Придурки, или Урок драматического искусства (сборник) Левашов Виктор
СПИВАК. Николай Евдокимович.
ЖУК. «Что ж делать… Виновато во всем мое воспитание; я человек забитый, загнанный. Извини меня, – ну, я просто боялся…»
СПИВАК (читает многотиражку). «В трудовом соревновании в честь 27-й годовщины Красной Армии значительных успехов добился котлопункт 10-го лаготделения…» Шмага.
БОНДАРЬ. «Я подозреваю, что у вас есть намерение угостить нас, первых сюжетов, завтраком; по этому случаю вы дадите денег; а я уж, так и быть, услужу вам: схожу, куплю пирогов, колбаски, икорки и прочего…»
СПИВАК (читает). «Сурово наказывать промотчиков вещдовольствия». Незнамов.
ШКОЛЬНИКОВ. «Актриса! актриса! Так и играй на сцене. Там за хорошее притворство деньги платят. А играть в жизни над простыми, доверчивыми сердцами, которым игра не нужна, которые правды просят… за это казнить надо… нам обмана не нужно, нам подавай правду, чистую правду!..»
СПИВАК. Дудукин.
ЖУК. «Да ведь надо же вам чем-нибудь питаться; гостиницы у нас в плохом состоянии. А что такое эти безделки: чай, да икра, да и все наши букеты и лавры. Об них и говорить-то не стоит…»
БОНДАРЬ. Как говорят! Господи, как они говорят!
Пауза.
СПИВАК. Остались вопросы?
ШКОЛЬНИКОВ. Я знаю вас второй год, а все не привыкну. Почему бы вам просто не сказать то, что вы сказали всем этим?
СПИВАК. А что я сказал – всем этим?
ШКОЛЬНИКОВ. Что мы берем пьесу, потому что она написана хорошим русским языком.
СПИВАК. Эти заметки тоже написаны не по-немецки. Вещдовольствие, промотчик, разблюдовка, литраж.
ЗЮКИНА. Пайка, зона, параша, кум.
СПИВАК. Вражеское нашествие всегда приносит в язык народа новые слова. Соцсоревнование, доходяга, фитиль, придурок.
БОНДАРЬ. Млеко-яйко, ахтунг, аусвайс, хенде хох.
СПИВАК. Ликбез, продразверстка, лишенец, нэп.
ЖУК (поспешно). Ксива, сявка, филон, баланда, клифт.
СПИВАК. Социально близкий, социально чуждый, враг народа, колхоз.
ФРОЛОВА. Хватит!
СПИВАК. И у нас есть только один союзник в борьбе против этого нашествия. Только один. «А коли спрашивать станут, скажи: здесь, мол, где-то!..» Если вопросов больше нет, пойдемте на сцену.
ЗЮКИНА. Переодеваться не будем?
СПИВАК. Завтра. Костюмы нужно еще подогнать.
ЖУК. Тогда под замок надо усё. Стырят. И на портянки пустят, тут же бархат!
БОНДАРЬ. Точно – сопрут. (Школьникову.) В столярке чуланчик есть. С замком. Если бы ключ…
ШКОЛЬНИКОВ. Так и сделаем. Берите костюмы.
Жук, Бондарь и Спивак уносят одежду. Школьников выходит вслед за ними. В гримуборной остаются Зюкина и Фролова.
ЗЮКИНА. Ты что ж нас, падла, позоришь? А ну выкладывай сахар! Я кому, тварь, сказала!
Приподнявшись, Фролова хватает ее за волосы, резко пригибает, почти бьет лицом о свои колени.
ФРОЛОВА (вполголоса). Вякнешь еще – задавлю. На тебя у меня сил хватит. (Заметила, что в гримерку заглянул ШКОЛЬНИКОВ. Без перехода.) «Помешаешь ей! Да кто ж на ее капитал не польстится, какая бы она ни была. Нет, таким-то всегда счастье; а хорошие барышни жди да пожди. (Гладит Зюкину, поправляет ей волосы.) Вот вы, скоро ль дождетесь хорошего жениха! Другой бы, может, и взял… да приданого нету…»
Школьников с интересом наблюдает за происходящим. Зюкина тоже замечает его.
ЗЮКИНА. «Так ты думаешь, что только за тем и дело стало?»
ФРОЛОВА. «А то за чем же? Нынче народ-то какой? Только денег и ищут; а не хотят того понимать, что коли у вас приданого нету, вы зато из хорошего роду, образование имеете, всякое дело знаете. А что ваши родители померли да вам ничего не оставили, так кто ж этому виноват!»
ЗЮКИНА (поднимаясь с колен и отходя в сторону). «Так, так, отлично ты рассуждаешь. А вот погоди, и я разбогатею, так замуж выйду…» (Фролова молчит.) Ну? (Подсказывает реплику.) «А что ж мудреного вам разбогатеть!..»
ФРОЛОВА. Нет… Дальше не помню.
ШКОЛЬНИКОВ. Очень интересно. (Фроловой.) Вы – Аннушка? Но она же молодая.
ФРОЛОВА. В лицах сказано: горничная Отрадиной. Может быть и старая дева.
ШКОЛЬНИКОВ. Но Отрадина говорит… как там?
ЗЮКИНА. «А ты девушка молоденькая ты не все говори, что слышишь».
ФРОЛОВА. Шутит.
ШКОЛЬНИКОВ. А почему такая мизансцена? Отрадина на коленях – перед горничной!
ФРОЛОВА. Она же утешения ищет. Предчувствует беду. И плакать может…
Возвращаются СПИВАК, ЖУК и БОНДАРЬ. Спивак отдает Школьникову ключ от чулана.
ШКОЛЬНИКОВ. Удивительно. Лариса Юрьевна умеет объяснять необъяснимое точно так же, как вы.
СПИВАК. В театре все можно объяснить. В отличие от жизни.
ШКОЛЬНИКОВ. А в жизни – не все?
СПИВАК. А по-вашему – все?
ЖУК. Ефим Григорьевич, вы сказали – на сцену.
СПИВАК. Да-да, давайте походим, начнем осваивать площадку.
Спивак, Школьников, Жук и Бондарь проходят на сцену.
ЗЮКИНА (Фроловой). Как ты это сделала? Как ты э т о сделала? Ты – жалела меня! Как сестра! Ты – ты заставила меня плакать! Как ты это сделала?!
ФРОЛОВА. Уймись.
ЗЮКИНА. Научи! Как это делается? Мне нужно, я должна научиться!
ФРОЛОВА. В домработницы опер тебя и так возьмет.
ЗЮКИНА. Нужен он мне! Фраер! Сушки таскает. Лучше бы табаку притащил, пайку опять урезали. Выйду – в театр пойду. В вольный. Возьмут. Тут была одна, до тебя. Приняли. По бытовой шла, мужа убила. Она Кручинину должна была играть. Ни кожи, ни рожи. Взяли. И меня возьмут.
ФРОЛОВА. А второй – Миловзоров?
ЗЮКИНА. С резьбы сорвался.
ФРОЛОВА. Сбежал?!
ЗЮКИНА. Сбежал! Тут сбежишь! Вошел в запретку.
ФРОЛОВА. И… что?
ЗЮКИНА. Первый раз замужем? Что! Два выстрела. Один в него, второй в воздух. Будто предупредительный. Вертухаю отпуск. Научишь? Я заплачу. У меня две банки свиной тушенки заныкано. Даже три.
ФРОЛОВА. Три! А сама охнари сшибаешь.
ЗЮКИНА. Я же говорю: заначка. Мало ли. И еще достану.
ФРОЛОВА. Как?
ЗЮКИНА. Этот способ – он уже не для тебя. Договорились?
ФРОЛОВА. Тушенку вперед.
ЗЮКИНА. Завтра же притараню. Только не наваливайся – пронесет.
СПИВАК. Дамы, ждем вас.
Все выходят на темную сцену.
СПИВАК. Электрик на месте? Первый софит, пожалуйста!
Высвечивается стол под красным кумачом и три стула – для судей.
СПИВАК. Второй софит!
Освещается длинная деревянная лавка – скамья подсудимых.
СПИВАК. Третий софит!
Прожектор вырывает из темноты большой транспарант над сценой:
«СУРОВЫЙ ПРИГОВОР САБОТАЖНИКАМ ОДОБРЯЕМ!»
СПИВАК. Давайте работать.
Под руководством Жука рабочие сцены опускают и уносят транспарант, устанавливают выгородку, изображающую номер в провинциальной гостинице конца прошлого века.
Картина вторая
Лица и исполнители
За сдвинутым к краю сцены столом, превращенным в режиссерский пульт, – СПИВАК. Он в бархатном балахоне Дудукина. Рядом с ним, с блокнотом и текстом пьесы, – ФРОЛОВА. Она в новом ватнике и в новых ватных штанах. Все остальные участники спектакля в сценических костюмах, а их ватники висят в гримуборной рядом с полушубком и гимнастеркой Школьникова. И кажется, что и лагерные взаимоотношения остались здесь же, за границей сцены.
СПИВАК. Продолжаем. Акт второй, явление четвертое. Кручинина одна.
ЗЮКИНА входит в выгородку.
ФРОЛОВА (по тексту пьесы). «Входят Незнамов и Шмага, дожевывая кусок бутерброда».
СПИВАК. Начали.
Школьников и Бондарь входят в выгородку.
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Ах! (С испугом отступает.)»
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ничего, чего вы боитесь?»
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Извините».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу. Как вы думаете: по искусству или по ремеслу?»
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Как вам угодно. Это зависит от взгляда».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Вам, может быть, угодно считать свою игру искусством, мы вам того запретить не можем. Я откровеннее, я считаю свою профессию ремеслом и ремеслом довольно низкого сорта».
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Вы вошли так неожиданно…»
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да мы уж в другой раз сегодня».
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Ах, да, мне сказывали».
СПИВАК. Стоп. (Зюкиной.) А в самом деле, чего вы испугались? Откуда это «ах»?
ЗЮКИНА. Ну, от неожиданности. Я стояла, одна, а тут вошли какие-то…
СПИВАК. А если бы вошел кто-то другой? Дудукин, например? Вот я вхожу… (Входит в выгородку.)
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. Вы вернулись, Нил Стратоныч?
СПИВАК. Хорошо. А если входит один Шмага? «Дожевывая кусок бутерброда». Иван Тихонович.
БОНДАРЬ. А с чем бутерброд?
СПИВАК. С чем бы вы хотели?
Бондарь глубоко задумывается.
ЖУК (подсказывает). С салом.
БОНДАРЬ. С салом.
СПИВАК. А с семгой? С икрой?
БОНДАРЬ. Нет. С салом.
СПИВАК. С осетриной? Со страстбургским паштетом? С ростбифом? С копченой грудинкой? С бужениной? С котлеткой де-воляй?
БОНДАРЬ. С салом! В два пальца. В три!
СПИВАК. Пусть с салом. Входите.
Бондарь-Шмага входит в выгородку, дожевывая воображаемый бутерброд.
ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. О Господи! Что вам угодно?
СПИВАК. Значит, дело все-таки в том, что входит именно Незнамов? То есть, ваш сын. Что-то дрогнуло в вашей душе?
ЗЮКИНА. Но… Я не видела его семнадцать лет. И вообще – он же умер.
СПИВАК. Отчего же это «ах»?
ЗЮКИНА. А если… Допустим, я поправляю подвязку. (Показывает.) А тут входят двое мужчин. «Ах!..»
СПИВАК. Это, конечно, очень оживит атмосферу в зрительном зале. У вас есть дети?
ЗЮКИНА. Нет.
ЗЮКИНА. А любимый человек? Неважно – муж, не муж?
ЗЮКИНА. Муж.
СПИВАК. Сидит?
ЗЮКИНА. Воюет. Танкист. При чем тут все это?
СПИВАК. Объяснения – потом. А пока представьте: кончилась война, объявили амнистию, вы вышли, вернулись в родной город. Поселились в гостинице…
ЗЮКИНА. Со справкой об освобождении? Кто меня пустит в гостиницу? У тетки.
СПИВАК. Пусть у тетки. Вы знаете, что ваш муж в городе, в любой момент может прийти. Но вы не знаете, что он… Допустим, он обгорел в танке. Стал неузнаваемым – внешне. Понимаете? Он – и не он. Попробуем. (Школьникову.) Войдете по моему знаку. (Зюкиной.) Начали.
Зюкина входит в выгородку. Постепенно движения ее обретают свободу, с лица исчезает привычная для всех лагерников настороженность и ожесточенность. Но если бы режиссер спросил ее «Что вы сейчас делаете?» – она не ответила бы: «Жду мужа». Нет, с ней происходит что-то совсем другое.
Спивак поднимает руку, готовясь подать знак Школьникову. Но прежде чем он успевает это сделать, за кулисами раздается грохот: в темноте зацепившись за что-то винтовкой, на сцену вваливается КОНВОЙНЫЙ.
С криком ужаса и отчаяния Зюкина отступает к стене.
КОНВОЙНЫЙ. Тю! Чего она?
ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной.) Что с вами?
СПИВАК. Текст!
ШКОЛЬНИКОВ. «Чего вы боитесь?»
ЗЮКИНА. Не могу больше… не могу! Да что же это за треклятая жизнь?! Кругом вертухаи, лягавые! Даже в мыслях, в мечтах!.. Я больше не могу!..
СПИВАК. Текст!
ШКОЛЬНИКОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу…»
Пауза.
СПИВАК. Прервемся. Все верно, Серафима Андреевна. Не из нашей пьесы, но все верно. Все правильно. Все. Все.
Фролова наливает в кружку воды, дает Зюкиной. Зюкина пьет.
КОНВОЙНЫЙ. Товарищ старший лейтенант, разрешите, это… тут посидеть? А то третий день в караулке. Гогочут, ржут. Ну их. Как кони. Грубый народ. Я, это, тихо. А?
ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич?
СПИВАК. Пусть сидит.
Конвойный пристраивается в глубине сцены.
ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной). Лягавый – это вы про меня?
СПИВАК. Не отвлекаться! Продолжаем работать. Теперь я отвечу на вопрос Серафимы Андреевны. «При чем тут все это?» (Обращаясь, в основном, к Школьникову.) Принято думать, что в театре все ненастоящее. Величайшее заблуждение. Театр существует две тысячи лет и будет существовать, пока люди остаются людьми. Именно потому, что в театре все всегда настоящее. Ибо творится воображением артиста и зрителя. Вот – стул. (Опускается на него.)
- «Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
- Обнажена моя душа пред вами:
- Вы видели, что я приемлю власть
- Великую со страхом и смиреньем.
- Сколь тяжела обязанность моя!..»
Стул? Трон! Реальность воображения. (Показывает на Бондаря.) Артист? Боевой офицер? Японский шпион! Реальность сознания. Жизнь может быть наполнена чудовищными нелепостями, человеческое сознание, этот жалкий раб обстоятельств, может мириться с ними. Воображение – никогда! Воображение всегда свободно! Но чтобы воображение артиста вызвало в ответ воображение зрителя, оно должно питаться не химерами сознания, а плотью и кровью души. Вся наша боль, счастливейший и горчайший опыт жизни, благороднейшие порывы и самые стыдные и низменные бездны души – вот из чего мы творим сценическую реальность. И в пустейшей комедии. И в величайшей трагедии. Другого материала нет. (Зюкиной.) Поэтому я не извиняюсь, что невольно причинил вам душевную боль. Нет, не извиняюсь. Это – театр!.. (Школьникову.) И вы же понимаете, что все происходящее здесь нельзя принимать буквально. А тем более – обижаться на случайное слово.
ШКОЛЬНИКОВ. Я-то понимаю…
СПИВАК. Продолжим. С реплики: «Шмага кланяется».
ЗЮКИНА. «Что вам угодно, господа?..» Не могу… Извините… (Отходит в глубину сцены.)
Пауза.
КОНВОЙНЫЙ (придвинувшись к Зюкиной, раскрывает перед ней портсигар). На, закури… землячка. Надо же, нервеннная какая. Как кобылка! (Негромко.) Слышь, кобылка. Тушенка есть. Американская. А?
ЗЮКИНА. Уйди… от греха… мерин!
БОНДАРЬ (почти по пьесе). О, меценат! Просвещенный покровитель искусств и всяких художеств! Ну-ка, меценат, изволь сигарочку. Из пьесы великого русского драматурга Островского ты знаешь, конечно, что я курю только один сорт?
КОНВОЙНЫЙ. Эта… какой сорт?
БОНДАРЬ. Чужие! (Выгребает из портсигара все папиросы и покровительственно похлопывает Конвойного по плечу.) «Норд». И как люди эту дрянь курят?
КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот это артисты! (Отсаживается в угол.)
ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, пусть Лариса Юрьевна за Кручинину почитает. В качестве помрежа.
СПИВАК. Но… она не одета.
ШКОЛЬНИКОВ. Это не помешает. Лариса Юрьевна?
ФРОЛОВА. Я готова. С какого места?
ШКОЛЬНИКОВ. Под монолог Незнамова. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня».
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня? Мне сказали, что господину Незнамову грозит большая неприятность…»
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так что ж? Вам-то что за дело?»
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Но если я имею возможность без особого труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Счастливить людей, благодетельствовать?»
БОНДАРЬ-ШМАГА «(смеется). И притом, без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. Артист – горд!»
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Ну что ж делать. Извините! Я поступаю так, как велит мне моя совесть…»
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я вам предлагаю прогнать нас: это было бы для вас покойнее».
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого горя я видела в жизни довольно; мне не привыкать стать. Мне теперь больно и в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!»
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да-с, я говорить буду. Вот уж вы и жалуетесь, что вам больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно. У меня душа так наболела, что мне больно от всякого взгляда, от всякого слова; мне больно, когда обо мне говорят, дурно ли, хорошо ли, это все равно; а еще больнее, когда меня жалеют, когда мне благодетельствуют. Это для меня нож вострый! Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!..»
Фролова молчит.
ЗЮКИНА (подсказывает). «Я не знала этого».
Фролова молчит.
ЗЮКИНА. «Я не знала этого!»
ФРОЛОВА. Нет, здесь что-то не так. (Спиваку.) Пока он нападает, провоцирует – все так. А как только начинает о себе… (Школьникову.) О чем это вы, гражданин начальник? Вы молоды, здоровы, сыты. У вас почетная служба, повышения быстрей, чем на фронте. Начальство к вам благоволит, самые красивые женщины мечтают попасть к вам в домработницы. А для души – театр. И не какая-нибудь самодеятельность – профессионалы. Чем же так наболела ваша душа?
СПИВАК. Лариса Юрьевна, здесь нет «гражданина начальника». Есть товарищи по искусству.
ШКОЛЬНИКОВ. Мне кажется, я не давал вам повода говорить обо мне… так.
ФРОЛОВА. Я и пытаюсь помочь товарищу по искусству. Профессионал еще может питаться чужим опытом. Любитель – никогда. (Школьникову.) Я только это имела в виду.
ШКОЛЬНИКОВ. Можно это сцену еще раз? С реплики Кручининой.
СПИВАК. Серафима Андреевна, вы можете работать?
ЗЮКИНА. Да, могу.
ШКОЛЬНИКОВ. Если можно – пусть Лариса Юрьевна.
СПИВАК. Что ж…
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Говорите, говорите все, что вы чувствуете».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ (с нарастающим озлоблением). «Да-с, я говорить буду. Вот вы и жалуетесь, уж вам и больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно… Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!»
ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не знала этого».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так знайте и не расточайте своих благодеяний так щедро! Вы хотели избавить меня от путешествия по этапу? Для чего вам это? Вы думаете, что оказали мне услугу? Нисколько. Мне эта прогулка давно знакома; меня этим не удивишь! Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».
БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, ксивы не было».
СПИВАК. Виду! «Ксивы». Мы же только что об этом говорили!
БОНДАРЬ. Не поймут.
СПИВАК. Поймут. Человек человеческий язык всегда поймет. Впрочем, скотский, если постараться, тоже. Еще раз.
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».
БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, виду не было. Ярлычок-то забыл прихватить, как его по имени звать, по отчеству величать, как по чину место дать во пиру, во беседе».
ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Вот видите! И он глумится надо мной! И он вправе; я ничто, я меньше всякой величины!..»
Пауза.
СПИВАК. По-моему, хорошо. Лариса Юрьевна?
ФРОЛОВА. Другое дело.
СПИВАК (Школьникову). Запомните это состояние.
БОНДАРЬ. Перекурить бы, Ефим Григорьевич.
Читать бесплатно другие книги:
