Дело княжны Саломеи Хакимова Эля

Глава 20

Если бы знал Максим Максимович, чем обернется это роковое решение и чему оно едва не помешает, он бы лучше и впрямь просто прогулялся по набережным до того часа, на который было назначено свидание с Колей и знакомство с Афиной. Когда они прибыли на место, то стало понятно, что вариантов, где именно находится квартира, пригодная для революционеров, не особенно много. В соседнем дворе с ломовой конторой был детский приют, в другом стоял большой купеческий дом, запертый, давно обветшалый и заброшенный. А вот флигелек позади купеческого гнезда находился в достаточно сносном для проживания состоянии, хотя тоже был далеко не нов. Дворник в красной рубахе, некогда белом фартуке с овальной начищенной бляхой и свистком на шее за небольшую мзду сообщил, что купец Якунчиков давно изволят проживать в другом своем доме. А этот стоит запертым уже, почитай, лет десять. Флигель сдают, это да, но желающих не то чтобы много. Из-за непрестанного грохота ломовых повозок, которые содержит контора Брока, даже ночью здесь не бывает тихо. Постоянно снуют извозчики и приказчики, наниматели, исполнители… Проходной двор, сказал дворник, махнув рукой. Во флигеле две квартиры, но жильцы только в одной. Вернее, жилец, да такой ледащий, что ни тебе праздничных на Пасху, ни рюмки на Рождество. Когда приходит и уходит, не уследить, потому что из-за шума порой и звонка в дворницкой не слышно. Так он и не запирает ворота, потому как никто и не ходит.

По всем выкладкам выходило, что этот флигель и был конспиративной квартирой, которую разведал Животов втайне от своих «друзей». За что и схлопотал в свой сытый и пухлый, несмотря на волнения журналистской жизни, живот клейменую пулю.

— А каков из себя жилец? — поинтересовался Грушевский, всматриваясь в пыльные темные окна флигеля. Краска облупилась и свисала со стен лохмотьями. Облезлый домик с подозрением взирал своими слепыми окнами на сыщиков, как старый нищий бродяга на чистую публику, снующую мимо паперти. Вдруг ему показалось, что в окне мелькнул женский силуэт в старинном платье. Никак опять Марья Родионовна забавляется!

— Да обыкновенный. Косой, волосы соломой, — отчитался дворник, уже с подозрением присматриваясь к усатому, дернувшемуся вдруг, будто увидел кого знакомого в пустом доме.

Заплатив еще, Грушевский с Тюрком отослали дворника. Скорее всего, барыш окажется в ближайшей казёнке[10], из фартука дворника уже торчал мерзавчик[11] родом оттуда же. Перед дверью компаньоны переглянулись. В руках у Тюрка очутился маленький, почти дамский пистолетик, что несказанно удивило и насмешило Максима Максимовича, но, поразмыслив, он обрадовался и такому игрушечному оружию.

На стук никто не открывал, так что пришлось Грушевскому покопаться в связке своих ключей и найти там старенькую отмычку. В участке, где он служил, по приказу пристава, везде было понавешено ненужных замков. Ключи все время терялись, или ответственные попросту забывали их сдавать. Так что отмычка эта, позаимствованная как-то у одного пристреленного околоточным воришки, уже сослужила свою службу, и не раз. Не выбросил эту маленькую железку Грушевский только по той простой причине, что от природы был «собирателем», как его дразнила, бывало, Пульхерия Ивановна. Он любил собирать и копить всякие мелочи, забавные вещицы, статуэтки, старые писанки и никогда не выбрасывал цепочки от старых часов или фигурные дужи от сломанных очков, мня найти им когда-нибудь свое применение.

Дверь открылась туго, но скрипа из-за проезжавшего в этот момент обоза ломовых по камням Калашниковской не слышали даже сами взломщики. В темной прихожей не видно было ни зги. Грушевский чиркнул спичкой, и слабый огонек осветил неуютное заброшенное помещение, заставленное коробками, заваленное старыми калошами и грудами дырявых пальто. У окна стоял портновский манекен, который еще раз заставил вздрогнуть Грушевского. Спичка выпала из его задрожавших пальцев, пришлось зажигать другую.

Сделав Тюрку знак вести себя как можно тише, Максим Максимович прошел пару шагов и тут же сдвинул какой-то шкаф, стоявший кое-как без ножки. С диким грохотом разгневанной горной реки из шкафа полетел поток всякой всячины, разбиваясь о пол и разлетаясь осколками стеклянными, деревянными и металлическими. Тюрк не произнес ни слова. После такого шума надеяться на конспирацию было нечего, но поскольку никто из хозяев себя не обнародовал, Грушевский решился идти дальше. Только теперь он выставил в авангард Тюрка, выполняющего роль легкой кавалерии. Иван Карлович уже показывал себя чуть ли не акробатом. Хотя до сих пор не верилось, что человек, в бытовой жизни настолько нескладный, неуклюжий и угловатый, когда надо, проявлял чудеса гуттаперчивости, ловкости и устойчивости.

Обследовав все комнаты, пользуясь в случае надобности отмычкой, друзья не нашли никаких следов пребывания здесь людей в недавнем прошлом. Ни самоваров, ни остатков еды, завернутых в бумагу, ни новой обуви или одежды. Все было заполнено хламом, старым, пыльным и давно вышедшим из употребления. Казалось, единственный смысл пребывания в доме всех этих вещей — создавать как можно больше шума при вторжении непрошеных гостей.

— Ну, что же? — в растерянности обратился к Тюрку озадаченный Максим Максимович.

Вместо ответа Иван Карлович поднял голову и стал разглядывать потолок. Грушевский посветил наверх и заметил люк, ведущий на чердак. Лестница была странной конструкции и далеко не доходила до пола. Тюрк дернул ее, и она бесшумно опустилась вниз. Грушевский переглянулся с компаньоном и кивнул ему, позволяя подняться первым, рассудив, что вооруженному человеку это будет сделать безопаснее.

Когда они поднялись наверх, то первое, что их встретило, — резкий, сладковатый запах трупного разложения. Источником невыносимого смрада был мертвец, являвшийся когда-то молодым человеком с пышной шевелюрой, в одежде интеллигента, не лишенного претензии на моду. Обстановка в комнате была хоть и не шикарная, но вполне комфортная и даже дорогая. Здесь не наблюдалось того запустения, того пыльного убожества, что царило внизу. Не успели сыщики все внимательно рассмотреть, как вдруг раздался треск, грохот, а из люка снизу высунулась голова с уланскими усами в форменной фуражке городового, дальше полезли плечи с погонами из красных жгутов. Увидев компаньонов, голова вытаращила глаза и завопила басом, которому позавидовал бы певчий Казанского собора:

— А ну не шали! Брось оружие! Осади на паанель!

Позиция городового была крайне неудобная, но тем не менее он кричал все время, пока выпрастывал из люка свое большое тело, как корнишон из узкой бутылки. Позже выяснилось, что глотку драл Желтобрюхов, из бывших казаков, которого вызвал бдительный дворник, прежде чем бежать в казенку. Все-таки дворники — народ сознательный, обязанности свои понимают, подумалось еще Грушевскому.

Но возможность думать у него появилась не сразу, потому что первыми подозреваемыми в убийстве оказались Максим Максимович вместе с Тюрком. Много времени ушло на то, чтобы втолковать Желтобрюхову, что убийцами они никак не могут быть. Они впервые пришли сюда только что, а трупу уже дня два, никак не меньше. Но успокоился Желтобрюхов только тогда, когда выяснилось, что Грушевский сам служил, и совсем недалеко, в Рождественской части. Только спустя два часа, которые ушли на составление протоколов, выяснение личности, связывание с конторой Призорова, где их слова подтвердили, и разъяснения множества других недоразумений, труп убитого отправили прямиком в Мариинскую, на стол к профессору Копейкину.

Но и сам Грушевский после предварительного беглого осмотра выяснил, что молодой человек имеет один искусственный глаз и шесть огнестрельных ранений в разных частях тела. При жизни юноша отличался особым вниманием к чистоте: белоснежные манжеты и воротничок, отполированные ногти. Неуклюжий Желтобрюхов, сделав первый же шаг, произвел громкий хруст. Под гулливерской подошвой сапог остались осколки круглых очков, которые упали с убитого. Укоризненно покачав головой, Грушевский только вздохнул. Тюрк ничего и не услышал, он стоял, уставившись на шкаф с инкрустацией, по всей видимости принадлежавший убитому, уж больно он не вписывался в интерьер даже этого убежища, а тем более нижних комнат. Максим Максимович тоже присмотрелся к этому, на первый взгляд заурядному предмету мебели.

— Интересно, что он мог прятать в этом тайнике? — пробормотал Тюрк.

— Тайник? Где? — Грушевский подумал, что не туда смотрит. — Но это же простой шкаф. Может, не простой, а модный…

Максим Максимович начал открывать многочисленные дверцы и выдвигать ящики с инкрустированными панелями из полированного красного дерева. Но все они были пусты. Наверное, Грушевский не первый обыскивал шкаф, и содержимое ящиков кто-то уже выкинул на пол прямо тут же. Некоторые ящики и вовсе были вынуты из своих мест и в ярости разнесены в щепки. Сдавшись очень быстро, Максим Максимович обернулся к Тюрку. Тот еще мгновение помедитировал, затем решительно подошел, ткнул пару раз в разные панели и — voil?!

— Ничего интересного, — пожав плечами, отошел Тюрк от выскочившего после его манипуляций потайного сейфа.

Грушевский, все это время благоговейно взиравший на фокусы компаньона, очнулся и тоже подскочил к ящичку.

— Только Магараджа наподобие вас мог счесть неинтересным такую мелочь, как деньги! — возмутился через несколько секунд Максим Максимович. Время ему понадобилось, чтобы прийти в себя, потому что в своей жизни он еще не видел таких крупных сумм одновременно.

— Мать моя! — воскликнул Желтобрюхов, который, услышав про деньги, подскочил к шкафу. До этого момента он считал своим долгом стоять над трупом с саблей наголо, как во время караула, словно боялся, что находку украдут у него из-под носа. — Это ж сколько деньжищ!

— Думаю, не больше тысяч сорока, — равнодушно заметил Иван Карлович.

Так, благодаря Тюрку во флигеле нашли украденную у террористов кассу. Опечатав тайник, пересчитав сорок тысяч рублей ассигнациями и двести золотых империалов, послали Желтобрюхова привести подмогу и сообщить в контору Призорову о находках. Пока дожидались полицейских и подводу из ближайшего участка, Грушевский пристал к Тюрку:

— Как?! Ума не приложу, как вы догадались, Иван Карлович, — тряс товарища, как липку, Максим Максимович. Пришлось Тюрку открыться.

— Насколько я заметил, убитый был человеком педантичным и крайне аккуратным. Расположение рисунков на панелях ящиков было нарушено с точки зрения логики и порядка.

Грушевский попытался разглядеть хоть какой-то порядок на поверхности шкафа, но ничего не обнаружил.

— И потом длина некоторых ящиков не совпадает с глубиной шкафа, — сжалился напоследок Тюрк.

Тут и помощь из участка подоспела. Описанные по всей форме деньги отправили в контору к Призорову, а труп — в Мариинскую больницу. Предоставив Василию Михайловичу разбираться с телом, компаньоны между тем поспешили на соседнюю Моховую, где в солидном здании домовладельца Дурышкина находилась квартира пресловутой Афины. Коля их уже заждался, он в нетерпении топтался на углу, выглядывая среди редких прохожих своих знакомых.

— Наконец-то! — воскликнул он, торопливо пожимая руки Тюрку и Максиму Максимовичу. — Я уж думал, что не придете.

Глава 21

По широкой мраморной лестнице они поднялись во второй этаж. На площадке этажом выше, обхватив себя руками, словно удерживая от броска вниз, стоял угрюмый молодой человек с изможденным и злым лицом. Коля, разглядев его, поздоровался. В ответ он усмехнулся и лениво уронил:

— Ба, сколько фармацевтов за раз! Ты, Николя-задэ, прямо как молодой князь, вечно окружен сбродом.

— А ты, как палач, Викентий, вечно один, — не остался в долгу Коля и пригласил друзей зайти в дверь, которая не была заперта.

В уютной прихожей довольно хорошего тона сразу становилось понятно, что четверг — приемный день у хозяйки. Все вешалки, столы и стулья были завалены зонтами, тросточками, легкими пальто и фуражками гостей. Даже на голове чучела медведя с подносом для визиток сидело несколько форменных фуражек и цивильных шляп. Странная женщина совершенно необыкновенной наружности задумчиво стояла перед комодом и размышляла, глядя в зеркало перед собой. Судя по всему, она составляла из разноцветных шляп и фуражек какой-то узор на столешнице комода и затруднилась с окончательным видом композиции. Количество и цветовое разнообразие головных уборов говорило о том, что в доме находилась разношерстная толпа из студентов, гусаров, инженеров, чиновников всех полков, ведомств и рангов.

Тюрк вдруг подошел к медведю, снял с лохматой головы чучела гусарский кивер и положил на пустующее место в мозаике. Приподняв замысловато нарисованную изящную бровь, дама с интересом обратила свой колдовской взгляд на Тюрка.

— Хм. Именно такого мне и не хватало, — проговорила она необыкновенным каким-то, нездешним голосом.

— Афина Аполлоновна, — поторопился Коля. — Позвольте вам представить моих хороших знакомых. Грушевский, Тюрк.

Она не обратила никакого внимания на Колю, все так же жадно пожирая огромными темными глазами несчастного Ивана Карловича. Это было так откровенно и необычно, что Грушевский даже покраснел, за неимением таковой способности у Тюрка. Эта женщина так выглядела и так говорила, что не оставалось никаких сомнений, какого «такого» и для чего именно ей не хватало. Она требовательно протянула Тюрку необыкновенно худую, до костлявости, руку, унизанную браслетами и крикливыми перстнями. Вместо того чтобы запечатлеть на ней покорный поцелуй, Тюрк уставился на тонкую кисть и не нашел ничего лучше, чем неловко пожать бледные пальцы.

— Ты как раз вовремя, Николязд, — не отводя глаз от Тюрка, прохрипела хозяйка. — Там сейчас прочтут одну поэмку, а потом я станцую для моих гостей стихи Бальмонта. Босиком.

Она еще раз пронзила Тюрка убийственным взглядом и исчезла за бархатными занавесками в соседнюю комнату. Коля, будто ничего странного и не случилось, начал рассказывать. Оказалось, на вечерах у Афины Аполлоновны были приняты литературные чтения, художественные пантомимы и разного рода театральные импровизации. Когда компаньоны вошли в шумную, задымленную табаком гостиную, полную людей всевозможного толка, как раз один из присутствующих и готовился к чему-то этакому. Поэт, здоровенный детина, стоял на импровизированной сцене и, закрыв глаза, молитвенно сложив гигантские ручищи борца, концентрировался изо всех сил.

— Василиск Гнедов, — шепотом сообщил Коля друзьям имя Самсона. Все затихли. Именно этого и ожидал от публики декламатор. Он вскинул голову, поросшую буйными волосами, плавно переходящими в густую нечесаную бороду.

— Поэма Конца! — провозгласил он неожиданно тонким и писклявым голоском.

Не успел Грушевский прийти в себя от необыкновенного контраста, который составляли гренадерский рост, дикий вид, устрашающее имя и столь неподходящий тембр, как поэт в полнейшей уже тишине резко выкинул вперед в крючкообразном жесте руку и остановил ее другой рукой в районе локтя. Получившаяся фигура имела вполне определенное название, непроизносимое в приличном обществе. Челюсть Максима Максимовича отвисла, он стал озираться, но никто, кроме него, не был оскорблен увиденным, хотя в гостиной присутствовали дамы. Закрыв рот, Грушевский гневно пошевелил усами.

Через минуту уважительного молчания окружающие заговорили, раздались жидкие аплодисменты. Поэт, оскорбленный скромным эффектом, произведенным его творением, насупился и устремился к столику, на котором стояли графины, бокалы и бутылки из винных погребов братьев Елисеевых.

— На самом деле, — проговорил человек с лестницы, давеча пикировавшийся с Колей (он зашел в квартиру сразу вслед за ними), — сталкиваясь с разными кругами богемы, талантливых и тонких людей встречаешь больше всего среди ее подонков. Вы это вскоре поймете. Но вот и сама, смотрите, внимайте…

И странный гость в благоговении замолчал. Дальше перед глазами ошеломленного Грушевского развернулось представление, увидеть которое он не рассчитывал ни на этом свете, ни на том. В полной темноте (одновременно погасили все свечи и прикрутили фитили газовых ламп) послышался нежный перезвон колокольчиков. Серебряный звон постепенно нарастал, прибавили свет. В сумерках темные тени сгустились в необыкновенную тонкую и гибкую фигуру почти полностью обнаженной Афины Аполлоновны. Создавалось ощущение, будто из темных углов, из-за тяжелого бархата портьер, сразу отовсюду материализовалась тень не живого человека, но какого-то потустороннего существа. Серебристым призрак казался не только потому, что каждое движение сопровождалось звоном колокольчиков и браслетов на руках и ногах. Призрак был окутан блестками, словно туманом, словно серебряными струями дождя с вкраплениями алмазного, почти нестерпимого в этом освещении блеска. Перезвон складывался во вполне отчетливую, но незнакомую, будто из чужого мира, песню. И вот уже к серебряной песне присоединился хриплый, какой-то замогильный, с инфернальным оттенком, голос Афины, которая читала известные всем стихи. Глаза Афины темными агатами сияли на бледном лице, прикрытом чадрой из прозрачной вуали. Из-за того что не было видно, как шевелятся ее невыносимо красные губы, как открывается ее большой рот, становилось даже жутко, голос звучал как бы отовсюду разом.

Это закончилось быстро, хотя и продолжалось, по ощущениям изнемогшего от какого-то непонятного удушья и стеснения в груди Грушевского, целую вечность. Но вот после особенно надрывного вскрика, похожего на стон раненого животного, она замерла, резко включили весь свет и гости… не увидели ничего. При свете чудесным образом фигура женщины исчезла, словно она и впрямь была не человеком из плоти и крови, а бесплотной невесомой тенью. Это было тем удивительней, что никто при этом не услышал ни единого предательского позвякивания браслетов и колокольчиков.

— О, я вижу своего товарища, Володю Перельцвейга, — буднично заговорил Коля, вызволяя Максима Максимовича из омута полуобморочного состояния. — Я оставлю вас, мне надо с ним договориться о спектакле по моей пьесе…

Грушевский на деревянных ногах кое-как добрел до заветного столика, от которого так и не отходил Василиск Гнедов. Поэт, оценив прискорбное состояние Грушевского, кивнул и плеснул в бокал из нескольких графинов, бросил туда лимон, лед и подал в дрожавшие руки Максима Максимовича.

— Пойдемте, — нашел едва опомнившегося Грушевского Тюрк. — Она пока танцевала, положила мне в карман записку, где ее найти.

— Вы ведь стояли подле меня, — поперхнулся Грушевский остатками огненного коктейля Гнедова. — Как она могла сделать это незаметно?!

— Почерк человека, который может воспользоваться ядом из тайника в кинжале, — не сочтя нужным ответить, проговорил Тюрк.

Глава 22

— Вы пришли… хотя и не один, — лениво-разочарованно просипела Афина Аполлоновна, когда в комнату, указанную в записке, вошли наши компаньоны.

— У нас есть к вам несколько вопросов, — озадаченно поморгав, ляпнул Тюрк.

— Вам ведь известно о трагедии с княжной Саломеей? — пришел на выручку Грушевский.

— Счастливица, — загадочно проговорила Афина. — Но я лично предпочитаю еще немного побыть несчастной.

— Всем известно, что вы никогда не были с ней в приятельских отношениях. Может, даже настолько, чтобы оказать ей помощь в обретении такого счастья?

— Мне с ней нечего делить. И некого, — плотоядно улыбнулись кроваво-красные губы. — Кто-то о любви читает, кто-то ей предается.

Афина Аполлоновна стояла у камина, опершись одним локтем о каминную полку. На ней был тот же странный наряд, в котором они застали ее за составлением мозаики из шляп. Вокруг ее шеи лежал странный плоеный воротник, как на портретах испанских герцогинь. Маленькая головка с черной короткой прической, словно отлитой из смолы, покоилась на воротнике, как невиданный плод на кружевной тарелке. Дальше струилось невероятное нечто, глубокого, черно-синего цвета, с навешенными нитками бус, опускавшимися до пола. На длинной толстой цепочке висел крупный берилл. Из широченных рукавов, похожих на крылья летучей мыши, выглядывали маленькими бледными хищниками ее костистые ручки, унизанные массивными перстнями парижского ювелира Лалика. На мертвецки выбеленном лице без единой естественной краски горели неистовым огнем драматично подведенные черным глаза. Она держалась чертовски гордо, по-королевски, хотя выглядела как дешевый черный пьеро на жалком венецианском балу последнего сорта.

— Я слышал, вы записываете имена всех своих любовников, не позволите ли взглянуть? — На Тюрка положительно не действовало инфернальное обаяние хозяйки, и он упорно гнул свое с прямолинейностью и простотой, присущими только сумасшедшим и Тюрку.

— Наслушались россказней, — разразилась сухим каркающим смехом чаровница. — Их там не тысячи записаны, и даже не сотни.

Афина Аполлоновна повернулась к полке и выудила из объемистой сумки, лежавшей на ней, необычный предмет. Это была тетрадь в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом на обложке «Адамовой головой». Плавно двигаясь своей бесшумной походкой, она подплыла к Ивану Карловичу и осторожно вложила в его руки тетрадь.

— Это моя душа, она переплетена в человеческую кожу.

Мороз пошел по спине Грушевского, он мог поверить уже чему угодно, даже такому отвратительному заявлению. Однако Тюрк, начисто лишенный воображения, открыл тетрадь на последней странице, как ни в чем не бывало, и начал читать:

— Чижик, Манжетка, Полтинник, Шпингалет, Орхидея, Типограф, Иней… Ннн… Нечаянно?

— Минутная слабость, — улыбнувшись, пояснила Афина, словно оправдывалась в том, что уронила платок.

Вдруг Грушевский, который ни на миг не спускал с Афины глаз, увидел, что она совершенно чудесным образом материализовалась в непосредственной близи от Тюрка. Более того, она по-змеиному обвилась вокруг Ивана Карловича пару раз, и вот уже ее угольные глаза заглядывают в невинные синие очи Тюрка, а из ее кровавого рта, трепеща, высовывается раздвоенный змеиный язык. Но воля Максима Максимовича была настолько порабощена гипнотическим воздействием колдуньи, что ему не удавалось не то что движение сделать, не то что звук произнести, но и воздух вдохнуть! Помощь Ивану Карловичу пришла совсем с другой стороны. А именно из распахнувшейся неожиданно и со страшным грохотом двери.

— Ааааа! Вавилонянка! — вопил, сам не свой, давеча такой циничный и равнодушный лестничный остряк. — Как ты смеешь пренебрегать мною ради этого… — он заметил Грушевского, — этих ничтожеств!

— Викентий Померанцев, как всегда, без стука, — лениво констатировала Афина, уже развившая кольца вокруг Тюрка и с ногами усевшаяся в кресло, удачно задекорированное турецкими коврами. Теперь она была в точности как варварский божок на алтаре, у которого язычники устроили приношение жертв и ритуальные пляски.

Кровавые отблески камина (а скудное освещение как нельзя лучше соответствовало характеру и задачам хозяйки) бешено прыгали по исступленному лицу ревнивца. Он был щеголем в романтичном бархатном сюртуке, с лицом фавна или сатира, какими их изображают помпейские фрески. Черные, необычным манером зализанные вперед волосы, узкая бородка клинышком, неестественно румяные щеки придавали его внешности фантастический и донельзя театральный вид.

— Вам мало быть предметом моего любования, страсти, поклонения, вы жаждете моей крови! Вы забрали мой талант, вынули сердце и смеете еще отвергать великую жертву, на которую я пошел ради вас! — визжал сумасшедший.

Несчастный без остановки выкрикивал жутким голосом весь список обвинений в адрес жестокой возлюбленной, а она, гарпией взлетев со своего пьедестала, носилась над ним, как стервятник над истекающей кровью жертвой, и лающим голосом декламировала стихотворение, по-видимому, собственного сочинения:

На последних строфах он, как подкошенный, упал к ее ногам. Удивительно похожий на сломанную орхидею господин подполз к ножкам своей повелительницы и затих. Она властно взглянула на свидетелей безобразной сцены, словно призывая разделить ее триумф.

— Я положу вашу тетрадь обратно, — прошел, как ни в чем не бывало, Иван Карлович к камину. Вернув тетрадь, он взял застывшего в крайнем изумлении Грушевского под руки и вывел из коврового вертепа, полного багровых отблесков пламени, бушевавшего в камине.

— Душно, — заметил Тюрк Грушевскому. — Неподходящий сезон для камина.

Когда они проплутали положенное количество минут в анфиладе незнакомых комнат, их нашел Коля.

— Я вас везде ищу, тут такое творится! — Он восторженно тормошил никак не реагирующего Максима Максимовича за рукав. — Северянин читал последнее, всем жутко понравилось! Узнаете про кого?

Чужие стихи о ней были куда талантливей, чем ее собственные. С этим Грушевский не мог не согласиться. Но оставаться больше в этом Вавилоне Максиму Максимовичу уже было невмоготу, и он умолил Тюрка удалиться. Поскольку расстояние до Мариинской больницы было всего ничего, Грушевский отправил туда Тюрка на моторе одного. А сам медленным прогулочным шагом прошел весь этот путь, ничего не видя, никого не замечая. К концу прогулки он пришел к окончательному выводу, что эта невероятная женщина брала уроки личного магнетизма, которые так активно рекламирует «Психологическое издательство». Подойдя к книжным развалам у больницы, он спросил продавца, и тот продал ему тонкую брошюру с надписью, уверяющей, что «сила внутри нас», и молодым человеком на обложке, несомненно обладающим гипнозом, так как рядом нашелся еще один покупатель на тот же самый товар.

Тюрк терпеливо дожидался компаньона, сидя в комфортабельном салоне своего мотора. Развлекался он тем, что изучал записку Афины. По просьбе Грушевского он неохотно передал ему этот уникальный предмет. Что именно там написано, разобрать было сложно. На всякий случай Максим Максимович позаимствовал у Тюрка его неизменную лупу, но и это не помогло распутать вязь беспорядочных каракулей, запятых, галочек, жирных подчеркиваний и длинных изогнутых хвостиков.

— Жаль, что я не разбираю письменную иностранную речь, — Грушевский, вздохнув, вернул записку Тюрку.

— Это на русском, — несколько удивленно моргнул пару раз Иван Карлович.

— Тогда это похоже на последнюю стадию перед нервным срывом, — пожал плечами Максим Максимович.

— И это тоже. Но в основном действие наркотика, — продолжал разглядывать записку Тюрк.

— Что? Какого наркотика?

— Думаю, опиум, — поставил диагноз Тюрк. — К профессору?

Профессор Копейкин встретил их в своем кабинете. Он пригласил их составить ему компанию и отведать чаю, им принесли стаканы и французские булки, оставшиеся от завтрака. Между тем Василий Михайлович рассказал старому товарищу и его компаньону, что ему удалось выяснить. С самого начала он поставил на стол между стаканами чашку Петри со звякнувшими пулями. Неожиданно звук этот напомнил Грушевскому звон браслетов на Афининых лодыжках и запястьях, мороз пробежал у него по спине. Кинувшись разглядывать пули, Тюрк с Грушевским убедились, что на этих пулях, так же как и на той, что они извлекли из раны княжны, стояло клеймо. Буква «К» в круге с лучами четко проступала на тускло поблескивавших цилиндриках металла.

О жертве ничего определенного сказать было нельзя. Кроме того, что некогда он перенес процедуру обрезания, а значит, вполне возможно, принадлежал к иудейской вере. Катар желудка гарантировал язву в будущем. Искусственный глаз занимал место настоящего в пустой глазнице. Выбили настоящий не так чтобы давно, поэтому ношение протеза еще доставляло неудобства владельцу. Грушевский тут же заподозрил, что убитый не кто иной, как Яков, брат Зиновия Пешкова. Вкратце просветив Васю о новых подробностях расследуемого дела, Грушевский взволнованно заходил по кабинету, забыв про чай и булки.

— И еще мы погостили у конкурентки княжны по первенству на богемном олимпе Петербурга. Ну, это, я тебе доложу, нечто несусветное, нечто переходящее все грани мыслимого и немыслимого…

— Так могла она отравить княжну? — не поняв характеристики Афины, выданной Грушевским, уточнил профессор Копейкин.

— Это женщина исключительной жестокости и кровожадности, — не сомневаясь ни секунды, заверил друга Максим Максимович.

— Графологический анализ подтверждает склонность к экстравагантным поступкам уголовного характера, — согласился Тюрк. — Эмоционально нестабильная, истеричная до патологии, болезненно стремящаяся к славе любой ценой.

— Ого! — оценил по достоинству профессор неизвестную даму. — Не верится, что она живет в этом городе, и что мы, возможно, ходим по одним улицам.

— Не ходите, — заверил Грушевский. — Потому что она не ходит. Она ползает, как змея, летает, как летучая мышь…

— Ясно, что она могла применить яд. Но есть ли у нее «Голубой огонь Нефертари», вот в чем вопрос, — покачался на стуле профессор.

— Это мы сейчас и узнаем, — кивнул Тюрк и вынул из внутреннего кармана своего пиджака кинжал.

Ошалевший Максим Максимович подбежал к Тюрку. Вот уж не ожидал такой ловкости от такого простофили! Оказалось, все просто, кинжал Тюрк вытащил из сумки, когда возвращал туда тетрадь Афины Аполлоновны.

— И виду не подал! А как ловко, никто глазом не моргнул, никто и не заметил! — восхищался компаньоном Грушевский.

Трое мужчин увлеченно, как мальчишки, склонились над кинжалом, который лежал на зеленом сукне профессорского стола. Кинжал казался настоящим. Он был тяжелый, с отполированным лезвием, на котором хищно оскалились несколько зазубрин. На клинке у ограничителя полоса благородной ржавчины. Повреждения подтверждали богатую жизнь оружия, полную войн и сражений. Рукоятку усыпали полудрагоценные камни, правда, некоторые из них выпали из своих гнезд еще в незапамятные времена.

— Булатный, Златоустовский, — с придыханием констатировал профессор Копейкин.

— Вообще Афине Аполлоновне подошел бы какой-нибудь мизерикорд, — почти разочарованно проговорил Грушевский.

Профессор взял кинжал в руки, покрутил его, потряс. Попробовал открутить от черенка фигурную головку. Она была крепко притерта, но вскоре поддалась. Все затаили дыхание. И вот из полости в черенке появилась склянка с зеленоватой фосфоресцирующей жидкостью. Но тут раздался оглушительный звонок телефонного аппарата. Благо, нервы у профессора, практикующего хирурга, крепкие, ведь по роду деятельности он сталкивался со случаями, когда внезапно приходили в себя заснувшие под эфиром оперируемые пациенты. Так что хоть и с трудом, но склянку он удержал. Тюрк подошел к черному аппарату с надписью «Rikstelefon» на рубленом квадратном корпусе и поднял слуховую трубку на витом шнуре.

— Вас, профессор, — подал он трубку.

— Кто? Призоров? — удивился Копейкин, услышав голос звонившего. — Здесь господин Грушевский, передаю аппарат ему.

Действительно звонил Призоров, который весьма обрадовался, что застал у профессора Грушевского, так как ему срочно понадобился надежный человек с медицинскими навыками. Дело в том, что он буквально только что привез раненого арестованного, которого задержали в Ревельском порту по ориентировке охранного отделения в Санкт-Петербурге. Положив трубку, Грушевский поручил Васе выяснить в лаборатории, которая в Мариинке была ничуть не хуже, чем в университете, что за жидкость спрятана в кинжале Афины Аполлоновны, а сам в сопровождении неизменного Тюрка отправился в контору к Призорову.

Глава 23

Призоров метался по комнате письмоводителей, как тигр в клетке. Арестованных все больше и больше (камер в конторе уже не осталось), результатов, как едко и холодно заметил во время срочного рапорта Борис Георгиевич, ровным счетом ноль. Действительно, арестованный Зиновий Радлов, несмотря на драматическую историю задержания, когда солнце свободы едва не забрезжило над его головой, да к тому же еще и раненный в кисть правой руки, простреленной жандармами во время поимки преступника, категорически отказывался говорить. За все время «знакомства» Призоров не услышал от Зиновия ни слова, ни стона, ни даже звука. Но зато какие презрительные взгляды он бросал на Призорова! Как на подчиненного, провалившего очередное дело.

— Максим Максимович! — почти обрадовался чиновник Грушевскому. — А профессор?..

— Занят по службе. Могу я пройти к арестованному?

— Сначала потрудитесь объяснить, что это за деньги. — Чиновник указал на опечатанный пакет с рапортичкой от пристава, оформлявшего находки во флигеле на Калашниковской набережной.

— Ах, это ерунда. Самое главное вот, — и Грушевский высыпал на стол шесть патронов с клеймом.

— А эттта што еще?! — взревел Призоров. Пока он, как жалкий курьер, мотался в Ревель за молчуном, здесь дело развернулось, как меха на гармошке у лихого гармониста! Опять несчастный чиновник на шапочный разбор попал.

— Мы с Иваном Карловичем обнаружили труп в одном занятном доме, куда, по словам Животова, часто наведывался ваш Хмурый. Ну, вот мы с Тюрком и решили осмотреть его.

— Вы что, английский турист, чтобы архитектурные достопримечательности осматривать, милостивый государь? — снова не сдержался и вспылил Призоров.

— Вы были в отъезде, а осматривать квартиры, сдающиеся в наем, имеет право каждый свободный гражданин, — обиделся Грушевский. Но доля правды имелась и в словах Призорова. — Ну, будет вам, Владимир Дмитриевич, вас не было в городе, кого мы еще могли ставить в известность? Не господина же Керна, ей-богу, от государственных забот отрывать. Мы сами не ожидали найти там кадавра[12] и сокровища Монте-Кристо.

— Пули из трупа? — скрипя зубами, проскрежетал Призоров.

— Да, его осматривал Вася… профессор Копейкин. Подозреваю, что это не кто иной, как Яков Радлов. Надо бы опознание произвести. Говорите, Зиновий молчит?

— Как булыжник, — отмахнулся Призоров и полез в сейф. Он достал пистолет и положил его рядом с пулями. — Оружие, с которым задержали Зиновия Радлова.

— Браунинг, — взял со стола пистолет и повертел в руках Тюрк. — А пули?

— Не нашли ни одной. Он стрелял в воздух. Расстрелял все патроны, пистолет пустой. Однако приглядитесь, ничего странного не видите?

— Щеки отвинчены, номера спилены, — видимо, Тюрк был близко знаком с оружием и посолиднее дамского пистолетика.

— С такими игрушками террористы идут на убийство.

— Так вы считаете… — Грушевский все же не мог согласиться с предлагаемой версией. Но ведь он знал немного больше, чем Призоров. А может, и намного больше, так как прожил на целую жизнь дольше, да и к людям был внимательней.

— Это ясно как белый день. Зиновий собирался убить княжну, но сердце не камень, рука дрогнула. А вот братца своего он, тасскать, пришил, ни минуты не колеблясь. Трупу дня два, не меньше, говорите? Прекрасно! Зиновий проваливает убийство княжны, едет в город, убивает брата и возвращается в Свиблово докончить дело. Выманивает ее из дома и топит в озере. Затем он едет в порт и пытается скрыться во Франции.

— Не верится мне, что влюбленный юноша так…

— Это кровожадный террорист-убийца, вы его еще не видели! Просто зверь в человеческом обличье, — заверил компаньонов Призоров.

— И все же пока нет никаких доказательств связи Зиновия с «Карателями», да и то, что именно он убил брата и возлюбленную, тоже, знаете…

— Я читал донесение одного частного сыщика, который следил за Зиновием Радловым по просьбе… не важно чьей. В общем, убийство брата вполне вписывается в его историю. Братья они с Яковом сводные. Всю жизнь ненавидели друг друга, дрались чуть не с пеленок смертным боем. В последней такой стычке, произошедшей из-за одной местной фам-фаталь, тасскать, нижегородского розлива, Зиновий выбил Якову глаз. Тот, не будь дурак, побежал строчить донос в полицию. Но отец, Мойша, предупредил Зиновия о засаде околоточных, карауливших его в доме. Тогда он и сбежал. В Арзамас, к революционному писателю, от которого вся наша интеллигенция сейчас в таком восторге, что на руках чуть не носит. К этому беллетристу, сосланному в Арзамас за некоторые свои произведения, как раз приехал погостить знаменитый режиссер, который ставит пьески этого самого господина Пешкова. Там Зиновий отличился в домашнем чтении, Немирович-Данченко пригласил его в Москву, к себе в театр. Но поскольку в Москве и Петербурге представителям одной распространенной национальности без особой надобности делать нечего, Пешков, щедрая душа, усыновил Зиновия, дал ему свою фамилию и отеческое благословение. Но в театре у новообращенного Зиновия Пешкова не сложилось, так что он в скором времени перебрался в Петербург, а тут ему как раз и подвернулась юная и неопытная княжна, у которой в ее модном салоне их и представили друг другу. Попытавшись добром заполучить девушку из хорошей фамилии, наш выкрест разозлился неудачей и… стрелял в нее.

— А брат?

— Брат, скажем, приехал за ним по поручению несчастного отца, решившего простить блудного сына и принять обратно в свои отеческие объятия.

— И поэтому послал за Зиновием человека, которого тот ненавидел всю жизнь? — недоверчиво закончил фантазию Призорова Максим Максимович.

— Как бы то ни было, Зиновий убил брата. Такова официальная версия на данный момент, — непреклонно постановил Призоров.

— В таком случае следует немедленно освободить остальных подозреваемых, — тут же воспользовался ситуацией Грушевский.

— Исключено. Зимородов и сын пока еще мне нужны здесь. А слуга подозревается в убийстве горничной. С таинственным ядом пока еще не все понятно.

— Вот, кстати, о яде! — хлопнул себя по лбу Грушевский. — Мы с Тюрком раздобыли нечто любопытное. Кое у кого имелся мотив отравить княжну (бедная Феня оказалась случайной жертвой, я вам объясню, каким образом). Вот как раз сейчас Василий Михайлович выясняет, совпадает ли яд, принадлежащий одной нашей новой знакомой, с тем, что фигурирует в деле.

И он вкратце рассказал о госпоже Чесноковой-Белосельской, не преминув по пути еще раз поразиться практическому применению гипнотических способностей. На протяжении рассказа Призоров несколько раз менялся в цвете и совсем спал с лица к тому моменту, когда речь зашла о ловкости рук Ивана Карловича.

— Да вы что? Совсем меня сгубить хотите? Вы же меня под монастырь подводите своей инициативой! Это незаконно, как я объясню прокурору, откуда у меня кинжал? Да надо мной смеяться будут все безусые товарищи прокурора и пьяницы-письмоводители от Самары до Тамбова! — орал Призоров, хватаясь за голову, наподобие актера в новой драме.

— Мы… — начал было Тюрк.

— Молитесь, чтобы яд был не тот, и чтобы вы могли вернуть кинжал этой Чесноковой с извинениями в придачу. У нее отец генерал! Он может такую веселую жизнь мне устроить…

— Ну, успокойтесь, Владимир Дмитрич, ничего страшного не случилось. Если Ивану Карловичу удалось незаметно вынуть кинжал, то, уж будьте уверены, он сумеет его и вернуть так же незаметно. Ведь правда же, Иван Карлович? — с надеждой обратился к Тюрку Грушевский, незаметно подмигивая ему, мол, подыграй, успокой беднягу!

— Такой возможности может не представиться, — честно покачал головой Тюрк.

— Аааа… — простонал в ответ Призоров, совсем упав духом.

— Может, позволите все же мне осмотреть арестованного. Авось с врачом заговорит? — предложил Грушевский, укоризненно взглянув на Тюрка.

— Хм… — всерьез задумался Призоров. А если арестант действительно начнет давать показания? Тогда дело может выгореть, шайка будет схвачена, а все почести достанутся ему, Призорову. — Ну, хорошо. Хотя он ни на что не жаловался, осмотреть руку не позволил, может, у него там просто жалкая царапина, а мы вас только зря побеспокоили.

— Разберемся, — кивнул Грушевский. — Где он тут у вас?

— В моем кабинете… В моем бывшем кабинете, пришлось оборудовать его под камеру, больше специальных помещений нет. У нас же здесь не тюрьма.

— Хм-хм, — помычал в свою очередь Максим Максимович, который продолжал считать бессмысленным, ошибочным и, более того, незаконным арест и Зимородова, и его сына, и тем более несчастного Кузьмы Семеновича.

В кабинете Призорова, единственном помещении с решетками на окнах, на лавке лежал молодой человек в русской косоворотке, мятом пиджаке и дорогих ботинках. Всю остальную мебель из комнаты вынесли, обнажив давно не крашенные стены с облупившейся краской, почерневшей на захватанных углах. Вечная российская безалаберность казенных помещений! Арестованный не шевельнулся, когда к нему вошли Тюрк с Грушевским. Вопреки ожиданиям Максима Максимовича, юноша был не бледным — из-за усталости, например, или волнения, а красным, как вареный рак. Волосы на лбу слиплись от пота, ручьями стекавшего по лихорадочному лицу.

— Здравствуйте. — Грушевский представился сам и назвал своего компаньона.

Ни слова в ответ, ни взгляда. Грушевский покачал головой, дело оказалось хуже, чем он предполагал. Он подошел к заключенному и осторожно прикоснулся к руке. Она была такой горячей, что едва не обожгла его. Юноша вздрогнул и чуть приоткрыл глаза. Из-под полусомкнутых век он внимательно наблюдал за тем, как Грушевский, осторожно отодвинув грязную, сымпровизированную еще ревельскими жандармами повязку, осматривает рану.

— Дело дрянь. Похоже на гангрену, — проворчал он себе под нос и озабоченно покачал головой. — Вы можете умереть, молодой человек, если начнется сепсис. Откровенно говоря, он уже начался, и, боюсь, без решительных мер не обойтись.

Максим Максимович отчетливо понимал, что раненый не заговорит с ним, даже если ему прямо сейчас начнут ампутировать раненую руку без наркоза. Грушевский обернулся к Ивану Карловичу и знаком попросил у него помощи, потому что самому ему в голову ничего не приходило, а обстоятельства оказались еще более серьезными, чем он предполагал. Тюрк глубоко задумался, и Грушевский разочарованно вздохнул — чуда не свершилось. И почему он только надеялся на своего бесчувственного компаньона!

— Пульса де-нура, — вдруг медленно и раздельно, без всякой интонации, как это ему было свойственно, проговорил Тюрк. Максим Максимович живо обернулся:

— Что такое?

— Розги праведника, — усмехнулся Зиновий. Грушевский едва не подпрыгнул, когда молчаливый «булыжник» вдруг заговорил. Ай да Тюрк, просто волшебник какой-то!

— Гнев праведника, кфида, — пояснил далее Максиму Максимовичу Тюрк, — он может наслать Божью кару на святотатца и отступника. Превратить врага веры в груду костей, натравить на скверных мальчишек медведя, чтобы он их разорвал. И все в таком роде. Например, отнять огнем руку, подписавшую документ об отречении от иудаизма.

— Вы думаете, Мойша Радлов и есть тот праведник?! — изумился Грушевский и воззрился на Зиновия, как на восьмое чудо света.

Молчание. Тут снова вступил Тюрк:

— Княжна мертва.

Юноша сел и выпрямился на своей деревянной лавке, на которой раньше ожидали приема посетители, посему она отличалась крайним неудобством и твердостью.

— Я видел ее портрет, — задумчиво сказал Грушевский, вспоминая колыхание кисеи на картине, из-за которого казалось, что живая девушка стоит за окном.

— А я видел ее, — резко сказал, словно плюнул, молодой человек, поднял голову и прямо взглянул на Грушевского.

— Значит, вы не убивали ее?

— Я любил ее. Но если она предпочла другого, то что ж… Все люди свободны. Я так же, как она.

— Шекспировские страсти, — кивнул Максим Максимович. — Ваша последняя встреча, что произошло между Ромео и Джульеттой?

— Мы встретились в ночь перед венчанием. Она говорила, что приняла решение выйти замуж ради денег. Что я волен ждать ее или уехать. В нас стреляли. Она вскрикнула, нападавшие сбежали. Рана в плече. В больницу? Нет, пустяк. Все.

Телеграфный стиль раненого как нельзя лучше передавал и его лихорадочное состояние, и горечь последнего свидания с любимой.

— Вы преследовали ее. Зачем? Приехали за ней в Свиблово после объяснения в последней надежде или, может, чтобы отомстить?

— Зачем? Нет, глупо. Проводил. Удостоверился, что доехала, что все в порядке, — пожал плечом и тут же скорчился, каждое движение причиняло невыносимые страдания.

— О смерти княжны вы узнали из газет? — снова вступил Тюрк. Перемена темы не понравилась Грушевскому, он подавал отчаянные знаки прекратить, однако Иван Карлович только непонимающе посмотрел на него.

— Думал, ошибка. Писали, что пропала. Это следствие ранения? — мрачно предположил Зиновий.

— Рана была легкой. Маленький шрам после выздоровления, да ревматические боли в старости, доживи княжна до нее, — попытался смягчить удар Максим Максимович. Он укоризненно покачал головой компаньону, что, однако, не произвело на Тюрка никакого впечатления, и тот снова прокаркал:

— Это не все, что довелось пережить княжне перед смертью.

— Говорите! — приказал раненый.

— Ее отравили редким ядом, не оставив никакого шанса выжить. Случайная жертва того же самого яда скончалась в муках и страданиях на следующий день после того, как он проник в ее организм. Еще княжну пытались задушить, правда, не желая смерти, но в этом деле рассчитать силы крайне сложно. Но умерла она иначе.

— Говорите!!! — страшным голосом, тихим и мрачным, будто из могилы, снова прошептал истязуемый.

— Она утонула в озере. Зачем она туда пошла, неясно. Видимо, когда она оказалась в воде, силы ее уже были на исходе. Она все осознавала, все чувствовала, но ничего не могла сделать, чтобы защитить себя. Вода постепенно заполняла ее легкие вместо воздуха, говорят, это мучительно больно.

Зиновий, застонав, откинулся на лавку и с силой стукнулся о дерево затылком. Грушевский кинулся к нему, пытаясь удержать от конвульсий, но раненый ударил его забинтованной рукой и тут же впал в благословенное забытье от боли.

— Иван Карлович! — гневно закричал Грушевский. — Как вы можете быть столь жестоки с несчастным?! Вы изверг без капли жалости и сострадания.

— Зато теперь вы можете осмотреть его, — пожал плечами Тюрк. — А он, возможно, захочет с нами сотрудничать.

— Блестяще! — с восторгом ворвался в кабинет подслушивавший за дверью Призоров. — Наверняка он захочет отомстить.

— Не понимаю причин для такой бурной радости, — недовольно проворчал Максим Максимович, осторожно осматривая раненую руку. — Незаконно добывать улики — это почему-то плохо, а применять недостойные методы допроса — хорошо!

Но его никто не слушал. Осмотр показал, что необходима немедленная ампутация. «Немедленная!» — пригрозил Грушевский, если они не хотят отправить на тот свет единственную свою надежду на раскрытие дела. Призоров всполошился. Он и не подозревал, что ранение может быть настолько серьезным. Срочно запрягли служебную конку, единственную в каретном сарае довольно небогатой конторы. Грушевский, утомленный событиями этого бурного дня, попросил Тюрка отвезти его домой на «Серебряном призраке». Не будет же он ссориться с несчастным идиотом, из-за того что тот такой, какой он есть. В конце концов, именно из-за этой особенности Ивана Карловича Грушевского и пригласили в компаньоны к этому больному аристократу, чудаку и миллионеру. Но всю дорогу Максим Максимович горько пенял Тюрку за отсутствие душевности, элементарных понятий человечности и откровенную жестокость.

— Как вы не понимаете, — горячился раздосадованный Грушевский, — юноша только что потерял любовь всей своей жизни, проклят родными. Страдает от невыносимых болей из-за раны. В перспективе останется навеки инвалидом, если вообще выживет, а серьезность своего положения, поверьте мне, оценит любой человек, у которого началось заражение крови. А тут вы с этими ужасными подробностями и предположениями о муках, которые испытала его любимая перед смертью! Откуда у вас, кстати, столько красноречия и воображения взялось, я затрудняюсь объяснить!

— Иначе его невозможно было вынудить заговорить, склонить к сотрудничеству или просто дать согласие отвезти в больницу, — невозмутимо пояснил в ответ Иван Карлович.

— Так он и не давал!

— Он не возражал, — резонно заметил Тюрк.