Флэш по-королевски Фрейзер Джордж

Разумеется, вся компания готова была слушать его всю ночь на пролет — не думаю, что в Англии найдется другой человек — Пиль, Рассел или еще кто — способный так завладевать всеобщим вниманием, как этот невозмутимый старый чемпион. Ему тогда было уже под шестьдесят, он был седой как лунь, но по-прежнему подвижен как блоха, и стоило заговорить о боксе, как Джек буквально загорался и возвращался к жизни.

Бисмарк, как я заметил, не слишком внимательно слушал, но когда Джек сделал паузу, наш немец вдруг заявляет:

— Похоже, вы придаете этому боксу слишком большое значение. Ну да, достаточно любопытно глядеть, как двое простолюдинов молотят друг кулаками, но разве со временем это не надоедает? Ну раз, ну два, можно и посмотреть, но не сомневаюсь, что люди образованные и благородные презирают этот спорт.

За столом раздался ропот.

— Вы этого не понимаете, потому что вы иностранец, — говорит Спиди. — Это развлечение наше, английское. Вот в Германии, судя по вашим рассказам, парни дерутся друг с другом на дуэли вовсе без намерения убить, а только чтобы разукрасить шрамами свои лица. Мы, англичане, позвольте заметить, тоже не видим в этом особого смысла.

— Шлагер^[7] одаряет мужчину почетными шрамами, — говорит Бисмарк. — А что за честь в том, чтобы побить противника кулаками? Кроме того, наши дуэли только для джентльменов.

— Что касается этого, минхер,^[8] — улыбается Галли, — то в нашей стране джентльмены не стыдятся пускать в ход кулаки. Я разбогател бы, плати мне гинею за каждую дворянскую башку, которую я угостил своим прямым левой.

— Моя всегда в твоем распоряжении, Джек, — восклицает Конингем.

— Но упражнения со шлагером относятся к воинскому искусству, — продолжает гнуть свое Бисмарк, пристукнув кулаком по столу.

Эге, смекаю я, ну и дела. Неужто наш прусский друг выпил больше обычного? Выпивоха он был знатный, должен признать, но, видно, в тот вечер что-то пошло не так.

— Если вам кажется, дружище, что в боксе не требуется искусства, тот тут вы попали пальцем в небо, — говорит один из гостей, угрюмый гвардеец по имени Споттсвуд. — Разве вы сегодня не видели, как Уорд сделал отбивную из парня, который на три стоуна тяжелее его самого?

— А, этот ваш Уорд силен и быстр, — кивает Бисмарк. — Но скорость и сила — вот и все, что нужно. Я не заметил ни грана искусства в этой драке.

И он допил до дна свой бокал, словно подводя черту этому спору.

— Ну, сэр, — говорит с улыбкой старина Джек, — искусства там немало, можете поверить мне на слово. Вы не видели, потому что не знали, как смотреть, так же как я не понял бы, в чем соль этих ваших шлаг-бах-маг… или как там их называют.

— Еще бы, — кивает Бисмарк. — Вы бы точно не поняли.

И что-то в его голосе заставило Галли пристально посмотреть на немца, хоть он и не произнес ни слова. Тут Том Персевал, чувствуя, что не миновать беды, если не поменять тему разговора, начал толковать про охоту, но я-то разглядел шанс окунуть этого надутого пруссака, и вмешался.

— Вы, возможно, полагаете, что боксировать — это просто? — говорю я Бисмарку. — А вот сами вы смогли бы устоять в схватке?

Он пристально посмотрел на меня через стол.

— Против одного из тех деревенщин? — говорит наконец. — Приличествует ли джентльмену касаться этих людей?

— У нас в Англии рабов нет, — говорю я. — Из сидящих за этим столом никто не почтет за оскорбление сразиться с Ником Уордом — скорее для нас это честь. Но в случае с вами… Может, если бы нашелся какой-нибудь немецкий барон-спортсмен, прикосновение к которому не запятнало бы вас?

— Перестань, Флэш, — говорит Персевал, но я продолжал гнуть свое.

— Или, может, кто-нибудь из присутствующих здесь джентльменов? Готовы вы провести раунд-другой с кем-нибудь из нас?

Его ледяные глаза буквально вонзались в меня, но я не отвел взгляда, так как понимал, что зацепил Бисмарка. Он поразмыслил немного, потом говорит:

— Это вызов?

— О Боже, нет, — говорю я. — Просто вы сочли наш старинный добрый спорт простой дракой, и я хочу показать вам разницу. Если бы мне предложили, я бы с удовольствием попробовал себя в этом вашем искусстве шлагеров. Ну а вы что скажете?

— Вижу, вам не терпится отомстить за те скачки, — с улыбкой говорит он. — Хорошо, капитан, я попробую побоксировать с вами.

Полагаю, он держал меня за труса, не годного на серьезное дело, и был в этом совершенно прав, а еще считал — как большинство дилетантов — что бокс требует только грубой силы, и вот тут весьма заблуждался. Еще он сделал вывод, что по большей части это борьба, в которой он, без сомнения, имел кое-какой опыт. И вдобавок прикинул, что силой и массой ничуть не уступит мне. Но у меня имелся для него сюрприз.

— Не со мной, — говорю. — Я не Ник Уорд. Кроме того, я имею в виду не месть, а науку, а лучший учитель в целом свете сидит буквально в десяти футах от вас. — И я кивком указал на Галли.

Все мое намерение заключалось в том, чтобы выставить Бисмарка дураком, а Галли был способен сделать этой одной левой, потому мой выбор и пал на него. Я даже не надеялся, что Галли нанесет ему травму, ибо как большинство чемпионов, старина Джек принадлежал к породе добрейших и безобиднейших идиотов. И впрямь, услышав мое предложение, он залился смехом.

— Господи, Флэш, — говорит Джек. — Тебе же известно, сколько я привык получать за каждый выход на ринг? А теперь ты решил поглядеть на это задаром, проныра!

Но Бисмарк не смеялся.

— Дурацкое предложение, — отрезал он. — Мистер Галли слишком стар.

Улыбка исчезла с лица Галли как по волшебству.

— Ну погодите-ка, минхер, — вскинулся он, но я снова опередил его.

— Так вот в чем дело? — говорю. — Значит то, что он профессионал, вас не слишком смущает?

Все, естественно, загалдели, но голос Бисмарка перекрыл всех.

— Мне все равно, профессионал он или нет…

— А может, загвоздка в том, что он некогда сидел в тюрьме? — продолжаю я.

— …я лишь отмечаю факт, что он гораздо старше меня. А что до тюрьмы, то какое это имеет отношение к делу?

— Ну, вам-то лучше знать, — не унимаюсь я.

— Ну же, проклятье, покончим с этим, — вмешивается Персевал. — Какого черта, Флэши?

— Ах, я так устал от его манер, — отвечаю я, — и его насмешек над Джеком. Конечно, он твой гость, Том, но не стоило ему заходить так далеко. Пусть покажет на что способен или пусть заткнется. Мое предложение простое: пускай он простоит раунд против настоящего боксера, и поймет, что все его насмешки мимо цели. И пусть не задирает нос, что Галли-де недостаточно хорош для него. Это еще неизвестно, кто для кого недостаточно хорош.

— Недостаточно хорош?! — взревел Джек. — Что за…

— Никто не говорил ничего подобного, — говорит Том. — Флэши, не знаю, к чему ты клонишь, но…

— Намерение капитана Флэшмена состоит в том, чтобы вывести меня из себя, — говорит Бисмарк. — Оно не увенчалось успехом. Единственный мой довод против боя с мистером Галли состоит в его преклонном возрасте.

— Значит, в возрасте, говоришь, — заявляет Джек, багровея от ярости. — Я не настолько стар, чтобы не суметь указать свое место тому, кто забыл где оно!

Его утихомирили. Поднялся всеобщий шум-гам, в результате которого большинство присутствующих, хоть и будучи навеселе, уразумело, что я в дружеской форме предложил Бисмарку выстоять раунд против Галли, а тот оскорбил старину Джека своим высокомерием. Порядок взялся навести Споттсвуд, заметивший, что причины для ссоры и обид нет.

— Вопрос в том, желает ли барон испытать свои силы в товарищеском поединке? Вот и все. Если да, то Джек готов помочь в этом. Не правда ли, Джек?

— Нет, — говорит Джек, уже овладевший собой. — Ей-богу, я уже лет тридцать не выходил на ринг. К тому же мне не ясно, — добавляет он с улыбкой, — желает ли наш гость выходить против меня?

Бисмарк окинул его высокомерным взглядом, но Споттсвуд настаивал.

— Ну же, Джек, если ты проведешь с ним пару раундов, я продам тебе Раннинг Риббонса.

Как вы догадались, он знал слабое место Джека: Раннинг Риббонс был родным братом Раннинг Рейнса, и отличным ходоком. [XIII*] Джек хмыкнул, но продолжал отнекиваться: мол, его боксерское прошлое осталось далеко позади. Парни, видя его колебания и подогреваемые перспективой увидеть в деле знаменитого Галли (да еще и угостить выскочку Бисмарка оплеухой-другой), насели на него, похлопывая по плечу и подбадривая возгласами.

— Ну ладно, ладно, — говорит Джек, дурное настроение которого улетучилось. — Раз вы так настаиваете, то вот что нужно сделать. Дабы убедить барона в том, что в боксе больше настоящего искусства, чем может показаться на первый взгляд, я встану напротив него, опустив руки, и пусть он попробует нанести мне несколько ударов в лицо. Что вы на это скажете, сэр?

Немец, сидевший с презрительным видом, был, похоже, более заинтересован, чем старался показать.

— Вы хотите сказать, что позволите бить вас и даже не станете защищаться?

Джек ухмыльнулся.

— Я сказал, что дам вам попробовать ударить, — говорит он.

— Но ведь я обязательно вас ударю, если только вы не убежите прочь.

— Боюсь, вы еще не слишком преуспели в нашем языке, — отвечает Джек с улыбкой, но только на губах. — Во всяком случае, с выражениями «слишком стар» и «убегать прочь». Не беспокойтесь, минхер, я не сойду с места.

Началась суматоха — чтобы расчистить место для представления, стол придвинули к стене, ковер скатали, всю мягкую мебель разнесли по углам. Один Персевал не радовался:

— Это неприемлемо по отношению к гостю, — говорит он. — Мне это не нравится. Ты же не повредишь его, Джек?

— С его головы и волос не упадет, — отвечает Галли.

— Разве что его спесь слегка пострадает от открытия, что не так-то легко быть настоящим боксером, как ему это кажется, — фыркает Спиди.

— И это мне тоже не нравится, — вздыхает Персевал. — Получается, что мы выставляем его дураком.

— Ну не мы, — говорю, — он сам так хочет.

— И это послужит немецкому пустозвону хорошим уроком, — вставляет Споттсвуд. — Кто он такой, чтобы учить нас, а?

— Но мне все равно не нравится, — говорит Персевал. — Черт тебя побери, Флэши, это все твои проделки.

И он, нахмурившись, отошел в сторону.

В другом углу комнаты Конингем и еще несколько человек помогали Бисмарку снять сюртук. Вам может показаться, что он недоумевал, как его угораздило в это вляпаться, но немец старался держать хорошую мину на лице, изображая интерес и веселье. Ему закрепили перчатки, как и Джеку, и объяснили, что он него требуется. Споттсвуд вывел обоих на середину комнаты, где была проведена мелом черта, и держа их за руки, призвал всех к тишине.

— Это не обычная схватка, — говорит он («Позор!» — закричал кто-то). — Нет, нет, это только товарищеский матч во имя спортивного духа и дружбы между нациями. («Ура!», «Правь, Британия!»). Наш добрый друг, Джек Галли, чемпион среди чемпионов (звучное «ура», на которое Джек отвечает улыбкой и подпрыгиванием) любезно предлагает герру Отто фон Бисмарку выступить против него и попробовать попасть в противника ударом в голову или в корпус. Мистер Галли также обещает не наносить ответных ударов, но ему дозволяется использовать руки для защиты и блокировки. Я стану рефери («Позор!», «Гляди за ним, барон, это мошенник!»), по моей команде бойцы начинают и прекращают схватку. Все согласны? Тогда, барон, можете наносить любые удары выше пояса. Готовы?

Споттсвуд отступил назад, оставив соперников стоять друг против друга. Странное было зрелище: от яркой люстры было светло как днем; свет падает на зрителей, пристроившихся у сдвинутой к стенам мебели, на висящие над их головами охотничьи трофеи, на до блеска натертый пол, на серебряную посуду и бутылки, стоящие на заляпанной вином скатерти, и на две фигуры, расположившиеся лицом к лицу у меловой черты. За всю историю бокса никто не видел более странной пары.

Бисмарк в рубашке, брюках и лакированных туфлях, дополненных боксерскими перчатками на руках, возможно, и чувствовал себя не в своей тарелке, но держался молодцом. Высокий, прекрасно сложенный, гибкий как рапира, с русыми волосами, он напомнил мне картинки могучих скандинавских богов. Губы сжаты, прищуренные глаза пристально изучают противника.

Галли же… Ох, этот Галли! Мне доводилось видеть Мейса, Большого Джека Хинена и маленького Сэйерса, я смотрел, как Салливан побил Райана (и при этом я выиграл у Оскара Уайлда десять долларов), но сомневаюсь, что кто-то из них мог бы устоять против Галли в лучшие его годы. [XIV*] Теперь лучшие годы остались позади, но стоило мне увидеть его, почти шестидесятилетнего, стоящего напротив Бисмарка, и этого было довольно. Как большинству трусов, мне присуще некое неосознанное преклонение перед истинно отважными людьми, при всем их идиотизме; и я способен получать академическое наслаждение при виде настоящего искусства, если оно не направлено против меня, конечно. Галли был истинно отважен и невероятно искусен.

Он стоял на носках ног, низко опустив голову и руки. На смуглом лице по-прежнему светилась легкая улыбка, а глаза пристально наблюдали за Бисмарком из-под густых бровей. Вид у него был спокойный, уверенный и несокрушимый.

— Бокс! — вскричал Споттсвуд, и Бисмарк взмахнул правым кулаком. Джек слегка изогнулся и удар прошел мимо его лица. Бисмарк пошатнулся, вызвав чей-то смешок, потом ударил еще, правой и левой. От правой Джек ушел, левую остановил ладонью. Бисмарк отступил на шаг, посмотрел на противник, и ринулся вперед, целя Джеку под дых, но тот лишь немного развернул корпус, и немец пролетел мимо, молотя воздух.

Все орали и смеялись; Бисмарк развернулся, он был бледен, губа закушена. Джек, словно и не сдвинувшийся с места, с любопытством посмотрел на него, приглашая продолжить атаку. Бисмарк постепенно пришел в себя, вскинул руки и выбросил вперед левую так, как видел сегодня на боксерском поединке. Джек отдернул голову и немного скакнул вперед, заставляя правый кулак Бисмарка также пройти мимо цели.

— Хорошая работа, минхер, — воскликнул Галли. — Это было недурно. Левая, потом правая: то что нужно. Попробуйте еще раз.

Бисмарк попробовал раз, потом другой, и в течение трех минут Джек уклонялся, подныривал или блокировал удары открытой ладонью. Бисмарк продолжал молотить, но ни разу так и не попал, к вящему удовольствию ревущих от восторга зрителей.

— Время! — воскликнул наконец Споттсвуд, и немец остановился; грудь его вздымалась и опадала, лицо раскраснелось от усилий. Джек же стоял, как ни в чем не бывало, на том самом месте.

— Не принимайте близко к сердцу, минхер, — говорит он. — Ни один из них не сумел бы лучше, а большинство и так бы не смогло. Вы быстры, и можете еще ускориться, а двигались просто отлично для новичка.

— Ну, теперь-то вы убедились, барон? — спрашивает Споттсвуд.

Бисмарк, переводя дыхание, отрицательно затряс головой.

— Это искусство, должен признать, — говорит он, после чего все разразились насмешливыми возгласами. — Но я был бы очень признателен, — тут Бисмарк повернулся к Джеку, — если бы вы дали мне попробовать еще раз, но при этом сами постарались ударить меня в ответ.

При этих словах все идиоты завопили, что он настоящий игрок и спортсмен, а Персевал потребовал немедленно прекратить схватку. Но старина Джек заявляет со своей хитрой усмешкой:

— Нет, нет, Том. В этом парне больше от настоящего боксера, чем в любом из вас. Я бы тоже не стал драться с человеком, который не может ударить в ответ. Я буду осторожен, зато когда он вернется домой, то сможет заявить, что участвовал в настоящей схватке.

И они продолжили; Джек теперь двигался, легкий как танцор, несмотря на свои годы, и хлопал перчаткой то по лицу, то по корпусу Бисмарка, тот же по-прежнему без толку махал кулаками. Я подбадривал его при каждом промахе, желая дать ему понять, каким ослом он выглядит, и Бисмарк распалялся все сильнее, стремясь достать Джека, но старый чемпион кружил и уклонялся, оставляя немца с носом.

— Ну, хватит, — воскликнул кто-то. — Довольно, парни, давайте лучше выпьем!

Несколько голосов поддержали призыв, и Джек опустил руки, глядя на Споттсвуда. Но Бисмарк кинулся на него, и Джек, останавливая его левой, стукнул немца немного сильнее, чем рассчитывал, раскровив ему нос.

Бисмарк замер, и Джек, побледнев, бросился к нему с извинениями. Но ко всеобщему изумлению Бисмарк кинулся на противника, обхватил его за талию, сбил с ног и повалил на пол. Джек приземлился с ужасным грохотом, стукнувшись головой об пол. Все вскочили, вопя и горланя. Кто-то кричал: «Нечестно!», кто-то аплодировал немцу — это были самые хмельные — но когда Джек замотал головой и тяжело поднялся, наступила тишина.

Галли выглядел потрясенным и разгневанным, но держал себя в руках.

— Так-так, минхер, — говорит он. — Не знал, что у нас допускаются захваты и подсечки.

Надо думать, с ним подобного никогда не случалось, и гордость старого бойца пострадала гораздо сильнее, чем его тело.

— Ладно, сам виноват, — продолжает он, — нужно было смотреть. Ну ладно. Можете похвастать, что свалили самого Джека Галли.

И он медленно обвел взглядом комнату, будто пытаясь прочитать мысли присутствующих.

— Думаю, нам лучше закончить, — заключает Джек.

— А не хотите ли продолжить, — восклицает Бисмарк. Выглядел он порядком измотанным, но обычная надменная нотка в голосе была тут как тут.

— Лучше не надо, — отвечает Галли после некоторого раздумья.

В комнате повисла напряженная тишина. Потом Бисмарк коротко рассмеялся и пожал плечами:

— Ну ладно, раз уж с вас довольно.

На щеках у Джека заалели два пятна.

— Полагаю, лучше остановиться, — говорит он хриплым голосом. — Если вы умный человек, минхер, то удовлетворитесь этим.

— Как хотите, — говорит Бисмарк, и добавляет к моему удовольствию: — Но это вы выходите из схватки.

Лицо Джека окаменело. Споттсвуд положил руку ему на плечо, а Персевал подскочил сбоку; прочие столпились вокруг, возбужденно тараторя. Бисмарк бросал вокруг себя взгляды, исполненные обычного самодовольства. Это переполнило чашу терпения Джека.

— Хорошо, — рявкает он, отталкивая Споттсвуда. — Уберите свои руки!

— Довольно! — кричит Персевал. — Все зашло слишком далеко.

— Ничего с меня не довольно, — заявляет Джек, ухмыляясь как висельник. — Я выхожу из схватки, да? Это он у меня сейчас выйдет, как пить дать!

— Ради Бога, парень, — говорит Персевал. — Вспомни кто ты, и кто он. Это же гость, иностранец…

— Иностранец, который нечестно повалил меня.

— Он не знал правил.

— Тем хуже.

— Это был честный прием.

— Ничего подобного.

Старина Джек тяжело дышал.

— Послушайте, — говорит он. — Допускаю: он не знал, что повалил меня нечестно, воспользовавшись моей неготовностью, пока я ему кларет из-под носа подтирал. Допускаю: он был зол и не соображал как надо, потому что я побил его. Я готов покончить на том и обменяться рукопожатием — но не допущу, чтобы он тут подбоченивался и заявлял, будто я прошу его закончить бой. Такого мне никто не говорил — нет, нет, даже сам Том Крибб, ей-богу!

Все заговорили одновременно, Персевал старался растащить соперников и успокоить Джека, но большинству из нас нравилось, что недоразумение разрастается: не всякий раз удается посмотреть, как Джек Галли дерется по-настоящему, а судя по всему, он до этого дозрел. Том обратился к Бисмарку, но немец, презрительно ухмыльнувшись, только заявил:

— Я готов продолжать.

Сделав все возможное, Том вынужден был уступить, и вот соперников снова поставили друг против друга. Я, разумеется, ликовал: на такой оборот мне даже не приходилось рассчитывать, хоть и оставалось опасение, что добрый нрав Галли позволит Бисмарку отделаться лишь небольшой трепкой. Гордость старика была задета, но я подозревал, что этот прекраснодушный болван ограничится тем, что стукнет немца пару раз, доказав ему, кто тут главный, и на этом все кончится. Персевал, судя по всему, думал также.

— Полегче, Джек, Бога ради, — взмолился он, и бой начался.

Не знаю, на что надеялся Бисмарк. Он ведь был не дурак, и Галли уже показал, что способен сделать с ним что угодно. Могу только предположить — он рассчитывал снова сбить Галли с ног и был слишком самоуверен, чтобы прекратить схватку на почетных условиях. Как бы то ни было, немец ринулся вперед, раскинув руки. Джек стукнул его в корпус и когда, Бисмарк потерял равновесие, угостил его левой в голову, сбив с ног.

— Время! — кричит Споттсвуд, но Бисмарк ничего не слышал. Вскочив, он бросился на Галли и, ловко извернувшись, ухватил того за ухо. Джек пошатнулся, потом выпрямился и, словно инстинктивно, дважды врезал Бисмарку под дых. Тот свалился, хватая ртом воздух. Персевал кинулся вперед, вопя, что больше этого не потерпит.

Но немец поднялся и, переведя дыхание и подтерев текущую из носа кровь, выразил готовность продолжить. Галли отказался, но Бисмарк стал насмехаться над ним; в результате они сцепились снова, и Галли сбил его с ног.

Тот снова встал, и опять Галли заколебался, отказываясь продолжать, но стоило ему отвлечься, как Бисмарк бросился на него, схлопотал мощный удар в лицо и упал как подкошенный. Галли тут же принялся клясть себя безмозглым дураком и просить, чтобы Споттсвуд снял с него перчатки. Том помог Бисмарку подняться, демонстрируя всем его феноменально расквашенную физиономию. Поднялся гвалт; пьяные парни орали: «Позор!», «Остановите бой!» и «Врежь ему еще!». Персевал чуть не плакал от досады, а Галли забился в угол, твердя, что не хотел бить этого малого, но что еще оставалось делать? Побледневшего Бисмарка усадили в кресло, обтерли ему лицо и налили бренди. Звучали извинения и протесты; в конце концов Галли и Бисмарк пожали друг другу руки. Джек заявил, что как настоящий англичанин, он стыдится своего поведения и просит простить его. Бисмарк, чьи губы распухли и саднили после последнего удара Джека, а в аристократическом носу хлюпала кровь — я бы двадцать гиней не пожалел, лишь бы увидеть его сплющенным в лепешку — заверил Галли, что это пустяки, и поблагодарил за урок. И добавил, что готов был продолжать, и что бой остановили не по его просьбе. При этих словах старина Джек засопел, но ничего не сказал, а Конингем, поддержанный остальными, завопил:

— Молодец, пруссак! Настоящий бойцовый петушок! Ура!

Это послужило сигналом к продолжению попойки. Дошло до того, что двое из компании, распаленные бойцовским задором, нацепили перчатки и стали шутки ради боксировать, но будучи во хмелю, сцепились всерьез и покатились по полу. Персевал не отходил от Бисмарка, бормоча извинения; последний только отмахивался и потягивал разбитым ртом бренди. Галли просто отошел к буфету и опрокидывал стакан за стаканом, пока не опьянел окончательно. Никогда раньше его не видели таким потрясенным и убитым, или пьяным до такой степени. Я знал, что с ним — ему было стыдно. Как это ужасно — иметь идеалы и совесть, не говоря уж о профессиональной гордости. Позже он мне признался, что предпочел бы, чтобы его побили тогда — тогдашнее избиение Бисмарка есть «самое постыдное из всех моих дел за всю жизнь», сказал Джек.

А вот я бы гордился, окажись на его месте: у этого немецкого выскочки ни одного целого зуба не осталось бы. Пользуясь случаем, когда разгул достиг пика и шум стоял просто оглушительный, я как бы невзначай оказался рядом с креслом Бисмарка, с осторожностью потягивавшего бренди. Немец заметил меня, нахмурился, и говорит:

— Никак не могу понять вас, капитан. Вы меня интригуете. Но не сомневаюсь, что у меня еще будет случай заняться этим. Что ж, надеюсь, вас не разочаровало сегодняшнее представление?

— Могло быть и лучше, — говорю я, усмехаясь.

— Но даже так, ваш план сработал. Примите мои поздравления, — он потрогал разбитые губы и багровый нос. — Придет день, и я напомню вам про ваше обещание и покажу, что такое дуэль на шлагерах. Посмотрим, много ли удовольствия получите вы от нашего национального спорта.

— Полагаю, больше, чем вы от нашего, — рассмеялся я.

— Надеюсь, что так, — говорит он. — Только я не очень уверен.

— Отправляйтесь вы к черту! — говорю ему я.

Он отвернулся, и процедил сквозь зубы:

— Только после вас.

III

Одна из трудностей, с которой сталкиваешься, когда пишешь мемуары, состоит в том, что события в них не развиваются плавно, как в романе или пьесе. Я уже описал свою встречу с Розанной Джеймс и Отто, но до того момента, как в конце года мне попалось на глаза объявление в «Таймс» о ее разводе с капитаном Джеймсом, я, на протяжении нескольких месяцев, не слышал о ней ни слова. Что же до Бисмарка, то до очередной радости лицезреть его физиономию прошли годы, впрочем, можно сказать, и пролетели.

Здесь придется пропустить несколько месяцев до моей новой встречи с Розанной, которая состоялась благодаря присущей мне долгой памяти и неодолимому желанию платить по старым счетам. В гроссбухе Флэши она проходила по графе «должники», и едва появился шанс сквитаться с ней, я тут же за него ухватился.

Случилось это следующим летом. Я все еще был в Лондоне, по официальной версии дожидаясь, пока дядя Биндли из Конной гвардии подыщет мне какое-нибудь местечко, а на деле слоняясь по городу и ведя развеселую жизнь. Она не была такой веселой, как прежде, поскольку хотя я все еще считался чем-то вроде идола в военных кругах, блеск моей персоны начал потихоньку меркнуть. Вчерашние герои быстро выходят из моды, и хотя мы с Элспет не испытывали недостатка в приглашениях в течение этого сезона, мне начало казаться, что принимают нас уже не так радушно, как раньше. Я уже не владел безраздельно вниманием присутствующих, кое-кто начинал морщиться, если мне доводилось упоминать про Афганистан, а на одной ассамблее до меня донеслись слова какого-то малого: ему-де уже настолько знаком каждый проклятый камень в форте Пайпера, что он мог бы водить экскурсии по этим развалинам.

Это я просто к слову, но в том одна из причин, почему жизнь в последующие месяцы казалась мне все более однообразной, и почему я с такой готовностью ввязался в представившуюся при первой возможности авантюру.

Уже точно и не помню, что именно привело меня тем майским вечером в один из театров на Хаймаркете: то ли это была актриса, то ли акробатка, за которой я тогда ухлестывал. Да, наверное, она. Как бы то ни было, я болтался во время репетиции среди гентов и мунеров и заметил женщину, упражняющуюся в танцах на другом конце сцены. [XV*] Мое внимание привлекла ее фигура, поскольку на ней был обтягивающий костюм, который носят балерины; пока я восхищался ее ножками, она повернулась в профиль, и, к своему изумлению, я узнал Розанну.

У нее была новая прическа, с пробором посередине и перехваченным косынкой пучком на затылке, но лицо и фигуру я не мог не узнать.

— Классная штучка, а? — говорит один из мунеров. — Говорят, что Ламли — это ее менеджер — заплатил за нее целое состояние. Ей-богу, на его месте я, наверное, сделал бы то же самое.

Ого, думаю про себя, любопытно. И как бы невзначай спрашиваю у мунера, кто она такая.

— Как, вы не знаете? — восклицает он. — Это же новая танцовщица. Похоже, эта опера приносит не слишком много звона, так что Ламли выписал ее специально для танцевальных интермедий между актами. Считает, что она станет настоящим гвоздем программы, и, глядя на эти ножки, я готов с ним согласиться. Посмотрите-ка.

И он вручил мне отпечатанную афишу. В ней значилось:

ТЕАТР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

Особое представление

Мр. Бенджамин Ламли имеет честь сообщить,

что между актами оперы

донья Лола Монтес из Театро Реаль в Севилье

будет иметь честь дать первое свое представление

в Англии,

выступив с оригинальным испанским танцем

«Эль Олеано».

— Ну, разве она не прелесть? — заявляет мунер. — Боже, гляньте какие прыжки!

— Так это донья Лола Монтес, значит? — говорю я. — И когда же она выступает?

— Премьера на следующей неделе. Не удивлюсь, если будет целое столпотворение. Ах, прекрасная Лола!

Так-так, я никогда не слышал о Лоле Монтес, но чувствовал, что в этом деле стоит разобраться. Поболтав с одним-другим, я пришел к выводу, что благодаря настойчивому старанию Ламли, о его новом оригинальном приобретении уже судачит добрая половина города. Критики авансом расточали свои похвалы «прекрасной Андалузске», предрекая ей грандиозный успех, и никому не приходило в голову, что она вовсе не прирожденная испанка. Но я-то знал, поскольку был достаточно близок с Розанной Джеймс, чтобы не сомневаться.

Поначалу это меня просто развлекало, но потом мне пришло в голову, что это небом данная возможность свести с ней счеты. Если разоблачить ее, открыв, кто она на самом деле, вот это будет удар! Будет знать, как метать во Флэшмена ночные вазы. Но как лучше это сделать? Я пораскинул мозгами, и в пять минут нашел способ.

Из наших разговоров в ту сладострастную неделю мне припомнилось имя лорда Ранелага, который уже в то время был одним из самых влиятельных парней в городе. Розанна любила болтать про своих воздыхателей, а он был среди тех, кого она отвергла, даже отшила, вернее сказать. Я знал его только понаслышке, поскольку он был жутко надменным и не водил знакомства даже с такими героями как Флэшмен, если они не принадлежали к высшему сословию. Но судя, по всему, лорд был первоклассной свиньей, а значит, именно тем, кто мне нужен.

Я проследил лорда до его клуба, проскользнул внутрь, когда швейцар зазевался, и разыскал Ранелага в курительной комнате. Он возлежал на кушетке, попыхивая сигарой и надвинув шляпу на брови. Я перешел прямо к делу.

— Лорд, Ранелаг, — говорю я. — Здравствуйте. Меня зовут Флэшмен.

Он чертовски надменно окинул меня взором из-под полей шляпы.

— Не имею чести знать, — говорит. — Всего хорошего.

— Нет, нет, вы меня знаете, — отвечаю я. — Гарри Флэшмен, к вашим услугам.

Лорд немного сдвинул шляпу на лоб и воззрился на меня, как на некую диковину.

— Ах, — фыркает он наконец, — Афганский воитель. И в чем же дело?

— Я взял на себя смелость обратиться к вашей светлости, — говорю, — так как у нас с вами имеются общие знакомые.

— Не уверен, — цедит он сквозь зубы, — что такие могут найтись. Разве что вы свели знакомство с кем-то из моих грумов.

В ответ я весело рассмеялся, хотя мне хотелось от души пнуть его ногой в аристократический зад. Но он был мне нужен, так что приходилось заниматься подхалимажем.

— Недурно, недурно, — щебечу я. — Однако речь идет о леди. И мне кажется, она вам небезразлична.

— Вы что, сутенер, что ли? Если так, то…

— Нет, нет, милорд, вовсе нет. Но, возможно, вам доводилось слышать о миссис Джеймс, миссис Элизабет Розанне Джеймс?

Он нахмурился и стряхнул пепел со своей дурацкой бороды, спускавшейся до середины груди.

— Причем тут она, и что, черт побери, вас с ней связывает?

— О, совершенно ничего, милорд, — заверяю я. — Дело в том, что на следующей неделе она будет выступать на сцене Театра Ее Величества, замаскировавшись под знаменитую испанскую танцовщицу. Донья Лола Монтес, так она себя называет, и представляется уроженкой Севильи. Предерзостный подлог.

Лорд переваривал услышанное, я же наблюдал, как работает его грязный умишко.

— Откуда вы узнали? — говорит он.

— Видел ее на репетиции, — отвечаю. — И никаких сомнений нет — это Розанна Джеймс.

— И почему это должно меня заинтересовать?

Я пожал плечами, он же спросил, какую цель преследую я, сообщая ему про это.

— Ах, уверен, вам захочется поприсутствовать на ее первом представлении — дабы засвидетельствовать свое почтение старой знакомой, — отвечаю я. — А коли так, я прошу вас предоставить мне место в вашей свите. По отношению к ней меня обуревает та же страсть, которую, без сомнения, испытывает и ваша светлость.

Он понял меня.

— А вы на редкость мерзкий тип, — говорит он. — Почему бы вам самому не развенчать ее — ведь именно этого вы добиваетесь, не так ли?

— Убежден, что ваша светлость наделена даром к таким вещам. Кроме того, вас все знают, в то время как меня… — Мне вовсе не хотелось оказаться в центре скандала, но в то же время я намеревался быть в первых рядах зрителей грядущей потехи.

— Значит, я должен сделать за вас грязную работу? Так, так…

— Вы пойдете?

— Вас это не касается, — говорит он. — Всего хорошего.

— Могу я прийти?

— Дорогой сэр, не в моих силах запретить вам ходить куда нравится. Зато строго-настрого запрещаю вам обращаться ко мне на публике.

И лорд повернулся на другой бок, спиной ко мне. Но я ликовал: он наверняка пойдет и развенчает «донью Лолу». У него имелся к ней свой счет, и к тому же он был из того сорта людей, которые способны на такие вещи.

Будьте уверены, как только фешенебельный сброд прибыл в следующий понедельник в театр Ее Величества, подкатили две кареты с лордом Ранелагом и его свитой. Я был тут как тут, встретив его у дверей. Лорд заметил меня, но ничего не сказал, и мне позволили пройти в большую ложу, снятую Ранелагом как раз напротив сцены. Некоторые из его друзей окинули меня высокомерными взглядами, и я скромно устроился в задней части ложи, в то время как его светлость вместе с приятелями расположились впереди. Они громко разговаривали и смеялись, чтобы все могли заметить, какие они невежи.

Общество собралось представительное — совсем не по масштабам оперы, которой оказался «Севильский цирюльник». Я был поражен рангом присутствующих: вдовствующая королева, разместившаяся в королевской ложе с парой иностранных князьков; старый Веллингтон, морщинистый, но зоркий, вместе со своей герцогиней; министр Бругам; баронесса Ротшильд; бельгийский посол граф Эстергази, и многие другие. В общем, все великосветские распутники тех лет, и я не сомневался, что в театр их привлекла совсем не музыка. Гвоздем вечера была Лола Монтес, и весь партер говорил только о ней. Ходили слухи, что на частных вечеринках высшей испанской знати она танцевала нагишом, еще говорили, что ей одно время довелось быть первой красавицей турецкого гарема. О да, к моменту, когда открылся занавес, все пребывали в высшей степени возбуждения.

Не стану скрывать: в моем представлении лучшим театром является мюзик-холл — полуголые девицы и низкопробные комедии — вот мой стиль, а все эти ваши драмы и оперы наводят на меня смертную тоску. Так что «Севильского цирюльника» я нашел совершенно невыносимым: жирные итальянцы орут во все горло, а ни слова не понятно. Я малость почитал программку, и счел рекламные объявления намного более интересными, чем происходящее на сцене. «Анатомические дамские корсеты миссис Родд придадут вашей фигуре невероятную симметричность». «Да уж, — подумал я, — примадонна из „Цирюльника“ много выиграла бы от знакомства с изделиями миссис Родд». Еще расхваливались патентованные клизмы, которыми якобы пользовались все знаменитости во время путешествий. Не мне одному, как я подметил, опера показалась скучной: в партере раздавались зевки, а Веллингтон (сидевший рядом с нашей ложей) даже всхрапнул, пока герцогиня не ткнула его локтем в бок. Потом закончился первый акт, и после того, как смолкли аплодисменты, все затихли в ожидании. Оркестр заиграл бодрую испанскую мелодию, и Лола (или Розанна) в драматическом па выпорхнула на сцену.

Я не специалист по танцам: артистки, а не артистизм — вот что меня привлекает. Но мне показалось, что танцевала она чертовски здорово. Ее поразительная красота заставила партер затаить дыхание. На ней был черный лиф с таким низким вырезом, что груди ее постоянно подвергались риску выскочить наружу, а коротенькая алая юбочка демонстрировала ножки в самом выгодном ракурсе. Белоснежная шея и плечи, угольно-черные волосы, сверкающий взгляд, алые губы, сложенные в почти презрительную улыбку, — эффект был самый потрясающий и экзотический. Вам знакомы эти будоражащие испанские ритмы: она раскачивалась, изгибалась и отбивала чечетку с пленяющей страстностью, и зрители сидели ни живы ни мертвы. В ней одновременно читались и призыв и вызов: думаю, ни один цензор не смог бы счесть хоть один жест или па предосудительным, но общий эффект танца был именно таков. Она словно говорила: «Возьми меня, если посмеешь», и все мужчины в зале буквально раздевали ее глазами. О чем думали женщины, мне не известно, но полагаю, они столько же восхищались ею, сколь и ненавидели. [XVI*]

Когда она резко завершила танец, притопнув под финальный звон цимбал ножкой, театр взорвался. Зрители вопили и хлопали, она же застыла на секунду, словно статуя, гордо глядя на них, и упорхнула со сцены. Аплодисменты были просто оглушительными, но Лола так и не показалась, и под вздохи и стоны занавес раздвинулся. Начался новый акт оперы, и эти чертовы макаронники загорланили опять.

Все это время Ранелаг просидел в своем кресле, не сводя с нее глаз, но не произнеся ни слова. На оперу он не обращал ни малейшего внимания, но когда Лола вышла исполнять второй танец, оказавшийся еще более зажигательным, нежели первый, лорд без стеснения стал пристально рассматривать ее через бинокль. Все, разумеется, делали то же самое в надежде, что ее лиф разойдется, и это, похоже, могло случиться в любой момент, но когда овация, еще более мощная, стихла, Ранелаг так и не опустил бинокля. Когда Лола исчезла, лорд озадаченно нахмурился. Дело шло к разоблачению, как пить дать, и когда она появилась, играя веером, в третий раз, я услышал, как Ранелаг сказал своему соседу:

— Смотрите за мной внимательно. Я кое-что скажу, и мы здорово повеселимся.

Она кружилась в танце, демонстрируя большую часть своих бедер, и изгибалась в такт движениям веера, и стоило ей закончить, как поднялась настоящая буря восторгов: на сцену полетели букеты, люди вскакивали с мест и аплодировали стоя. Лола в первый раз улыбнулась, и кланяясь и рассылая воздушные поцелуи, попятилась к кулисам. И тут из нашей ложи раздался оглушительный свист, и овация постепенно смолкла. Она повернулась и обратила в нашу сторону яростный взгляд, а поскольку свист становился все громче, остальной театр разразился криками возмущения. Зрители вытягивали шеи, стараясь понять, что происходит. Тут Ранелаг вскакивает — черная борода и элегантное пальто делали его фигуру весьма импозантной — и выкрикивает во весь голос:

— Это же сплошное надувательство, леди и джентльмены! Это не испанка Лола Монтес. Это ирландская девка, ее зовут Бетси Джеймс!

На секунду воцарилась тишина, а потом началось светопреставление. Снова раздался свист, послышались крики «Обман!», «Жулье!», начались и затихли аплодисменты, галерея шикала и улюлюкала. В один миг настроение публики поменялось на противоположное: подхватив инициативу Ранелага и его клаки, зрители начали освистывать ее, на сцену полетели мелкие монеты. Дирижер, с раскрытым ртом наблюдавший за происходящим, бросил вдруг свою палочку и убежал. Вскоре весь театр вопил, топал и требовал вернуть деньги, злобно рекомендуя ей убираться назад, в родные болота Донегала.

Лола буквально искрилась от ярости, и когда она направилась к нашей ложе, кое-кто из парней отступил назад, от греха подальше. Она остановилась; грудь ее бурно вздымалась, а глаза буравили ложу — да, да, Розанна наверняка узнала меня, и когда из ее уст полились ругательства, я понимал, что они предназначаются в равной степени и мне и Ранелагу. К несчастью, ругалась она по-английски, что завело толпу еще больше. Потом она бросила букет, который держала в руке, растоптала его и пинком отправила в оркестровую яму; изрыгнув в наш адрес последнее проклятье, Лола покинула сцену и скрылась за упавшим занавесом. [XVII*]