Москва. Автобиография Федотова Марина

Покровский собор и Василий Блаженный, 1560 год

Пискаревский летописец, Иван Грозный, Джильс Флетчер

В 1552 году московское войско приступом взяло Казань. В ознаменование этого события на площади перед Кремлем (свое название она получит позднее) был возведен деревянный храм во имя Покрова – именно в канун этого церковного праздника начался штурм казанской твердыни. А спустя три года началось строительство каменного собора Покрова «на рву» – по рву, проходившему перед кремлевскими стенами, иначе «Алевизову рву».

Пискаревский летописец говорит:

Того же года повелением царя и государя и великого князя Ивана зачали делать церковь обетную, еже обещался в взятие казанское: Троицу и Покров и семь приделов, еже именуются «на Рву». А мастер был Барма с товарищи. И пришел царь на оклад той церкви с царицею Настасиею и с отцом богомольцем Макарием митрополитом и принес образы чудотворные многие и Николу чудотворца, кой пришел с Вятки. И стали молебны совершать и воду святить. И первое основание сам царь касался своими руками. И рассмотрели мастера, что лишней престол обретен, и сказали царю. И царь и митрополит, и весь синклит царский в удивление пришли о том, что обретен лишней престол. И позволил царь тут быть престолу Николину: «И изволи де Бог, и полюби то место Никола, а у меня да не бысть в помышлении того».

Никола в данном случае – список с чудотворного Великорецкого образа святителя и чудотворца Николая, который доставили в Москву незадолго до закладки каменного храма. Что касаетсяархитекторов соборов, то еще недавно считалось, что их было двое – Барма и Постник, однако современные исследователи склоняются к мнению, что это два имени одного и того же человека. В этом случае лишается оснований легенда об ослеплении мастеров по приказу царя после завершения строительства – дабы они не построили впредь ничего более прекрасного; известно, что Барма несколько лет спустя трудился в Казани.

Степенная книга говорит о возведении не единого храма, но разных церквей «премудро и дивно... на едином основании». Очевидно, имеются в виду приделы собора, каждый из которых был посвящен своему святому. Сам царь Иван объяснял «многосвятие» собора так:

Отец мой, Василий Иоаннович, воздвиг храм в Коломенском в честь рождения моего. Я же восхотел поставить памятник в честь Казанской победы – не одну церковь, но несколько, однако чтоб все они единое целое составляли. Вот в августе 30 числа победили наши войска Епанчу. В сей день почитают пустынножителя Александра, что на речке Свири основал монастырь. Посему да будет во храме престол Александра Свирского. Спустя же месяц на день Григория Армянского взорвали мы Арскую башню в Казани и под ней одержали победу. Того ради надо упомянуть и Григория. А пала Казань на день Куприяна и Устиния, и то надобно отметить. Затем хочу вспомнить отца моего, коий перед смертью принял монашеский чин под именем Варлаама; посему Варлаамовский придел надобен. Эти все храмы поместить обок, а в середине три главных: Троицы и Покрова, ибо Богоматерь и Троица покровительствуют государству нашему. А оставшийся придел будет входом в Иерусалим в память пришествия нашего в Москву после Казанского похода. Есть здесь смысл апокрифический, сиречь тайный. Храм сей явится якобы целым градом, святым Иерусалимом, ибо надобно в Москве иметь такой: нынче она – единственная столица православная.

В 1588 году, после канонизации, в Покровский собор были перенесены мощи юродивого Василия Блаженного, по имени которого храм получил свое неофициальное название.

Английский путешественник Дж. Флетчер писал о московских юродивых:

Кроме монахов, у них есть особенные блаженные (которых они называют святыми людьми), очень похожие на гимнософистов, и по своей жизни и поступкам, хотя не имеют ничего общего с ними относительно познаний и образования. Они ходят совершенно нагие, даже зимой в самые сильные морозы, кроме того, что посредине тела перевязаны лохмотьями, с длинными волосами, распущенными и висящими по плечам, а многие еще с веригами на шее или посредине тела. Их считают пророками и весьма святыми мужами, почему и дозволяют им говорить свободно все, что хотят, без всякого ограничения, хотя бы даже о самом Боге. Если такой человек явно упрекает кого-нибудь в чем бы то ни было, то ему ничего не возражают, а только говорят, что заслужили это по грехам; если же кто из них, проходя мимо лавки, возьмет что-нибудь из товаров, для отдачи куда ему вздумается, то купец, у которого он таким образом что-либо взял, почтет себя весьма любимым Богом и угодным святому мужу.

Но такого рода людей немного, потому что ходить голым в России, особенно зимой, очень нелегко и весьма холодно. В настоящее время, кроме других, есть один в Москве, который ходит голый по улицам и восстановляет всех против правительства, особенно же против Годуновых, которых почитают притеснителями всего государства. Был еще такой же другой, умерший несколько лет тому назад (по имени Василий), который решился упрекать покойного царя в его жестокости и во всех угнетениях, каким он подвергал народ. Тело его перенесли недавно в великолепную церковь, близ царского дворца, в Москве, и причли его к лику святых. Он творил здесь много чудес, за что ему делали обильные приношения не только простолюдины, но и знатное дворянство, и даже сам царь и царица, посещающие этот храм с большим благоговением.

Василий Блаженный еще при жизни прославился не только дерзостью и независимостью суждений. Когда в 1521 году к Москве подступал крымский хан Мехмет-Гирей и город готовился косаде, Василий молился у ворот Успенского собора и вдруг увидел, как двери храма отворились, и услышал глас от иконы Владимирской Богоматери: «За грехи людей я повелением Сына Своего с русскими чудотворцами покину этот город». Икона сошла с места, а храм наполнился огнем. Впрочем, молитвы горожан сделали свое дело, икона вернулась в собор, а татары отступили от Москвы. В Степенной книге рассказывается, что Василий провидел страшный пожар 1547 года.

Сообщения о чудесах от мощей юродивого относятся уже ко времени царствования Федора Ивановича. Как сказано в Соловецком летописце, «в лето 7096 (1588) августа в 2 день Божиим изволением в пресловущем граде Москве при благоверном царе и великом князе Феодоре Ивановиче всея Русии и при митрополите Иове явился новый великий чудотворец Василей Нагой и простил три души, две девицы да нищего старца, и от того дня у чудотворцова гроба великие чудеса и прощение многим людям».

В соборе Василию был посвящен собственный придел, в котором хранилась государственная казна. По сообщению Нового летописца, в 1595 году князь Лебедев замыслил «зажечь град Москву во многих местах, а самим у Троицы на Рву у Василия Блаженного разграбить казну, что в те поры была велия казна»; однако заговор раскрыли, злоумышленников казнили. Позднее, в 1612 году, захватившие Москву поляки «раку блаженного и цельбоносного телесами великого Василия, о Христе юродивого, рассекли на многие части, и одр с места, иже был над ракою, вздвигнули, и над тем местом, где лежит блаженное тело, коням места устроили и с женообразными лицами, бесстыдные, и бесстрашно в того святого церкви блудное скаредие творили» («Плач о пленении и разорении Московского государства»). После изгнания поляков раку восстановили, а святого со временем стали почитать как покровителя Москвы.

Родом Василий был из села Елох, примыкавшего к Немецкой слободе. Из приходской церкви этого села со временем выросла знаменитая Елоховская Богоявленская церковь (1835–1845).

Опричнина, 1564–1570 годы

Иван Грозный, Пискаревский летописец, Генрих Штаден

Завершение строительства Покровского собора совпало по времени с началом «темных лет» правления Ивана Грозного: царь заподозрил в измене своих ближайших советников (Андрей Курбский, Алексей Адашев, священник Сильвестр), их самих удалил от двора, а их родственников и близких преследовал и казнил. Наговоры новых фаворитов вели к тому, что вырезались целые боярские роды, а в 1564 году, после путешествия с семьей по монастырям, Иван из Александровской слободы отправил в Москву послание боярам, дворянам и духовенству, обвинив всех в измене и отрекаясь от престола. В письме князю Курбскому царь так излагал свои побуждения:

По возвращении в царствующий град Москву бог оказал нам милосердие и дал нам наследника – сына Димитрия; когда же, немного времени спустя, я, как бывает с людьми, сильно занемог, то те, кого ты называешь доброжелателями, с попом Сильвестром и вашим начальником Алексеем во главе, восстали, как пьяные, решили, что нас уже не существует и, не заботясь о нашей душе и своих душах, забыв присягу нашему отцу и нам – не искать себе иного государя, кроме наших детей, – решили посадить на престол нашего отдаленного родственника князя Владимира, а младенца нашего, данного нам от бога, погубить, подобно Ироду... Когда же мы, слава богу, выздоровели, и замысел этот рассыпался в прах, поп Сильвестр и Алексей и после этого не перестали утеснять нас и давать злые советы, под разными предлогами изгоняли наших доброжелателей, во всем потакали князю Владимиру, преследовали ненавистью нашу царицу Анастасию и уподобляли ее всем нечестивым царицам, а про детей наших и вспомнить не желали. В это время собака и изменник, князь Семен Ростовский, который был принят нами в думу не за свои достоинства, а по нашей милости, изменнически выдал наши замыслы литовским послам и говорил им оскорбительные слова про нас, нашу царицу и наших детей, мы же, расследовав это злодейство, наказали его, но милостиво. А поп Сильвестр после этого вместе с вами, злыми советниками своими, стал оказывать этой собаке всяческое покровительство и помогать ему всякими благами, и не только ему, но и всему его роду. Таким образом, после этого всем изменникам было хорошо, а мы терпели притеснения; ты также в этом участвовал. <...>

Когда же началась война с германцами [ливонцами], о которой дальше будет написано подробнее, поп Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на нас за нее восстал: когда за свои грехи заболевал я, наша царица или наши дети, – все это, по их словам, случалось за наше непослушание им! Как не вспомнить немилостивый обратный путь из Можайска с больной царицей Анастасией? Из-за одного неподобающего слова! Молитв, путешествий к святым пустыням, приношений и обетов о душевном спасении и телесном выздоровлении и о благополучии нас самих, нашей царицы и детей – всего этого нас коварно лишили, о врачебном же искусстве против болезни и помянуть нельзя было.

Пребывая в такой жестокой скорби и не будучи в состоянии снести эту тягость, превышающую силы человеческие, мы, расследовав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, наказали их за все это, но милостиво: смертной казнью не казнили, а разослали по разным местам. Поп же Сильвестр, увидя, что его советники впали в ничтожество, ушел по своей воле, но мы, благословив его, не отпустили, не потому, чтобы устыдились его, но потому, что за его коварную службу и понесенные от него телесные и душевные страдания мы хотим судиться с ним не здесь, а в будущей жизни, перед агнцем божьим. Поэтому и сыну его я и до сих пор позволил пребывать во благоденствии, только являться к нам он не смеет... Что же касается мирских людей, бывших под нашей властью, то мы наказали их по их изменам: сначала никого не казнили смертной казнью, но всем, кто не был с ними заодно, повелели с ними не общаться, в чем и была взята присяга; но те, кого ты называешь мучениками, и их сообщники презрели наш приказ и нарушили присягу, и не только не отстали от этих изменников, но стали им помогать еще больше и всячески старались вернуть их на первое место, чтобы устраивать против нас еще более коварные заговоры, и так как тут обнаружилась неутолимая злоба и непокорство, то виновные получили наказание, достойное их вины. Не из-за того ли, что я не подчинился тогда вашей воле, ты и попрекаешь меня отступничеством? Вы, бессовестные, привыкли нарушать клятвы ради золота, – видно, вы и нам то же советуете?

Так или иначе, Иван добился того, что бояре стали умолять его вернуться на трон; он согласился, но поставил два условия – отныне царь имел право казнить изменников по своему усмотрению, а территория государства делилась на опричнину (личные владения царя) и земщину (остальные земли). Опричные земли Иван раздавал тем боярам и дворянам, которые пользовались его доверием, а те, кто этого доверия лишался, расставались со своими владениями, переходившими в опричнину. Людей ссылали, пытали, убивали без суда и следствия.

Пискаревский летописец гласит:

Того же года попущением Божиим за грехи наши возъярился царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси на все православное христианство по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова и иных таких же, учинил опричнину, разделение землям и градам. И иных бояр и дворян, и детей боярских взяли в опричнину, а иным повелел быть в земских. А грады также разделил, и многих выслал из городов, кои взял в опричнину, и из вотчин, и из поместий старинных. А сам царь, живя за Неглинною на Петровке, ходил и ездил в черном, и все люди опричницы. И была в людях ненависть на царя от всех людей. И били ему челом и давали ему челобитную за руками об опричнине, что не достоит сему быть. И пристали тут лихие люди, ненавистники добру, стали клеветать великому князю на всех людей, а иные по грехам словес своих погибали. И потом большая беда зачалася.

Лета 7078 положил царь и великий князь опалу на многих людей и повелел их казнить разными казнями на Поганой луже. Поставили стол, а на нем всякое оружие: топоры и сабли, и копия, ножи да котел на огне. А сам царь выехал, вооружась в доспехе и в шеломе и с копием, и повелел казнить дьяка Ивана Висковатого, по суставам резать, а Никиту Фуникова, дьяка же, варом обварить; а иных многих разными муками казнили. И всех 120 человек убили грех ради наших. <...>

Положил царь опалу на многих людей, повелел казнить на площади у Пречистой в Большом городе при себе боярина князя Петра Куракина, Протасия Юрьева, владыку наугородского, протопопа архангельского, Ивана Бутурлина, Никиту Бороздина, архимандрита чудовского и иных многих; а главы их метали по дворам к Мстисловскому ко князю Ивану, к митрополиту, Ивану Шереметеву, к Андрею Щелкалову и иным. <...>

Свидетельства очевидца об опричнине оставил Г. Штаден, вестфалец на русской службе, волей обстоятельств записанный в опричнину.

Так управляли при всех прежних уже умерших великих князьях. Некоторые из последних заводили было опричные порядки, но из этого ничего не выходило. Также повелось и при нынешнем великом князе, пока не взял он себе в жены княжну, дочь князя Михаила Темрюковича из Черкасской земли. Она-то и подала великому князю совет, чтобы отобрал он для себя из своего народа 500 стрелков и щедро пожаловал их одеждой и деньгами и чтобы повседневно и днем и ночью они ездили за ним и охраняли его. С этого и начал великий князь Иван Васильевич всея Руси и отобрал из своего народа, а также и из иноземцев особый избранный отряд. И так устроил опричных и земских. «Опричные» – это были люди великого князя, земские же – весь остальной народ. Вот что делал [дальше] великий князь. Он перебирал один за другим города и уезды и отписывал имения у тех, кто по смотренным спискам не служил со своих вотчин его предкам на войне; эти имения раздавались опричным.

Князья и бояре, взятые в опричнину, распределялись по степеням не по богатству, а по породе. Они целовали крест, что не будут заодно с земскими и дружбы водить с ними не будут. Кроме того, опричные должны были носить черные кафтаны и шапки и у колчана, куда прятались стрелы, что-то вроде кисти или метлы, привязанной к палке. По этому узнавали опричников. <...>

Великий князь из-за мятежа выехал из Москвы в Александрову слободу – в двух днях пути от Москвы; оцепил эту слободу воинской силой и приказал привести к себе из Москвы и других городов тех бояр, кого он потребует.

Великий князь послал в земщину приказ: «Судите праведно, наши виноваты не были бы».

Тогда-то из-за этого приказа земские и пали духом. Любой из опричных мог, например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему будто бы некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом или батогами до тех пор, пока не заплатит. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину. Опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить от них деньги или добро, что и описать невозможно. <...>

Великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины... Села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями – были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур.

Великое горе сотворили они по всей земле!

Под Александровой слободой, в 3 верстах от нее на юг, по Московской дороге была застава, Каринская по названию. И те, кто были при великом князе в Слободе, не могли выйти и никто извне не мог войти без памяти, то есть памятной записки в качестве удостоверения [...]. Об этом узнали все неверные слуги своих господ – земских. И когда кто-нибудь из них подходил к заставе и говорил: «У меня есть дела господарские», его тотчас же доставляли от заставы в Слободу, в приказ, и всему, что бы ни говорил он о своем господине, всему давалась вера.

А великий князь продолжал: приказывал приводить к нему бояр одного за другим и убивал их так, как ему вздумается, – одного так, другого иначе.

Митрополит Филипп не мог долее молчать в виду этого. Он добром увещевал великого князя жить и править подобно своим предкам. И благодаря этим речам добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжелых цепях. А великий князь вновь избрал митрополита – по своему желанию.

Затем великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от Слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы; так что один город или монастырь ничего не знал о другом.

Как только опричники подошли к яму, или почтовому двору, Черная, так принялись грабить. Где великий князь оставался на ночь, поутру там все поджигалось и опаливалось.

И если кто-нибудь из его собственных избранных людей, из князей, бояр или их слуг, приходил из Москвы на заставу и хотел [проникнуть] в лагерь, того приводили от заставы связанным и убивали тотчас же. Некоторых приволакивали к великому князю нагими и гоняли по снегу до смерти. То же самое было и с теми, кто хотел (уйти) из лагеря в Москву и был схвачен стражей.

Затем великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все – и церкви, и монастыри; пленных убивать, равно как и тех русских людей, которые породнились и сдружились с иноземцами. Всем убитым отрубали ноги – устрашения ради; а потом трупы их спускали под лед в Волгу. То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви. <...>

Великий князь разделил Москву на две части. [Себе] он взял совсем незначительную часть: город и кремль он оставил земским.

Всякий раз, когда великий князь брал в опричнину какой-либо город или уезд, он отписывал себе в опричнину одну или две улицы из пригородных [московских] слобод.

Так убывали в числе земские – бояре и простой люд. А великий князь – сильный своими опричниками – усиливался еще более.

Князь или боярин, не включенный в [опричный] список, заносился в особый список, с тем чтобы взамен его вотчины ему было дано поместье где-нибудь в другом уезде. Это случалось редко. А когда это случалось, и великий князь «перебирал» уезды, а опричники отбирали от земских их вотчины, то отбирали они все, что в этих вотчинах находили, не оставляя ничего, если им что полюбится.

Через Москву протекает ручей Неглинная в один фут шириной и глубиной. Ручей этот и был границей опричнины и земщины. На нем великий князь приказал отстроить такой большой двор, какого в Русской земле еще и не видывали. Он так дорого обошелся стране, что земские желали, чтобы он сгорел. Великий князь узнал об этом и сказал своим опричникам, что он задаст земским такой пожар, что они не скоро его потушат. И своим опричникам он дал волю всячески обижать земских. Многие рыскали шайками по стране и разъезжали якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома. Захватили они много денег, которые везли к Москве из других городов, чтобы сдать в казну. За этими делами присмотра тогда не было.

Опричники не могли насытиться добром и деньгами земских. [Раньше] если опричники искали на ком-нибудь из земских 1000 рублей [будто бы данные им в долг], тогда как земские получили [от них] только сотню, а то и того меньше, но записывали-то они [опричные] всю сумму [в 1000 рублей] – все жалобы [потерпевших] вместе с расписками и судными списками. клались под сукно: ведь опричные присягали, что они не будут дружить с земскими, что с ними они не будут иметь никаких дел.

[Теперь] великий князь сыграл обратную игру: он приказал подобрать все жалобы. И если опричные говорили: «на 1000» и на эту сумму была дана расписка, а земские получили [на самом деле] не все полностью, то опричники должны были выплатите земским дополнительно.

Это решение пришлось не по вкусу опричникам.

Тогда великий князь принялся расправляться с начальными людьми из опричнины.

Князь Афанасий Вяземский умер в посаде Городецком в железных оковах. Алексей [Басманов] и его сын [Федор], с которым великий князь предавался разврату, были убиты. Малюта Скуратов был убит в Лифляндии под Вейссенштейном: этот был первым в курятнике! По указу великого князя его поминают в церквах и до днесь.

Князь Михаил сын [Темрюка] из Черкасской земли, шурин великого князя, стрельцами был насмерть зарублен топорами и аллебардами. Князь Василий Темкин был утоплен. Иван Зобатый был убит. Петр Suisse – повешен на своих собственных воротах перед спальней. Князь Андрей Овцын – повешен в опричнине на Арбатской улице; вместе с ним была повешена живая овца. Маршалк Булат хотел сосватать свою сестру за великого князя и был убит, а сестра его изнасилована 500 стрельцами. Стрелецкий голова Курака Унковский был убит и спущен под лед [...] в прошлом году затравлен собаками у Каринской заставы под Александровой слободой. <...>

Всех опричников и земских, всех тех, кого должны были казнить, били сначала публично на торгу батогами до тех пор, пока те, у кого было добро или деньги, не передавали их в казну великого князя. А у кого не было ни денег, ни добра, тех [сразу] убивали [где ни попадя] и у церквей, и на улицах, и в домах – во время сна или бодрствования, а потом выбрасывали на улицу. При этом писалась цидула, в ней указывалась причина казни. Записка эта пришпиливалась к одежде мертвеца, и труп должен был лежать в острастку народа – все равно, был ли [казненный] прав или виноват.

Если бы Москва не выгорела со всем, что в ней было, земские получили бы много денег и добра по неправильным распискам, которые они должны были получить обратно от опричников. Но так как Москва сгорела, а с ней вместе и все челобитья, судные списки и расписки, земские остались в убытке.

До того как великий князь устроил опричнину, Москва с ее Кремлем и слободами была отстроена так.

На восток город имел двойные ворота; на север он широко раскинулся по реке; на юге лежал Кремль; на запад были также двойные ворота. [В Кремле] было 3 ворот: одни ворота Кремля были на запад и двое ворот на север. От восточных ворот города до западных, город – весь насквозь – представлял собою площадь и рынок – и только! На этой площади под Кремлем стояла круглая церковь с переходами; постройка была красива изнутри и над первым переходом расписана многочисленными священными изображениями, изукрашенными золотом, драгоценными камнями, жемчугом и серебром. Митрополичий выезд со всеми епископами на вербную субботу происходил ежегодно именно к этому храму. Под переходом похоронено несколько человек; на их могилах горели день и ночь восковые свечи; они [т. е. мертвые] не тлеют, как говорят русские, а посему они считают их очень святыми и молятся им днем и ночью. У этого храма висело много колоколов.

Там, где стоит храм, площадь сама по себе расположена высоко, как маленькая гора. Неподалеку от храма стоят несколько пушек, [из них] можно стрелять поверх восточных ворот через стену и Москва-реку.

На этой-то площади умерщвляли и убивали господ из земщины. Тогда вся площадь – от западных ворот и до этого храма – бывала окружена и занята опричными стрелками. Трупы оставались обнаженные на площади и днем и ночью – народу в назидание. Потом их сбрасывали в одну кучу в поле, в яму. <...>

С площади на юг – вниз к погребам, поварням и хлебням – шла лестница. С площади на запад был переход к Большой палате, которая была перекрыта медью и все время стояла открытой.

Здесь от перехода в середине было четырехугольное крыльцо; через это крыльцо в большие праздники проходил обычно великий князь в своем одеянии в сопровождении многочисленных князей и бояр в бриллиантах и золоте. Великий князь держал в руке прекрасный драгоценный посох с тремя огромными драгоценными камнями. Все князья и бояре также держали в руках по посоху; по этим посохам отличали правителей. Теперь с великим князем ходят новодельные господа, которые должны бы быть холопами тем – прежним!..

Вдоль западных стен с внутренней их стороны до ворот, которые ведут в город, было несколько сотен житных дворов: они принадлежали опричному двору.

[В Кремле] было еще несколько монастырей, где погребались великие князья и иные великие господа.

Посреди Кремля стояла церковь с круглой красной башней; на этой башне висели все большие колокола, что великий князь привез из Лифляндии.

Около башни стояла лифляндская артиллерия, которую великий князь добыл в Феллине вместе с магистром Вильгельмом Фюрстенбергом; стояла она неприкрытая, только напоказ.

У этой башни сидели все подьячие, которые всем и каждому ежедневно писали за деньги челобитные, кабалы или расписки; все они приносили присягу. По всей стране челобитья писались на имя великого князя. Около этой башни или церкви ставили на правеж всех должников из простонародья. И повсюду должники стояли на правеже до тех пор, пока священник не вознесет даров и не зазвонят в колокола.

Между башней и церковью висел еще один колокол: самый большой по всей стране. Когда звонили в него по большим праздникам, великий князь в своем одеянии направлялся в церковь в сопровождении священников, несших перед ним крест и иконы, и князей и бояр. <...>

Посредине города был заново отстроенный двор, в нем должны были лить пушки.

По всем улицам были устроены «решетки», так что вечером или ночью никто не мог через них ни пройти, ни проехать – разве что по знакомству со сторожем. А если хватали кого-нибудь под хмельком, того держали в караульной избе до утра, а затем приговаривали к телесному наказанию.

Вот как по всей стране устроены все города и посады [...]. В этом городе [Москве] все епископы страны имеют свои особые дворы – в городе и слободах, равно как и все знатнейшие монастыри; священники и дьячки, воеводы и начальные люди; все приказы и дьяки... Но когда была учреждена опричнина, все те, кто жил по западному берегу речки Неглинной, безо всякого снисхождения должны были покинуть свои дворы и бежать в окрестные слободы, еще не взятые в опричнину. Это относилось одинаково и к духовным, и к мирянам. А кто жил в городе или слободах и был взят в опричнину, тот мог легко перейти из земщины в опричнину, а свои дворы в земщине или продать, или, разобрав, увести в опричнину.

Тогда же подоспели великий голод и чума. Многие села и монастыри от того запустели. Многие торговые люди из-за указа, который пришел от великого князя из опричнины в земщину, покидали свои дворы и метались по стране туда и сюда.

Великий князь приказал разломать дворы многих князей, бояр и торговых людей на запад от Кремля на самом высоком месте в расстоянии ружейного выстрела; очистить четыреугольную площадь и обвести эту площадь стеной; на 1 сажень от земли [выложить ее] из тесаного камня, а еще на 2 сажени вверх – из обожженных кирпичей; наверху стены были сведены остроконечно, без крыши и бойниц; [протянулись они] приблизительно на 130 саженей в длину и на столько же в ширину, с тремя воротами: одни выходили на восток, другие – на юг, третьи – на север. Северные ворота находились против кремля и были окованы железными полосами, покрытыми оловом. Изнутри – там, где ворота открывались и закрывались – были вбиты в землю два огромных толстых бревна и в них [проделаны] большие отверстия, чтобы через них мог пройти засов; засов этот [когда ворота были открыты] уходил в стену, а когда ворота закрывались, его протаскивали через отверстия бревен до противоположной стены. Ворота были обиты жестью. На них было два резных разрисованных льва – вместо глаз у них были пристроены зеркала; и еще – резной из дерева черный двуглавый орел с распростертыми крыльями. Один [лев] стоял с раскрытой пастью и смотрел к земщине, другой такой же смотрел во двор. Между этими двумя львами стоял двуглавый черный орел с распростертыми крыльями и грудью в сторону земщины.

На этом дворе были выстроены три мощных постройки и над каждой наверху на шпице стоял двуглавый черного цвета орел из дерева, с грудью, обращенной к земщине.

От этих главных построек шел переход через двор до юго-восточного угла.

Там, перед избой и палатой, были выстроены низкие хоромы с клетью вровень с землей. На протяжении хором и клети стена была сделана на полсажени ниже для [доступа] воздуха и солнца. Здесь великий князь обычно завтракал или обедал. Перед хоромами был погреб, полный больших кругов воску.

Такова была особная площадь великого князя. Ввиду сырости она была засыпана белым песком на локоть в вышину. Южные ворота [калитка] были малы: только один и мог в них въехать или выехать.

Здесь были выстроены все приказы и ставились на правеж должники, которых били батогами или плетьми, пока священник не вознесет за обедней даров и не прозвонит колокол. Здесь подписывались все челобитья опричников и отсылались в земщину, и что было здесь подписано, то было уж справедливо. <...>

В июне 1570 года на площади перед Кремлем состоялась показательная казнь бывших предводителей опричников и любимцев царя. Их ожидали 18 виселиц. Около половины из 300 приговоренных в итоге помиловали, остальных казнили. Осенью же 1572 года царь объявил об отмене опричнины.

«Апостол» – первая русская печатная книга, 1564 год

Иван Федоров

Как ни удивительно, в «темные годы», борясь с настоящими и мнимыми изменниками, царь Иван находил время и для иных дел; в частности, он проявил интерес к печатному ремеслу – в Москве на Никольской улице построили типографию, а 4 марта 1564 года печатники Иван Федоров и Петр Мстиславец, обученные датским мастером, с благословения митрополита Макария напечатали первую русскую книгу – «Деяния апостолов», или просто «Апостол».

Благочестивый царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси повелел покупать святые книги на торгу и полагать их во святых церквах – псалтыри, евангелия, апостолы и прочие святые книги. Но из них мало оказалось годных, остальные же все искажены несведущими и неразумными переписчиками, а иные оттого, что пишущие оставляли их без исправления. И это стало известно царю, и он начал размышлять, как бы издать печатные книги, как у греков, и в Венеции, и в Италии, и у прочих народов, чтобы впредь святые книги излагались правильно. И так возвещает мысль свою преосвященному Макарию митрополиту всея Руси. Святитель же, услыхав, весьма обрадовался и, воздав благодарение Богу, сказал царю, что мысль эта ниспослана Богом и есть дар, нисходящий свыше. И так, по повелению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и по благословению преосвященного Макария митрополита начали изыскивать мастерство печатных книг в год 61-й восьмой тысячи (1553); в 30-й же год (1563) царствования его благоверный царь повелел устроить на средства своей царской казны дом, где производить печатное дело.

И, не жалея, давал от своих царских сокровищ делателям, диакону церкви Николы чудотворца Гостунского Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцу на устройство печатного дела и на их обеспечение до тех пор, пока дело их не пришло к завершению. И начали печатать впервые эту святую книгу, Деяния апостольские и послания соборные и святого апостола Павла послания в год 7070 первый (1563), апреля 19-го на память преподобного отца Иоанна Палеврета, т.е. из древней Лавры. Окончены же были в год 7070 второй (1564), марта в 1 день при архиепископе Афанасии, митрополите всея Руси, в первый год святительства его, во славу всемогущей живоначальной Троицы, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

«Сказание известно о воображении книг печатного дела» гласит, что вскоре «после тех мастеров Иоанна и Петра стал мастером ученик их Андроник Тимофеев сын, по прозвищу Невежа, с товарищами, и также царским повелением велено ему издавать книги в печатном виде в царствующем граде Москве и раздавать их по всем городам и по всей России. А после тех мастеров иные мастера были, и от того времени пошло дело крепко и без помех бесперебойно, как непрерывная вервь».

Набег Девлет-Гирея, 1571 год

Пискаревский летописец, Генрих Штаден

Как сказано в летописи, после многочисленных казней в Новгороде, Пскове и Москве, не говоря уже о малых городах, «установилась тишина великая в людях и безмолвие великое во всех русских городах». Этой тишиной решил воспользоваться крымский хан Девлет-Гирей; почти не встречая сопротивления, он дошел до Москвы, разорил и сжег город, а царь едва успел бежать в Александровскую слободу.

Пискаревский летописец сообщает:

В лето 7079-го попущением Божиим за грехи христианские пришел царь крымский на Русскую землю. И прежде пришел на Тулу и пожег посады. И от Тулы пошел к Оке реке на Серпухов и перелез Оку тут, и пошел к Москве, а у города посады пожег. А воеводы пошли изо всех городов к Москве князь Иван Бельский Дмитриевич с товарищи. А царь и великий князь Иван Васильевич пошел было в Серпухов, да услышал, что царь пришел к Оке реке, и он побежал в Слободу, а ехал на Бронницы да в Слободу, а из Слободы побежал в Кириллов. Да как царь пошел, и он воротился к Москве. И пришел царь крымский к Москве и Москву выжег всю, в три часа вся сгорела, и людей без числа сгорело всяких. А князь Иван Бельский приехал с дела к себе на двор побывать да вошел в погреб к сестре своей к Васильевой жене Юрьевича, и там и задохся со всеми тут, да княгиня Аксения Ивановна, князя Юрьева княгини Михайловича Галицына. Да князь Никита Петрович Шуйский, меньшой брат князю Ивану, ехал в ворота на Живой мост и стал пробиваться в тесноте вон, и тут его Татева человек ножем поколол, и он тотчас и преставился; и иных отрадных без числа. Да в ту же пору вырвало две стены городовых: у Кремля пониже Фроловского моста против Троицы, а другую в Китае против Земского двора; а было под ними зелия; ино и вдосталь людей побило многих. И как царь крымский пошел от Москвы, и прислал послов к великому князю по выходе. И князь великий нарядился в сермягу, бусырь да в шубу баранью и послам отказал: «Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь сделал! Все де мое царство вьшленил и казну пожег, дать де мне нечево царю!» Того же году и на другой год на Москве был мор и по всем градам русским. <...>

Г. Штаден прибавляет подробности о набеге крымцев.

Крымский царь пошел к Москве с Темрюком из Черкасской земли – свойственником великого князя. А великий князь вместе с воинскими людьми – опричниками – убежал в незащищенный город Ростов.

Поначалу татарский хан приказал подпалить увеселительный двор великого князя – Коломенское – в 1 миле от города.

Все, кто жил вне [города] в окрестных слободах, – все бежали и укрылись в одном месте: духовные из монастырей и миряне, опричники и земские.

На другой день он поджег земляной город – целиком все предместье; в нем было также много монастырей и церквей.

За шесть часов выгорели начисто и город, и кремль, и опричный двор, и слободы.

Была такая великая напасть, что никто не мог ее избегнуть!

В живых не осталось и 300 боеспособных людей. Колокола у храма и колокольня, на которой они висели [упали], и все те, кто вздумал здесь укрыться, были задавлены камнями. Храм вместе с украшениями и иконами был снаружи и изнутри спален огнем; колокольни также. И остались только стены, разбитые и раздробленные. Колокола, висевшие на колокольне посредине Кремля, упали на землю и некоторые разбились. Большой колокол упал и треснул. На опричном дворе колокола упали и врезались в землю. Также и все [другие] колокола, которые висели в городе и вне его на деревянных [звонницах], церквей и монастырей. Башни или цитадели, где лежало зелье, взорвались от пожара – с теми, кто был в погребах; в дыму задохлось много татар, которые грабили монастыри и церкви вне Кремля, в опричнине и земщине.

Одним словом, беда, постигшая тогда Москву, была такова, что ни один человек в мире не смог бы того себе и представить.

Татарский хан приказал поджечь и весь тот хлеб, который еще необмолоченным стоял по селам великого князя. <...>

Татарский царь Девлет-Гирей повернул обратно в Крым со множеством денег и добра и многим множеством и положил в пусте у великого князя всю Рязанскую землю.

Он приказал запалить слободы и подгородние монастыри, и один монастырь [действительно] был подожжен, тогда трижды ударили в колокол, еще и еще раз... – пока огонь не подступил к этому крепкому двору и церкви. Отсюда огонь перекинулся на весь город Москву и Кремль. Прекратился звон колоколов. Все колокола этой церкви расплавились и стекли в землю. Никто не мог спастись от этого пожара. Львы, которые были под стенами в яме, были найдены мертвыми на торгу. После пожара ничего не осталось в городе – ни кошки, ни собаки.

Так осуществились пожелания земских и угроза великого князя. Земские желали, чтобы этот двор сгорел, а великий князь грозился земским, что он устроит им такой пожар, что они не сумеют его и потушить. Великий князь рассчитывал, что и дальше он будет играть с земскими так же, как начал. Он хотел искоренить неправду правителей и приказных страны, а у тех, кто не служил его предкам верой и правдой, не должно было оставаться в стране [ни] роду, [ни племени]. Он хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор сгорел, чтобы опричнине пришел конец, а великий князь управлял бы по их воле и пожеланиям. Тогда всемогущий Бог послал эту кару, которая приключилась через посредство крымского царя, Девлет-Гирея.

С этим пришел опричнине конец, и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: [виновного] обнажали по пояс и били кнутом на торгу. Опричники должны были возвратить земским их вотчины. И все земские, кто [только] оставался еще в живых, получили свои вотчины, ограбленные и запустошенные опричниками.

В 1572 году в битве на реке Молодь русское войско под командованием князя М. Воротынского разгромило татар, Девлет-Гирей бежал в Крым, и с тех пор Крымское ханство уже не покушалось на русские земли.

Москва при Грозном царе, 1580-е годы

Патриарх Иеремия II

Несмотря на все бедствия, обрушившиеся на Москву, город в конце правления Ивана Грозного производил на путешественников неизгладимое впечатление. Вот каким увидел его константинопольский патриарх Иеремия II, прибывший в Москву в 1588 году, чтобы учредить в России патриаршество:

Это был не город, а скорее громадный, раскинувшийся вплоть до самых пределов горизонта монастырь. Глаз разбегался, желая пересчитать колокольни и вызолоченные, посеребренные или лазурные, звездами испещренные, главы церквей, поднимающиеся к небу. На каждой из бесчисленных церквей сверкали пять металлических куполов. Между церквами виднелось множество кровель, выкрашенных по большей части в зеленую краску, что придавало городу вид медной зелено-серой шахматной доски. Здесь можно было различать несколько концентрических, мелкозубчатых оград, с возвышающимися на них через известные расстояния башенками, совершенно как в городах отдаленной Азии. Та из этих оград, которая составляла центр остальных, заключала в себе треугольную площадь Кремля, господствующего над Москвою, наподобие акрополя греческих городов. На этой площади привлекали взор выкрашенные в белую краску храмы со множеством раззолоченных глав и крестов; тут же виднелись, между прочим, постройки теремного дворца, с их совершенно еще свежею эмалированною штукатуркою. Затем, несколько вправо от Кремля и книзу от его ограды, глаз невольно переносился на церковь Василия Блаженного, – этот монумент, представляющий собою кучу поставленных одна на другую церквей, поднимался наподобие фантастического животного, со своими разноцветными чешуйчатыми кровлями, со своими двенадцатью разубранными множеством привесок главами, которые могли напоминать нашим грекам каук, огромный парадный тюрбан пашей и янычарских офицеров. Между церковию Василия Блаженного и святыми воротами Кремля виднелась площадь, с виселицами Ивана Грозного. Переходя от центра города к его окружности, взор за второй каменной оградою уже не различал ничего более, как только лабиринт переулков и беспорядочно наставленных домов, да деревянные, ярко раскрашенные избы, терявшиеся в садах, изрезанных прудами. На краю горизонта и на крутых берегах реки этот благочестивый и воинственный город опоясывался рядом больших, защищенных валами монастырей, представлявших собой крепости, служившие для молитвы и для войны. Монахи этих монастырей посвящали свое время храму и воинским упражнениям в ожидании татарских полчищ. И над всею этою необъятною панорамой носился гул сотен колоколов, так что и на ухо, как на глаз, город производил впечатление скорее гигантского монастыря, чем столицы с ее кипучею человеческою деятельностью.

Говоря об Иване Грозном применительно к Москве, нельзя не упомянуть о загадке, которая не дает покоя историкам на протяжении нескольких столетий, – а именно о бесследно пропавшей после его кончины легендарной библиотеке русских государей. Считается, что начало библиотеки заложил Иван III, получивший в качестве приданого за Софьей Палеолог в том числе часть Константинопольской библиотеки. Впоследствии библиотека исправно пополнялась; при Иване Грозном в нее передали арабские книги из собрания казанского царя Сефа-Гирея. В городе, который так часто горел, библиотека, вполне естественно, хранилась в царских подземельях – по одному из преданий, в тайнике, построенном Р. Фиораванти. И. Е. Забелин, впрочем, полагал, что это книги не спасло и что библиотека погибла в пожаре 1571 года, устроенном Девлет-Гиреем. Другие энтузиасты считали – и считают, – что библиотеку следует искать не в Москве, а в Коломенском, в Александрове (бывшая Александровская слобода) или даже в Вологде, куда царь Иван хотел перенести столицу государства. Большинство современных исследователей сходятся на том, что царская библиотека не представляла собой ничего особенного, а книги из нее впоследствии разошлись по рукописным хранилищам в Москве и Петербурге.

Скородом и Белый город, 1591–1593 годы

Пискаревский летописец, Самуил Маскевич

В 1591 году, уже в правление сына Ивана Грозного Федора, у стен Москвы вновь появились крымские татары; набег успешно отразили, однако стало понятно, что разросшийся город нуждается в крепостных стенах. Всего за год из дерева и земли были возведены стены протяженностью 15 километров, с 50 башнями. В летописи говорится:

Лета 7102 [1593/94 г.] ...поставлен град древянной на Москве около всего посаду; конец его от Воронцова Благовещения, а другой приведен к Семчинскому сельцу, немного пониже, а за Москвою-рекою против того же места конец, а другой конец немного выше Спаса Нового, а за Яузу тоже.

За скорость постройки сооружение прозвали Скородом, а руководил строительством будущий царь Борис Годунов. Сегодня на месте стен Скородома – точнее, земляного вала, которым укрепили город после ухода поляков в 1611 году, – пролегло Садовое кольцо.

Одновременно со Скородомом строились и внутренние укрепления – Белый город. Как сказано в летописи, царь Федор «повелел заложить на Москве... город каменный... имя же ему царев Белый каменный город». Архитектором выступал русский зодчий Ф. С. Конь[1], протяженность стен составляла более 9 км с27 башнями. Стена Белого города начиналась от Москвы-реки (в районе Васильевского спуска), шла к Яузе, поворачивала на север и полукольцом возвращалась к Кремлю. Сегодня на месте стен Белого города разбито Бульварное кольцо.

Польский рыцарь С. Маскевич успел увидеть московские укрепления до того, как они были разрушены в войнах Смутного времени.

Московские цари живут в Кремле; каждый из них, вступив на престол, строит себе новые палаты по своему вкусу, сломав прежние. Самое красивое здание есть дворец Димитрия Первого, похожий на польский. Шуйский в нем не жил, а выстроил для себя другой. Есть и каменный дворец, именуемый Золотою палатою; на стенах его находятся изображения всех великих князей и царей Московских, писанные по золоту, а потолок искусно украшен картинами из Ветхого Завета. Окна в нем огромные, в два ряда, одни других выше, числом 19; печь устроена под землею, с душниками, для нагревания комнат. Здание имеет вид квадрата, заключая в каждой стороне до 20 сажен; среди него стоит столп, на коем весь свод опирается. Из окон дворца царь показывается народу, а в известное время и царица. Здесь я жил довольно долго с некоторыми товарищами, укрываясь от огня: ибо москвитяне часто приветствовали нас огненными ядрами. Лошади наши стояли в дворцовых сенях, чего прежде, вероятно, не случалось: не только конь, но и думный боярин без царского дозволения не смел войти во дворец, со страхом Бога видеть.

Есть другой дворец, где принимают послов иноземных, но не столь огромный. Подле дворцов находится церковь Благовещения Богородицы, с золотым на куполе крестом: в ней царь обыкновенно слушает литургию. Главный же храм в столице есть церковь Пречистой Богородицы, где сам патриарх совершает службу; здесь коронуются цари и в торжественные праздники присутствуют при богослужении. В числе других храмов замечательна еще церковь Михаила Архангела: здесь погребают царей; гробницы их не великолепны; при каждой из них находится изображение умершего, частью на стене, частью на самом гробе, вышитое по бархату. Там я видел гроб и того младенца Димитрия, вместо которого у нас явился другой: ибо Шуйский, умертвив царя Димитрия, господствовавшего в России, и сам вступив на престол, чтобы доказать справедливость своего действия, перенес из Углича в Москву тело какого-то младенца, назвал его истинным сыном царя Иоанна, убиенным еще в детстве, по повелению Бориса Годунова, и похоронил между другими царями. Тот же Димитрий истинный, который царствовал, по словам Шуйского, был обманщик.

Прочих церквей считается в Кремле до 20; из них церковь Св. Иоанна, находящаяся почти среди замка, замечательна по высокой, каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На ней 22 больших колокола; в числе их многие не уступают величиною нашему краковскому Сигизмунду; висят в три ряда, одни над другими; меньших же колоколов более 30. Непонятно, как башня может держать на себе такую тяжесть. Только то ей помогает, что звонари не раскачивают колоколов, как у нас, а бьют в них языками; но чтоб размахнуть иной язык, требуется человек 8 и 10. Недалеко от этой церкви есть колокол, вылитый для одного тщеславия: висит он на деревянной башне, в две сажени вышиною, чтобы тем мог быть виднее; язык его раскачивают 24 человека. Незадолго до нашего выхода из Москвы колокол подался немного на Литовскую сторону, в чем Москвитяне видели добрый знак: и в самом деле вскоре нас выжили из столицы.

Вся крепость застроена боярскими дворами, церквами, монастырями так, что нет ни одной пустыри: в этом смысле она похожа на двор шляхтича. Ворот в ней четверо: одни ведут к Москве реке, другие к Ивангороду. Над воротами Фроловскими, на шаре стоит орел, знамение герба Московского. Высокая, толстая стена и глубокий, обделанный с обеих сторон камнем ров отделяют Кремль от Китая-города. <...>

В Китае-городе 6 ворот и более 10 башен; мост из него чрез Москву реку наведен живой. Вся крепость застроена домами частью боярскими, частью мещанскими, а более лавками; пустых мест мало, только при самом рве, отделяющем ее от Кремля. Китай-город и Кремль находятся внутри третьего замка Ивангорода, который окружен валом и выбеленною стеною, отчего некоторые называют его Белым городом. В нем столько же ворот, сколько башен. Все же замки обтекает Москва река, в ней много мест мелких, но топких, оттого наши охотнее переплывали ее, нежели переходили в брод. Ивангород равным образом застроен домами бояр и посадских людей, так что нет ни одного пустого места; только при воротах, ведущих в Кремль и Китай-город, есть небольшое незастроенное пространство. Впрочем, как дома находятся в значительном расстоянии от стен и палисадников, то здесь довольно много места для защиты от неприятеля.

До прихода нашего все три замка обнесены были деревянною оградою, в окружности, как сказывают, около 7 польских миль, а в вышину в 3 копья. Москва река пересекала ее в двух местах. Ограда имела множество ворот, между коими по 2 и по 3 башни; а на каждой башне и на воротах стояло по 4 и по 6 орудий, кроме полевых пушек, коих так там много, что перечесть трудно. Вся ограда была из теса; башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени. Церквей везде было множество и каменных и деревянных: в ушах гудело, когда трезвонили на всех колоколах. <...>

Царь-пушка и прочие диковинки, 1596 год

Дон Хуан Персидский, Самуил Маскевич

Русская артиллерия берет начало со времен Ивана Грозного, войско которого имело значительное количество мортир. В 1555 году Кашпир Ганусов отлил мортиру своего имени – Кашпирову пушку, грандиозных размеров орудие, стрелявшее каменной картечью и ядрами. В том же году мастер Степан Петров отлил огромную мортиру Павлин. Оба эти орудия охраняли подступы к Кремлю со стороны Фроловской (Спасской) башни, а порой их брали в поход: по сообщению летописи, в 1563 году царь при осаде Полоцка приказал «пушки большие Кашпирову да Степанову да Павлин да Орел да Медведь и весь наряд стенной и верхней поставити близко городских ворот» и стрелять «без опочивания день и ночь». (Обе эти пушки, а также Ехидну, Кречета и Соловья по приказу Петра I впоследствии перелили «в пушечное и мортирное литье».)

В 1586 г. ученик Кашпира Ганусова Андрей Чехов отлил мортиру, превосходившую размерами и Павлина, и Кашпирову пушку. Пискаревский летописец сообщает: «Повелением государя царя и великого князя Феодора Ивановича... слита пушка большая, такова в Руси и в иных землях не бывала, а имя ей Царь».

О колоссальных пушках и иных «диковинах» московского двора оставил сообщение посланник персидского шаха Орудж-бек Байат, позднее принявший католичество и известный под именем дона Хуана Персидского.

Когда мы вошли в город, нас разместили в больших домах, которые походили на крепость; в одном поместили персидского посланника, который был отправлен к московскому царю; в другом – нашего посланника и нас самих, а в третьем поместили англичан; и оставили с нами триста человек стражи, и царь тотчас повелел нам прислать девять человек, которые понимали наш язык, по три в каждом доме, и приказал прислать нам большие подарки. И когда мы отдохнули там восемь дней, в воскресенье прислал он своего дворецкого звать нас, и мы вышли (из своих домов) в том же порядке, в каком вошли в город, и пешая стража стояла так же, как и в день нашего въезда, вплоть до самого дворца, и нам нужно было пройти четверть мили до дворца от замка, где нас поместили. Царский дворец – это и есть та самая цитадель, о которой мы говорили и в которой около шести тысяч домов, все из дерева, за исключением царского дворца и стен, которые из камня, и построены они и укреплены на итальянский манер, как мы уже сказали. Внутри этой укрепленной окружности находилось много церквей, и в самой большой из них есть колокол столь замечательный, что в него зазвонили, чтобы мы услышали это чудо, и тридцать человек не могли его двинуть; и в него звонят только в день рождения и коронации государя. Когда мы подошли к воротам дворца, мы нашли там царского дворецкого, ростом почти гиганта, который имел рядом с собою свирепейшего пса, привязанного на цепь, которого спускают ночью; этот дворецкий провел нас до второй двери, где находился другой, который довел нас до третьей двери, а дворецкий третьей двери довел нас до царской залы, где мы увидали 500 кавалеров, всех в платье из парчи, подбитой мехом, и в шапках, украшенных драгоценными камнями и другими изящными вещами невероятной цены. Эти кавалеры встретили нас и проводили до конца залы, где и находился сам царь; зала эта так велика, что от начала ее у дверей с трудом можно различить, что делается на конце ее. Своим построением она напоминает галереи или церковь, но она так длинна, как это уже было сказано; ее своды и купола поддерживаются на известном расстоянии сорока колоннами из позолоченного дерева, которые украшены резьбой и множеством листьев, а толщину их с трудом обхватят двое людей. Когда мы дошли до конца залы, мы увидели царя, который сидел на троне, стоявшем на возвышении из многих ступеней, а трон был из массивного золота и украшен самыми драгоценными камнями. На царе была одежда из золотой материи, подбитой мехом, со многими пуговицами из алмазов; на голове (у него была) шляпа наподобие митры, а в руке скипетр, наподобие пастырского жезла. Сзади царя стояло сорок кавалеров с серебряными скипетрами, которые суть знаки, носимые царем на войне... Обед был чрезвычайно обилен и подан с большою роскошью, потому что каждому было предложено более сорока блюд, и все, что подавалось, подавалось в целом виде, и это было – телятина, дичь, баранина, гуси, утки и другие водяные птицы; хлебы, которые были поданы, были так велики, что один с трудом несли два человека, и (кроме того был поставлен) серебряный рукомойник, наподобие очага с ручками; и царь послал каждому отведать со своего блюда, сообразно с достоинством каждого гостя, в особенности же (посылал отведать) виноградного вина, которое есть предмет всего более ценимый в том царстве; это вино привозят очень издалека для царя и епископов, для того чтобы они могли распределить его между своими церквами для совершения таинства. За небольшой загородкой внутри залы, в которой мы обедали, все время играли на различных инструментах и пели, и обед продолжался с двух часов пополудни до восьми вечера, и потом мы вернулись в наше помещение, в сопровождении той же свиты и той же стражи, с которыми отправились во дворец, при освещении ста факелов, а слугам нашим было отправлено великое изобилие яств. И всякий день, когда кто-нибудь из нас желал отправиться посмотреть город, надо было просить позволения у капитана той крепости, и он давал нам четыре человека стражи; по прошествии восьми дней нам стали показывать достопримечательности города, в особенности царскую сокровищницу, в дверях которой стояли два очень некрасивых изображения львов; одно из них было, по-видимому, из серебра, другое – из золота; а что касается богатства, которое имелось там, то трудно этому поварить, не то что сказать, и потому я умалчиваю. Гардероб царский также заключал в себе неоценимые драгоценности, а в арсенале хранилось так много оружия, что им можно было бы вооружить двадцать тысяч кавалеров. Также показали нам клетку с дикими зверями, и среди них был лев величиною с лошадь, у которого грива была чрезвычайной длины, и он так рассвирепел, увидев нас, что сломал один из брусьев клетки очень больших размеров. Затем мы бродили по городу, видели великое paзнообразие ее лавок и большую площадь, на которой стояли пушки такой огромной величины, что два человека могли войти в их жерло для того, чтобы чистить их, и каждая из них была длиною 7 аршин, и для заряду в них клали по 2 арробы (около 100 фунтов) пороху в каждую.

Польский рыцарь С. Маскевич прибавлял:

Высокая, толстая стена и глубокий, обделанный с обеих сторон камнем ров отделяют Кремль от Китая-города. Много можно было бы написать о последней крепости; но всего пересказать неудобно. Трудно вообразить, какое множество там лавок: их считается до 40 000; какой везде порядок (для каждого рода товаров, для каждого ремесленника, самого ничтожного, есть особый ряд лавок, даже цирюльники бреют в своем ряду), какое бесчисленное множество осадных и других огнестрельных орудий на башнях, на стенах, при воротах и на земле. Там, между прочим, я видел одно орудие, которое заряжается сотнею пуль и столько же дает выстрелов; оно так высоко, что мне будет по плечо; а пули его с гусиные яйца. Стоит против ворот, ведущих к живому мосту. Среди рынка я видел еще мортиру, вылитую, кажется, только для показа: сев в нее, я на целую пядень не доставал головою до верхней стороны канала. А пахолики наши обыкновенно влезали в это орудие человека по три, и там играли в карты, под запалом, который служил им вместо окна.

Царь-пушку установили на пушечном настиле из бревен на площади перед Кремлем, а в XVIII столетии перевезли в Кремль – сначала во двор здания Арсенала, а затем к его главным воротам. В 1960-х годах пушку перевезли на Ивановскую площадь Кремля, к собору Двенадцати Апостолов, и поставили на чугунный лафет.

В 1980 году был проведен осмотр и ремонт Царь-пушки, позволивший установить, что пушка представляет собой классическую бомбарду (осадную мортиру) и что из нее стреляли по крайней мере один раз.

Москва Бориса Годунова: Иван Великий и Лобное место, 1598–1605 годы

Исаак Масса, Пискаревский летописец

После кончины царя Федора престол занял брат вдовы усопшего Ирины Годуновой боярин Борис Годунов. Этот человек успел показать себя рачительным хозяином и, как сказали бы сегодня, эффективным менеджером: именно он от имени царя учредил в России патриаршество, именно он строил московский Скородом и, как записал шведский посланник при русском дворе Петр Петрей, «нес свою должность с таким усердием и благоразумием, что многие дивились тому и говорили, что не было ему равного во всей стране по смышлености, разуму и совету».

Голландский купец И. Масса своими глазами наблюдал за правлением царя Бориса.

Меж тем страна стала заметно процветать, и население весьма возросло, ибо до того была почти совершенно опустошена и разорена вследствие великой тирании покойного великого князя (Ивана Грозного. – Ред.) и его военачальников, во всем ему подражавших, и начисто разорена и разграблена, теперь же только благодаря добросердию и кротости князя Федора, а также великому умению Бориса снова начала оправляться и богатеть. <...>

Борис приказывал поджигать Москву в разных местах, и так три или четыре раза, и каждый раз сгорало более 200 домов, и все поджигатели были подкуплены Борисом, и многих из них приводили к нему, и он, угрожая позорной смертью, приказывал сажать их по разным тюрьмам; таким образом он снова навел страх на всю страну; сверх того он послал воеводами в пограничные города несколько человек, которые лживо писали, что крымский хан с большим войском снова готовится вторгнуться в страну, и посылали письма с такими вестями в Москву, так что повергли всю страну в такой страх, что народ забыл обо всех делах... и опасались, что эта измена и эти поджоги учинены татарами, и по причине необыкновенной хитрости Годунова оставили все подозрения, так что каждый был занят собственным горем и бедствием и, забывая о всех других делах, оплакивал только свои.

Борис, видя, что все совершается по его желанию, послал московским домовладельцам, дома и имущество которых погорели, много денег, сообразно с потерею каждого, и велел своим друзьям и слугам утешать их, соболезнуя их несчастью, и велел от своего имени весьма ласково утешать их, предлагая свою помощь, сколько он может, и ежели кто хотел обратиться к царю с просьбой, он обещал ходатайствовать за того, что он и исполнял, а сверх того все жалобы, каждодневно подаваемые царю во время его шествия в церковь, а также все прошения Борис принимал, тщательно сохранял и прочитывал, дабы знать, что происходит во всей стране; и все получали милости и ответы от Бориса, чем он так расположил к себе, что о нем говорили повсюду и не могли достаточно нахвалиться им, желая, чтобы по смерти царя он получил корону; этого только он и желал, и ему и его близким посчастливилось; Борис пользовался бльшим уважением, чем царь, ибо царь не утруждал себя ничем, кроме того, что ходил в церковь и присутствовал при богослужениях, и Борис управлял всею землею, как глава государства, будучи над всем царем, а Федор Иванович носил только титул. <...>

Дядя покойного царя, Федор Никитич, получивший от него корону и скипетр и объявленный царем в присутствии всех вельмож, более желавших видеть на престоле его, чем Бориса... зная Бориса, и зная все действия Бориса, и зная также, что невозможно воспрепятствовать ему, ибо народ любил Бориса и взывал к нему, и чтобы избавить свое любезное отечество от внутренних междоусобий и кровопролитий, ибо он хорошо знал, что своими действиями может навлечь великую опасность, передал корону и скипетр Борису, смиренно прося его как достойного принять их.

Борис не желал и слышать о том, притворялся весьма изумленным, отказывался с великой мольбой, говоря: «Кто я такой, чтобы управлять таким несказанно большим государством, мне довольно трудно управлять и самим собою», и просил, чтобы его более тем не утруждали. Федор Никитич тоже называл себя недостойным, также не хотел слышать о том и сам решительно отказывался, и так оставалось нерешенным.

Великий страх обуял бояр и придворных, они все время взывали к Федору Никитичу и желали, чтобы он был над ними царем; народ меж тем повсюду кричал: “Сохрани, боже, царя Бориса»; и почти все толпой побежали ко дворцу, и поклялись, и присягнули повиноваться царю Борису, как следовало верноподданным; принял от них присягу Иван Васильевич Годунов, дядя Бориса; увидев это, все бояре также пришли и, опасаясь, чтобы народ не схватил их как изменников, стали присягать; а также Федор Никитич со всеми своими братьями, и так признали Бориса Федоровича государем и великим князем, а сына его – царевичем и наследником. <...>

В год 1599 после Рождества Христова, 1 сентября... совершилось венчание Бориса Федоровича царем всея Руси, а сын его объявлен царевичем московским... Венчание на царство было совершено с большой пышностью и великолепием, и царский пир, весьма роскошный, продолжался восемь дней. Венчание происходило в храме Богородицы. Венец на голову Бориса надел патриарх в присутствии епископов и митрополитов, со многими церемониями, благословениями и каждением; и царь шествовал по золотой парче, постланной поверх пурпурового сукна по всем дорогам, по коим ему надлежало пройти ко всем церквам, по Кремлю и к дворцу, и перед царем щедро разбрасывали золотые монеты, и каждый, сколько мог, подбирал их.

В Кремле, в разных местах, были выставлены для народа большие чаны, полные сладким медом и пивом, и каждый мог пить сколько хотел, ибо для них наибольшая радость, когда они могут пить вволю, и на это они мастера, а паче всего на водку, которую запрещено пить всем, кроме дворян и купцов, и если бы народу было дозволено, то почти все опились бы до смерти; но довольно о том писать, ибо сие не относится к предмету нашего сочинения. <...>

В то время (1601–1603 гг. – Ред.), по воле Божией, во всей московской земле наступила такая дороговизна и голод, что подобного еще не приходилось описывать ни одному историку... велик был голод и нужда во всей Московии. Так что даже матери ели своих детей; все крестьяне и поселяне, у которых были коровы, лошади, овцы и куры, съели их, невзирая на пост, собирали в лесах различные коренья, грибы и многие другие и ели их с большой жадностью; ели также мякину, кошек и собак; и от такой пищи животы у них становились толстые, как у коров, и постигала их жалкая смерть; зимою случались с ними странные обмороки, и они в беспамятстве падали на землю. И на вех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, также собаки и другие животные. <...>

В самой Москве было не лучше; провозить хлеб на рынок надо было тайком, чтобы его не отняли силой; и были наряжены люди с телегами и санями, которые каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле, и сваливали их туда, как мусор, подобно тому, как здесь в деревнях опрокидывают в навозные ямы телеги с соломой и навозом, и когда эти ямы наполнялись, их покрывали землей и рыли новые; и те, что подбирали мертвых на улицах и дорогах, брали, что достоверно, много и таких, у коих душа еще не разлучилась с телом, хотя они и лежали бездыханными; их хватали за руки или за ноги, втаскивали на телегу, где они, брошенные друг на друга, лежали, как мотовила в корзине, так что поистине иные, взятые в беспамятстве и брошенные среди мертвых, скоро погибали; и никто не смел подать кому-нибудь на улице милостыню, ибо собиравшаяся толпа могла задавить того до смерти. И я сам охотно бы дал поесть молодому человеку, который сидел против нашего дома и с большой жадностью ел сено в течение четырех дней, от чего надорвался и умер, но я, опасаясь, что заметят и нападут на меня, не посмел. Утром за городом можно было видеть мертвых, одного возле кучи навоза, другого наполовину съеденного и так далее, отчего волосы становились дыбом у того, кто это видел. <...>

В это время происходило в Москве много ужасных чудес и знамений, и большей частию ночью, близ царского дворца, так что солдаты, стоявшие на карауле, часто пугались до смерти и прятались. Они клялись в том, что однажды ночью видели, как проехала по воздуху колесница, запряженная шестеркой лошадей, в ней сидел поляк, который хлопал кнутом над Кремлем и кричал так ужасно, что многие караульные убежали со страху в горницы. Солдаты каждое утро рассказывали об этих видениях своим капитанам, которые передавали своим начальникам, так что эти и им подобные рассказы доходили до царя, оттого боязнь его день ото дня возрастала... Это все были предвестники грядущей напасти, и хотя эта страна, претерпевая голод и нищету, исполненная бедствий, была сурово наказана, казалось, ее ожидала еще большая кара. <...>

Что касается градостроительной деятельности нового царя, в историю Москвы Борис Годунов вошел как правитель, при котором нарастили колокольню Ивана Великого, устроили в городе три богадельни и возвели на площади перед Кремлем Лобное место.

Пискаревский летописец повествует:

Лета 7108 царь и великий князь велел прибавить у церкви Ивана Великого высоты 12 сажен и верх позолотить, и имя свое царское велел написать. Того же года слит колокол большой, таков колокол весом не бывал, и поставлен на колокольнице деревянной тягости ради.

Того же года подписан храм в дому у Пречистой Богородицы, в Новом в Девичьем монастыре каменный, большой, соборный, о пяти верхах, чудно, и образы чудотворные обложены дорогим окладом с каменьями...

Того же года сделаны зубцы каменные по рву кругом Кремля-города, где львы сидели, и до Москвы реки от Неглиненских ворот; да подле Москвы реки от Свибловой башни во весь город по берегу сделаны зубцы же каменные и по мельницу по Неглиненскую... И на Москве поставлены три богадельни: у Моисея Пророка на Тверской улице богадельня, а в ней были нищие миряне; да богадельня против Пушечного двора, а в ней инокини; да богадельня на Кулишках, а в ней нищие, женской пол. Того же году учинилось знамение в Грановитой палате: выпало верху против царского места с полсажени, а инде весь верх цел. <...>

Того же года (1599) сделано Лобное место каменное, резанное, двери – решетки железные. <...>

В комментариях к так называемому Петрову чертежу, составленному в начале царствования Годунова, то есть в 1598–1599 годах, сказано, что Лобное («Налобное») место представляет собой «помещение или возвышение, выстроенное из кирпича, на котором патриарх в дни молитв воспевает некоторые песнопения, также служит для объявлений народу».

Убийство Григория Отрепьева, 1606 год

Иное сказание

В 1604 году беглый монах Григорий Отрепьев в Литве стал выдавать себя за царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного (на самом деле скончавшегося – или убитого – в Угличе в 1591 году). Польский король Сигизмунд III поддержал самозванца, и Лжедмитрий стал собирать войско для «отвоевания отчего престола». В России между тем все сильнее становились антигодуновские настроения, и на сторону самозванца перешли сначала донские казаки, а затем и московское войско. 20 июня 1605 года, уже после смерти Бориса Годунова, Лжедмитрий триумфально въехал в Москву. Его сопровождало множество поляков, которые фактически оккупировали город. Пристрастие Лжедмитрия ко всему «иноземному», преобразование Боярской думы в сенат, введение при дворе новых должностей по польскому образцу мало-помалу переполнили чащу терпения. В ночь с 16 на 17 мая 1606 года состоялся дворцовый переворот, о котором и повествует Иное сказание – литературно-публицистическая повесть, составленная в 1620-х годах неизвестным автором.

И задумал тот окаянный гонитель со своими злыми советниками перебить бояр и гостей и всех православных христиан... И он хотел святые места осквернить, а монастыри превратить в жилища нечестивых, а юных иноков и инокинь по своему злому замыслу хотел, окаянный, женить, а инокинь выдавать замуж, а тех иноков и инокинь, кто не захочет снять с себя ангельский образ и не желает прелестей здешней быстротекущей жизни, казнить мечом. И все это зло окаянный замыслил сотворить и наводнить Московское государство погаными иноверцами – литовцами, евреями и поляками и иными скверными, так что русские люди среди них мало будут заметны. <...>

В десятый день после своей свадьбы, 114 [1606] года, месяца мая в 16 день, на четвертой неделе после Христовой Пасхи, в субботу, он (Отрепьев. – Ред.) был убит мечами и прочим оружием, по земле выволочен из высочайших светлейших своих чертогов руками многих человек, которым прежде на него живого и взглянуть было нельзя, не то что прикоснуться к нему. И так был выброшен из крепости и брошен на торжище, всеми проклинаемый и попираемый и всеми всяким образом оскверняемый за его злобный и жестокий нрав. И невидимой своей силой Творец-избавитель наш в одночасье победил и советников его, великое множество упомянутых выше злохитренных нечестивцев. А русские люди, отчаявшиеся и безоружные, с Божьей помощью их смертоносное оружие у них отняли и их, вооруженных, победили. И столько их, нечестивых, в тот субботний день погибло, что по всем улицам великого града Москвы из-за их трупов нельзя было пройти. А нас, грешных рабов своих, избавил от той великой, убивающей душу смертоносной язвы.

И три дня пролежал на торжище труп окаянного богоборца, и всякий смотрел на нечистый его труп, никем не покрытый, нагой, каким вышел из чрева матери своей. И идолы, которым он поклонялся, но никак ему не помогли, были положены ему на грудь. А по прошествии трех дней окаянный был выброшен из города в поле. И на его труп, выброшенный на позор, не только людям было противно смотреть, но и сама земля, из которой он был взят, гнушалась им. И мы видели все это, и каждый себе говорил: «О, злое дело: родился, просветился святым крещением и назвался сыном света, а ныне сам захотел стать сыном погибели!»

И когда он лежал в поле, многие люди слышали в полночь и до самых петухов громкие вопли и бубны и свирели, и прочие бесовские игрища над его телом: так Сатана радовался приходу своего слуги. Ох, так тяжело проклятие на тебе, окаянном, что и земля гнушается принять в себя твое проклятое еретическое тело, и воздух начал смрадом дышать, а облака не дали дождя, не желая омывать его окаянного тела, и солнце не согревало земли, морозы ударили и лишили нас пшеничных колосьев, пока его смрадное тело лежало на земле.

Поход на Москву Ивана Болотникова и Тушинский вор, 1606–1607 годы

Пискаревский летописец

Боярская дума провозгласила царем Василия Шуйского. Новый царь перенес из Углича в Москву останки царевича Дмитрия, церковь причислила последнего к лику святых, однако по стране вновь поползли слухи о том, что Дмитрий жив. В частности, в Рязани выдавал себя за Дмитрия дворянин Прокопий Ляпунов, к которому примкнул с отрядом крестьянин Иван Болотников.

Пискаревский летописец сообщает:

И немного спустя начался мятеж в северских градах и в украинских, и стали говорить, что жив царь Дмитрий, утек, не убили его. И с тех мест стали многие называться воры царевичем Дмитрием за грехи наши всех православных христиан. И назвался некоторый детина именем Илюшка, послужилец Елагиных детей боярских, нижегородец, а назвался Петр царевич, сын царя Федора Ивановича, а жил в Путивле и много крови пролил бояр и дворян, и детей боярских лучших, и всяких людей побил без числа. А воеводы от него приходили с Тулы со многими людьми Истома Пашков, сын боярской, веневитин, да Ивашко Болотников, холоп князя Андрея Телятевского. А стояли в Коломенском, и их московские воеводы побили. А Пашков приехал к Москве, а Болотников побежал в Калугу. И воеводы большие ходили с Москвы под Калугу со многою силою и стояли много времени и крови многие проливали, а Калуги не взяли. И по грехом из-под Калуги полки все дрогнули и гонимы были Божиею силою и побежали иные к Москве, и иные в Серпухов. А Болотников пошол на Тулу к Петрушке, которой и назвался царевичем (имеется в виду казацкий атаман Илейка Горчаков, называвший себя Петром, якобы сыном царя Федора. – Ред.). И князь великий ходил под Тулу сам и под Тулою стоял многое время, а взял водою подтопил острог, воду взвел на Упе на реке. И Тула добила челом за крестным целованьем. И Петрушку, и Болотникова взяли; и Петрушку повесили, а Болотникова сослали в Каргополе, и там его в воду посадили. И после того назвался иной вор царевичем Дмитрием, а сказывают, сыньчишко боярской Веревкиных из Северы, и пришел под Москву в Тушино со многими людьми с литовскими и русскими. И стояли у Москвы больше двух годов и били, беспрестанно кровь христианскую лили... А сам князь великий стоял за городом на Ваганькове в обозе многое время, и вся рать, бояре и воеводы, с ним. А на Москве в то время был голод великой, рублев в пять и в шесть, и в семь четверть ржи купили, потому что дороги все отняты были. И того вора литвины хотели изымать и в Литву к королю отвести. И он не со многими людьми побежал из Тушина в Калугу. <...>

И после того опять собрались литовские и русские многие люди, а с ними изменники Михайло Салтыков да торговый человек Фетька Андронов, иные изменники московские пошли к Москве. И князь великий Василий послал против них воевод своих князя Дмитрея Шуйского да князя Андрея Голицына со многими людьми с русскими и с немцами. И воеводы московские сошлись за Можайском в Цареве Займище. И судом Божиим, а грехом нашим литовские люди московских и немецких людей побили. И с того дела всякие люди пошли врозь, немецкие люди пошли к немцам, а русские иные к Москве, а иные к вору в Калугу. И та литва опять пришла вскоре к Москве... А с другой стороны пришел вор из Калуги, которой назывался царевичем Дмитрием. И в ту пору стало на Москве волнение великое в боярах и в дворянах, и в гостях, и вся чернь восстала... И московские люди почали бить челом королю (Польши. – Ред.) да сыну его королевичу, чтоб король пожаловал, дал на Московское государство сына своево королевича и крестится б ему велел... А литва крест целовала, и в город их пустили.

Разорение Москвы поляками и освобождение города, 1610–1612 годы

Плач о пленении и конечном разорении Московского государства, В. Г. Белинский

Польские войска под командованием гетмана Жолкевского заняли Москву в 1610 году.

Когда же пришло время святого Великого поста и настала Страстная неделя, приготовились окаянные поляки и немцы, которые вошли с ними в царствующий град, к нечестивой резне и жестокосердно, как львы, устремились, поджегши сначала во многих местах святые церкви и дома, подняли потом меч на православных христиан и начали без милости убивать народ христианский. И пролили, как воду, кровь неповинных, и трупы мертвых покрыли землю. И обагрилось все многонародною кровью, и всеядным огнем истребили все святые церкви и монастыри, и укрепления, и дома, каменные же церкви разграбили и прекрасные иконы Владыки и Богоматери Его и святых угодников Его с установленных мест повергли на землю и бесчисленной добычей, всяческими предорогими вещами, свои руки наполнили. И расхитили сокровища царские, в течение многих лет собранные, на которые и глядеть таким, как они, не годилось бы! И гробницу блаженного и исцеления приносящего тела великого Василия, Христа ради юродивого, рассекли на многие части, и ложе, что было под гробницей, с места сдвинули, а на том месте, где лежит блаженное его тело, для коней стойла устроили и, похожие обличьем на женщин, бесстыдно и бесстрашно в церкви этого святого блудную мерзость творят. Неповинно же убиенных правоверных христиан и погребения не удостоили, но в реку тела всех их побросали. И опозорили многих женщин и дев растлили; из тех же, кто избежал их рук, многие на дорогах скончались от мороза, голода и различных невзгод.

В 1611 году собралось первое ополчение, которое освободило Москву, однако внутренние дрязги среди предводителей ополченцев позволили полякам укрепиться в Кремле. Год спустя второе ополчение, созванное в Нижнем Новгороде купцом Кузьмой Мининым и князем Дмитрием Пожарским, осадило Кремль, и в октябре поляки сдались.

В 1803 году начался сбор средств на установку памятника Минину и Пожарскому, а скульптор И. П. Мартос сделал проект композиции. Нужную сумму удалось собрать к 1811 году, и к этому времени вдобавок решили установить памятник не в Нижнем Новгороде, как предполагалось изначально, а в Москве. Торжественное открытие памятника состоялось 4 марта 1818 года, причем скульптура стояла посреди площади.

В письме к А. П. и Е. П. Ивановым В. Г. Белинский писал:

Монумент Минина и Пожарского стоит на Красной площади, против Кремля. Пьедестал оного сделан из цельного гранита и вышиною будет не менее четырех аршин. Статуи вылиты из бронзы. Пожарский сидит, опершись на щит, а Минин перед ним стоит и рукою показывает на Кремль. На передней стороне пьедестала вылито из бронзы изображение людей обоих полов и всех возрастов, приносящих на жертву отечеству свои имущества. Вверху сего изображения находится следующая краткая, но выразительная надпись:

ГРАЖДАНИНУ МИНИНУ И КНЯЗЮ ПОЖАРСКОМУ БЛАГОДАРНАЯ РОССИЯ

Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мною тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом поднимаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. «Вот, – думаю я, – вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовию к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнию, кровию. Когда отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой Москвой, когда вероломный король их брал города русские, – они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти – и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор – в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!»

К собору Василия Блаженного памятник перенесли лишь в 1931 году.

Торжественное вступление в Москву и венчание на царство Михаила Романова, 1613 год

Дворцовые разряды

Из Смуты, как стали называть бурное пятнадцатилетие после смерти царя Федора Иоанновича, государство вышло не только разоренным и обескровленным, но и лишенным правителя. В 1613 году на Земском соборе было решено «просить на царство» 16-летнего Михаила Романова, сына митрополита Филарета и двоюродного внука Ивана Грозного (по первой жене). Избрание состоялось в январе, а в апреле новый царь торжественно въехал в Москву.

Об этом въезде и о венчании Михаила на царство сохранились сведения в так называемых Дворцовых разрядах – придворных писцовых книгах.

Того же года, апреля после великого дня, в третью неделю святых жен мироносиц, государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси с матерью своею с великою государынею Марфою Ивановною пришел в царствующий град Москву на свой царский престол, и государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси и мать его великую государыню старицу инокиню Марфу Ивановну встречали с чудотворными иконами, за городом, митрополиты и архиепископы, и весь освященный собор, и бояре, и окольничие, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и дьяки, и дворяне и дети боярские из городов, и головы стрелецкие, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и гости, и посадские и всяких чинов люди, от мала и до велика. И государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси и мать его великая государыня старица инокиня Марфа Ивановна, пришед в соборную церковь Пречистой Богородицы, и совершались молебные пения, и принял благословения от митрополита и от архиепископов, и пожаловал государь бояр и окольничих, и стольников, и стряпчих, и дворян, и всяких чинов людей, велел быть у своей царской руки. И Московского государства бояре, и окольничие, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и всяких чинов люди с радостотворными слезами здравствовали ему, великому государю, чтоб он, великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси, на своих великих государствах многолетен и счастлив был, в неисчетные лета; а они ему великому государю на том крест целовали и души свои дали, и век служить и прямить до конца живота ради. <...>

Из золотой палаты послал государь, на казенный двор, по царское платье бояр: Василия Петровича Морозова, да князя Дмитрия Михайловича Пожарского, да Никифора Васильева сына Траханиотова. И с казенного двора диадему, и крест и шапку Мономахову нес на блюде Благовещенский протопоп Кирилл; скипетр нес боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский; яблоко (державу. – Ред.) нес Никифор Траханиотов; стоянец нес дьяк Алексей Шапилов; а перед саном шел, с казенного двора, боярин Василий Петрович Морозов. И как пришли с саном в золотую палату, и государь велел им же нести из золотой палаты в соборную церковь к Пречистой Богородице. <...>

И после того государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси пошел из золотой палаты в соборную церковь, и в соборной церкви венчался царским венцом от преосвященного Ефрема, митрополита Казанского и Свияжского. И в те поры шапку Мономахову держал боярин Иван Никитич Романов; скипетр держал боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой; яблоко держал князь Дмитрий Михайлович Пожарский; блюдо держал думный разрядный дьяк Сыдавной-Васильев; стоянец держал дьяк Алексей Шапилов. И, слушав обедню, государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси пошел из соборной церкви, и в церковных дверях осыпал государя золотыми боярин князь Федор Иванович Мстиславский, и пошел государь из соборной церкви в церковь Архангела Михаила. И пошел государь из церкви Архангела Михаила, и в дверях осыпал государя золотыми боярин князь Федор Иванович Мстиславский, а от Архангела Михаила вошел государь к Благовещению; а от Благовещения пошел государь в верх, золотою лестницею, подле Грановитой палаты, и на лестнице осыпал государя золотыми боярин князь Федор Иванович Мстиславский, и государь пришел к себе в хоромы.

Москва при Михаиле Федоровиче, 1630-е годы

Опись Москвы, Адам Олеарий

При Михаиле завершилась война со Швецией, и Россия вернула себе Новгород и Ладогу, но потеряла Ивангород и крепость Орешек. Также был подписан мирный договор с Польшей (королевич Владислав в 1617 году стоял у Кремля, под стенами Белого города, но вынужден был уйти ни с чем), по которому Смоленск и черниговские земли отошли полякам, зато Россия сохранила независимость. При этом продолжали досаждать набегами крымские татары, в Поволжье вспыхивали крестьянские восстания.

Что касается столицы, город отстраивался после польской оккупации. При этом многие «торговые и мастеровые люди» нарушали положение, установленное еще при царе Федоре: улицы в Белом городе должны быть шириной по 12 саженей, а переулки по 6 саженей. На деле же улицы оказались шириной всего от 3 до 4 саженей. Не удивительно, что восстановлению Москвы изрядно препятствовали часто возникавшие пожары.

После пожара 1629 года царский указ повелел составить опись «столичного граду Москвы».

И по государеву цареву и в. кн. Михаила Федоровича всея Руси и отца его государева в. г. святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея Руси указу окольничий Лев Иванович Долматов-Карпов да дьяк Иван Грязев в Белом в Каменном городе по пожарным местам по Тверскую улицу измерили и описали улицы большие и переулки и тупики и около церквей и монастырей и от городовых стен до дворов в государеву указную в дворовую сажень в ширину, которая большая улица и переулки и тупики и около церквей и монастырей и от города до валу было до нынешнего пожара, как поставили дворы после московского разорения; а измерив и написав на роспись порознь и по статьям, о том о всем докладывали. <...>

От водяных от первых ворот Белого Каменного города по пожарному месту, едучи возле вал к Чертольским воротам, у водяных ворот от валу до погорелых дворовых мест по мере три сажени; а против церковного горелого места Николы Явленского от валу две сажени с четвертью, а от Всех Святых – от каменного храма до дворов четыре сажени, а тот храм Всех Святых стоит в валу.

А приехав от Чертольских ворот к Арбатским воротам у каменного у самого застенка были дворы сотника стрелецкого Ермолы Уварова да Карпа Чудова и иных всяких людей; и в пожар от тех дворов застенок попортился: камень и кирпич во многих местах от огня истрескался и пообвалился, а наперед сего до московского разорения в том месте подле застенка дворов не было. <...>

Улица Знаменская большая, едучи от Кремля города к Белому городу, меж погорелых дворов, посторонь двора боярина князя Ивана Ивановича Шуйского, по мере поперек три сажени, а двор боярина князя Ивана Ивановича Шуйского, и иные дворы к Благовещению и у Николы на Старом Ваганькове, в пожаре уцелели; Знаменские ж улицы по левой стороне, мимо окольничего Ортемьева двора Васильевича Измайлова, к Онтипью чудотворцу переулок, – с одну сторону дворы целы, а с другой стороны дворы погорели, – по мере меж целых и погорелых дворов две сажени; да в том же переулке направо тупик к Ортемьеву двору Лодыгина, по мере меж дворов две сажени; Знаменские ж улицы налево переулок, мимо Знамения Пречистой Богородицы до Николы Турыгина и до Пречистой Ржевской, по мере меж дворов две сажени. В том же переулке налево переулок, мимо Федорова двора Толочанова, к Онтипью Чудотворцу, по мере меж дворов три сажени; да против того переулка направо переулок к Луке Евангелисту, по мере меж дворов полторы сажени; на той же стороне переулок к Луке Евангелисту, по мере меж дворов две сажени; да от Луки Евангелиста налево тупик к Федорову двору Малого, по мере меж дворов две сажени без четверти. <...>

Арбатские ворота меж каменных застенков по мере шесть сажен.

Улица Никитская большая, едучи от Кремля к Белому городу, у решетки меж погорелых дворов боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, да Исака Погожего, по мере поперек шесть сажен.

С Никитской же улицы к Тверской улице, мимо Михайлова двора Бутурлина, переулок по мере меж дворов три сажени с четвертью.

А против того переулка, меж дворов Михаила Бутурлина да дьяка Ивана Болотникова, по Никитской по большой улице по мере шесть сажен.

Да от церкви от Воскресения Христова налево ж, позади Иванова двора Бороздинцова, к овражку переулок, по мере поперек сажень.