Глаз цапли Ле Гуин Урсула
1
Лев сидел на самом солнцепеке, в центре круга деревьев, скрестив ноги и склонив голову над сложенными чашечкой руками.
Меж его теплых ладоней устроилось крохотное существо. Он его не удерживал; оно само решило, а может, согласилось пока побыть там. Существо было похоже на маленькую жабу с крылышками. Крылышки, серовато-коричневые с темными полосками, сейчас были сложены и высоко подняты над спинкой; все остальное тело было темным. Три золотистых глаза, словно три булавочные головки, украшали голову — по одному с каждой стороны и один посредине. Этот обращенный вверх центральный глаз неотрывно смотрел на Льва. Лев моргнул. Существо тут же переменило обличье. Какие-то перистые отростки пыльно-розового цвета, похожие на пальмовые листья, появились из-под сложенных крыльев. Теперь это был просто покрытый перьями шарик, который и рассмотреть-то как следует не удавалось — эти отростки или перья непрестанно дрожали, делая неясными очертания самого тела. Понемногу дрожание прекратилось. Жаба с крылышками по-прежнему спокойно сидела у Льва на ладошке, только теперь она была светло-голубого цвета. Она почесала свой левый, боковой глаз самой задней из трех левых лапок, и Лев улыбнулся. Жаба, крылья, глаза, ножки — все тут же исчезло. Совершенно плоское, похожее на моль существо распласталось у него на ладони, став почти невидимым. За исключением чуть заметных темноватых пятнышек, оно теперь имело в точности тот же*цвет и структуру, что и кожа человека. Лев застыл, и постепенно голубая жаба с крылышками возникла вновь, но один золотистый глаз внимательно следил за ним. Она прошла по его ладони и взобралась на согнутые пальцы. Шесть крохотных теплых лапок чуть сжимали его кожу при подъеме и тут же отпускали; двигалась она очень изящно и точно. Потом крылатая жабка застыла, устроившись на кончиках его пальцев, и склонила голову набок, чтобы посмотреть на него своим правым глазом, в то время как два остальных глаза, левый и центральный, изучали небеса. Затем загадочное существо собралось, вытянулось наподобие стрелы, выпустило два прозрачных подкрылка, длиной вдвое больше тела, и взлетело — плавно, без малейшего усилия, — направляясь к залитому солнцем склону холма за кольцом деревьев.
— Лев!
— Да я тут уотситом любуюсь. — Он встал и пошел навстречу Андре.
— Мартин считает, что мы уже сегодня можем добраться домой.
— Хорошо бы. — Лев подхватил свой заплечный мешок и присоединился к остальным семи членам экспедиции. Они двигались гуськом, молча, нарушая тишину лишь в том случае, если нужно было сообщить впереди идущему, где легче обойти то или иное препятствие, или же когда второй человек в цепочке, у которого был компас, говорил, что теперь пора свернуть вправо или влево. Они шли на юго-запад. Идти оказалось нетрудно, однако ни тропы, ни каких-либо отметок вокруг не было. Деревья здесь росли как бы кругами — от двадцати до шестидесяти деревьев образовывали почти правильное кольцо, внутри которого оставалось свободное пространство. В этой холмистой долине деревья-кольца росли так густо, часто смыкаясь друг с другом, что путешественникам постоянно приходилось прорубаться сквозь густой подлесок, которым заросла земля между темными волосатыми стволами; потом они пересекли относительно чистую округлую, залитую солнцем поляну, покрытую болотной травой, и снова оказались в густой тени, среди переплетенных ветвей и шершавых стволов. На склонах холмов кольца деревьев были разбросаны более вольготно, и порой открывался довольно широкий вид на невысокие холмы и долины, до самого горизонта покрытые круглыми расплывчатыми пятнами темно-красного цвета.
Когда перевалило за полдень, солнце скрылось в облачной дымке. На западе сгущались тучи. Посыпался мелкий тихий дождичек. Было тепло и совершенно безветренно. Обнаженные торсы путешественников блестели, словно натертые маслом. Капельки воды повисли на волосах. Они упорно шли вперед, забирая все больше к югу. Свет чуть померк, стал сероватым. В низинах, внутри деревьев-колец, было сыро и сумрачно.
Идущий впереди Мартин первым взобрался по длинному каменистому склону на вершину холма, обернулся и что-то крикнул. Один за другим они тоже взобрались на вершину и остановились с ним рядом. Здесь была самая высокая точка долины. Внизу виднелась широкая река; сверкая на солнце, она казалась бесцветной меж темными берегами.
Самый старший в группе по имени Упорный поднялся на вершину последним и стоял, глядя на реку с выражением глубокого удовлетворения. «Здравствуй», — дружески шепнул он ей.
— А где у нас лодки? — спросил тот парень, у которого был компас.
— Вверх по течению, вроде бы, — осторожно сказал Мартин.
— Вниз, скорее, — усомнился Лев. — По-моему, они вон там, на западе, напротив самой высокой горы.
Они с минуту поспорили и решили попробовать пойти вниз по течению. Но все-таки чуточку еще постояли на вершине в полном молчании; отсюда открывался широкий вид на ту долину, которой они в течение многих дней стремились достигнуть. За рекой, на юго-запад, по склонам холмов тянулись леса, образованные бесконечными пересекающимися и смыкающимися кольцами деревьев; по небу неслись непрерывно менявшие свои очертания облака. К востоку, вверх по течению реки, почти от ее берегов начинался довольно крутой подъем; на западе река вилась по серым равнинам среди низких пологих холмов. У самого горизонта, где река исчезала из виду, виднелось слабое свечение — то были отражавшиеся в морской воде солнечные лучи. На севере, за спинами путешественников, лежали заросшие лесом холмы, сейчас полускрытые дымкой дождя и надвигающимися сумерками; долгие дни и многие мили пройденного ими пути.
И во всем этом огромном и тихом пространстве — над холмами, над лесами, над рекой — ни одной ниточки дыма, ни единого намека на жилище человека или тропу.
Они свернули на запад, не спускаясь в долину, и примерно через километр юноша по имени Желанный, который теперь вел отряд, окликнул остальных и указал на две черные скорлупки в излучине реки на усыпанном галькой берегу; это были лодки, которые они втащили туда несколько недель назад.
Путешественники спустились на берег, оскальзываясь и обдираясь о камни на крутом склоне. Внизу неожиданно оказалось как-то темно и холодно, хотя дождь прекратился.
— Скоро совсем стемнеет. Лагерь разбивать будем? — неуверенно спросил Упорный.
Они посмотрели на серую массу речной воды, скользившую мимо, на серое небо над нею.
— Ничего, на воде будет светлее, — сказал Андре, вытаскивая весла из-под перевернутой лодки.
Целая семейка сумчатых летучих мышей устроилась между веслами. Подросший молодняк испуганно метнулся над берегом, судорожно махая крыльями и оглашая воздух пронзительными воплями, от которых стыла кровь в жилах; зато их рассерженные родители вылезли не спеша и медленно полетели за ними следом. Путешественники посмеялись, подхватили легкие лодочки на плечи и спустили их на воду. Потом уселись — по четыре человека в лодку. Взлетающие мокрые весла сверкали серебром в закатных лучах. На середине реки действительно оказалось светлее, небо словно поднялось выше, а берега, наоборот, стали как будто ниже и темнее.
О, когда придем, Когда дойдем до Лиссабона, Нас будут ждать На рейде белые суда!..
Один из юношей в первой лодке затянул эту песню, два или три голоса из второй подхватили. А вокруг лежала тишина дикого края, точно в чаше держа ритмичную негромкую мелодию, окружая путешественников со всех сторон — снизу и сверху, спереди и сзади.
Постепенно берега стали еще ниже, расступились, окутанные тенью, и теперь лодки нес могучий серый поток в полмили шириной. С каждой минутой становилось все темнее. Потом где-то на юге вспыхнул первый огонек, далекий и ясный, прорвавшись сквозь окутавшую людей древнюю тьму.
В деревнях все спали. Путешественники поднимались по тропе меж рисовых полей, освещая себе путь покачивающимися при ходьбе фонарями. В воздухе висел запах дыма — торфяных брикетов для очагов. Путники тихо, как сеявшийся с неба мелкий дождь, прошли по улице, между спящими домиками, и вдруг Желанный, испустив дикий клич: «Эй, а ведь мы добрались!», с размаху распахнул дверь своего дома и еще громче завопил: «Мама, проснись! Это я!»
Через пять минут полгорода высыпало на улицу. Вспыхнули огни, отворились двери, дети заплясали вокруг путешественников, одновременно заговорили сотни голосов — кто-то что-то кричал, кто-то спрашивал, кто-то радостно приветствовал отважных исследователей.
Лев сам пошел навстречу Южному Ветру. Она спешила к ним по улице, заспанная, улыбающаяся, набросив шаль на растрепавшиеся во сне волосы. Он протянул к ней руки, обнял ее, остановил.
Она подняла глаза, посмотрела ему в лицо и рассмеялась.
— Вы вернулись! Вернулись!
Потом, почуяв неладное, она примолкла, быстро огляделась — вокруг царила радостная суета — и снова вопросительно посмотрела на Льва.
— Ох, — сказала она, — я так и знала. Я знала.
— Да. Когда мы еще шли на север. Дней десять назад. Мы спускались по руслу ручья, среди скал. Он схватился за камень, тот выскользнул у него из-под руки, а под камнем оказалось гнездо скорпионов. Сперва он почти ничего не почувствовал. Но он получил несколько десятков укусов, и чуть позже руки у него начали распухать…
Он крепко держал девушку за плечи; она по-прежнему смотрела ему прямо в глаза.
— Он умер ночью.
— Ему было очень больно?
— Нет, — солгал Лев, скрывая набежавшие слезы. — Он там и остался. Возле водопада. Мы сложили над могилой пирамиду из белых камней. Так что он… он теперь там.
И вдруг рядом с ними среди всеобщей суеты и оживленных разговоров отчетливо прозвучал женский голос:
— А где же Тиммо?
Южный Ветер бессильно опустила плечи; она, казалось, сразу стала меньше ростом, вся съежилась — вот-вот исчезнет совсем…
— Пойдем со мной, — сказал Лев, нежно обняв ее за плечи, и они молча пошли к дому ее матери.
Лев оставил девушку там, с обеими матерями — с матерью Тиммо и с ее собственной. Выйдя из дома, он постоял в нерешительности, потом медленно двинулся обратно к толпе. Ему навстречу вышел отец; Лев узнал знакомые вьющиеся седые волосы и полные ожидания глаза, поблескивавшие в свете факелов. Саша всегда был хрупким и невысоким, но, когда они обнялись, Лев почувствовал, как похудел за это время отец, хотя твердость духа в этом легком теле ощущалась прежняя.
— Ты был у Южного Ветра?
— Да. Я не мог…
На минутку он по-детски прижался к отцу, и тот своей тонкой рукой погладил его по плечу. Свет факелов дрожал и расплывался у Льва перед глазами. Когда он отстранился, Саша чуть отступил назад, чтобы как следует рассмотреть сына; он ничего не говорил и только глядел на него очень внимательно своими темными глазами, пряча улыбку в колючих седых усах.
— С тобой все в порядке, отец?
Саша кивнул.
— Ты устал, сынок. Пойдем-ка домой. — И когда они уже шли по улице, он спросил: — А вы нашли ту землю, что обещали?
— Да. Отличную долину! Там большая река, миль пять до моря, и вообще, есть все, что человеку нужно. И там так красиво! Долина со всех сторон окружена горами, один горный хребет за другим, все выше и выше, вершины уходят за облака и белее облаков… Ты просто не представляешь, как нужно задрать голову, чтобы разглядеть самую высокую вершину… — он вдруг умолк.
— Значит, путь туда лежит через горы? И через реки?
Лев мгновенно спустился с тех белых вершин, что виделись ему, на грешную землю и вопросительно уставился на отца.
— Ты считаешь, что добраться туда нелегко? Хозяевам трудно будет преследовать нас?
Чуть помедлив. Лев улыбнулся и ответил:
— Я думаю, да.
Уборка риса была в самом разгаре, и многие крестьяне прийти просто не смогли, однако каждая деревня прислала в Шанти хотя бы одного человека — послушать, о чем расскажут разведчики и как это воспримут остальные. В полдень все еще шел дождь; огромная площадь перед Домом Собраний была буквально забита народом; люди прятались под зонтами, сделанными из широких, красных, шуршащих как бумага листьев тростниковой пальмы, и либо стояли, либо сидели на корточках, а то и прямо на земле, подстелив сплетенные из тех же листьев циновки, щелкали орехи и разговаривали, пока наконец в Доме Собраний не прозвонил маленький бронзовый колокольчик. Тогда все разом повернули головы и посмотрели на высокое крыльцо, где уже стояла Вера, готовая говорить.
Это была стройная женщина с серо-стальными седыми волосами, изящным узким носом и темными продолговатыми глазами. Голос ее звучал громко и ясно, и, пока она говорила, никто не проронил ни звука, только мягко шелестел дождь да порой в толпе раздавался тихий щебет какого-нибудь малыша, которого мгновенно утихомиривали.
Вера поздравила разведчиков с возвращением. Потом рассказала о смерти Тиммо и, очень тихо и кратко, о самом Тиммо — каким она видела его в день отправки экспедиции. Она говорила об их стодневном путешествии по дикому краю, о том, что они нанесли на карту огромную территорию к востоку и северу от Залива Мечты, и о том, что они все-таки его отыскали, отличное место для нового поселения, и проложили туда путь.
— Довольно многие из жителей Шанти, — сказала Вера, — даже и думать не хотят о том, чтобы куда-то переселяться, тем более так далеко от родного дома. Все это требует обсуждения. К тому же среди нас присутствуют и представители наших соседей из Столицы; возможно, они тоже захотят присоединиться к нашей дискуссии. Каждый имеет право высказать свою точку зрения совершенно свободно. Итак, разрешите мне первыми предоставить слово Андре и Льву, которые выступят от имени разведчиков: пусть расскажут нам, что видели и что нашли в диких краях.
Андре, плотный застенчивый мужчина лет тридцати, описал их путешествие на север. Говорил он тихо и невнятно, однако люди слушали с напряженным вниманием, ибо перед ними постепенно возникала картина того мира, что расстилался далеко за пределами привычных полей. Кое-кто в задних рядах, однако, вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть людей из Столицы, о присутствии которых Вера столь вежливо всех предупредила. Да, они действительно стояли возле самого крыльца — шестеро мужчин в коротких кожаных, куртках и грубых высоких ботинках: телохранители и верные псы своих Хозяев; у каждого на бедре длинный нож в ножнах и плеть, аккуратно свернутая и заткнутая за ремень.
Андре пробормотал что-то в заключение и передал слово Льву, стройному и очень худому юноше с густыми черными блестящими волосами. Лев начал тоже нерешительно, подыскивая нужные слова, чтобы как можно лучше описать ту долину, которую они наконец нашли, и объяснить, почему она показалась им наиболее подходящей для нового поселения. Но постепенно голос его зазвучал живее, он увлекся, словно увидев перед собой то, о чем старался поведать своим слушателям — широкую долину и спокойную реку, которую они назвали Безмятежной, и озеро в горах над нею, и болотистые земли, где растет дикий рис, и отличный строевой лес, и залитые солнечным светом склоны холмов, где могут раскинуться сады и огороды, и прекрасные участки для постройки домов на высоких сухих местах, не то что здесь, в грязи и сырости. Он рассказал об устье реки, о заливе, в который она впадает, где полно съедобных моллюсков и водорослей; и еще он много говорил о горах, что окружают долину, защищая ее от северных и восточных ветров, которые делают зиму в Шанти такой мучительной и промозглой.
— Их вершины вздымаются за облака, туда, где вечный покой и вечно сияет солнце, — говорил он. — Они обнимают долину, как мать младенца. Мы назвали их Горы Махатмы. Чтобы как следует убедиться, насколько они задерживают сильные холодные ветры, мы прожили там целых пятнадцать дней. Там ранняя осень — все равно что здесь разгар лета, только ночи чуть холоднее; зато дни солнечные и никаких дождей. Упорный считает, что в этой долине можно собирать три урожая риса в год. В лесах довольно много диких фруктов, а рыбная ловля в реке и заливе будет хорошим подспорьем поселенцам, особенно сначала — до первого урожая. А какие там ясные зори! Мы задержались не только потому, что хотели выяснить, какая будет погода. Просто трудно было сразу уйти из этих замечательных мест, хотя домой и хотелось.
Люди слушали как зачарованные и довольно долго еще молчали, когда Лев кончил говорить.
Потом кто-то спросил:
— А как далеко это? Сколько дней пути?
— Это выяснит головная группа; она же выполнит и основную работу по прокладыванию пути. Эта группа должна выйти на несколько дней раньше остальных и отметить наиболее легкий путь. Возвращаясь назад, мы сознательно избегали тех труднопроходимых районов, которые пересекли, когда шли на север. Самое сложное препятствие — наша река Поющая; переправляться через нее придется на лодках. Остальные речки можно перейти вброд, за исключением Безмятежной.
Посыпались еще вопросы; теперь люди вышли из состояния восторженного восхищения и, разбившись на группы, ожесточенно спорили под своими зонтами из красных листьев. Наконец снова попросила слова Вера, и все примолкли.
— Мне хотелось бы представить вам одного из наших соседей; он собирается кое-что нам сообщить, — объявила она и пропустила вперед мужчину, стоявшего у нее за спиной. Его черный наряд был подпоясан широким ремнем с серебряной пряжкой, украшенной искусной чеканкой. Те шестеро, что до того стояли возле крыльца, тоже поднялись наверх и полукругом обступили человека в черном, как бы отделяя его от остальных людей, находившихся на крыльце.
— Приветствую вас, — сказал человек в черном. Голос его звучал сухо, негромко.
— Фалько, — перешептывались люди. — Это сам Хозяин Фалько.
— На меня возложена приятная обязанность передать поздравления от правительства Виктории этим храбрым исследователям и путешественникам. Их карты и отчеты станут ценнейшим вкладом в Государственный Архив нашей Столицы. Планы ограниченной миграции земледельцев и работников ручного труда в настоящее время внимательно изучаются Советом. В данном случае четкая организация и контроль совершенно необходимы, чтобы обеспечить безопасность и благополучие всего нашего общества в целом. Как то совершенно ясно доказала данная экспедиция, мы, люди, обитаем лишь в одном небольшом районе, в одном-единственном райском уголке огромного и неизведанного мира. Мы, которые прожили здесь дольше всех, хранящие записи о первых годах жизни колонии, знаем, что необдуманные планы рассеивания людей по столь обширной территории могут угрожать нашему выживанию здесь, и мудро поступят те, кто будет соблюдать порядок и строгие правила взаимодействия. С удовольствием сообщаю вам также, что Совет приглашает храбрых разведчиков прибыть в Столицу, где намерен от имени всех ее жителей поздравить их и щедро вознаградить за старания.
Теперь воцарилась тишина совсем другого рода.
Первой заговорила Вера; она выглядела очень хрупкой рядом с высокими грубыми мужчинами в кожаных куртках, но голос был чист и звонок.
— Мы благодарны представителю Совета за любезное приглашение…
— Совет намерен пригласить членов экспедиции после того, как изучит их карты и отчеты, то есть через три дня, — вставил Фалько.
Снова возникла напряженная пауза.
— Мы еще раз благодарим Советника Фалько, — вмешался Лев, — и отклоняем его приглашение.
Андре, старший из них, крепко сжал руку Льва и что-то горячо зашептал ему на ухо; люди на крыльце начали оживленно переговариваться, но огромная толпа перед Домом Собраний хранила молчание и оставалась недвижима.
— Нам необходимо сперва обсудить несколько очень важных вопросов, — пояснила Вера, обращаясь к Фалько, однако сказала она это достаточно громко, чтобы могли слышать все. — Только тогда мы будем готовы принять приглашение Совета.
— Все важные вопросы обсуждаются Советом, сеньора Адельсон. И все решения уже приняты. От вас ожидается лишь соблюдение законов и послушание. — Фалько поклонился — только Вере, — поднял руку, приветствуя толпу, и спустился с крыльца в окружении своих телохранителей. Люди широко расступились, давая им пройти.
На крыльце тут же образовались две группы: члены экспедиции и другие, главным образом молодые, мужчины и женщины собрались вокруг Веры, а их оппоненты — вокруг светловолосого голубоглазого человека по имени Илия. Внизу, в толпе, происходило деление по тому же принципу, и вскоре собравшиеся стали похожи на лес из деревьев-колец: небольшие кольца состояли, главным образом, из молодежи, а кольца побольше — из людей старшего поколения. Все спорили страстно, однако совершенно беззлобно. Когда какая-то высокая старуха начала вдруг трясти своим красным зонтом перед носом у что-то горячо доказывавшей молодой девушки и кричать: «Сбежать хотите! А нас на съедение Хозяевам бросить! Трепку бы вам задать хорошую!» — и действительно огрела девушку своим зонтиком, то люди вокруг разъярившейся старухи мгновенно как бы растаяли, разошлись и увели с собой девушку. Старуха осталась в полном одиночестве, покраснев, точно собственный зонтик, которым все еще лениво замахивалась неизвестно на кого. Впрочем вскоре, нахмурившись и что-то бормоча себе под нос, она присоединилась к другому кружку.
Две группы на крыльце к этому моменту уже воссоединились. Илия говорил с тихой убежденностью:
— Прямое пренебрежение — это уже насилие. Лев, не хуже удара кулаком или ножом.
— Поскольку я отвергаю насилие, я отвергаю и служение тому, кто насилие совершает, — сказал молодой человек.
— Отвергая просьбу Совета, ты сам провоцируешь насилие.
— Аресты, избиения? Что ж, возможно. Но что нам, в конце концов, нужно, Илия? Свобода или же самая примитивная безопасность?
— Отвергнув приглашение Фалько — пусть даже во имя свободы или чего-то там еще, — ты провоцируешь репрессии. Ты играешь ему на руку.
— Мы и так уже у него в руках, разве нет? — вмешалась Вера. — И хотим мы все одного — вырваться на свободу.
— Да, все согласны: действительно давно настала пора объясниться с Советом — поговорить с ними честно, разумно. Но если мы начнем с открытого неповиновения, с морального насилия, то ничего не добьемся, и они все равно станут действовать с позиции силы.
— Мы вовсе не собирались выказывать им неповиновение, — сказала Вера. — Мы просто намерены придерживаться собственных воззрений. Но если они начнут с применения силы, то ты же понимаешь, Илия: любая наша попытка о чем-то договориться будет выглядеть как сопротивление.
— Сопротивление в данном случае бесполезно, и мы непременно должны добиться нормальных переговоров! Если же к ним примешается насилие — в любой форме! — то истину будет доказать трудно, и наши жизни, наши надежды на свободу будут растоптаны. Править будет сила, как это было на Земле!
— Она там правила не всеми, Илия. Только теми, кто соглашался ей подчиниться.
— Земля изгнала наших отцов, — сказал Лев. Лицо его светилось; голос звучал громко и требовательно, как басовая струна арфы, когда по ней ударят особенно сильно. — Мы изгои и дети изгоев. Разве не сказал Создатель, что изгой — это свободная душа, дитя Господа? Наша жизнь здесь, в Шанти, — не свободная жизнь. Там, на севере, в новом поселении мы будем свободны.
— А что такое свобода? — спросила стоявшая подле Илии красивая темноволосая женщина по имени Сокровище. — Не думаю, что вы придете к ней путем открытого неповиновения, сопротивления силе, упрямства. Свобода будет с вами, только если вы изберете тропу любви. Принять все — значит и получить все.
— Нам был дан целый мир, — сказал Андре, как всегда смущаясь. — Разве мы его приняли?
— Открытое неповиновение — это ловушка, насилие — это тоже ловушка; и от того, и от другого необходимо отказаться — мы именно так и поступаем, — сказал Лев. — Уходим свободными. Хозяева непременно попытаются остановить нас, используя как моральное, так и физическое давление; однако насилие — оружие слабых. Стоит нам поверить в себя, в нашу общую цель, в нашу общую силу, стоит нам сплотиться, и все их могущество растает, как тают тени в лучах восходящего солнца!
— Лев, — тихо сказала темноволосая женщина по имени Сокровище, — Лев, но это ведь и есть мир теней.
2
Налитые дождем тучи плыли длинными размытыми вереницами над Заливом Мечты. Дождь все стучал и стучал по черепичной крыше Каса Фалько. В дальнем конце дома, в кухонных помещениях, слышались далекие голоса не замершей еще жизни, переговаривались слуги. Но больше ни звука — только стук и шелест дождя.
Люс Марина Фалько Купер сидела под окном на уютном диване, подобрав колени к подбородку. Порой она смотрела сквозь толстое зеленоватое стекло на море, на дождь и на тучи. Порой опускала глаза на раскрытую книгу, что лежала возле нее, и прочитывала несколько строк. Потом вздыхала и снова смотрела в окно. Книга оказалась неинтересной.
И очень жаль! Она так надеялась! Она никогда прежде не читала книг.
Ее, разумеется, учили читать и писать, как дочь самого Хозяина Фалько. Помимо заучивания уроков наизусть, ей приходилось переписывать в тетрадь правила поведения, различные заповеди, она могла также написать письмо — приглашение в гости или, напротив, отказ от чьего-либо приглашения — и украсить письмецо изысканной рамочкой, красиво написать приветствие и расписаться. Однако в школе они пользовались грифельными досками и тетрадками, которые учительницы надписывали от руки. Книг же она никогда даже не касалась. Книги были слишком драгоценны, чтобы ими пользоваться в школе; их в мире и существовало-то всего несколько десятков. Они хранились в Архиве. Однако сегодня днем, войдя в гостиную, она увидела на низеньком столике небольшую коричневую коробку и подняла крышку, чтобы посмотреть, что там внутри. «Коробка» оказалась полна слов. Аккуратных крохотных словечек, в которых все буквы были одинакового размера, и что же за терпение нужно было иметь, чтобы так аккуратно выписать их все! Книга, настоящая книга с Земли! Должно быть, ее забыл там отец. Люс схватила книгу, отнесла к окну, уселась на диван и снова осторожно открыла «крышку», а потом очень медленно прочитала все, и крупные, и мелкие, слова на самой первой странице.
ОКАЗАНИЕ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ.
ПОСОБИЕ ПО ОКАЗАНИЮ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ ВО ВРЕМЯ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ И БОЛЕЗНЕЙ.
М.Е.Рой, д-р медицины.
Женева Пресс, Женева, Швейцария, 2027.
лицензия No 83A38014. Женева.
Все это показалось ей сущей белибердой. Ну еще «первая помощь» — это понятно, но уже следующая строчка представляла собой загадку. Чье-то имя, какие-то несчастные случаи и болезни? И целая куча заглавных букв, и точки после каждой из них? И что такое «женева»? Или «пресс»? Или «Швейцария»?
В той же степени загадочными были и красные буквы, написанные как бы поверх всего остального, наискосок, в левом верхнем углу страницы: ДАР МЕЖДУНАРОДНОГО КРАСНОГО КРЕСТА ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ В ИСПРАВИТЕЛЬНОЙ КОЛОНИИ НА ПЛАНЕТЕ ВИКТОРИЯ.
Она перевернула бумажную страницу, восхищаясь ее качеством. Бумага была куда более гладкой, чем самая тонкая ткань; казалась ломкой, однако легко сгибалась, точно молодой лист тростника. И еще она была совершенно белой.
Люс с трудом, от слова к слову пробивалась сквозь текст и дошла до самого низа первой страницы, а потом начала переворачивать по несколько страниц сразу — все равно большая часть слов для нее ровным счетом ничего не значила. Появились ужасные картинки: она даже вздрогнула, однако в ней вновь проснулся интерес. Люди поддерживали головы другим людям и дышали им в рот; потом последовали изображения костей как бы изнутри или вен внутри, например, руки; затем пошли цветные рисунки на восхитительной блестящей бумаге, похожей на стекло: люди с красными пятнышками на плечах, или с огромными красными прыщами на щеках, или с отвратительными нарывами по всему телу, а под картинками загадочные слова: аллергическая сыпь, корь, ветрянка, оспа. Она внимательно рассмотрела все картинки, изредка пытаясь с налету вычитать что-нибудь на соседней странице. Она поняла, что это книга по медицине и что это, должно быть, доктор, а не отец забыл ее здесь на столике прошлой ночью. Доктор был хорошим человеком, только чересчур обидчивым и раздражительным; интересно, он рассердится, если узнает, что Люс рассматривала его книгу? Ведь своих тайн книга ей все равно не раскрыла. Доктор тоже никогда не отвечал на вопросы. И предпочитал хранить свои секреты при себе.
Люс снова вздохнула и посмотрела в окно, на растрепанные дождевые облака. Картинки она уже все видела, а слова были ей не интересны.
Она встала и в ту самую минуту, когда она клала книгу точно так, как та лежала прежде, в комнату вошел отец.
Движения его были энергичны, спина прямая, взгляд ясный и жесткий. Он улыбнулся, увидев Люс. Немного растерявшись, чувствуя свою вину, она присела перед ним в шутливом реверансе, юбками прикрывая и низенький столик, и книгу на нем.
— Господин мой! Тысячу приветствий!
— Ах ты, моя маленькая красавица! Микаэл! Горячей воды и полотенце — я себя чувствую буквально вывалявшимся в грязи. — Отец уселся в одно из резных деревянных кресел и вытянул перед собой ноги; спина его оставалась как всегда прямой.
— Где же это ты так перепачкался, папа?
— Среди этого сброда.
— В Шанти-тауне?
— Три вида живых существ прибыли с Земли на планету Виктория: люди, вши и жители Шанти-тауна. Если бы я мог избавиться только от одного из этих видов, то выбрал бы последний. — Он снова улыбнулся, довольный собственной шуткой, потом посмотрел на дочь и сказал: — Один из них осмелился возражать мне. По-моему, ты его знаешь.
— Я его знаю?
— По школе. Детям этого сброда не следовало бы позволять посещать школы. Забыл его имя. У них не имена, чушь собачья — Липучка, Вонючка, Как-тебя-там… Ну такой тощий как палка мальчишка, с копной черных волос…
— Лев?
— Вот именно. Настоящий возмутитель спокойствия.
— А что он такого тебе сказал?
— Он сказал мне «нет».
Слуга примчался с тазом и кувшином горячей воды, за ним шла служанка с полотенцами. Фалько тщательно оттирал руки и лицо, отдувался, фыркал и все время продолжал говорить:
— Он и еще несколько человек только что вернулись из экспедиции на север дикого края. Уверяют, что нашли отличное место для нового города. И хотят, чтобы все жители Шанти перебрались туда.
— И покинули Шанти-таун? Все сразу?
Фалько нарочито громко фыркнул и выставил вперед ногу в высоком ботинке, чтобы Микаэл его разул.
— Как будто они способны хоть одну зиму прожить без поддержки и заботы Столицы! Земля пятьдесят лет назад выслала их сюда, этих тупиц, не способных ничему научиться. Что ж, такими они и остались. Пора снова дать им хороший урок.
— Но не могут же они просто так взять и уйти в дикие края? — сказала Люс, которая слушала не только отца, но и собственные мысли. — Кто тогда будет возделывать наши поля?
Отец не обратил на ее вопрос внимания, но повторил его иначе, как бы превратив заключенные в нем женские эмоции в чисто мужскую трезвую констатацию факта.
— Разумеется, нельзя позволить им начать разбредаться подобным образом. Они выполняют общественно-необходимую работу.
— А почему сельским хозяйством занимаются именно жители Шанти?
— Потому что ни на что другое они не способны. Убери с дороги эту грязную воду, Микаэл.
— Вряд ли кто-нибудь из наших людей умеет возделывать землю, — заметила Люс. Она размышляла. У нее были темные, круто изогнутые брови, как у отца, но когда она думала, брови вытягивались у нее над глазами в ровную линию. Это очень не нравилось Фалько. Мрачно насупленные брови совсем не шли такой хорошенькой двадцатилетней девушке. Они придавали ей чересчур суровый, какой-то неженский вид. Отец часто говорил ей об этом, но она так и не отучилась от этой дурной привычки.
— Дорогая моя, мы ведь жители Столицы, а не крестьяне!
— Но кто, в таком случае, занимался земледелием до того, как сюда прибыли жители Шанти? Колония существовала уже целых шестьдесят лет, когда они здесь появились.
— Ручным трудом, разумеется, занимались рабочие. Но даже наши рабочие никогда крестьянами не были. Мы все жители Столицы.
— И мы голодали, верно? Были ведь периоды голода? — Люс говорила мечтательно, словно вспоминая уроки по древней истории, однако брови ее по-прежнему были сдвинуты в одну темную линию над глазами. — В течение первых десяти лет существования Колонии и потом тоже… многие люди голодали. Они не умели выращивать богарный рис или сахарную свеклу, пока не прибыли жители Шанти-тауна.
Теперь брови ее отца тоже сошлись в одну черную прямую. Он отпустил Микаэла, горничную, а потом устранил и сам предмет неприятного разговора с дочерью одним решительным взмахом руки.
— Это большая ошибка, — сухо промолвил он, — посылать крестьян и женщин в школу. Крестьяне становятся наглыми, а женщины начинают раздражать.
Два-три года назад такие его слова непременно заставили бы Люс плакать. Она бы тогда сразу сникла, выползла из гостиной и отправилась к себе, чтобы там проливать слезы, пока отец не придет и не скажет ей что-нибудь хорошее. Но теперь он не мог заставить ее расплакаться. Она не понимала, почему теперь это так. Очень странно! Разумеется, она по-прежнему очень сильно любила его и боялась; но теперь она всегда знала, что он скажет в следующий момент. Никогда ничего нового она от него не слышала. Да и вообще ничего нового никогда не происходило.
Она отвернулась и снова сквозь толстое неровное стекло посмотрела на Залив Мечты, на изгиб дальнего берега, занавешенного дымкой непрекращающегося дождя. Она стояла прямая, полная сил и жизни в неярком свете сумрачного дня, в своей длинной красной домотканой юбке и блузке с оборочками. Она казалась себе равнодушной и одинокой посреди этой длинной, с высокими потолками комнаты. И чувствовала, что отец смотрит на нее. И знала, что он сейчас скажет.
— Пора тебе замуж, Люс Марина.
Она подождала, пока он произнесет следующую фразу.
— С тех пор, как умерла твоя мать… — Последовал тяжкий вздох.
Довольно, довольно, довольно!
Она повернулась к нему лицом.
— Я читала эту книгу, — сказала она.
— Книгу?
— Ее, должно быть, доктор Мартин позабыл. Что значит «исправительная колония»?
— С какой стати тебе понадобилось это читать?
Он был весьма удивлен. Ну что ж, уже интересно.
— Я думала, что это коробка с сушеными фруктами, — сказала она и рассмеялась. — Но что все-таки значит: «исправительная колония»? Колония для преступников? Тюрьма?
— Тебе это знать совершенно необязательно.
— Наши предки ведь были сосланы сюда как заключенные, верно? Именно так говорили в школе ребята из Шанти-тауна. — Фалько начинал бледнеть, однако опасность только раззадорила Люс; мысли ее стремились вперед, и она говорила то, что давно уже было у нее на уме. — Они говорили, что все Первое Поколение состояло из преступников. Земное правительство использовало Викторию как тюрьму. А вот жителей Шанти-тауна как раз сослали сюда за то, что они верили в мир или во что-то такое. Мы же оказались здесь, потому что все были ворами и убийцами. И большая часть Первого Поколения состояла из мужчин; их женщины не могли прилететь сюда, поскольку не были за ними замужем, и именно поэтому здесь сперва женщин очень не хватало. Мне это всегда казалось довольно-таки глупым — ну почему было не прислать достаточно женщин для колонии? Зато теперь мне понятно, почему те космические корабли могли долететь только сюда. Вернуться на Землю они уже не могли. И почему жители Земли никогда сюда не прилетали. Нас просто вышибли вон и заперли за нами дверь. Это ведь правда, не так ли? Мы называем себя Колония Виктория. Но на самом деле мы — тюрьма.
Фалько уже встал. Потом медленно подошел к ней. Она стояла неподвижно, с высоко поднятой головой, крепко упершись ногами в пол.
— Нет, — легко, даже почти равнодушно сказала она. — Нет, не смей, папа.
И этот голос остановил его; подавив гнев, он застыл, глядя на нее. На какое-то мгновение он увидел ее по-настоящему. Она поняла по его глазам, что он увидел ее, теперешнюю, по-настоящему. И он испугался. Но лишь на мгновение, на одно мгновение.
Потом он резко отвернулся. Подошел к столику и взял книгу, которую забыл доктор Мартин.
— Что все это значит, Люс Марина? — спросил он наконец довольно спокойно.
— Я просто хотела знать.
— Это произошло сто лет назад. И с Землей мы расстались навсегда. И мы такие, какие есть.
Она кивнула. Когда он говорил своим обычным тоном, сухо и спокойно, она снова видела в нем ту силу, которой всегда восхищалась, перед которой преклонялась.
— Что меня особенно злит, — сказал он совершенно беззлобно, — так это то, что ты наслушалась россказней этого сброда. Они вечно все переворачивают с ног на голову. А что они знают? Вот ты позволила им рассказывать, что Луис Фирмин Фалько, мой прадед, основатель нашего дома, был вором, тюремной пташкой, уголовником. Да что им об этом известно! А вот я действительно знаю историю нашей семьи и могу рассказать ее тебе — чтобы и ты поняла, каковы были они, наши предки. Это были настоящие мужчины. Слишком сильные для Земли. Правительство выслало их с Земли на другую планету, потому что боялось их, самых лучших, самых смелых, самых сильных из мужчин. Да, их просто боялись — тысячи тысяч жалких людишек на Земле боялись их, ставили на них ловушки, высылали с Земли на ракетах, не способных вернуться… Людишки желали распоряжаться Землей по своему усмотрению. Понимаешь? Ну и что же, когда дело было сделано, когда все настоящие мужчины с Земли улетели, там остались одни слабаки и слюнтяи, которым оказался страшен даже такой сброд, как теперешние жители Шанти-тауна. Тогда и тех тоже выслали с Земли — сюда, к нам, видимо, чтобы мы их привели в божеский вид. Что мы и сделали. Понимаешь теперь? Вот как оно было на самом деле.
Люс кивнула. Она приняла его очевидную попытку как-то оправдаться и успокоить ее, хотя и не понимала, почему он впервые говорил с ней так заискивающе, что-то доказывал, будто она ему ровня. Но какова бы ни была причина такого поведения отца, а его объяснения звучали хорошо; Люс привыкла выслушивать все, что звучит хорошо, и уж потом разбираться в истинном смысле сказанного. Нет, правда, пока она не познакомилась в школе со Львом, ей и в голову не приходило, что кто-то может предпочесть честное высказывание лжи, даже ложь выгоднее и звучит гораздо лучше. Люди всегда говорили то, что соответствовало их целям, если были серьезны; а если не были серьезны, то говорили вообще всякую ерунду. И уж во всяком случае, разговаривая с девушками, они вряд ли вообще когда-либо были серьезны. Грязную правду необходимо было от девушек прятать, чтобы их чистые нежные души не загрубели и не испачкались. И если уж честно, то свой вопрос насчет исправительной колонии она задала главным образом для того, чтобы отвлечь отца от темы ее замужества; и трюк удался.
Однако же главная проблема с подобными уловками в том, что сама же становишься их жертвой, думала чуть позже Люс, сидя одна в своей комнате. Она затеяла спор с отцом и победила. И он, конечно же, ни за что ей этого не простит.
Все знакомые девушки ее возраста и все ее одноклассницы повыходили замуж уже два или три года назад. Ей удавалось до сих пор избегать замужества только потому, что Фалько сам, возможно бессознательно, не хотел, чтобы дочь его покинула. Он привык к тому, что она всегда дома. Они были похожи, очень похожи; им нравилось общество друг друга; может быть, больше, чем кого бы то ни было другого. Но в этот вечер он смотрел так, словно вдруг вместо нее увидел кого-то другого, совсем ему непривычного. Если он станет замечать в ней черты, отличные от его собственных, если она начнет выигрывать в спорах с ним, если она перестанет быть его «любимой крошкой», то он вполне может задуматься о ее новых свойствах… и о том, какая от нее теперь ему польза…
А какая от нее действительно польза, что она, собственно, может? Ну, продолжить род Фалько, естественно. А что из этого следует? Или Герман Маркес или Герман Макмиллан. И ничегошеньки она с этим поделать не сможет. Она непременно станет чьей-то женой. Она непременно станет чьей-то невесткой. Она непременно будет закручивать волосы в строгий пучок и бранить слуг, и равнодушно слушать, как мужчины после ужина пьянствуют в гостиной, и у нее будут дети. По одному каждый год. Маленькие Маркесы Фалько. Маленькие Макмилланы Фалько. Эва, подружка ее детских лет, вышла замуж в шестнадцать; она уже родила троих и ожидала четвертого. Муж Эвы, сын Советника, Альдо Ди Джулио Герц, бил ее; и она этим гордилась. Она демонстрировала свои синяки и шептала: «Ах, у Альдито такой темперамент! Он прямо-таки диким становится, словно мальчишка в припадке ярости».
Люс скорчила рожу, плюнула прямо на красиво выложенный плитками пол своей комнаты и оставила плевок на самом видном месте. Потом уставилась на маленький сероватый пузырь и подумала, что ей до смерти хотелось бы утопить в этом плевке Германа Маркеса, а потом и Германа Макмиллана. Она чувствовала себя грязной. Комната казалась ей тесной и тоже грязной: настоящая тюремная камера. И она не выдержала, сбежала от этих мыслей и от этой комнаты. Стрелой бросилась в гостиную, подобрала юбки и по приставной лесенке взобралась на чердак, под самую крышу, куда никто больше никогда не заглядывал. Там она уселась прямо на пыльный пол — крыша, гудевшая от дождевых струй, была слишком низкой, чтобы на чердаке можно было стоять, — и дала волю своим мыслям.
Мысли ее тут же устремились прочь от этого дома, от только что пережитых мгновений — назад, в те времена, когда ей было просторнее жить.
На игровом поле за школьным зданием весенним днем двое мальчиков играли мячом в салки, оба из Шанти-тауна, Лев и его дружок Тиммо. Она стояла на крыльце и наблюдала за ними, удивляясь тому, что видела — быстрые, ловкие движения рук, прямые спины, гибкие, стройные тела, мелькание мяча в солнечных лучах. Они словно исполняли беззвучно какое-то музыкальное произведение, нет, то была музыка движений. Свет солнца вдруг скрыли грозовые облака с золотистыми краями, наползшие с запада, с Залива Мечты; земля сейчас казалась светлее, чем небеса. Полоса поросшей травой земли за спортплощадкой тоже была золотистого цвета, трава на ней прямо-таки горела огнем. Горела и сама земля. Лев стоял в ожидании дальнего броска, откинув назад голову и приготовившись схватить мяч; она так и застыла, наблюдая за ним, пораженная красотой движений.
Группа столичных мальчишек вышла из-за школы на площадку, намереваясь поиграть в футбол. Они тут же завопили, чтобы им уступили место, и Лев, вытянувшись во весь рост в красивом прыжке с поднятыми руками, поймал высоко брошенный Тиммо мяч, засмеялся и бросил тем мальчишкам.
Когда они вдвоем проходили мимо крыльца, она сбежала вниз по ступеням:
— Эй, Лев!
Запад у него за спиной горел ослепительным заревом, его фигурка на фоне заката казалась черной.
— Почему ты им отдал мяч просто так?
Она не могла видеть его лицо, стоя против света. Тиммо, высокий красивый мальчик, чуть отступил и ей в лицо не смотрел.
— Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?
Лев все-таки ответил.
— Я ничего им не позволяю, — сказал он. И, подойдя к нему ближе, она увидела, что смотрит он прямо ей в глаза.
— Они сказали: «Давай сюда мяч!», и ты сразу его отдал…
— Они хотели играть по-настоящему; а мы просто дурака валяли. Теперь была их очередь.
— Но они же не попросили мяч у тебя, они тебе приказали! Неужели у тебя совсем гордости нет?
Глаза у Льва были темные, лицо тоже было смуглым, чуточку грубоватым и каким-то незавершенным; он улыбнулся ей — нежно и немного удивленно.
— Гордость? Конечно есть. Если бы у меня ее не было, я бы ни за что не отдал им мяч, пока вволю не наигрался бы.
— Почему у тебя всегда на все готов ответ?
— Потому что в жизни всегда полно вопросов.
Он рассмеялся, но продолжал смотреть на нее так, словно и она сама была для него вопросом, причем неожиданным и не имеющим ответа. И он был прав: она и сама не могла понять, зачем подначивает его и пытается оскорбить.
Тиммо стоял поодаль, явно смущенный. Кое-кто из столичных мальчишек на площадке уже поглядывал в их сторону: ну как же, двое жалких типов из Шанти разговаривают с сеньоритой!
Не сказав ни слова, все трое пошли прочь, вниз по улице, туда, где их нельзя было увидеть со спортплощадки.
— Если бы кто-то из здешних заговорил с кем-то из них так, как они орали тебе, — сказала Люс, — непременно была бы драка. А ты почему не дерешься?
— Из-за футбола?
— Из-за чего угодно!
— Мы деремся.
— Когда? Как? Вы просто уходите прочь и все.
— Мы каждый день ходим в Столицу, в школу, — сказал Лев. Теперь он на нее не смотрел, они шли по улице рядом, и лицо его выглядело как всегда — самое обыкновенное мальчишеское лицо, упрямое, немного мрачноватое. Сперва она не поняла, что он имеет в виду, а когда поняла, то просто не знала, что сказать.
— Кулаки и ножи — это последнее дело, — сказал он и, возможно, сам услышал, как напыщенно и хвастливо у него это получилось, потому что со смехом повернулся к Люс и пожал плечами, — …а словами в таких случаях делу тоже не поможешь!
Они вышли из тени какого-то дома на ровный золотистый свет. Солнце лежало расплавленной кляксой между темным морем и темными тучами, крыши Столицы горели неземным огнем. Трое подростков остановились, глядя на это великолепие света и тьмы на западном краю неба. Морской ветерок, пахнувший солью, простором и древесным дымком, коснулся их лиц холодным дыханием.
— Разве ты не видишь? — сказал Лев. — Ты ведь можешь увидеть — можешь понять, как это должно быть и что есть на самом деле?