Сон Ньютона Ле Гуин Урсула

Когда правительство Атлантического союза, спонсировавшее ОСПУЗ в рамках очень секретной программы, пало в результате Високосного путча, Мэстон и его люди уже были готовы. В один день все накопления, документы и члены Общества были переброшены в США. Немного оправившись, они подали прошение правительству Республики Калифорния на поселение, заявившись группой сектантов-хилиастов, и им выделили для проживания обезлюдевшие отравленные болота долины Сан-Хоакин. Построенный ими город-купол был прототипом самого Особого Спутника Земли, и жизнь в нем была приятна настолько, что кое-кто из колонистов начал поговаривать, будто вовсе незачем тратить зря столько сил и энергии — почему бы, дескать, тут и не остаться? Но разрыв калифорнийско-мексиканского мирного договора, первая волна вторжения с юга и новая вспышка грибковой чумы показали лишний раз, что Земля более для жизни непригодна. В течение четырех лет четырежды в год сновали туда-обратно челноки со строительными командами. Через семь лет после переезда в Калифорнию последний челнок, десять раз просновав между Землей и золотым пузырьком в точке либрации, доставил колонистов на ОСПУЗ, в безопасность. А пять недель спустя мониторы ОСПУЗа показали, как орды Рамиреса захлестнули Бейкерсфилд, разрушив взлетную площадку, разграбив все, что осталось в комплексе, и подпалив купол.

— Мы были на волосок от гибели, — заметил Ноах, обращаясь к своему отцу Изе.

Ноаху было одиннадцать, читал он много и каждое вновь открытое клише смаковал с упоительной серьезностью.

— Вот чего я не понимаю, — пожаловалась пятнадцатилетняя Эстер, — так это почему все остальные за нами не последовали.

Она приподняла очки и, прищурившись, вгляделась в экран. Коррективная хирургия мало чем могла помочь ей, а учитывая жестокие аллергические реакции и проблемы с иммунитетом, вопрос о пересадке глаз не стоял — она даже контактные линзы носить не могла. Обходилась очками, как в гетто. Врачи уверяли Изю, что пара лет в свободной от загрязнения среде ОСПУЗа избавит ее от большинства проблем и тогда она сможет выбрать себе пару новеньких глаз из заморозки. «Будешь тогда синеглазка моя!» — утешал он тринадцатилетнюю дочку, когда третья по счету операция не увенчалась успехом. Главное, что дефект был приобретенным, а не наследственным. «Гены у тебя чистенькие, — говорил ей Изя. — У нас с Ноахом рецессивный ген сколиоза, а вот у тебя, девочка моя, безупречные спиральки. Ною-то придется искать себе подругу в группах В или G, а ты можешь выбрать кого угодно во всей колонии — ты неограниченная. У нас таких только дюжина».

— Значит, я смогу вести неприличный образ жизни, — заключила Эстер; выражения ее лица не было видно под повязками. — Да здравствует номер тринадцать!

Сейчас они с братом стояли у монитора — Изя позвал их, чтобы показать, какая судьба постигла купол Бейкерсфилд. Некоторые на ОСПУЗе, особенно женщины и дети, впадали в сентиментальность, или, как они говорили, «ностальгию». Изя хотел показать детям, чем стала Земля, почему они покинули ее. Электронный мозг, запрограммированный на выбор интересных для обитателей ОСПУЗа тем, завершил репортаж о разграблении Бейкерсфилда показом карты с отмеченными завоеваниями Рамиреса и переключился на бассейн Амазонки, где работали перуанские метеорологи. Экран заполнили дюны и голые ржавые равнины; за кадром нудел голос ЭМ, переводящего дикторский текст на английский.

— Только гляньте, — сказала Эстер, поднимая очки. — Там все мертво. Почему они все сюда не подались?

— Деньги, — бросила ее мать.

— Потому что большинство людей не хотят довериться разуму, — ответил Изя. — Деньги — средства — лишь вторичный фактор. Последние сто лет любой, кто мог взглянуть на мир разумно, видел, что происходит: истощение ресурсов, демографический взрыв, распад государственных систем. Но чтобы действовать рационально, нужно поверить в разум. А большинство скорее поверит в удачу, в Господа Бога или в очередную панацею. Разум суров. Трудно планировать, ждать годами, принимать решения, экономить снова и снова, хранить тайну, чтобы ее не украли или не разрушили жадностью или мягкотелостью. Многим ли под силу держаться выбранного пути, когда рушится мир? Разум — вот компас, который привел нас сюда.

— И никто другой не пытался?

— О других мы не слышали ничего.

— Были еще фои, — пискнул Ноах. — Я читал о них. Они тысячи людей помещали в заморозку, живых и здоровых, потом строили эти дешевые ракетки и отправляли в полет: дескать, через тысячи лет они прилетят к какой-то звезде и проснутся. Они не знали даже, есть ли там планета.

— Вот-вот, а их вождь, преподобный Кевин Фой, уже будет ждать их, чтобы поприветствовать с прибытием на землю обетованную, — закончил за него Изя.

— Аллилуйя!.. Бедные придурки — так их в народе звали. Я тогда был твоим ровесником, смотрел по телевизору, как они залезают в эти свои ракеты. У половины или грибок, или БМВ-инфекция. Детей несут на руках, поют гимны. Это не люди, доверившиеся разуму. Это люди, в отчаянии отбросившие его.

В объемном экране над пустынями Амазонии набирала силу колоссальная пыльная буря — тусклое, рыже-серо-бурое пятно. Цвета грязи.

— Нам, похоже, повезло, — заметила Эстер.

— Нет, — ответил ее отец. — Удача тут ни при чем. И мы не избранный народ. Мы те, которые выбрали.

Изя был мягким человеком. Но сейчас в голосе его слышался тугой звон. Дети и жена удивленно глянули на него.

— И мы принесли жертвы, — произнесла Шошана. Карие глаза ее были прозрачны.

Изя кивнул.

Она, вероятно, думала о его матери. Сара Розе могла претендовать на одно из четырех мест, оставленных для женщин, вышедших из детородного возраста, но все еще полезных для колонии. Но когда Изя сообщил ей, что внес ее в списки, Сара взорвалась: «Жить в этой кошмарной банке, в этом летающем мячике? Без воздуха, в тесноте?» Изя пытался рассказать ей о пейзажах, но она отвергала все возражения. «Исаак, меня клаустрофобия одолевала в куполе Чикаго, а там миля в поперечнике! Забудь об этом. Бери Шошану, бери детей, а меня оставь дышать смогом, ладно? Езжай. А мне пришлешь открытку с Марса». Не прошло и трех лет, как она умерла от БМВ-3. Когда Изина сестра позвонила и сказала, что мать умирает, Изя уже прошел санобработку. Покинуть купол Бейкерсфилд значило проходить все сначала, а кроме того, подвергнуться риску заражения последней, самой смертоносной формой быстро мутирующего вируса, который унес тогда уже два миллиарда человеческих жизней — больше, чем отложенная радиационная болезнь, и почти столько же, сколько голод. Изя не поехал. Потом пришло письмо от сестры: «Мама умерла в ночь на среду, похороны в пятницу в десять». Он посылал письма, факсы, «е-мэйлы», звонил, но не мог пробиться — а может, сестра не захотела отвечать. Теперь боль почти унялась. Они выбрали. И принесли жертву.

Перед Изей стояли его дети, прекрасные дети, ради которых приносилась эта жертва, его надежда и будущее. А на Земле сейчас приносили в жертву детей. В жертву прошлому.

— Мы выбрали. Мы принесли жертву. И мы были избавлены. — Слетевшее с губ слово изумило его.

— Эй, — воскликнул Ноах, — пошли, Эся, пятнадцать часов, мы шоу пропустим!

Они сорвались с места — тощий мальчишка и пухленькая девочка — и, выскочив в дверь, рванули по пейзажу.

Семья Розе жила в Вермонте. Изе подошел бы любой ландшафт, но Шошана заявила, что Флорида и Боулдер-Дам выглядят ненатурально, а городской ландшафт свел бы ее с ума в два дня. Так что их блок выходил на пейзаж Вермонта. Общая ячейка, куда направлялись дети, выглядела сельским домом, сияющим белой штукатуркой, а на мнимом горизонте синели уютные лесистые холмы. Свет солнца падал на квадрант Вермонт под самым удачным углом: «Не то позднее утро, не то начало дня, — говорила Шошана, — всегда есть время поработать». Это, конечно, не вполне соответствовало реальности, но, по мнению Изи, не слишком, а потому он не протестовал. Будучи «совой», он нуждался лишь в трех-четырех часах сна и радовался уже тому, что продолжительность ночи на спутнике всегда постоянна и не сокращается летом.

— Знаешь, что я тебе скажу… — произнес он, продолжая думать о детях и внимательном взгляде Шошаны.

— Что же? — переспросила та, глядя на головид, в глубине которого буря, уродливая ползучая клякса, раскидывала по стратосфере свои щупальца.

— Я не люблю мониторы. Не люблю смотреть вниз.

Признание это не было легким. Но Шошана только улыбнулась и ответила:

— Знаю.

Этого было мало для Изи. Он хотел услышать больше и больше высказать.

— Порой мне хочется выключить их, — усмехнулся он. — Не всерьез, конечно. Но… это связь, канат, пуповина. Ее я хотел бы оборвать. Чтобы они начали заново. С чистого, белого листа. Наши дети, я хочу сказать.

Шошана кивнула.

— Может, так было бы лучше, — заметила она.

— Их детям это так и так предстоит… Знаешь, сейчас в отделе ДС идет интересный спор. — По профессии Изя был инженером-физиком, выбранным Мэстоном на роль главного специалиста ОСПУЗа по искусственным интеллектам Шонвельдта. Сейчас приоритетной из восьми его должностей была работа на посту начальника группы дизайна среды для второго ОСПУЗа, строящегося сейчас в мастерских.

— О чем?

— Эл Левайтис предложил вообще избавиться от пейзажей. Произнес большую речь. Утверждает, что дело в честности. Давайте, дескать, честно пользоваться тем или иным сектором, позволим ему найти собственную эстетику и не будем навязывать ему иллюзорную. Если наш мир — ОСПУЗ, давайте примем его таким, какой он есть. Что будут значить для следующего поколения эти потуги воспроизвести земные ландшафты? И многие считают; что он в чем-то прав.

— Так и есть, — ответила Шошана.

— А ты смогла бы так жить? Без иллюзии простора, без горизонта… без деревенской церкви… может, даже без астропочвы — только полированный металл и керамика. Смогла бы ты принять это?

— А ты?

— Думаю, да. Так было бы проще… и, как говорит Эл, честнее. Не цепляясь за прошлое, мы могли бы все усилия отдать настоящему и будущему. Знаешь, мы прошли такой долгий путь, что трудно осознать, что бегство закончено, что мы здесь. Мы уже строим новую колонию. Когда в каждой оптимальной точке будет висеть станция — или когда мы решим построить Большой корабль и вовсе покинуть Солнечную систему, — какое значение будут иметь для наших потомков воспоминания о Земле? Они будут истинными косможителями. В этой свободе весь смысл нашего пути. И я не отказался бы глотнуть ее прямо сейчас.

— Достаточно честно, — отозвалась Шошана. — Думаю, я просто опасаюсь упрощенчества.

— Но эта вот башня — что она будет значить для рожденных и выросших в пространстве? Бессмысленная руина. Мертвое прошлое.

— Я, например, не скажу, что она значит для меня, — возразила Шошана. — Это ведь не мое прошлое.

Но изображение притягивало Изю…

— Смотри! — воскликнул он. Карта показывала береговые линии Перу в 1990 и 2040 годах, отмечая поглощенные морем земли. — Погода. Ничего хуже на свете нет! Хорошо, хоть от этой невозможной, непредсказуемой глупости мы избавились!

Из волн поднимался полуразрушенный небоскреб — все, что осталось от Мирафлореса. Низко над бурным морем висел тусклый облачный полог. Изя отвел глаза от монитора, глянул на иллюзию мирной Новой Англии и увидал за иллюзией истинное убежище, хранящее их в себе, дарующее свободу. «Правда сделает вас свободными», — подумал он и, приобняв жену за плечи, произнес это вслух.

— Ты лапочка, — прошептала Шошана, прижавшись к мужу.

Великие слова спустились до уровня семейных отношений, но Изе и это было приятно. Подходя к лифту, он осознал вдруг, что счастлив — совершенно счастлив. Должно быть, отрицательные ионы в воздухе, укорил он себя, но одной физиологии для объяснения было мало. Он ощущал то, что человек на Земле так долго искал и не находил, не мог найти, — разумное счастье. Там, внизу, роду человеческому оставались лишь жизнь, свобода и путь к цели, а теперь он лишился и этого. Четыре Всадника гнали человечество через прах умирающего мира. И вновь в памяти Исаака всплыло странное слово: «избавлены». «Мы были избавлены».

Собрание по пересмотру школьного расписания случилось в третьем квартале второго года ОСПУЗа. Изя присутствовал как член родительского комитета, Шошана — как родитель и учитель на полставки (приоритетной ее профессией была диетология), а Эстер — потому что подростков приглашали на собрания в рамках политики деинфантилизации, а кроме того, ее привел отец. Председатель комитета по образованию Дик Аллардайс произнес речь о целях и достижениях, пара учителей внесли предложения и зачитали отчеты. Изя выступил в пользу обучения детей при помощи ЭМ. Все шло по накатанной колее, пока не поднялся Сонни Виггри. Сонни был улыбчивым американцем-южанином со стопроцентным конфедеративным акцентом, четырьмя или пятью университетскими дипломами (разными) и умом жестоким, как стальной капкан с бритвами вместо лезвий.

— Я б што ха-ател знать, — протянул он скромно, — што вы тута думати нащет учить гивалогию? Знате, я бы на ее плюнул.

Пока Изя мысленно переводил его речь на привычный коннектикутский диалект, встал Сэм Хендерсон. Геология была одной из его профессий.

— Ты что, Сонни, — изумился он на своем гортанном огайоском наречии, — предлагаешь вычеркнуть из расписания геологию?

— Да я тольки шпросил, што вы тута думати?..

Это Изя перевел с легкостью: Сонни уже обеспечил себе большинство при голосовании и теперь готов внести предложение. Сэм тоже знал эту игру.

— Ну, по моему мнению, вопрос достоин обсуждения…

Вскочила Элисон Джонс-Курава, преподававшая естествознание на третьем уровне. Изя ожидал бурного всплеска эмоций: дескать, дети ОСПУЗа не должны забывать родную планету и т.п. Но Элисон вполне разумно заметила, что научные знания, ограниченные структурой и содержимым ОСПУЗа, до опасного абстрактны. «Если мы когда-нибудь решим терраформировать Луну, например, вместо того чтобы строить Большой корабль, не стоит ли нашим детям хотя бы представлять себе, что такое камень?» — говорила она. «Главное ухвачено верно, — думал Изя, — и все же она ошибается, потому что суть не в том, оставить ли в расписании уроков геологию, а во влиянии Сонни Вигтри, Джона Падопулоса и Джона Келли на комитет по образованию». Спор шел прежде всего о власти, а учителя не понимали это: у женщин с властью всегда проблемы. И исход спора предсказать было так же легко, как и его ход. Единственное, что удивило Изю, — так это то, как Джон Келли накинулся на Мойше Оренштейна. Мойше утверждал, что Земля — лаборатория ОСПУЗа и пользоваться ею надо соответственно, и пустился рассказывать, как его класс учился аналитической химии на одном-единственном камешке, который Мойше привез с горы Синай в качестве сувенира и лабораторного образца одновременно, — «согласно принципу множественного использования, ну и из сентиментальности, понимаете…» И вот тут Джон Келли оборвал его: «Ну хватит! Мы говорим о геологии, а не об этнографии!» — и пока Мойше ошарашенно молчал, Падопулос внес предложение.

— Кажется, Мойше докопался до Джона Келли, — заметил Изя, когда они шли по коридору А к лифту.

— Ну и срань, пап, — отозвалась Эстер.

К шестнадцати годам Эстер немного подросла, хотя все еще сутулилась, вытягивая шею вперед в попытках разглядеть что-нибудь сквозь толстые стекла очков, все время спадавших с носа. Характер у нее был вспыльчивый, и Изе едва удавалось связать пару слов без того, чтобы дочь ему не нагрубила.

— Эстер, «срань» — не то высказывание, после которого можно продолжать спор, — мягко заметил он.

— Какой спор?

— Как я понял, о том, что Джон Келли нетерпимо относится к Мойше и почему.

— Да срань это все, пап!

— Эстер, прекрати! — не выдержала Шошана.

— Прекратить что?

— Если ты, как можно судить по твоему тону, знаешь, что так раздражает Джона, — заявил Изя, — может, поделишься с нами?

Когда так стараешься не поддаваться иррациональным импульсам, а в ответ не получаешь ничего, кроме бури эмоций, трудно оставаться спокойным. Вполне уместная просьба ввела девушку в состояние слепого бешенства. Толстые стекла яростно блеснули — за ними почти не было видно серых глаз. Потом Эстер протолкнулась вперед и вбежала в лифт, распахнувший двери будто для того, чтобы вместить ее гнев. Родителей она ждать не стала.

— Ну, — устало проговорил Изя, пока они с женой ждали следующего лифта на Вермонт, — и что это было?

Шошана чуть пожала плечами:

— Я не понимаю. Почему она так враждебна, так агрессивна?

Вопрос этот вставал и раньше, но Шошана даже не пыталась на него ответить. Молчание ее было почти суровым, и Изя чувствовал себя неловко.

— Чего она хочет этим добиться? Что ей надо?

— Тимми Келли, — ответила Шошана, — называет тебя жидом Розе. Так мне Эстер сказала. Ее он в школе зовет «жидовской розочкой». Она говорит, что «четыре глаза» ей нравилось больше.

— Ох, — выдавил Изя. — Ох… срань.

— Именно.

До Вермонта они ехали молча.

— Я не понимаю даже, — заметил Изя, когда они шли под фальшивыми звездами через общую ячейку, — где он слово такое услышал.

— Кто?

— Тимми Келли. Он ровесник Эстер — на год моложе. Он вырос в Колонии, как и она. Келли присоединились годом позже нас. Господи всевышний! Мы можем избавиться от всех вирусов, всех бактерий, всех спор, но это… это проникает всюду! Как? Как это происходит? Я говорю тебе, Шошана, мониторы надо закрыть. Все, что эти детишки видят на Земле, слышат с Земли, — урок насилия, предрассудков и суеверий.

— Для этого не обязательно смотреть на мониторы. — Голос Шошаны был почти по-учительски терпеливым.

— Я работал с Джоном на «Лунной тени», бок о бок, каждый день, восемь месяцев. И ничего, ничего подобного не было.

— Это больше Пат, чем Джон, — отозвалась Шошана все так же неодобрительно-бесстрастно. — Эти годы мелких подначек в комитете диетического планирования. Шуточки. «Как, Шошана, это будет кошерно?» Ну и?.. С этим приходится жить.

— Там, внизу, — да, но здесь, в Колонии, на ОСПУЗе…

— Изя, жители Колонии — самые консервативные из обывателей, разве ты не заметил? Снобы из снобов. А кем нам еще быть?

— Консервативные? Обыватели? О чем ты говоришь?

— Да ты глянь на нас! Властная иерархия, разделение труда на мужской и женский, картезианская этика — сущая середина двадцатого века! Понимаешь, я не жалуюсь. Я сама это выбрала. Я люблю безопасность и хочу, чтобы мои дети жили спокойно. Но за безопасность надо платить.

— Я не понимаю такого отношения. Мы всем рисковали ради ОСПУЗа — потому что мы нацелены в будущее. Сюда попали те, кто решил отбросить прошлое, начать все заново. Создать истинно гуманное общество и сделать сразу все правильно, хоть в этот раз! Это обновители, смелые духом, а не толпа мещан, погрязших в предрассудках. Наш средний коэффициент интеллекта — 165…

— Я знаю. Знаю наш средний КИ.

— Мальчишка бунтует, — проговорил Изя после недолгого молчания. — Как и Эстер. Ругаются самыми страшными словами, которые знают, пытаются поразить взрослых. Это бессмысленно.

— Как Джон Келли сегодня?

— Слушай, Мойше не мог остановиться. Все об этом своем булыжнике сувенирном… знаешь, он слишком много играет на публику. Школьники еще проглатывают, но на заседании комитета это становится утомительным. Если Джон его оборвал, то Мойше сам напросился.

Они подошли к двери своего блока — точно как в сельском домике в Новой Англии, хотя, когда Изя нажал на кнопку звонка, она с шипением скользнула вбок.

Эстер, конечно, уже ушла к себе. В последнее время она старалась как можно меньше находиться в гостиной ячейке. Ноах и Джейсон раскидали по всему полу и встройкам диаграммы, распечатки, учебники, доску для триди-шашек, а сами сидели посреди этого безобразия, хрустели белковыми чипсами и болтали.

— Сестренка Тома лепечет, будто видела ее в Общей, — говорил Джейсон. — Привет, Исаак, Шошана. Не знаю, можно ли верить шестилетней девчонке.

— Да, она скорее всего повторяет за Линдой, пытается внимание привлечь. Привет, пап, мам. Слышали, что Линда Джонс и Триз Герлак болтают насчет обожженной женщины, которую видели?

— Что значит — обожженной?

— У школы, в коридоре С-1. Они шли там на какое-то свое девчачье мероприятие…

— Уроки та-анцев, — перебил Джейсон и тут же изобразил нечто среднее между умирающим лебедем и блюющим школьником.

— …И говорят, что в первый раз эту женщину увидали, — каково, а? Как это на ОСПУЗе может оказаться кто-то, с кем еще ни разу не виделся? И она была все обгорелая и вроде как жалась к стенке, точно пряталась от кого-то. А еще они говорят, что женщина свернула на С-3 прямо перед ними, а когда они зашли за угол, ее и след простыл. И ни в одну из ячеек по С-3 она не заходила. Джейсон говорит, что сестренка Тома Форта тоже эту женщину видала, но эта, наверное, просто выдумывает, чтобы на нее внимание обратили.

— Говорит, у той были белые глаза. — Джейсон закатил свои, голубые. — Жуть как страшно.

— Девочки об этом сообщили кому-нибудь? — поинтересовался Изя.

— Триз и Линда? Не знаю. — Ноах уже потерял интерес к разговору. — Так получим мы допвремя на работу с Шонвельдтом?

— Я заказал, — ответил Изя.

Настроение у него было испорчено. Непонятная злоба Эстер, непонимание Шошаны, а теперь вот Ноах и Джейсон рассказывают истории о белоглазых привидениях, цитируя двух малолетних истеричек. Душевному спокойствию все это не способствовало.

Он ушел к себе в ячейку-кабинет и принялся прорабатывать предложения Левайтиса по дизайну второго поселения. Никаких фальшивых пейзажей, никаких декораций — обнаженные углы и кривые. Структурные элементы конструкции прекрасны в своей разумной необходимости. Форма соответствует функции. Свободное пространство в каждом квадранте будет не общей ячейкой, а просто свободным пространством — назовем его «квад». Десять метров в высоту, двести в поперечнике, под антисводом купола. Изя вывел изображение на голоэкран, оглядел с разных углов, прошелся по нему…

Спать он лег в четвертом часу ночи, возбужденный и довольный работой. Шошана крепко спала. Изя лежал в ее недвижном тепле, вспоминая события вечера, — в темноте разум его работал яснее. Антисемитизма на ОСПУЗе не было. Только вспомнить, сколько из колонистов — евреи. Изя принялся считать в уме и обнаружил, что все уже подсчитано, — в памяти само собой всплыло число семнадцать. Странно, ему казалось, их больше. Изя перечислил всех поименно и снова получил семнадцать. Не так много, как могло быть, из восьми-то сотен, но куда лучше, чем у многих других групп. Проблем в выборе лиц азиатской национальности не было — в этом отношении опасаться приходилось скорее перебора, но недостаток чернокожих колонистов вызывал тогда, еще в Союзе, долгие и мучительные битвы политики с совестью. Но обойти тот факт, что в тесном сообществе из восьмисот человек все и каждый должны соответствовать не только генетическому, но и личностному стандарту, никак не удавалось. А после развала системы государственных школ во время Рефедерации негры просто не получали нужного образования. Тем не менее несколько чернокожих претендентов все же нашлись, хотя почти никто из них не прошел жесткого отбора. Они были замечательными людьми, но этого было мало. Каждый взрослый человек на борту должен был являться выдающимся специалистом не в одной, а в нескольких областях. И не было времени обучать тех, кто, пусть не по своей вине, не получил форы на старте. Все сходилось к тому, что Д.Г.Мэстон, «отец ОСПУЗа», называл «холодными уравнениями» — цитата из старого рассказа, моралью которого было: «Никакого мертвого груза на борту!» «Слишком много жизней зависит от нашего выбора! — говорил он. — Если бы мы могли позволить себе сантименты, пойти легким путем, то никто не радовался бы этому больше меня. Но у нас может быть только один критерий: абсолютное превосходство — физическое, умственное, во всех отношениях. Всякий, кто соответствует этому критерию — наш. Всякий, кто не соответствует — вылетает».

Так что даже во времена Союза в Обществе состояло только трое негров. Гениального математика Мэдисона Алесса внезапно поразила отложенная радиационная болезнь, а после его самоубийства Везьи, прекрасная молодая пара из Англии, вышли из проекта и уехали домой. То была потеря не только для генетического разнообразия, но и для национального состава ОСПУЗа, потому что с их отъездом осталось лишь несколько человек, родившихся не в Союзе или США. Но, как указал Мэстон, это ничего не значило, потому что национальность — ничто, а сообщество — все.

Дэвид Генри Мэстон применил «холодные уравнения» к себе. Когда Колония переместилась в Калифорнию, ему был шестьдесят один год. Он остался в Штатах. «Когда ОСПУЗ построят, — сказал он тогда, — мне будет семьдесят. Чтобы семидесятилетний старик занял место деятельного ученого, женщины-роженицы, ребенка с КИ 200? Шутить изволите?» Мэстон был еще жив там, внизу. Порой он выходил на связь по Сети из Индианаполиса с советами, всегда волевой, властный, хотя в последнее время — немного отставший от времени.

Но почему он, Изя, лежит здесь, вспоминая о старике Мэстоне? Поток мыслей вяз в болоте подступающего сна. Дрожь ужаса прошла по его расслабленному телу, заставив вздрогнуть каждый мускул, — древний, далекий страх, страх беспомощности, безмыслия, страх перед сном. Потом пропал и ужас. И Исаак Розе пропал. Живое тело вздохнуло в темноте, внутри блестящей игрушки, ловко подвешенной на лунной орбите.

Линде Джонс и Триз Герлак было по двенадцать лет. Когда Эстер поймала их, чтобы задать пару вопросов, они немного стеснялись ее и немного презирали, потому что, хотя ей уже шестнадцать, она такая «жутиковая» с этими стекляшками на носу, и Тимми Келли называл ее жидовкой, а ведь Тимми Келли такой клевый!.. Так что Линда отводила взгляд и делала вид, что не слышит, а вот Триз, казалось, была польщена. Хихикая, она сказала, что да, они и правда видели эту «жутиковую» женщину, и та действительно была какая-то обгорелая и блестящая, и даже одежда на ней обгорела, только тряпки остались. «И груди у нее болтались, дико так было, длинные такие, — сказала Триз. — Сущий жутик, да? Так и висели, Господи».

— У нее были белые глаза?

— Это что, так дурашка Форт рассказывала? Она говорит, что тоже ее видела. А мы так близко не подходили.

— Это зубы у нее были белые, — добавила Линда, не в силах перенести, что вся слава достается подруге. — Белые-белые, как череп, да, и их вроде как слишком много было.

— Точно в исторических видиках, — продолжила Триз, — знаешь, как те люди, которые жили до пустыни в этой… как ее там? — Африке, вот. Вот такая она была. Как те голодающие. Слушай, может, какая-то авария случилась, а нам ничего не сказали? Может, солнечная буря? А эта женщина вроде как обгорела и с ума сошла и теперь прячется?

Триз и Линда были совсем не глупы — без сомнения, КИ у них переваливал за 150, как и у всех, — но они родились в Колонии. Они никогда не бывали вовне.

А Эстер была. И помнила. Розе присоединились к проекту, когда ей было семь лет. И она многое помнила из прошлой, городской жизни. Филадельфия: тараканы, дождь, сирены экологической тревоги и ее лучшая во всем доме подруга, Савиора, у которой было десять миллионов крохотных косичек и каждая завязана красной ленточкой с синей бусинкой. Ее лучшая подруга во всем доме, и в школе, и во всем мире. Пока ей не пришлось переехать в Штаты, а потом в Бейкерсфилд и проходить обеззараживание, избавляться от всего: от бактерий и вирусов, и грибков, от тараканов, радиации и дождя, от красных ленточек и синих бусинок и ясных глаз. «Да я буду смотреть за тебя, слепышка, — говорила Савиора, когда Эстер не помогла первая операция. — Я буду твоими глазами, ладно? А ты станешь моей головой, особенно по арифметике».

Странно, что спустя десять лет ей так ясно помнились эти слова. В ушах стоял голос Савиоры: как она выпевает слово «арифметика», так, что слово становится иностранным, непонятным, восхитительно-загадочным, синим и красным…

— А-риф-ме-е-тика, — пробормотала Эстер про себя, проходя коридором, но у нее так не получалось.

Ладно, допустим, что эта «обгорелая» женщина — негритянка. Но это не объясняет, как она попала в коридор С-2, или в Общую, или на площадь во Флориде, где девочка по имени Уна Чен и ее младший братишка видели ее прошлым вечером сразу после выключения солнца.

«Срань какая, — думала Эстер Розе, проходя общей ячейкой, сливавшейся для нее в зелено-голубой фон. — Если бы я только могла видеть. Да что толку? Эта женщина может проходить передо мной прямо сейчас, а я и не обращу внимания, решу, что так и надо. Да откуда у нас взяться „зайцам“? На втором году жизни в космосе! Где она все это время сидела?» И не было никакой аварии. Просто дети играют в кошмарики, пугают друг друга и пугаются сами. Пугаются старых документальных фильмов, черных физиономий, оскаленных от голода, когда все лица в их мирке белые, мягкие, жирные.

«Сон разума рождает чудовищ», — прошептала Эстер вслух. Она изучила весь файл «Шедевры западного искусства» в библиотеке, потому что, хотя мир и даже ОСПУЗ были ей недоступны, картинки она видеть могла, если наклонялась к ним достаточно близко. Гравюры были удобнее всего, они не превращались в путаницу цветных пятен, когда она увеличивала изображение, а оставались осмысленными — четкие черные линии, тени и блики, складывавшие картину. Гойя, вот кто это был. Летучие мыши вылетают из головы спящего на полном книг столе, и надпись внизу: «Сон разума рождает чудовищ» — по-английски, на единственном языке, который она знает в жизни. Тараканы, дождь, испанский — все смыто. Конечно, испанский язык хранился в памяти ЭМ. Как и все остальное. Если хочешь, можно его выучить. Но к чему, если тот же ЭМ может переводить с испанского на английский быстрее, чем человек читает или думает? К чему знать язык, на котором никто, кроме тебя, никогда не заговорит?

Эстер собиралась, придя домой, сказать матери, что переселяется в общежитие для несемейных на Боулдер-Дам. Сегодня и скажет. Как только домой придет. Пора ей убираться. Хуже, чем дома, даже в общежитии не будет. Это невероятное семейство — папа, мама, братишка и сестренка — точно из прошлого века вылезли! Матка внутри матки! А вот и «маточная розочка», героиня космоса, топает домой по пластмассовой траве… Эстер все же дошла до дому, распахнула дверь, обнаружила мать за компьютером в кухне и, сделав героическое усилие, выдавила:

— Шошана, я хочу переехать в несемейку. Мне кажется, так всем будет лучше. Как думаешь, Изя взовьется?

Молчание тянулось долго. Эстер подошла поближе и только тут заметила, что мать плачет.

— О, — пробормотала она, — о… я не знала…

— Ничего, милая. Это не из-за тебя. Это Эдди…

Сводный брат матери был единственным оставшимся у нее родственником. Они поддерживали связь через внешние каналы Сети. Нечасто, потому что Изя решительно выступал против личных контактов с оставшимися внизу, а Шошана не любила перечить мужу ни в чем. Но она проговорилась Эстер, а та свято хранила ее тайну.

— Он болен? — спросила Эстер, чувствуя себя нехорошо.

— Он умер. Очень быстро. Один из БМВ. Белла послала письмо.

Шошана говорила медленно и очень обыденно. Эстер постояла немного, переминаясь с ноги на ногу, потом подошла и робко коснулась плеча матери. Шошана обернулась, крепко прижала дочь к груди и разрыдалась, бормоча:

— Ох, Эстер, он был такой добрый, такой добрый, такой добрый! Мы всегда держались вместе, всех этих мачех, и подружек, и кошмары, которые мы пережили, я вынесла только благодаря Эдди, он мне помогал, он был моей семьей, Эстер. Он был моей семьей!

Может, это слово и впрямь что-то значило.

Наконец мать немного успокоилась.

— Не хочешь говорить отцу? — спросила Эстер, заваривая чай на двоих.

Шошана покачала головой:

— Мне теперь уже все равно, знает ли он о наших с Эдди разговорах. Но Белла просто послала письмо по Сети. Мы не разговаривали.

Эстер подала ей кружку; мать отпила глоток и вздохнула.

— А ты хочешь переехать в общежитие, — проговорила она.

Эстер молча кивнула, чувствуя себя виноватой в том, что бросает мать.

— Наверное. Не знаю.

— Думаю, это хорошая мысль. Во всяком случае, попытаться стоит.

— Правда?.. А он, ну, понимаешь, он не…

— Да, — подтвердила Шошана. — Ну и что?

— Я правда хочу уйти.

— Так иди.

— А он не должен одобрить заявку?

— Нет. Тебе уже шестнадцать. Ты совершеннолетняя. Так гласит Кодекс Общества.

— Я не чувствую себя совершенной.

— Ничего. Ты справишься.

— Просто когда он впадает в раж, знаешь, словно он должен все контролировать, а то все пойдет вразнос — я сама вразнос иду.

— Знаю. Но он переживет. Даже гордиться будет, что ты так рано начала самостоятельную жизнь. Только пусть покипит и сбросит пар.

Изя их удивил. Он не стал кипеть и взрываться. Требование Эстер он встретил спокойно.

— Конечно. После пересадки глаз.

— После?..

— Ты же не собираешься начинать взрослую жизнь с инвалидностью, от которой можешь избавиться. Это просто глупо, Эстер. Ты хочешь независимости — значит, тебе нужно здоровое тело. Обрети зрение — и лети. Ты думаешь, я стану тебя удерживать? Дочка, да я мечтаю отправить тебя в свободный полет!

— Но…

Изя молчал.

— А она готова? — поинтересовалась Шошана. — Или врачи придумали что-нибудь новенькое?

— Тридцать дней иммуносупрессивной подготовки — и можно пересаживать оба глаза. Я вчера поговорил с Диком после заседания Совета по здоровью. Завтра можно будет пойти и выбрать пару.

— Выбирать глаза? — переспросил Ноах. — Жутики какие!

— А что… а что, если я не захочу? — спросила Эстер.

— Не захочешь? Не захочешь видеть?

Эстер отвела взгляд. Шошана молчала.

— Тогда ты подчинишься страху. Это естественно, но недостойно тебя. И ты всего лишь отнимешь у себя самой несколько недель или месяцев ясного зрения.

— Но я уже совершеннолетняя. Я могу выбирать сама.

— Можешь, и выберешь. И ты сделаешь разумный выбор. Я уверен в тебе, дочка. Докажи мне, что я уверен не зря.

Иммуносупрессивная подготовка оказалась едва ли не хуже деконтаминации. Бывали дни, когда Эстер ничего, кроме машин и трубок, не видела. Бывали, однако, и такие, когда она чувствовала себя почти человеком и радовалась, когда скуку разгоняли визиты Ноаха.

— Эй, — сказал он, — ты слышала про старуху? Ее все в Городском видели. Началось с того, что закричал ребенок, потом его мать увидела, а потом вообще все. Говорят, она такая сморщенная; старенькая, вроде как азиатка, знаешь, с раскосыми глазами, как у Юкио и Фреда, но скрюченная, и ноги у нее кривые. Она ходит там и вроде бы собирает мусор с палубы, только никакого мусора там нет, и складывает в мешок. Если к ней подойти, она пропадает. И еще у нее во рту ни единого зуба нет!

— А обожженная еще ходит?

— Ну, во Флориде заседал какой-то женский комитет, и тут за столом появляются еще трое, и все черные. Поглядели и пропали.

— О-о, — выдавила Эстер.

— Папа назначил себя в Аварийный комитет, там все больше психологи. Разрабатывают теорию массовых галлюцинаций, сенсорных деприваций и все такое. Он тебе сам все расскажет.

— Да, уж он расскажет.

— А, Эся…

— Эся-меся.

— Они уже… то есть я хочу сказать… ты уже…

— Да, — ответила она. — Вначале вынимают старые. Потом ставят новые. Потом соединяют нервы.

— Ой!

— Вот-вот.

— А тебе правда придется выбирать…

— Нет. Врачи мне найдут наиболее совместимые генетически. Уже подобрали пару отличных еврейских глаз.

— Что, точно?

— Да нет, шучу. Не знаю.

— Хорошо станет, когда ты будешь ясно видеть, — проговорил Ноах, и впервые Эстер услыхала в его голосе хрипотцу, как у гобоя, первый надлом.

— Слушай, у тебя есть запись «Сатьяграхи»? Я хочу послушать.

Оба, и брат и сестра, разделяли страсть к опере двадцатого века.

— Не вижу в этом игры ума, — заявил Ноах голосом отца. — Полное безмыслие.

— Ага, — согласилась Эстер. — И все на санскрите.

Ноах включил запись с последнего акта. Они вслушивались в высокий и чистый голос тенора, выпевающий летящие ноты — все выше, выше, как горные пики над облаками.

— Есть повод для оптимизма, — сказал врач.

— Что вы хотите сказать? — поинтересовалась Шошана.

— Что они ничего не гарантируют, Шо, — пояснил Изя.

— Почему?! Обещали, что это простая операция!..

— В обычном случае…

— А такие бывают?

— Да, — отрезал доктор. — Этот случай необычен. Операция прошла идеально. Подготовка — тоже. Но реакция пациентки позволяет предположить возможность — маловероятную, но все же — частичного или полного отторжения.

— Слепоты.