской разведчицей).

Однако вернувшийся из отпуска Ягода сумел перехватить инициативу и добился, чтобы «дело» Блюмкина поручили вести его человеку, заместителю начальника Секретного отдела Агранову. Пикантность ситуации состояла в том, что с позиции закона Блюмкин никаких преступлений не совершал, так что водворение его во Внутреннюю тюрьму на Лубянке даже с советской точки зрения выглядело незаконным. Однако Агранов неплохо справился с задачей. Запугав Блюмкина расстрелом, он не только получил от него развернутые показания на 23 листах о настроениях среди амнистированных московских троцкистов, но еще и убедил под диктовку написать письма своим помощникам, находящимся на заграничной работе, с вызовом их в СССР.

История с делом Блюмкина явилась серьезным ударом по авторитету Трилиссера. А события тем временем разворачивались своим чередом.

В пятницу, 18 октября, «Страна Советов» прилетела в Сан-Франциско. Восторженный мэр города, продев красный цветок в петлицу, публично заявил: «Сегодня я большевик!» Большевики в США — об этом кричала пресса от Тихоокеанского побережья до Атлантического. По стране прокатилась волна легкой озабоченности. Люди бросились снимать свои вклады в банках. В субботу, 19 октября, американские газеты написали о том, что в разных частях страны возникли проблемы с денежной наличностью. 21 октября «Нью-Йорк тайме» опубликовала пессимистическое интервью с Ливермором, и биржевые котировки пошли вниз. Распространились слухи, будто группа «медведей» во главе с Ливермором начинает крупную игру на понижение. В Москву полетело соответствующее сообщение, и 24 октября — кажется, впервые в своей истории — «Правда» опубликовала биржевые новости из Нью-Йорка в заметке «Паника на Нью-Йоркской бирже»: «Курсы Нью-йоркской биржи стремительно падают. Настроение паническое. За вчерашний день продано свыше б миллионов акций». Здесь примечателен и сам факт опубликования этой новости, до которой никакого дела не должно было быть советскому читателю. И, конечно, то, что «Правда» несколько опередила события: 21 октября паники еще не было, а 22 октября биржа закрылась с ростом котировок.

Но 23 октября снижение возобновилось. 24 октября тренд опять пошел вверх. Однако внезапно кто-то выбросил крупный пакет акций «Дженерал моторз».

Вот теперь действительно началась неудержимая паника. Телеграф не успевал передавать сообщения брокерам: «Продавайте по максимально возможной цене!» В 11.30 на бирже начались толкотня и давка. Телетайп безнадежно отстал от темпов падения котировок. В 12.30 крупнейшие финансисты провели совещание и создали денежный пул в несколько десятков миллионов долларов для поддержания спроса на акции. На следующий день пятница закрылась в плюсе. Все выглядело так, будто кризис преодолен. 26 октября провели двухчасовые субботние торги (что делали только при благоприятном фоне рынка) — и опять с положительным итогом.

Однако Сталин продолжал с хладнокровием шахматиста продолжать свою партию. В тот же день, 26 октября, Ягода потерял должности начальника Особого отдела (ее пришлось уступить начальнику КРО Яну Ольскому, который с этого момента возглавил оба отдела) и Секретно-оперативного управления (во главе которого вполне ожидаемо встал прибывший с Кавказа Евдокимов). Правда, Ягода сохранил должность заместителя председателя ОГПУ. Секретный отдел в этот же день взамен переведенного на Дальний Восток Дерибаса возглавил отличившийся в деле Блюмкина Агранов.

27 октября, в воскресенье, автомобильный магнат Форд пригласил экипаж «Страны Советов» на следующее утро, к половине двенадцатого прибыть в Детройт. В тот же день Сталин решил расстаться с Трилиссером как до конца исполнившим свою миссию: уволенный из ОГПУ, тот получил работу в Коминтерне под фамилией «Москвин», где и трудился до самого ареста (его расстреляют как «врага народа» в 1940 г.).

Утром 28 октября «Страна Советов», со спокойной уверенностью прогрев моторы, поднялась в воздух и направилась на восток США. На открывшейся Нью-Йоркской бирже преобладало оптимистическое настроение. Толпы людей собрались вокруг нее к открытию, чтобы узнать, нельзя ли купить акции по дешевке. Носились слухи о росте курсов. Однако пролет бомбардировщика большевиков над штатами Среднего Запада шел на сей раз по графику, без сбоев и срывов. «Красногвардейская атака на капитал» продолжалась. Вскоре после начала торгов в Нью-Йорке стремительно подешевели акции «Юнайтед Стейтс стил», а вслед за тем — «Дженерал электрик». Начались массовые продажи. К часу дня информация телетайпа отставала от реальных цен на 58 минут. Общая стоимость ценных бумаг за день торгов уменьшилась на 14 миллиардов долларов. Лимит сопротивления оказался исчерпан. Вечером ведущие банковские дома объявили, что они более не намерены «поддерживать чьи-то акции» и «защищать чьи-то прибыли». Это значило, что банки потребуют досрочного погашения кредитов или дополнительного обеспечения под них, тем самым вызвав кризис наличности в решающий момент банковских торгов.

29 октября наступил «черный вторник» — биржевой крах на американском фондовом рынке. Звук биржевого гонга оказался едва услышан: его заглушали истеричные выкрики брокеров. Курс акций «Дженерал электрик» падал на один доллар каждые 10 секунд. Фондовый рынок просел так основательно, что вернуться на прежний уровень индексу Доу-Джонса удалось лишь в 50-е годы. Игроки на понижение подсчитывали барыши. Ливермор заработал около ста миллионов долларов (через несколько лет он опять обанкротился и в 1940 г. застрелился, не справившись с депрессией). Кеннеди-старший в те же дни заложил основы мощной финансовой империи клана Кеннеди.

Впрочем, остальные финансовые тузы, хотя и изрядно потрепанные, сохраняли еще огромные ресурсы для инвестиций на фондовый рынок. 30 и 31 октября имело место новое повышение биржевых курсов. Важную роль сыграли оптимистические публичные заявления президента США Гувера и девяностолетнего Рокфеллера — первого в мировой истории миллиардера — о том, что нет оснований для паники.

1 ноября самолет «Страна Советов» прорезал ревом моторов тишину нью-йоркского неба и дважды опоясал статую Свободы победными кругами. Тысячи людей устремились на аэродром встречать героев-летчиков. Биржу тем временем сотрясло известие о банкротстве гигантской холдинговой компании «Фошей». Фондовый рынок впал в состояние грогги, и началась цепная реакция в виде массового невозврата кредитов, а вслед за этим — и технических дефолтов. Вскоре отозвались фондовые рынки Европы и Дальнего Востока. 5 ноября рухнул рынок пшеницы, цены на которую упали ниже себестоимости, вслед за этим обесценился хлопок. Мировой рынок охватила стагнация. Началась «Великая депрессия».

3 ноября Сталин завершает свою эпохальную статью «Год великого перелома», которую «Правда» опубликовала 7 ноября. В ней он декларировал превращение советского крестьянства из частных собственников в колхозников, не имеющих ничего своего, работающих на крупные сельхозпредприятия. 5 ноября Политбюро мимоходом решило судьбу Блюмкина: расстрел.[459] 10 ноября «Правда» вышла с агрессивной передовицей «Предъявить политический счет правым банкротам». Над страной сгустились грозные тучи. В тот же день в Москве открылся ноябрьский Пленум ЦК. «Правого банкрота» Бухарина вывели из состава Политбюро. Провозглашен курс на «сплошную коллективизацию». Принадлежность к «правым оппортунистам» объявлена несовместимой с членством в партии (из которой в ближайшие месяцы будет «вычищено» около 150 тысяч человек, а в дальнейшем — еще больше). В сельскую местность брошено 27 тысяч партийных активистов — «двадцатипятитысячников».

Троцкисты в редакции «Правды» свою миссию на этом выполнили и более не требовались: отныне «Правда» под руководством бывшего сталинского секретаря Мехлиса должна была трубить об успехах колхозного строительства и форсированной индустриализации. 25 декабря Сталин пишет Молотову уже как о недоразумении: «С редакцией «Правды» неблагополучно. Заворачивает там всем, видимо, Ковалев с Наумовым (оба бывшие троцкисты) и некоторыми другими работниками (аппаратными). Попова уже взял в руки Ковалев… Ковалев — человек «темный» и «непонятный» и, видимо, не вполне наш».[460] Участь «темного» и «непонятного» человека этими словами была решена.

В Москву устремились евдокимовцы, сохранившие все свои привычки с Гражданской войны: необузданные, яростные, безжалостные, как будто покрытые еще дымящейся кровью сопротивляющихся казачьих станиц. Именно такие и требовались для того, чтобы вести начавшуюся войну с собственным народом, чтобы подавить стихийное сопротивление многомиллионного крестьянского моря. Николаев-Журид, Вейншток, «красная латышка» Эльза Грундман и другие уверенно осваивались в московских кабинетах. Ягодовцам пришлось потесниться, для них наступали нелегкие времена. Но главное было сделано — Сталин и его руководство, в очередной раз объявив войну собственному народу, оказались в полудобровольной изоляции, под постоянным надзором, охраной, контролем.

Продолжить чтение

Страницы: «« « 123