Дело княжны Саломеи Хакимова Эля
— Что поделать? Общество считает, что все, кого преследуют жандармы, друзья свободы. Но Сережа поклялся убить их, если встретит.
— Не лучше ли позвать полицию?
— Что вы, такой дурной тон, мы же не доносчики! — Ольга Николаевна осушила бокал и попросила еще один. — Как я боялась этого тринадцатого числа!
Но тут Тюрк обратил внимание Грушевского на то, что Хмурый исчез со своего места. Компаньоны выскочили на улицу и бросились через дворы на Гороховую. За ними спешно вышел еще один посетитель, тот самый «ветеринарный врач», с которым они одновременно зашли в кабачок. Он, так же как и компаньоны, куда-то торопился. Выбежав на тротуар, он оглянулся. Курьер в форменной малиновой курточке с номером на бляхе незаметно кивнул «ветеринару» и указал головой направление, в котором удалялся в темноте сутулый светловолосый человек.
Переглянувшись, Тюрк с Грушевским бросились к «Серебряному призраку». Друзья нырнули в машину и стали напряженно ждать. Хмурый тем временем быстро вскочил в пролетку, дожидавшуюся его, как видно, в условленном месте, и рванул с места в карьер по направлению к Невскому. «Ветеринар» заметался в поисках извозчика, но, кроме «Серебряного призрака», транспорта поблизости не было. Когда компаньоны проезжали мимо него, Грушевский крикнул:
— Да садитесь же скорее, мы его догоним!
Не задумываясь, шпик вскочил в салон, и Тюрк дал по газам. В какой-то момент, когда они через Невский выехали к реке, показалось, что преследуемым удалось оторваться от сыщиков. Но Тюрк сказал своим, как всегда, монотонным, немного гнусавым голосом:
— Полагаю, я знаю, куда они едут.
Действительно, через несколько минут обрадованный шпик заметил впереди ту самую пролетку. На Калашниковской набережной они проехали контору ломовых извозчиков и свернули в следующий двор. Бросив мотор, они втроем побежали во двор прямиком к флигелю. Мимо, гикая, пронесся извозчик на мигом развернувшейся пролетке, едва не сбив при этом Тюрка с Грушевским. «Ветеринар», ловко отскочив, вытащил свисток и засвистел что было мочи прямо на ходу. Не останавливаясь, он вынул револьвер и толкнул дверь флигеля ногой.
— Врешь, не уйдешь, — пообещал он через плечо вслед пролетке. Тюрк с Грушевским последовали за отважным шпиком.
Но как только они вошли в дом, их встретили несколько выстрелов из-за печки. Раненный в локоть «ветеринар», застонав, отскочил к дверям, но наткнулся на Грушевского. Максим Максимович тут же подхватил его под мышки и выволок из-под обстрела. Во двор уже бежал Желтобрюхов, заслышав свисток дворника, который подхватил трель шпика. Тюрк едва остановил казака.
— Есть у вас в части телефон? — спросил Грушевский.
— Так точно, — прорычал Желтобрюхов.
— Бегите, вызывайте господина Призорова, скажите, что его человек ранен. Скажите еще, Хмурый засел во флигеле, да живей, голубчик, живей!
Ополоумев от внезапной стрельбы и вида старых знакомых, Желтобрюхов козырнул и, неуклюже переваливаясь, побежал через подворотню на Калашниковскую. Дворник боязливо выглядывал из-за угла, рискуя вывихнуть шею. Уже через считанные минуты подоспел наряд с Призоровым во главе. Раненого, которого Грушевский наскоро перевязал оторванной от рубашки полоской ткани, на первом попавшемся ломовом извозчике отправили в Мариинскую больницу.
— Что там? — озабоченно спросил встревоженный Призоров. По всему было видно, что это его первая полевая операция. Голос его непроизвольно подрагивал, крепко сжатые губы немного побелели.
— Засел в доме Хмурый, — сказал Грушевский. — Выстрелил два раза, из пистолета. Есть ли оружие еще и сколько патронов, неизвестно.
— Попробуем взять штурмом, — решил Призоров и кивнул полицейским из наряда. Желтобрюхов погладил усы.
— Вызовем пожарных, вашбродь, — предложил городовой. — На рожон лезть отсюда все равно что перепела подавать на тарелочке.
— Давайте потушим весь свет, — предложил Тюрк. — В темноте он нас не увидит. Если шуметь не будем, сможем проникнуть в дом неожиданно.
— И то дело, — обрадовался Желтобрюхов и пополз по-пластунски к дворнику.
Вскоре погас свет газовых фонарей у подворотни и свет в квартире дворника. Призоров перекрестился, и шестеро нападавших бесшумно подобрались к дверям. Желтобрюхов поднялся по стенке и по команде Призорова распахнул дверь. Двое полицейских вбежали внутрь, раздалось несколько выстрелов, и, наконец, один из полицейских закричал изнутри:
— Кажись, убили, вашбродь!
Все остальные разом ворвались в дом. Жандарм чиркнул спичкой. Вошедший первым полицейский лежал на полу, схватившись за ногу, но показывал знаками, что ранен легко. Тут вдруг из смежной комнаты навстречу вошедшим бросился Хмурый, стреляя из браунинга. Но патронов у него осталось всего два. Одна пуля вжикнула над головой Тюрка, вторая впилась в потолок, обрушив кусок штукатурки на головы нападавшим. Мнимо убитого Хмурого, оставшегося теперь без оружия, повалили на пол и скрутили, но тут в полутьме вспыхнул огонь, и раздалось еще два оглушительных выстрела. Не ожидавшие, что в доме прячется второй преступник, полицейские едва не поплатились за свое легкомыслие. Спасла их только молниеносная реакция Желтобрюхова. Он открыл ответный огонь, сопровождая выстрелы боевым устрашающим кличем.
Преступник успел забежать в комнату, откуда донесся металлический скрип опускаемой лестницы. Грушевский закричал:
— Чердак! — и бросился за злоумышленником. Что его заставило так поступить, он и сам потом объяснить не мог. Ведь у Максима Максимовича, в отличие от Тюрка, не было даже дамского пистолетика.
Однако преступник успел поднять за собой лестницу и забаррикадироваться на чердаке. Теперь полицейские сами оказались в ловушке. Террорист с чердака контролировал входную дверь, не позволяя им выйти наружу. Методичные выстрелы гремели каждый раз, как только кто-нибудь оказывался в зоне поражения. На чердаке имелось слуховое оконце, через которое и велась пальба.
Призоров решил пойти на хитрость и взломать люк, пока преступник обстреливал вход, но тот, догадавшись о маневрах с лестницой, обстрелял его и убил полицейского, которому пуля попала в живот. Призорова ранило в щеку. Прибыло подкрепление, выломали решетку в окне, через образовавший проем выбрались из западни. На предложение сдаться по-хорошему преступник прокричал гневным и срывающимся от напряжения голосом, что анархисты не сдаются. Все это время террорист продолжал отстреливаться, намерения сдаваться не выказывал. Вскоре подъехали пожарные, они стали заливать чердак водой. Оглушенный и почти захлебнувшийся террорист выбрался к оконцу и схлопотал две пули, одну из них в голову. Она оказалась смертельной.
Каково же было удивление агентов, когда они, наконец, увидели вблизи того, кто оказывал им такое ожесточенное сопротивление, ранив троих из них и одного убив наповал. Это оказалась пожилая женщина с совершенно седыми, мокрыми от воды волосами. Кровь еще вытекала из раны, полной кусочков мозга и осколков черепной коробки. Мертвые глаза с ненавистью Медузы Горгоны взирали на удивленных полицейских. В руках она сжимала маузер и браунинг, без единого патрона. Черный драдедамовый полукафтан распахнулся, неприметное платье было все в грязи.
— Да, это и есть знаменитая Бабушка, — мрачно проговорил Призоров, прижимая к ране на щеке носовой платок, уже весь пропитавшийся кровью.
— Вам бы к врачу, Владимир Дмитриевич, — прокричал Грушевский, все еще оглушенный пальбой. — Поедемте в Мариинскую.
— Едем, — быстро согласился Призоров. — Там нас еще раненый Хмурый дожидается.
Глава 28
Мариинская больница уже кипела, полная филеров, полицейских, чиновников. Все были взволнованы и слегка смущены.
— Где он? — Призоров выглядел весьма геройски в повязке вокруг головы, с большим комком ваты на простреленной щеке.
Войдя в охраняемую палату без окон, Призоров сел перед кроватью, на которой сидел уже закованный в кандалы преступник.
— Кто вы такой, и как ваша фамилия? — пристально глядя на террориста, строго спросил Призоров.
— Нет, скажите мне, кто вы такой, милостивый государь! — закричал Хмурый. — Какое право имели эти люди стрелять в невинного человека, задерживать меня и сажать в кандалы? Я Мельгунов, Юлиан Марьянович, вот мой паспорт, выданный нижегородским губернатором. Я буду жаловаться!
Призоров назвал себя, еле сдерживаясь. Какой нахал!
— Никакой вы не Мельгунов, — проговорил, взяв себя в руки, Призоров, далеко еще не уверенный в своих словах. — Вы Фрол Петрович Сидоркин. Я вас знаю. И охранное отделение в Гнездниковском переулке вас хорошо знает, они вас уже арестовывали.
Тут Хмурый как бы осел. Может, сказались последствия ранения. Может, он не ожидал такой осведомленности от своего противника.
— Я не желаю давать никаких объяснений, — еле слышно прошептал он.
— Это ваше дело, — ответил Призоров и приказал произвести досмотр.
Товарищ прокурора сидел в углу палаты и зорко следил за ходом дознания. Из кармана сюртука у господина «Мельгунова» вынули браунинг с последним застрявшим патроном. Пули, найденные на месте поимки преступника и вынутые из оружия, имели специальный знак — букву «К» в круге с пятью лучами. В канале ствола также обнаружили налет от выстрелов. В бумажнике лежало шестьсот рублей и пятьсот франков. К ним приобщили записную книжку с шифрованными пометками, пузырек с бесцветной жидкостью и два паспорта на фамилию Мельгунов, из которых один заграничный, оба — высокопрофессиональные фальшивки. Хмурый с мрачной сосредоточенностью следил за обыском и составлением протокола, время от времени вскидывая глаза на кого-нибудь из присутствующих, словно стараясь запомнить врагов в лицо. При прочтении протокола, датированного тринадцатым числом, он с саркастической улыбкой буркнул:
— Надо же, у жандармов и тринадцатое — счастливое число!
После допроса закованного в кандалы преступника препроводили в жандармское управление. Обычно кандалы в России, в отличие от Европы, не практиковали, но для Мельгунова сделали исключение. Преступник театрально поцеловал железо и отбыл в городскую тюрьму. Имен и фамилий остальных террористов из его боевой пятерки так и не узнали. Мельгунов упорно отмалчивался.
— Поздравляю, — под конец сказал Грушевский, выходя вместе с Призоровым на Литейный. — Отличная работа, думаю, начальство оценит это.
— Бросьте, кто остальные члены пятерки, нам неизвестно. Знаю я таких, как этот Мельгунов. Будет молчать, хоть кол на голове теши. А ведь остальные могут совершить еще не одно преступление.
— Но ведь вы нашли Фрумкину и этого Хмурого, стало быть, и остальных сможете. Значит, не такие уж они неуловимые, — подбодрил Призорова Максим Максимович. — Всегда есть надежда, и всегда может случиться чудо.
— Знаете, — печально ответил Призоров, — я ведь не знал, что служба будет такой… Когда поступал, думал, что это дело чести, а жандармскую работу все мы, офицеры, считали интересной и престижной. Хороший оклад, голубой мундир… Чтобы поступить на учебу, надо было быть потомственным дворянином, окончить по первому разряду военное или юнкерское училище, прослужить в строю не менее шести лет, не быть католиком и не иметь долгов. По всем параметрам я подходил, но все равно настолько был неуверен в поступлении, что давал на чай знающему старичку, который служил курьером в Штабе Отдельного корпуса жандармов, что у Цепного моста против церкви Святого Пантелеймона. Давал только для того, чтобы он отвел меня к старшему писарю за списком литературы, лишь вызубрив которую и можно было пройти собеседование по проверке уровня общего развития. И еще он рассказал про вопрос, который из года в год задает всем поступающим один хитрый преподаватель. Что написано на спичечном коробке?
— «Акцизный бандероль для помещения не более 75 спичек», — машинально ответил Тюрк. Грушевский замахал на него руками.
— Вот видите? — уныло кивнул Призоров. — А я сам без подсказки ни за что не ответил бы…
А далее произошло то самое чудо, на которое уповал Грушевский, и случилось оно скорее, чем даже в самых радужных мечтах Призорова. Правда, оно было не совсем таким, как предполагал добросердечный Максим Максимович. Барышня, рассматривавшая книги в развале перед больницей, прислушивалась к разговору мужчин. Грушевскому это показалось странным, и он внимательнее взглянул на нее. Тут же его седые усы раздвинулись в широкой улыбке, и он радостно воскликнул:
— Сонечка! Здравствуйте, какая приятная и неожиданная встре…
Но договорить он не успел. Как не успела исчезнуть с его добродушного лица радостная улыбка от неожиданной встречи с госпожой Колбаскиной. Потому что барышня откинула за плечо свою толстую косу, вынула из сумочки пистолет и проговорила дрожащим детским своим голоском:
— Господин жандарм, ваш приговор — смерть! — и выстрелила в Призорова.
Слава богу, что у Тюрка были такие длинные ноги. Он моментально среагировал и ударил ботинком по оружию. Поэтому пуля, вместо того чтобы попасть прямо в сердце Призорова, просвистела над его ухом. Тюрк выбил пистолет из рук террористки. Грушевский наконец опомнился и перестал улыбаться.
Присутствовать на допросе задержанной госпожи Колбаскиной Грушевский в себе сил не нашел. Судя по словам Призорова, который и поведал о результатах дознания компаньонам, как непосредственным участникам драматических событий, Софья Колбаскина оказалась более разговорчивой, чем Хмурый.
Она рассказала, что в их пятерке, главой которой была та самая Бабушка, состояли членами, кроме нее, также Мельгунов, Яков Радлов, отвечавший за фальшивые документы и печать прокламаций, и еще один человек. После убийства Спиридонова в Петербурге следующей их жертвой должен был стать московский градоначальник, которого поклялась убить Фрумкина. Деньги, найденные во флигеле на Калашниковской, были украдены у пятерки Яковом Радловым. Без этих денег, выделенных партией максималистов-анархистов, убийство в Москве оказалось под угрозой срыва. Самим членам боевой пятерки совершать эксы[13] строго воспрещалось, чтобы не навлекать заранее подозрений и не срывать тем самым выполнение их главной задачи — убийства высших чинов государства. Да и прощать такого наглого воровства революционеры не намеревались. Сначала Яков послал их по ложному следу. Якобы это его брат Зиновий, из ненависти к нему и презрения к священной борьбе за права и свободу народа, украл деньги, а Яков лишь невинная жертва. Проследив за Зиновием, Хмурый даже стрелял в него, но промахнулся и ранил девушку, которая в тот момент была с Зиновием.
Фрумкина заподозрила Якова и сама застрелила его. Деньги найти они тогда же не успели, поэтому вернулись за ними этой ночью. О последнем, пятом, участнике боевой пятерки mademoiselle Колбаскина отзывалась презрительно. Он участвовал не столько сознательно, сколько надеясь на вознаграждение или возможность прославиться. К тому же он был неуправляем и часто отходил от намеченного плана, преследуя свои личные цели. Например, когда ему поручили следить за Зиновием в Свиблово, он вместо этого флиртовал с горничной. Да и вообще, рано потерявший отца и воспитанный трепетавшими перед ним матерью и двумя сестрами, новоиспеченный «революционер» отличался вздорным нравом, дешевыми капризами и частыми бурными истериками, весьма неудобными в подпольной работе.
— И кто же этот пятый член пятерки? — широко раскрыв глаза, спросил Грушевский.
— Мы за ним следили. Он, к сожалению, пропал из нашего поля зрения. Уже неделю как не появлялся на своей квартире, видимо, почуял неладное и осторожничает. А может, и вовсе решил залечь на дно. И теперь мы рискуем потерять его навсегда. В наших картотеках он проходил под кличкой Поэт, настоящая фамилия Померанцев.
— Что?! Викентий? — воскликнул сам не свой Максим Максимович.
— Он самый, — насторожился Призоров.
— Мы его видели не далее как вчера! В доме госпожи Чесноковой-Белосельской! Той самой, с кинжалом.
С тем же самым нарядом полицейских, с которым Призоров брал приступом флигель на Калашниковской, усиленным еще и Желтобрюховым, они отправились в квартиру на Моховой. Позвонив в дверной звонок, они долго ничего не слышали. Наконец, дверь открыла горничная, видимо, не привыкшая к столь ранним посещениям. Госпожа Чеснокова-Белосельская почивала. Горничной велели пригласить ее в гостиную, но строго-настрого запретили говорить, кто именно пришел. Через несколько минут в гостиную вошла в черном кружевном пеньюаре сама Афина Аполлоновна. Только теперь, как заметил Грушевский, она была уже блондинкой. По всей видимости, все время, пока господа ее дожидались, ушло на то, чтобы нанести макияж в стиле вамп. Призоров с непривычки слегка оторопел, а Желтобрюхов, далекий от богемы, и вовсе очумел и перекрестился.
— Чему обязана? — просипела Афина Аполлоновна, выпуская дым из сигареты на длинном мундштуке.
— Вам известно местопребывание Викентия Померанцева? — строго спросил Призоров, несколько придя в себя и откашлявшись.
— Все мы странники в этом холодном мире, — выпустила дым в лицо Призорову Афина. — Кто может сказать даже о себе, где он в данный момент. Я вот, например, сейчас в стране тумана и страстного желания покоя. Но, боюсь, хотя вы и рядом со мной настолько, что я могу прикоснуться к вам, — она действительно провела рукой по рукаву вздрогнувшего Призорова, — боюсь, вы сейчас блуждаете где-то совсем в другой вселенной, о, таинственный странник.
— Не вижу ее сумки, — шепнул Тюрк Грушевскому.
— Вы помните дорогу в спальню? — Максим Максимович осторожно вышел из гостиной вслед за кивнувшим Тюрком.
Они помчались через анфиладу темных комнат, по дороге испугав горничную, занятую уборкой, но, увы, уже опоздали. Когда они ворвались в спальню, Померанцев стоял у камина, о который опиралась в тот памятный вечер рука Афины Аполлоновны. Он резко развернулся на звук шагов, и в руках его блеснул Златоустовский кинжал.
— Не подходите! — истерично вскрикнул Померанцев и торопливо открыл тайник с флаконом, в котором плескалась зеленоватая жидкость.
— Не глупите, Померанцев, — строго сказал Максим Максимович. — Вы ведь не желаете доставить госпоже Чесноковой неприятности!
— Что я Гекубе, что мне Гекуба! — еще громче вопросил Викентий и трясущимися руками отвинтил крышечку от флакона с «Голубым огнем Нефертари».
Грушевский, не отрывая взгляд от поэта, спиной почувствовал, что к ним подоспели из гостиной все остальные участники спектакля. Желтобрюхов с присущей ему ловкостью слона задел саблей вазу, мирно стоявшую на подставке, тут же раздался зубодробительный грохот. Ваза эпохи Тан разбилась на тысячу кусочков.
— Раз вы все равно решили покончить с собой, не скажете напоследок, зачем вы отравили горничную в Свиблово? — спокойно спросил Иван Карлович подпрыгнувшего от китайского грохота нервного поэта.
— Я не собирался ее травить. Венец должна была надеть невеста, княжна.
— Но помилуйте, зачем?! — вскричал Грушевский.
— Я хотел, чтобы на олимпе была только одна королева, — по-петушиному срывающимся голосом прокричал Померанцев, уставившись на свою богиню в дверях. — Никто, никто, слышите, не имел право затмить Несравненную! Ради нее я совратил бедную невинную чернавку. Каких страданий мне стоило изображать перед влюбленной пастушкой принца на белом коне, который должен увезти ее в страну сиреневых грез… Только для того, чтобы добраться до проклятого венца и нанести на него каплю яда.
— Неужели вы не думали, что подозрение может пасть на Афину Аполлоновну?
— Никто не должен был узнать. Жена Цезаря вне подозрений. — Викентий отсалютовал склянкой с ядом своей госпоже, которая стояла выпрямившись, сомкнув на груди свои тонкие худые руки и не произнося ни звука. — Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей, можно краше быть Мэри, но нельзя быть милей…
И опрокинул в рот зелье. Грушевский чуть не подпрыгнул, когда за его спиной раздались сухие хлопки.
— Браво, — лениво прохрипела Афина Аполлоновна. — Вам удалось развлечь меня с утра пораньше. Благодарю вас, что прочли не свои стихи.
— Жестокая… — не выдержав напряжения, Померанцев упал на колени и растерянно пролепетал: — Но что же это… господа? Я ничего не чувствую, разве яд не должен был уже подействовать?
— Благодаренье богу, мы подменили его безвредной подкрашенной водой, — пояснил Грушевский, радуясь успешному завершению сцены. — Ну, будет, господин Померанцев, успокойтесь. Возьмите себя в руки, право, не хорошо так…
Однако он недооценил бури страстей, бушующей во впалой груди злосчастного поэта. Услышав, что Померанцев выпил воду вместо яда, Афина Аполлоновна разразилась сухим демоническим смехом. Викентий вскочил как ужаленный. Его обезумевший от страдания и унижения взгляд метался по комнате, перелетая с добродушной физиономии Максима Максимовича на хохотавшую роковую красавицу, с господина Призорова, в ужасе наблюдавшего отвратительный спектакль, на крестившегося Желтобрюхова в форме городового, уже готового забрать Померанцева и отвести в жуткую скучную тюрьму, где поэта навеки забудут, и никто даже не вспомнит его жалкого имени… Блуждающий взгляд сумасшедшего наткнулся на кинжал, брошенный им под ноги. Не думая ни секунды, он метнулся на пол и, схватив кинжал, вонзил его себе в грудь. Афина скрипуче вскрикнула. Призоров с Желтобрюховым бросились к поэту, но было уже поздно. Острое лезвие по рукоятку вонзилось прямо в сердце. Когда подскочивший городовой перевернул тело, несчастный самоубийца только и успел что отыскать глазами свою богиню и навеки остановить взгляд на замершей в картинной позе красавице.
— На вашем месте, я бы не трогал тело, — холодно посоветовал Тюрк Призорову, который уже схватился за кинжал с намерением вынуть его из пронзенной груди поэта. — Снаружи не пролилось ни капли, значит, вся кровь сейчас внутри. Если вы его вынете, здесь будет кровавое море.
Призоров отскочил от трупа. Афина Аполлоновна, не отрывая жадных глаз от мертвого, словно между ними протянулась неразрывная нить, медленно подошла к своему поклоннику. Она рухнула рядом с ним, обхватила его бледное лицо своими когтистыми пальцами и впилась поцелуем в мертвые губы Померанцева.
Глава 29
Отправившись после всех этих трагических событий в контору к Призорову, Грушевский поведал освобожденному Кузьме Семеновичу, кто и почему убил его Аграфену. Выслушав историю Максима Максимовича, Кузьма помолчал, а затем встал перед рассказчиком.
— Спасибо вам, Максим Максимович, и вам, Иван Карлович, — поклонившись обоим до земли, с чувством произнес он. — Не думал, что найдете душегуба. Да еще так быстро. Скоро ждите меня обратно, как решил, так и сделаю. Буду жить здесь, один.
Кузьма, тяжело переставляя ноги, вышел из конторы, зажав в руке бумаги, выданные письмоводителем, и маленький узелок, в который был увязан весь его скарб. Всего за пару дней этот человек словно постарел на несколько десятков лет. Видно, непросто ему было пережить смерть Фени, как бы легкомысленно она сама ни относилась к его большим планам на их совместное будущее. Видно, много передумал он, сидя в камере, подавленный несправедливыми обвинениями.
Решил Грушевский попрощаться и с Призоровым. Он прошел в кабинет, в котором вновь обосновался хозяин после недолгого пребывания здесь Зиновия. Но не успели Тюрк с Грушевским переступить порог, как Призоров подскочил к ним и начал с воодушевлением жать руки компаньонам.
— Ну вот, конец, тасскать, делу венец. Господа, благодарю вас за неоценимую помощь в таком сложном и запутанном деле. Если бы не вы, то я даже не знаю…
— Но постойте, о каком завершении дела вы говорите? — изумился Грушевский. — Мы же не знаем, как погибла княжна…
— О чем вы? Княжна, бедняжка, утопилась сама под гнетом, тасскать, страшных событий. Или, так это назовем, под воздействием бушевавших чувств. Помилуйте, да и кто бы выдержал? В нее стреляли, ее душили, в конце концов, ее отравили. Да если бы она в бессознательном состоянии (я уверен в этом и так и сообщил батюшке, который решал, по какому канону хоронить несчастную княжну) не бросилась в озеро, то непременно умерла бы от действия яда, как это случилось с горничной. Ведь умерла бы, вы мне сами заявляли!
— А как же справедливость?!.
— Не понимаю, чего вам еще не хватает? — раздраженно перебил доктора Призоров. — Душитель свое отсидел. Да, недолго, но сколько надушил! Мельгунов, ранивший княжну, до скончания века будет расплачиваться за этот и многие другие грехи. Даже отравитель, на раскрытие личности коего мы не надеялись, и тот понес такую кару, которая утешит и убитых горем родителей княжны.
— Нет, уважаемый Владимир Дмитриевич! — убежденно возразил Грушевский. Он вспомнил каторжника-убийцу с топором, который умер от удара в тюрьме, также не дождавшись суда. — Что-то здесь не то, вот хоть режьте меня на части, я чувствую подвох. Я уже жалею, что мы отпустили Зимородова.
— Не беспокойтесь, далее его делом будет заниматься местный прокурор, — легко отмахнулся Призоров. — Если возникнет малейшее сомнение, что во всем этом есть что-то криминально-уголовное, он докопается до истины и не отпустит свою добычу. Это же купец, миллионщик, нормальный представитель общества, а не какой-то там студент или слесарь, замеченный в революционной деятельности. Вот за кого товарищи прокурора горой стоят и чьим преследователям палки в колеса суют.
Призоров достал графин и с видом оттрубившего конец времен архангела разлил в бокалы янтарную жидкость. Это заграничный напиток «уиски» ему преподнесли товарищи на день ангела несколько лет назад. И распивал драгоценную жидкость экономный чиновник только по особым случаям. С первым же глотком расплавленного огня из недр его души вырвался вздох блаженства, какой мог бы издать освобожденный галерный раб.
— Или вы снова-здорово, тасскать, за свою графиню Панину принялись? — с лукавой усмешкой подмигнул он вздрогнувшему Грушевскому. — Полноте, Максим Максимович, этакий вздор только прачкам к лицу да впечатлительным горничным. Мы с вами не та епархия, которая отвечает за наказание инфернальных сущностей, с нас и мельгуновых довольно.
Но не успел Максим Максимович ему опять возразить, как затрезвонил телефон и Призоров поднял трубку.
— Князь просит немедленно к себе, — ошарашенный чиновник опустил трубку. — Кажется, похитили его детей…
Считанные минуты потребовались взволнованным компаньонам и чиновнику, чтобы преодолеть расстояние между конторой и квартирой князей. Князь сам встретил их у настежь распахнутых, как при покойнике, дверей. Возбужденная княгиня металась по гостиной, то и дело заламывая руки и болезненно всхлипывая, когда воображение особенно живо рисовало ужасные картины гибели малюток.
— Бога ради, — упала в ноги Грушевскому княгиня, как только он вбежал в комнату. — Найдите их, умоляю, умоляю…
Князь кинулся поднимать жену. Призоров налил воды, но несчастная женщина оттолкнула бокал, расплескав ее на чиновника. Она с трудом находила силы выговаривать слова, повторяла только: «Умоляю, умоляю…» Страшно представить, сколько она еще выдержит в таком состоянии, нервы несчастной были напряжены до предела. Бледное лицо с блуждающим взором, постоянная крупная дрожь и невозможность усидеть на месте свидетельствовали о крайней степени ужаса и волнения. Она и не хотела верить, и одновременно была почти убеждена в смерти своих детей. «Я проклята, проклята», — звучал еще один мотив в навязчивой песне ее горя. Максим Максимович, побледнев, присел, ибо ноги его вдруг отказались нести свою службу, так ужаснула его мысль о судьбе несчастной женщины, во второй раз обреченной переживать потерю всех своих детей.
— Что случилось, князь? — спокойный голос Тюрка вынудил князя отвлечься от супруги.
— Д-да… Да, господа, — он в смятении пригладил идеальную прическу. — С утра было все, как всегда, завтрак, потом мы с женой поехали на кладбище, отвезти еще цветов на могилу… Приехали, никого нет.
— Прислуга?
— Горничная еще с вечера отпросилась на весь день, не знаю, где она… Бонна исчезла.
— Никого нет! Дядюшка, — всхлипнула княгиня. — Он тоже…
— Но, возможно, они вышли прогуляться или по магазинам? — предположил удивленный Призоров. С чего они вообще решили, что случилось что-то непоправимое? Возможно, дело просто-напросто в расшатанных нервах княгини…
— Никогда, никогда не уходит дядюшка, не написав записку или не предупредив, — нервно вскрикнула несчастная мать. — Он всегда сообщает, где он, на случай, если понадобится мне. Понимаете, никогда! Даже один. А с детьми тем более. Он ведь знает, как никто другой знает, что…
Княгиня, не договорив, разразилась истеричными рыданиями, видимо вспомнив, как много лет назад она выпустила из виду тех двоих, утерянных навеки и безвозвратно в холодных водах безжалостной весенней Невы.
— Записку искали? — снова спросил Тюрк.
— Да, боже мой, да. Все обыскали.
— Поищем еще раз, — немедленно решил Грушевский, вскакивая с дивана, на котором билась в истерике княгиня.
Мужчины бросились искать записку. Они тщательно и методично перерыли все комоды, передвинули все вазы, заглядывали под все столы и диваны, надеясь найти хоть там листок, унесенный, возможно, сквозняком. Когда мужчины вернулись в гостиную, там все так же плакала княгиня и тихонько сидел в уголке на кресле Тюрк, задумавшись над чем-то, ему не мешали ни драматичные события вокруг, ни женские рыдания. Грушевский в этот раз не на шутку рассердился на своего компаньона. Дело принимало пренеприятный оборот, а Иван Карлович расселся здесь, как в парке на скамейке, и о чем-то размечтался!
Вдруг в прихожей раздались звонкие детские голоса и отвечавший им умильный дядюшкин лепет. Все в гостиной переглянулись, княгиня, вскочив с дивана, бледная, с опухшими глазами, замерла, напряженно ожидая, когда пришедшие войдут в комнату.
— Мама, мама! — вбежали дети и бросились обнимать стоявшую как соляной столб княгиню.
Мука исказила ее лицо, губы растянулись в гримасе, но дети, неверно поняв мучительное выражение ее лица, подумали, что она улыбается, и тоже рассмеялись.
— Мы ходили смотреть панораму на Невском проспекте, такие маленькие человечки и домики, как будто мы птицы и летим над настоящими Помпеями во время извержения Везувия, — щебетали они, обнимая мать.
— Где вы были?! — бросился к ним отец.
— Я водил их смотреть панораму… Разве вы не прочитали мою записку? — страшно удивился дядюшка.
— Не было никакой чертовой записки! — взревел князь, но тут же опомнился, заметив, как испугались дети.
— Я оставил ее вот на этом столике. — Дядюшка указал дрожащей рукой на столик, рядом с которым сидел Тюрк.
— Наверное, вы имеете в виду вот это. — Тюрк, как волшебник, развернул вдруг клочок бумаги, который достал из кармана. В задумчивости он тут же положил его обратно. — Простите, я задумался и не сообщил вам о ней сразу же, как нашел…
Но княгиня уже ничего не слышала, она, все так же рыдая, но теперь уже счастливыми слезами, горлицей обнимала своих птенцов. Дядюшка, ничего не понимая, тоже разрыдался и присоединился к своим подопечным. Князь, видя, что все прекрасным образом разрешилось, тоже отошел и начал невольно улыбаться, глядя на всеобщую радость и объятия.
Призоров облегченно вздохнул, осушил бокал воды, который опять пытался подать княгине. Только Грушевский с неприятным чувством взирал на Тюрка. Иван Карлович все еще сидел в своем углу и внимательно смотрел на женщину, обнимавшую своих вновь обретенных детей.
— Пойдемте, Иван Карлович, — холодно и недружелюбно проворчал Грушевский. Он твердо решил покончить со своим компаньонством. Ничто больше не заставит его продолжать общение с таким черствым, таким бездушным… — Да прекратите же так пялиться на несчастную мать, это, в конце концов, неприлично!
— Я смотрю не на нее, — задумчиво проговорил Тюрк.
— На кого же тогда, черт бы вас побрал?!
— На убийцу княжны.
Тихий голос Ивана Карловича прогремел в гостиной, как гром среди ясного неба. Головы всех присутствующих повернулись к нему.
— Кто он? — тихий и строгий голос раздался в полной тишине. Никто больше, чем княгиня, не имел права задать этот вопрос.
Возможно, у всех остальных сразу же родилось множество вопросов, возражений и реплик недоверия. Первый непроизвольный порыв князя был закрыть столь болезненную и щекотливую тему. Призоров, со своей стороны, испугался осложнений по службе, и не мудрено, ведь он уже везде растрезвонил о благополучном завершении расследования. Дети затаили дыхание в предчувствии непонятных их младенческому разуму взрослых проблем и волнений. Они, скорее, повиновались своим инстинктам, как щенки или котята затаиваются, испуганные рычанием.
Максим Максимович слишком часто воочию убеждался в невероятной Тюрковской интуиции и широте его познаний (благодаря которым, возможно, и считали несчастного Ивана Карловича сумасшедшим), чтобы так вот походя отбросить эти обвинения в убийстве. К тому же призрак прекрасной княжны, знакомой ему по портрету и многочисленным словесным описаниям, в числе которых первым и самым ярким был рассказ Коли, казалось, тоже присутствовал в этой роскошной гостиной.
Еще один человек почти с те же жаром, что и княгиня, уцепился за эти слова. Князь. Официальная версия смерти княжны, сообщенная Призоровым синоду, ничем не отличалась от той, которую он изложил ее родителям. Несчастный случай, вследствие отравления, шока от пулевого ранения и попытки удушения жизнь княжны закончилась в холодных водах озера в имении Свиблово. Но подозрения, подспудно подогреваемые женой, мистически настроенной после столь многочисленных потерь, вновь ожили в сознании отца княжны, щедро приправленные идеей о неизбежной кровной мести за смерть родных и другими подобными обычаями. Воинственный огонь вспыхнул в гневных очах князя, который по случаю посещения кладбища был облачен в костюм горских князей с серебряными газырями на груди и кобурой на поясе.
— Что вы имеете в виду, Иван Карлович? — осторожно спросил Тюрка Грушевский.
— Парижская графологическая школа, вполне возможно, опять со мной не согласится, — так же задумчиво качая носком сиявшего ботинка, медленно проговорил Тюрк. — Но.
— Что но? — едва сдерживаясь, переспросил Максим Максимович, боясь вспугнуть голосом мысль Тюрка и в то же время изнемогая от нетерпения.
— Эту записку определенно написал убийца. Причем убивавший неоднократно и на протяжении многих лет.
Слова, сказанные сухим голосом Тюрка, прозвучали в гостиной, как удар грома в наэлектризованном предгрозовом воздухе.
Глава 30
— Бог с вами, Иван Карлович, — испугался Грушевский. После всех пережитых волнений с этим нездоровым человеком, того и гляди, приступ падучей мог приключиться. — Господа, князь Тюрк болен, не обращайте внимания на то, что он говорит!
— Потрудитесь объясниться, милостивый государь! — Лаурсаб Алексеевич как раз не обратил внимания на взволнованный лепет Максима Максимовича. Казалось, именно эти возмутительные слова, произнесенные монотонным голосом, трескучим и малоприятным, как голос самой судьбы, он ожидал услышать с того самого ужасного утра, когда исчезла его дочь.
— Нет, умоляю, — прошептала княгиня, обнимая своих детей и словно заслоняясь от жестоких слов слабой рукой.
— Судя по почерку, этот человек — своего рода клещ. — Тюрк говорил тихо, словно болтая сам с собой. — Маленький, незаметный, слабый настолько, что, убей его кто невзначай, никто бы и не заметил. Он затаивается и ждет, когда рядом с ним окажется человек с горячим сердцем и страстной натурой, который мог бы стать его хозяином. У кого есть то, чего нет у клеща, по принципу замещения — например, благородство, семья или, в конце концов, просто деньги. Паразит незаметно приручает хозяина и заставляет его делать то, что ему нужно, вести себя определенным образом. Присваивает через подчинение себе его чувства и желания, его жизнь.
Князь взглянул на княгиню и твердой рукой вынул из кобуры револьвер. Призоров всполошился бы, не будь он всецело поглощен тем, что говорил Тюрк. Княгиня деревенела все больше и больше с каждым новым утверждением Ивана Карловича. Она лишь слегка вздрагивала от каждого слова, как человек в бессознательном состоянии вздрагивает от ударов плетью.
— Клещ по-своему заботится об организме-носителе. Делается постепенно необходимым ему, жизненно важным. Но в действительности он приносит не только вред, но зачастую приводит к гибели. Скажите, ваше сиятельство, — обратился Тюрк к полумертвой княгине, — как случился пожар, в котором погиб ваш брат?
— Огонь вспыхнул от упавшей на ковер лампы! — вскричал взволнованный князь. — Зачем вы мучаете ее, заставляя вспоминать столь болезненные…
— Но сначала вы гневались, не так ли? Из-за какой-нибудь мелочи, ерунды, как это обычно бывает у несдержанных детей. У вас, например, отобрали любимую игрушку, — предположил Тюрк. — Да, именно так, вероятно, и было. И лампа не сама упала, это вы сбросили ее на пол. В вашем почерке есть чувство вины, огромный груз сожалений, который вы несете с детства. Вас вытащили из огня, может быть, спасли чудом. И таким же чудом дверь за вами закрылась, обрекая оставшегося ребенка на страшную смерть. Крики, шум, треск пылающего дерева.
— Это был несчастный случай, — взвизгнула княгиня, испугав детей, которые, как ни пытались, не могли вырваться из ее объятий, потому что мать держала их мертвой хваткой. — Я уронила лампу нечаянно, я не хотела…
— Успокойтесь, ваше сиятельство, — вскричал Призоров, — никто не смеет вас в этом обвинять!
— Но могли и нарочно, — жестко возразил Тюрк. — Чтобы избавиться от того, кто доставлял вам столько неприятностей, к тому же перетягивал на себя значительную часть внимания, которое по праву должно было доставаться вам.
— Нет, нет!..
— Прекратите немедленно, разве вы не видите, как она страдает! — возмутился Грушевский. — Она тогда была невинным ребенком.
— Ваша старшая дочь, я имею в виду от первого брака, — продолжал инквизитор далее, не обращая ни на кого внимания, — вы знали, что она хотела сделать карьеру оперной певицы?
— Что? Откуда…
— Я просто сделал предположение. Вы сами расписывали ее голос, упоминали похвалы, расточаемые педагогами. В этом случае было бы лучше, если бы она умела, что и случилось в действительности, чем опозорила имя Мещерских и Кернов.
— Как вы можете? — качая головой, шептала ошеломленная княгиня.
— А младшие дети? Разве их смерть не была самым ужасным наказанием для вашего бесчувственного супруга за его холодность и черствость, проявленные к тому горю, которые испытывали вы? Признайтесь, вы ведь сами это говорили, и не раз. Миф о Медее недаром сохранился до наших дней со времен Древней Греции, раз в сто лет рождаются женщины, способные на такую месть. Да, вы пережили боль и принесли страшные жертвы, но благодаря этому вы возродились к новой жизни. Феникс только из пепла и рождается. Вычеркнуть прежние страдания, перевернуть страницу, вот какие возможности открыло перед вами искупительное жертвоприношение. И конечно, месть. Последний и самый сильный удар вы нанесли первому мужу, уйдя от него к другому, не оставив после себя ничего и никого, лишь полную пустоту и одиночество.
— Немедленно замолчите! — закричал сам не свой Грушевский.
— В сущности, то, что случилось с княжной Саломеей, это лишь повторное обыгрывание уже совершенного когда-то, — кивнул и невозмутимо продолжил Тюрк. Грушевский следил за ним с не меньшим ужасом, чем все остальные, хотя он-то помнил, как Иван Карлович вызвал из небытия графа Панина той жуткой грозовой ночью в картинной галерее старинной усадьбы. Снова это преображение, этот адский огонь в тихих и спокойных обычно глазах Тюрка. Снова кипение чужих страстей и пороков на невыразительном прежде лице. Верно, только такой непорочный, почти ангельский синеокий лик и мог служить экраном, на котором отражалось то, что скрывали время и тайный умысел. На мгновение приступ острой жалости к Ивану Карловичу пронзил Грушевского.
— Убью! — Князь подскочил к Тюрку и, не будь совсем рядом Грушевского, застрелил бы его.
— Она тоже собиралась опозорить вас, ваше имя. Сделать вас посмешищем в глазах света, как хотела когда-то та, другая, — невозмутимо продолжал Иван Карлович, словно ничто земное уже не могло причинить ему вред, словно его окружали бессильные тени, а не люди, мучимые страхами, ненавистью, ужасом самого высокого накала.
— Вы смеете обвинять княгиню во всех этих страшных смертях?! — Призоров тоже повысил голос на Ивана Карловича. Чиновник встал между жертвой и теми жестокими обвинениями, которые бросал ей мучитель.
— Именно княгиня и есть причина этих смертей. Все это случилось по ее вине… Но и она лишь жертва. Да, причина в ней, но источником опасности она была невольно. Главный виновник этих трагедий — Клещ. Он исполнял то, что, как ему казалось, хочет княгиня, его хозяйка. Это тот, кого вы называете дядюшкой, — наконец закончил Тюрк, и взгляды присутствующих медленно обратились к тому, на кого они меньше всего обращали внимания до этого момента.
— Записка, которую вы искали и не нашли, но которую увидел я, написана рукой клеща, — снова вступил Тюрк. — Человека, который способен годами преследовать одну только ему ведомую цель. Полностью контролировать хозяина. Подчинить своей воле. Вас, княгиня, такую своенравную и своевольную, блестящую, гордую и недоступную ему, простому слуге, необразованному, невзрачному, серому…бесу.
— Бес, тот самый бес! О нет, — из последних сил пролепетала княгиня.
— Да, — неожиданно для всех заговорил вдруг дядюшка. На лице его блуждала все та же неопределенная рабская улыбка, он все так же был похож на портрет Суворова в детской книжке, щуплый, маленький, сутулый, бесцветный. — После того как я спас вас, вытащив из пожара, ваш милый батюшка дал мне вольную и даже послал учиться. Но куда мне! Единственное, что я хотел, это всегда быть подле вас, исполнять любое ваше желание, матушка моя, княгинюшка. В этом вся моя жизнь, вся моя воля.
— Я не желала смерти своим детям! — вскричала с ненавистью княгиня.
— Вы желали, чтобы имя Мещерских всегда было чистым и гордым, как вы, — с мягкой улыбкой возразил дядюшка. — И чтобы муж ваш, Борис Георгиевич, страдал так же, как вы…
— Ложь, ложь!.. Мою дочь убил каторжник, который умер в тюрьме от удара, не дожив до приговора, помните, — как утопающий, хватающийся за соломинку, женщина обратилась к Грушевскому, — я вам рассказывала, господа!
— Да, когда он рассказал про меня, называя бесом, я было подумал, что мне конец, — обрадовано закивал дядюшка. — Но бог меня миловал. Никто не принял слова пьяницы и каторжника всерьез. А вскоре я как-то заметил одно место на набережной. Каменщики ремонтировали мостовую, разобрали ограждение. Осталось лишь остановить лошадей в нужном месте да отослать кучера. Небольшой булыжник, брошенный мною, и вот лошади понесли и тут же оказались в реке вместе с коляской и детьми. Правда, того, что случилось потом, я не мог предвидеть, что вы познакомитесь с князем и уедете с ним. Но ведь вы забрали меня с собой! — Он торжествовал больше, чем Люцифер, возвращенный на небо. — Вы не смогли уехать без меня, своего старого раба и верного слуги. Вы взяли меня в свою новую жизнь, если бы вы знали, как я был счастлив! Я был единственной вещью, которую вы забрали с собой в чужую страну. И я бесконечно благодарен вам за это. Если бы Саломея испытывала хоть маленькую толику этой благодарности! Но нет, она решила опозорить своих родителей, свое имя. Хотела обесчестить вас, сбежав с этим проходимцем, жалким никчемным бедняком, который даже не хотел жениться на нашей милой Саломее. Вор, вор хотел унести яхонт из нашего дома. И она с радостью согласилась на это, вместо того чтобы выйти замуж за купца-миллионера и поправить положение семьи, дав княгине средства, которые достойны ее, ее имени. Вы могли бы выкупить старое имение вашего батюшки, в котором мы когда-то резвились детьми. Помните, мы собирали вместе малину и ели ее губами с одной веточки, как голуби в раю.
— Дети, ко мне, сюда, отойдите от него, — с гримасой отвращения скомандовала княгиня детям, словно отзывая их от паршивого и шелудивого уличного пса.
Дети, испуганные истерикой матери, как только руки ее ослабли, перебежали к дядюшке и уже несколько минут стояли, прижимаясь к своему воспитателю. Большую часть из того, о чем говорили взрослые, они не понимали. Они лишь видели страдания матери, и она пугала их больше, чем все остальные в гостиной. Нехотя повинуясь призыву княгини, они пошли было к ней. Но дядюшка мягко остановил их и поцеловал в лоб. После чего девочку подтолкнул к матери, а мальчика придержал.
— Не смей прикасаться к моим детям! — воскликнула с отвращением княгиня, обнимая дочь. — Яссе, немедленно подойди ко мне!
Мальчик дернулся, но дядюшка схватил его за воротник и не выпустил. В другой руке его оказался пистолет.
— У старика оружие?! — не веря своим глазам, воскликнул Призоров.
— Причем то самое, которым я застрелил вашего филера, прежде чем спрятать в склепе, — довольно заявил дядюшка. — И я воспользуюсь им еще раз. Нет, князь, Яссе останется со мной, — мягко добавил он, прижимая дуло оружия к виску ребенка.
— Негодяй, — прорычал князь и направил на дядюшку свой револьвер.
— Погодите, — попросил Тюрк. — Вы помогли обработать рану от пули на плече княжны, когда она вернулась той ночью. Но почему вы не пришли ей на помощь, когда господин Зимородов душил ее?
— Да, вы угадали, я действительно подслушивал, о чем они говорили. Слышал, как она сказала, что не намерена выходить за него замуж. Что вообще не собирается венчаться, а сбежит со своим любовником в Америку. Поэтому, когда ушел Зимородов, я вернулся. Она уже ослабела, стала похожей на котенка, но все равно пыталась защищаться. Пришлось связать ее и заткнуть рот. Я ведь не знал тогда про яд. Никто не мог этого знать! — оправдываясь, будто это была самая большая его ошибка, вскричал дядюшка. — Наверное, не стал бы тогда тащить ее к озеру, класть в лодку и плыть, плыть… Я долго выбирал место. Не хотел, чтобы она мучилась. Поверьте, та, первая, тоже не страдала. Все случилось очень быстро, это я особенно разъяснял тому каторжнику. Чтобы без мучений. Она пыталась ухватиться за борт лодки, когда я осторожно опустил ее в воду, совсем как лишнего котенка. Кухарка в детстве часто поручала мне топить котят, мне нравилось, а она сама не могла. Стоило всего лишь несколько минут подержать ее лицо под водой, не давая глотнуть воздуха. Руки ее отпустили лодку, и она ушла под воду. Она еще долго смотрела на меня из воды, не осуждала, только немного грустная была. Может, мне показалось, ведь была ночь, но я видел ее глаза. Она все понимала, как во время крещения, хотя была тогда совсем еще крошкой.
— Убийца, — прошептала княгиня.
— А напоследок я преподнесу вам свой прощальный подарок, матушка моя, княгиня. — Он улыбнулся все той же своей жалкой улыбкой. — И вам, князь, если захотите принять его. У вас будет возможность доказать княгине, что вы достойны ее, что вы способны так же страдать, как страдает она. Не бойся, Яссе, не дрожи так. Это совсем не страшно и не больно. Я спрашивал у одного солда…
В полной тишине оглушительно прогремел выстрел. Максим Максимович вздрогнул и даже как бы ослеп на мгновение, так ужасно было то, что предстало в следующую секунду его глазам. У виска маленькой головки вдруг взвилось легкое облачко сизого дыма, с другой стороны взорвался фонтанчик такого же, но розоватого дымка, и убитый упал как подрубленный. Князь Ангелашвили изумленно взглянул на свое оружие. В руках Ивана Карловича дымился маленький револьвер.
Эпилог
Размышляя о происшествиях последних дней, Максим Максимович выкурил не одну сигарету, прежде чем смог восстановить в памяти всю историю целиком. Задним умом он постиг смысл пророчества старца, данного им в записках княжне и компаньонам. Вспомнил и слова дядюшки во время самой первой встречи, как он почти буквально описал убийство княжны. Хоть в тот момент никто не предполагал, что она плавает в холодных водах чистого озера. Несколько раз навестив Зиновия, Грушевский подружился с ним так же крепко, как с Колей. Невозможно было не уважать этого несчастного юношу, который будет оплакивать потерю возлюбленной, вероятно, до последних своих дней.
— Мне все не терпится задать вам вопрос, Иван Карлович, — приступил как-то Грушевский к Тюрку. — Когда вы догадались, что дядюшка собирается убить мальчика, и опередили его и князя, не думали ли вы о нелепости человеческого правосудия, о котором поминали в погребе именья Свиблова?
— Я думал, что княгиня вряд ли простит мужу, прими он «последний подарок» дядюшки. — Ни один мускул не дрогнул на лице Тюрка при воспоминании о том, что он пустил пулю в висок живого человека, пусть и преступника…
Вспомнив, какое счастье светилось на лицах воссоединившейся семьи, как Эсса и Мириам утирали слезы на лицах отца и матери, Максим Максимович и сам с трудом удержал непрошеную слезу. А ведь был тогда момент, когда он уже решил, что дело закончится куда как плохо. Но вместо мальчика в тот день суждено было умереть дядюшке. Однако дальше приставать с расспросами к товарищу было не место и не время — они поднимались по дворцовой мраморной лестнице фрейлинского дворца. Она уже устроила «аутодафе» Грушевскому, постоянно перемежая гневную речь укорами: «С него, дурака-то, что взять, а вы человек здоровый, стыдно, батюшка!» Но как только речь зашла о прекращении компаньонства, Тюрк, к вящему удивлению тетки, уперся как баран. Никого другого он вместо Максима Максимовича видеть не желал, о чем прямо и заявил своим невыразительным спокойным голосом фрейлине, открывшей от удивления рот. Встретив, возможно, впервые в жизни такое открытое сопротивление, Анна Владимировна, скрепя сердце, решила дать Грушевскому еще один шанс.
— Надеюсь, на этот раз никаких историй с вами не приключится, и мне не придется улаживать потом дела с полицией и чиновниками? — строго спросила фрейлина Грушевского с Тюрком, стоявших перед ее царственным креслом навытяжку.
— Это же тишайшая Нижегородская губерния, еще ни с кем из моих знакомых ничего не приключалось в такой заурядной местности, — попытался пошутить Грушевский. — В Арзамас так и подавно ссылают для усмирения разных писателей…
— Что?! Всемилостивейше попрошу вас, господа, ни с какими писателями не общаться!
— Разумеется, да мы и не собирались… — испугался Максим Максимович, и без того робевший перед властной теткой Ивана Карловича. Тюрк молча стоял рядом и о чем-то постороннем, по своему обыкновению, мечтал. Честно говоря, Грушевский и сам больше не хотел никаких страстей, подобных тем, что им довелось пережить. Особенно его утомил суд, на котором слушалось дело о жестоком убийстве княжны. Хотя главный преступник уже понес наказание, процесс был шумным. Противнее всего было то, что наибольшим успехом у публики, пока длилось разбирательство, пользовался Зимородов. Дамы закидывали его цветами, и показания свои он, случалось, давал по колено в камелиях.
Аудиенция, данная им фрейлиной перед следующей поездкой, закончилась на воинственной ноте. Поспешно ретировавшись из гостиной, больше похожей на тронный зал, Грушевский утер платком со лба пот и подмигнул Тюрку. До нижегородского поезда еще оставалось время, и компаньоны решили напоследок отобедать по-столичному.
— Одного во всей этой истории не могу понять, — задумчиво проговорил перед последней рюмкой Грушевский. — Как вам, Иван Карлович, хватило духу отказать такой эффектной даме, как Афина Аполлоновна?
Читать бесплатно другие книги:
