Анатомия финансового пузыря Чиркова Елена

– Все рассчитано, вот все цифры, смотрите!.. Кармил и Турецкий Национальный банк – это детские игрушки! Нам нужна огромная сеть железных дорог на Востоке, нам нужно все остальное – Иерусалим, Багдад, целиком покоренная Малая Азия – все, что не сумел завоевать Наполеон своей шпагой и что завоюем мы нашими заступами и нашим золотом... Да как вы могли подумать, что я признаю игру проигранной? Вернулся же Наполеон с острова Эльбы. Так и я, – стоит мне показаться, как все деньги Парижа потекут ко мне рекой. И на этот раз – я ручаюсь – Ватерлоо не повторится, потому что мой план математически точен, рассчитан до последнего сантима... Наконец-то мы свалим этого проклятого Гундермана! Дайте мне только четыреста, ну, может быть, пятьсот миллионов, и мир будет принадлежать мне!

Она наконец схватила его за руки, прижалась к нему:

– Нет, нет! Замолчите, мне страшно!»

Но харизматичный лидер на то и харизматичный лидер, что он умеет убеждать и восхищать в любой ситуации: «Но она чувствовала, что сквозь ее испуг невольно пробивается восхищение. В этой наглухо отрезанной от внешнего мира жалкой камере, среди голых стен, она внезапно ощутила неукротимую силу, бьющую через край жизнь: вечную иллюзию надежды, упорство человека, не желающего умирать. Она искала в себе прежнее чувство гнева, отвращения к совершенным им преступлениям и не находила его. Разве она не осудила его за непоправимые несчастья, в которых он был повинен? Разве не призывала на его голову возмездие – одинокую смерть среди всеобщего презрения? Теперь у нее осталась лишь ненависть к злу и сострадание к скорби. Она снова покорялась ему, его бессознательному могучему воздействию, как жестокому, но, должно быть, необходимому насилию природы».

Отсидев положенное, Саккар выходит из тюрьмы. С проектами на Востоке он завязал, но по сути он совсем не изменился: «И вдруг… она вспомнила о Саккаре, находившемся, по слухам, в Голландии, где он затеял новую колоссальную аферу – осушение необъятных болот: с помощью сложной системы каналов он хотел отвоевать у моря целое маленькое королевство. Да, он был прав – деньги все еще служат тем удобрением, на котором произрастает человечество будущего; отравляющие и разрушающие деньги становятся ферментом всякого социального роста, перегноем, необходимым для успеха всех великих начинаний».

А что касается Франции, то экономическое процветание в ней скоро закончится. Судя по тому, что в романе упоминается казнь Максимилиана, его действие происходит в 1867–1868 годах. В 1870-м начнется Франко-прусская война. Недаром в романе на парижских балах маячит Бисмарк…

ГЛАВА 9. НА ДИКОМ ЗАПАДЕ

«ЗОЛОТАЯ» И «СЕРЕБРЯНАЯ ЛИХОРАДКИ» В КАЛИФОРНИИ

В 1848 году закончилась война с Мексикой. В это время в Калифорнии, в местечке Колома в Северной Калифорнии (на северо-востоке от Сан-Франциско и Сакраменто), двое предпринимателей «нашли» золото. Они поначалу старались держать открытие в тайне, но слухи о находке все равно распространились, и в Калифорнию рванули охотники за удачей со всех концов США. Армия вновь прибывших насчитывала около 300 тыс. человек, среди них были даже азиаты и австралийцы! Большинство так и умерли бедными, немногие озолотились, остальные нашли себя в других сферах, призванных обслуживать самые разные потребности растущего населения Калифорнии, – банковском деле, строительстве, торговле и сельском хозяйстве. Ведь люди прибывали практически на пустое место, и всю инфраструктуру нужно было создавать с нуля.

Рассказывая эту историю, я взяла слово «нашли» в кавычки, потому что о золоте знали и местные индейские племена, и даже мормоны, которые селились к востоку от Калифорнии – в современном штате Юта, столицей которого является Солт-Лейк-Сити. Религиозные лидеры запрещали мормонам заниматься поиском и добычей драгоценных металлов. Считалось, что золотом в будущем будут мостить улицы, но должен настать момент, когда Бог сам откроет богатства Земли для людей. Как ни странно, религиозная пропаганда действовала на многих. Но не на всех – в числе первых золотоискателей были и мормоны.

В этот раз на поиски золота рванул каждый. Из Сан-Франциско ушло все мужское население. Газета «Калифорниэн» объявила о своем закрытии так: «От нас ушли все – и читатели, и печатники. По всей стране, от Сан-Франциско до Лос-Анджелеса, от морского побережья до подножия Сьерра-Невады, звучит один и тот же душераздирающий вопль: “Золото! Золото! Золото!”, тогда как поля остаются незасеянными, дома – недостроенными, и проявляется полное безразличие ко всему, кроме изготовления лопат и кирок да транспортных средств, на которых можно было бы отправиться на поиски золота» [Крете 2004, с. 38]. А морской агент США в Калифорнии докладывает президенту страны: «Половина домов (в Сан-Франциско. – Е.Ч.) брошена жителями. Торговцы, адвокаты, механики и рабочие – все отправились в долину Сакраменто вместе с семьями» [Крете 2004, с. 40].

«На золотые рудники уехали даже солдаты и матросы. На борту военного корабля “Анита” осталось всего 6 человек. Один корабль с Сандвичевых островов оказался вообще покинутым экипажем, и капитану пришлось нанять новых матросов, заплатив по 50 долларов каждому за 15-дневный переход… Некий торговец, прибывший недавно из Китая, остался без своих китайских слуг. Если лихорадка продлится весь год и если китобойные суда бросят якорь в Сан-Франциско, они неминуемо потеряют свои экипажи. Я не знаю, сможет ли полковник Мэйсон (в 1847–1849 годах губернатор Калифорнии. – Е.Ч.) удержать своих людей, если не пошлет туда войска, – сокрушался очевидец событий» [Там же, с. 40–41].

Когда вести о находке дошли до городка Монтеррей, лихорадка охватила и его жителей: «Кузнец забросил свой молот, плотник – рубанок, каменщик – мастерок, фермер – серп, булочник – квашню, а кабатчик – бутылку. Решительно все отправились на рудники: одни верхом на лошади, другие в двуколках, инвалиды на костылях, а то и на носилках... В… общине остались одни лишь женщины да несколько арестантов, которых сторожил солдат, ожидавший удобного случая, чтобы сбежать от своего начальника» [Там же, с. 39].

Резко растут цены на все. Удачливые старатели получают хороший доход, но вынуждены и много тратить. «Бригады от пяти до пятнадцати человек нанимают в этом городе на несколько недель поваров, предлагая им плату от 10 до 15 долларов в день. Механики и возчики, получавшие в прошлом году от 5 до 8 долларов в день, согласились на это предложение и уехали» [Там же, с. 40]. «За обычные лопаты и черпаки, стоившие месяц назад 1 доллар, в районе рудников теперь дают 10 долларов... Жалованье служащих выросло с 600 до двух тысяч долларов в год; поварам платят от 25 до 30 долларов в месяц...» [Там же, с. 40]. В форте Джона Саттера, первооткрывателя золотой жилы, расценки были такими: комната стоила 100 долларов в месяц, а одноэтажный дом внутри форта, сданный в аренду под гостиницу, обходился в 500 долларов в месяц [Там же, с. 41]. Цены на продукты питания поднялись на головокружительную высоту. «Бочонок муки стоит у Саттера 36 долларов и скоро подорожает до 50. Если бы сюда не привозили много муки, здесь разразилось бы настоящее бедствие. Но теперь каждый в состоянии жить по ломовым ценам, и можно ожидать, что на предстоящую зиму торговцы завезут из Чили и Орегона большое количество продуктов», – сравнительно оптимистично оценивает ситуацию один золотоискатель [Там же, с. 42]. Другой, видимо менее удачливый, видит все в более мрачном свете: «Только один или два человека получают больше того, чем стоит жизнь на приисках: ветчина идет по 45 центов за фунт, свинина – по 25 центов, картофель – по 1 5–1 8 центов, гвозди – по 25 центов... Но золотоискатель в состоянии заплатить только за жареную свинину и муку» [Крете 2004, с. 81]. «В Джордж-Тауне – приисковом лагере при слиянии Кеньон-Крика и Американской реки, жена одного старателя в 1850 году брала за стирку рубахи 1 доллар. Дневной доход ее мужа на прииске был меньше» [Там же, с. 89]. Сетованиями на дороговизну жизни полны все письма с приисков. Леонар Кип жалуется на то, что немыслимо подорожали свечи, которые стоят теперь по доллару за штуку. В то время в Плейсервиле генерал Фрэнсис Дорн платил 1,5 доллара за фунт муки. В Вивер-Крике, пишет Э. Гулд Бэффем, фунт муки продавали за 1 доллар, вяленую говядину за 2 доллара, свинину тоже за 2, патоку по 4 доллара за галлон, бутылка какого-нибудь «несчастного рома из Новой Англии» стоила 8 долларов. «Требуя эту цену, трейдер и перевозчик извлекали больше прибыли из труда золотоискателя, чем он сам» [Там же, с. 81–82]. «Одному матросу с “Дэйла” предложили унцию золота за старое пальто, которое он носил 6 лет, заплатив когда-то за него 20 долларов. Груз товаров из Китая продается за 200 тысяч долларов в течение одной недели. За одеяло платили 100 долларов, за бутылку бренди – унцию золота. Револьверы стоили от 6 до 8 унций золота. Капитан одного торгового корабля, чей экипаж дезертировал, предлагал 100 долларов в месяц тем, кто согласился бы наняться на его борт, но желающих не нашлось. Один врач, пожелавший перевезти свой лоток для промывки золотого песка на другое месторождение, находящееся лишь в нескольких километрах, погрузил свою машину на повозку, отправлявшуюся в нужном направлении, и по прибытии спросил, сколько должен заплатить возчику. “100 долларов”, – ответил тот. Доктор едва не потерял дар речи, однако расплатился без возражений. Через несколько дней возчика схватили колики, он вызвал этого врача, тот прописал ему какие-то пилюли и запросил в качестве гонорара 100 долларов. “Эх, – вздохнул больной, – я так и знал, что этот лоток выйдет мне боком”» [Там же, с. 4 2–43].

В результате обесцениваются деньги и нищают те, кто не связан с добычей золота или обслуживанием этого сектора экономики. Полковник Мэйсон так сообщает в Вашингтон о положении в армии: «Я искренне думаю, что следовало бы отмечать какими-нибудь серьезными привилегиями солдат, воздерживающихся от дезертирства и остающихся верными своему знамени… Ныне ни один офицер в Калифорнии не может жить на свое жалованье, настолько обесценены деньги. Цены на предметы первой необходимости, на одежду и продовольствие настолько чрезмерны, а стоимость рабочей силы так высока, что нанять повара или слугу для того, кто получает меньше 3 0–5 0 долларов в день, совершенно невозможно. Такое положение вещей не может продолжаться долгое время» [Крете 2004, с. 43].

Чтобы понять степень обесценивания денег, все числа, приведенные выше, нужно умножать на 22 – это даст нынешние цены. Получится, что повар обходится от 220 долларов в день, жалование служащего составляет 440 тыс. долларов в год, лопата стоит 220 долларов, свечка – предмет первой необходимости – 22 доллара, фунт муки был куплен за 33 доллара и т. п.

Открытие золотоносных месторождений нарушает весь общественный уклад и социальную стратификацию. «Хозяин становится сам себе слугой… а слуга – сеньором. Миллионер вынужден скрести скребницей свою лошадь, а благородный идальго, в чьих жилах течет кровь всех Кортесов, самолично чистить обувь!» Аристократка леди Л. «была вынуждена брать метлу в свои изнеженные руки, унизанные кольцами»; леди В. и ее грациозная дочь – нежные цветы вирджинского общества – «бегали из гостиной на кухню, стряпая обед»; леди С., владевшая тучными стадами скота… ходила по воду на колодец; а самому Колтону, такому достойному человеку, теперь приходилось просить о гостеприимстве своих сограждан, с благодарностью принимая «еду даже в индейском вигваме» [Там же, с. 39–40].

На примере «золотой лихорадки» в Калифорнии мы видим эффект благосостояния, который мы наблюдали во время пузыря на рынке акций «Компании Южных морей» и «Системы “Миссисипи”», а также эффект нарушения социальной стратификации. И то и другое является признаками пузыря. (Мы суммируем все признаки в главе 17 «Анатомия финансового пузыря».)

Ну а теперь поговорим о «серебряной лихорадке», которая представляет для нас интерес тем, что во время нее уже появляется кое-какая финансовая статистика. Старатели искали исключительно золото, однако вскоре было найдено и серебро. Произошло это случайно. Слухи о калифорнийском золоте дошли и до Мексики, и среди искателей было довольно много мексиканцев, которые до этого работали у себя дома на серебряных рудниках. Они знали, как выглядит серебро, и заприметили серебряные жилы среди породы. Некоторые пытались объяснить суть своего открытия американцам, но неудачно – из-за языкового барьера. Поэтому какое-то время старатели добывали исключительно золото, но особых денег это не приносило, потому что месторождения были довольно непродуктивными.

Территория, где начались поиски и добыча золота, была названа Золотым Каньоном. В 1853 году в Золотой Каньон прибыли некие братья Грош, немного знакомые с геологией. Они заметили вкрапления серебра в горной породе, а спустя три года обнаружили на окраине Золотого Каньона серебряные жилы, одна из которых была огромной. Вскоре оба брата погибли, а на их участке начали рыть землю в прямом и переносном смысле другие старатели. В 1859 году стало понятно, что залежи серебра в этом районе чрезвычайно обильные. Это всколыхнуло вторую волну лихорадки, на этот раз – «серебряной», и в Калифорнию вновь подались тысячи людей. Я опущу рассказ о том, кто где что нашел, сколько серебра было добыто, какие технологии были изобретены, и перейду к тому, что нас в этой книге интересует больше, – характерным признакам пузыря.

За три года в Калифорнии было инкорпорировано 2000 компаний, которые планировали добывать серебро, но далеко не все из них нашли серебряную руду. Средняя номинальная стоимость капитала составляла 20 тыс. долларов. В 1862 году крупные инвесторы в серебряные рудники убедили брокеров из Сан-Франциско, что для акций этих компаний нужен фондовый рынок. Так была организована Сан-Францисская биржа, устав которой был списан наполовину с Нью-Йоркской, а наполовину – с Лондонской. 1850–1860-е годы в США были временем создания фондовых и сырьевых бирж по всей стране, всего их возникло около двадцати. Благодаря близости к серебряным рудникам Сан-Франциско оказался самым крупным финансовым центром на восточном побережье США, а оборот его биржи в отдельные дни превышал оборот Нью-Йоркской. На восточном побережье США в 1863–1864 годах были созданы еще четыре биржи, чтобы обслуживать торговлю акциями добывающих компаний – в Сакраменто, Голд-Хилл, Риз-Ривер и Вирджиния-Сити. Две последние закрылись уже в 1864 году, а остальные прожили немногим больше, но тренд понятен. Сан-Францисская биржа оказалась успешнее: если при ее организации место брокера стоило всего 50 долларов, то в 1874 году, то есть почти на пике спекуляций акциями добывающих компаний (самый пик пришелся на 1875 год), – уже 1 0–1 2 тыс. долларов [King 1910, р. 20].

Рынок питался слухами. Слухи об открытии новой жилы могли сделать котировки компании космическими, а слухи о том, что открытие не подтверждается, заставляли акции резко падать ниже первоначального уровня. Слухи запускались и специально, чтобы подстегнуть те или иные бумаги. Не обошлось и без «индейцы наконец-то раскрыли, где находятся их секретные запасы». Самой рисковой была торговля акциями заброшенных шахт. Они практически ничего не стоили, но если в шахте находили какие-нибудь остатки руды, то владелец мог обогатиться. Так, акции компании Сrown Point выросли с 5 долларов до 180, когда в покинутой шахте обнаружили остаточные запасы руды. В период серебряной лихорадки мы наблюдаем один из самых впечатляющих взлетов курсов акций за всю историю американского фондового рынка. Акции компании Consolidated Virginia, которые котировались по доллару за штуку в июле 1870 года, по 15 – в июне 1871-го, в ноябре того же года шли по 176 долларов, а через год – уже по 780. Этот рост случился на новостях о том, что была найдена самая большая серебряная жила за всю историю «серебряной лихорадки» в Калифорнии (на этот раз новости были вполне объективными).

Эта жила была открыта меньше чем в 100 км от первоначальной точки раскопок, но уже не в Калифорнии, а на территории Невады, вблизи города Вирджиния-Сити. Предприниматель, который обнаружил это месторождение, дал ему свое имя – Комсток. Компании, разрабатывавшие месторождение и его окрестности, все вместе назывались Комстокскими компаниями (однако не все они принадлежали самому Комстоку). По данным Сан-Францисской биржи, таковых насчитывалось 135 [King 1910, р. 94]. Подсчитано, что их совокупная капитализация составила в январе 1875 года 262 млн долларов [Sobel 2000, р. 13].

Попытаемся оценить, много это или мало. Известно, что с 1859-го по 1878 год, когда в Комстоке велась добыча, всего было добыто золота и серебра на 400 млн долларов, из них на Consolidated Virginia – крупнейшую компанию региона – пришлось около 150 млн долларов. По моим подсчетам на основе статистики биржи, на максимуме капитализация компании составила 85 млн долларов (108 тыс. акций по 790 долларов) [King 1910, р. 200]. В те годы добывающие серебро компании выплачивали в виде дивидендов всю прибыль. Известно, что акционеры Consolidated Virginia получили в виде дивидендов от разработки этого месторождения около 78 млн долларов, или около половины выручки (к сожалению, средства, выплаченные до 1875 года, я выделить из них не могу). Однако из этих грубых сопоставлений видно, что цена акций Consolidated Virginia если и была завышена, то несильно. То же самое можно сказать и о совокупной капитализации всех комстокских компаний. Скорее всего, совокупные выплаты всех компаний составили около 200 млн долларов, то есть прибыль – те же 200 млн долларов, что, в общем-то, сравнимо с их совокупной капитализацией. (Опять же, я не могу выделить ту сумму, которая была выплачена до 1875 года.) Так что капитализация примерно соответствовала денежным потокам. К тому же она отражала ожидание других крупных открытий, а их не было.

На пике рынка в акции добывающих серебро компаний вкладывались инвесторы из Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Берлина и Франкфурта [Там же, р. 20].

В 1875 году на рынке «серебряных» акций случилась первая паника. Она была предвестником заката целой отрасли. После открытия Consolidated Virginia крупных месторождений так и не нашли. К февралю 1881 года капитализация Комстокских компаний плавно упала до 7 млн долларов [Sobel 2000, р. 131]. А падение цен по отдельным компаниям выглядит так.

emp1

Цены акций Комстокских компаний (в долл. США)

* Это цена после дробления (520 тыс. акций вместо 108 тыс.). Ранее указывавшиеся цены в 780–790 долларов – это цены до дробления.

Источник: [Sobel 2000, р. 133].

emp1

Кстати, Марк Твен, о романе которого «Позолоченный век» я буду говорить в следующей главе, работал журналистом в самой крупной газете городка Вирджиния-Сити. Среди прочего он занимался пиаром «серебряных» акций. По его воспоминаниям, «если залежь была хоть чуть-чуть обещающей, мы действовали, как принято в подобных случаях: использовали сильные прилагательные и с пеной у рта восторгались открытием, как будто было открыто что-то невообразимое. Если же шахта была “разработанной”, то мы в целой колонке расточали лесть по поводу ее оборудования – нового спускового канала, резной сосновой лебедки или удивительного мощнейшего насоса» [Источник утерян].

Как же спекулянты оценивали месторождения? В метрах. Самая большая шахта в Комстоке, Ophir, простиралась на четверть мили в длину и котировалась по 4000 долларов за фут.

Подведем краткий итог. Разумеется, как это бывает практически всегда во время ажиотажа, далеко не все размещенные акции были обеспечены реальными активами. Манию можно усмотреть в том, сколько людей ринулись на поиски золотого тельца. Элементы пузыря есть и в том, скольким компаниям из одного отраслевого сектора и региона (!) удалось сделать IPO в такой короткий срок, но это не мания на финансовых рынках в чистом виде. Вот что парадоксально: если посмотреть на рынок в целом, то о серьезном «перегреве» говорить не приходится. Общая капитализация компаний на пике и размер дивидендов (приходится абстрагироваться от того, что часть денег была выплачена раньше) – это цифры одного порядка. К тому же эта капитализация отражала ожидания новых больших открытий, которые так и не были сделаны. А многократное падение цен акций отражает истощение запасов, то есть объективный фактор. Так что, как говорится, а был ли мальчик?

КАНАЛЫ

Пионером концепции строительства каналов (углубления рек) в США можно считать Джорджа Вашингтона. Эта идея пришла ему в голову в 1783 году, то есть в разгар Американской революции, или Войны за независимость, длившейся с 1775-го по 1784 год. Вашингтон был крупным землевладельцем: ему принадлежало 58 тыс. га земли, в основном сосредоточенных в Западной Вирджинии – вдоль реки Огайо, у подножия Аппалачей. Это был сельскохозяйственный регион с плодородными почвами. Существовало три варианта транспортировки грузов из него: можно было сплавить груз вниз по Огайо и затем по Миссисипи до Нового Орлеана, но город тогда принадлежал испанцам; можно было, наоборот, сплавить груз вверх по Огайо и достичь Великих озер, но эти территории еще контролировались британцами; а можно было отправить груз на восток – на Атлантическое побережье США, в портовый город Западной Вирджинии, Александрию. Но водного пути на Восток не существовало, а перевозка по суше была дорогой. С этим и связана первая идея: сделать реку Потомак, текущую с северо-запада и впадающую в Атлантический океан южнее современного Вашингтона, судоходной до максимально возможной верхней точки, а затем связать ее дорогой до Огайо. У этого прожекта были и политические мотивы. Новому независимому государству – США – хотелось удержать на своих территориях вновь прибывших поселенцев. Если их экономические интересы не защищать, то неукоренившиеся еще жители западных земель могли сняться с мест и переселиться на более развитые территории около Нового Орлеана или в районе Великих озер, а молодому государству нужны были граждане.

Джордж Вашингтон активно поддержал идею строительства, но акций трех учрежденных для этого компаний, к его чести, не взял, точнее взял, но передал их в фонд бедных детей и сирот, чьи отцы погибли за дело революции. (Он и без этого выигрывал достаточно, ибо росла стоимость его земель.) Планировалось, что каналы будут окупаться за счет платы, взимаемой за проход судов. Вашингтон думал, что инвестиции под строительство в самих США привлечь не удастся, и попросил Томаса Джефферсона, который был тогда министром финансов, разузнать, можно ли это сделать в Англии, где рынок капитала для каналов уже сформировался. Это оказалось излишним. Деньги были привлечены под авторитет самого Джорджа Вашингтона – героя революции. В 1784 году было собрано 50 тыс. фунтов, что позволило начать работы. Из этой суммы половину вложили заинтересованные штаты, а половину – собственники земли, которые выигрывали от строительства канала. Строительство худо-бедно финансировалось до 1792 года, когда занимавшаяся проектом компания оказалась на грани банкротства. Она обратилась за дополнительными деньгами к правительствам штатов, получила некоторые ассигнования, но для окончания работ этого было недостаточно. К 1802 году, когда река Потомак была уже судоходной на протяжении 220 миль и был накоплен первый опыт взимания платы, стало понятно, что проект все же не окупается, и облигации компании перестали продаваться. Отдельные годы были удачными, и компания показывала прибыль. Однако к 1826 году она наконец обанкротилась, оставив за собой долгов на 176 тыс. долларов.

Несмотря на низкую прибыльность самого водного проекта, он дал колоссальный толчок развитию экономики региона. За год по реке перевозилось до 1 млн тонн грузов. Вашингтон предложил относиться к каналам, как к школам, армии, флоту, портам – они нужны не для зарабатывания прибыли, а для поддержания здоровья нации в целом[69]. Эта идея была подхвачена владельцами земель на западе страны, стали говорить о том, что строительство каналов открывает богатства запада США. Возникал вопрос, как это все финансировать. Разумеется, нужна была господдержка. Первый крупный план господдержки строительства каналов и дорог был принят при Джефферсоне, который стал третьим президентом США (годы президентства – 1801–1809). Американцы, с одной стороны, полагались на опыт Англии, в которой удалось профинансировать строительство каналов целиком за счет частного капитала; с другой стороны, в документах отмечалось, что в силу меньшей концентрации капитала в США и большего размера территории в этой стране подобные проекты без помощи правительства не реализовать. Финансировать строительство предполагалось за счет профицита госбюджета, продажи государственных земель на западе США и выпуска облигаций. Разумеется, каждый штат был заинтересован, чтобы реализовывался именно его проект.

Пожалуй, одним из самых известных является проект по соединению Гудзона, то есть Нью-Йорка, с озером Эри. Руководство города опасалось, что если канал не будет построен, то фермеры, живущие к западу от Нью-Йорка, начнут экспортировать свою продукцию через Филадельфию и даже Новый Орлеан. По первым прикидкам канал казался неприбыльным, но в ход шла неэкономическая логика: если построить канал, «необъятные неосвоенные земли как по мановению волшебной палочки превратятся в настоящую цивилизацию». Законодатели города одобрили план строительства канала еще в 1792 году, то есть до принятия госпрограммы. Помогло то, что среди них было много латифундистов, владевших землями на западе страны. Под проект было создано две компании: одна для соединения Гудзона с озером Онтарио («Западный канал»), а другая – с озером Шамплейн («Восточный канал»). Планировалось, что каждая привлечет по 25 тыс. долларов акционерного капитала, а когда он будет потрачен, штат вложит в дело еще по 12,5 тыс. долларов на каждую компанию.

Восточный канал вообще не был построен, а Западный построен лишь частично, но его финансовое состояние было катастрофическим – владельцы груза отказывались платить высокую плату, а шлюзы постоянно ломались. Для продолжения работ денег не нашлось. Частично ранние неудачи объясняются и незнаниями американскими инженерами технологий, пионерами в которых были англичане.

Дело приостановилось до 1817 года, когда штат решил возобновить работы по достройке Западного канала и частично финансировать их из собственных источников (федеральных денег Нью-Йорк так и не дождался). В технологическом отношении американские инженеры к тому времени продвинулись вперед, в том числе и путем изучения английского опыта. Бюджет канала был оценен в 7 млн долларов, при том что совокупный капитал всех банков и страховых компаний Нью-Йорка оценивался на тот момент в 21 млн долларов. Как ни странно, финансирование под эту идею привлечь удалось. Несколько крупных местных банков выкупили большие пакеты акций, которые они постепенно распродали мелким инвесторам через Нью-Йоркскую биржу. Большинство покупателей были из Англии. Англичане купили и большую часть облигаций. В основном это были опытные инвесторы в каналы, заработавшие деньги у себя дома. Размещение последующих выпусков удавалось еще легче, так как у инвесторов появилась уверенность в том, что канал будет достроен. Кроме того, штат дал гарантии, что в случае необходимости предоставит кредитное финансирование не выше чем под 6%.

Уже в 1819 году, когда была открыта еще одна часть канала, возник наплыв инвесторов из других штатов в ценные бумаги компании. Шквал интереса был вызван тем, что выручка канала оказалась выше ожидаемой. Денег удалось привлечь столько, что их невозможно было использовать под строительство. Фактически канал, переименованный к тому времени в канал Эри, превратился в инвестиционный фонд, который на собранные средства покупал облигации; он стал, как выражается американский экономический историк Роберт Собел (Robert Sobel), «насосом благополучия» в штат Нью-Йорк. Однако покупку бумаг канала наращивают и английские инвесторы, такие, например, как банк «Бэринг», и к 1829 году именно они контролируют компанию.

Строительство было окончено в 1825 году. Эри стал самым длинным каналом в мире – его протяженность составляла 365 миль. Впоследствии он расширялся и углублялся. Плата за проход судов два раза снижалась. Транспортировка грузов из Буффало в Нью-Йорк в 1818 году, то есть до строительства канала, составляла 100 долларов на тонну, а после – около 15. Время в пути сократилось с 20 до 8 дней. Деревни вдоль канала превратились в быстрорастущие города. Упала даже цена на продукты в Нью-Йорке, и потребление их возросло за 10 лет в два раза (не только из-за падения цен, но и по причине роста численности населения). Стал быстрее расти и сам Нью-Йорк. Если до строительства канала экономическая мощь Нью-Йорка, Балтимора и Филадельфии – крупных городов на восточном побережье США – была примерно одинаковой, то теперь торговля сместилась в Нью-Йорк и он стал доминировать. Еще одно последствие строительства канала – резкий рост численности населения Огайо, которая в 1820 году составляла около 800 тыс. человек. К 1830 году она удвоилась, а к 1840 году удвоилась еще раз.

Через 10 лет канал уже смог погасить все облигации, размещенные еще при строительстве, которые торговались теперь даже с премией к номиналу.

Города Балтимор (штат Мэриленд) и Филадельфия (штат Пенсильвания), наблюдая за успехом Эри, задумали построить свои каналы в Транс-Аппалачу, чтобы торговля Огайо, Индианы и Иллинойса не ушла на Нью-Йорк окончательно. Особую активность развернул штат Пенсильвания. Идею строительства канала лоббировали многие – от местных купцов до экономистов. Некоторые, однако, выступали за железные дороги, которые более экономичны, но к ним не прислушались. Разница между Нью-Йорком и Филадельфией состояла в том, что из Нью-Йорка канал шел по плоской равнине, а из Филадельфии путь на запад страны преграждали горы. Но даже невзирая на это, было решено проект реализовывать. Спекулянты, воодушевленные успехом канала Эри, не могли дождаться новой игры. План строительства был одобрен губернатором штата, и в 1824 году начались работы по его воплощению в жизнь.

Как и следовало ожидать, проект провалился. Сначала работы стали выполняться с задержкой, потом оказалось, что смета будет превышена. Стоимость строительства возросла с 12,1 до 16,6 млн долларов. Местные газеты заговорили о потенциальном крахе уже к концу 1825 года. Канал все-таки был построен, но географическая структура транспортных путей в Пенсильвании оказалась фрагментарной – две ветки канала были разделены железной дорогой, что неудобно и дорого. Этот маршрут не пользовался популярностью у фермеров из-за высокой платы. Они продолжали отправлять продукцию вниз по Миссисипи, до Нового Орлеана. Облигации канала, размещенные в ходе строительства, так и не были погашены к 1857 году, когда он был продан за 7,5 млн долларов Пенсильванской железной дороге.

Ничем не лучше оказался и балтиморский проект. Канал был построен только к 1850 году, бюджет составил 11 млн долларов, из которых 7 млн долларов – деньги штата Мэриленд. Город Вашингтон и федеральное правительство внесли по миллиону, 600 тыс. долларов составили инвестиции частных инвесторов, а 1,5 млн долларов вложили мелкие города на западе США, которые должны были получить выигрыш он канала. В этом случае реализация проекта также уперлась в то, что нельзя пройти через горы; кроме того, в 1850-е годы инвестиционный климат был хуже: существовала конкуренция с железными дорогами.

В 1825 году два внутренних проекта затеял и штат Огайо. Денег внутри штата на них не нашлось. Было принято решение выпустить облигации под гарантии штата и продать их частным инвесторам в Нью-Йорке. За семь лет таким образом удалось поднять 4,5 млн долларов. Среди инвесторов было довольно много англичан. Эти каналы оказались прибыльными, что добавило энтузиазма. К 1833 году через штат проходило 400 миль каналов, к 1850-му – 1000 миль.

В 1832 году в игру вступил штат Индиана. Было задумано построить самый длинный канал в Штатах – протяженностью 450 миль, который связал бы штат с Великими озерами. В 1843 году строительство было завершено. Прибыльным этот канал не стал, ибо был очень длинным и по большому счету бесполезным, да и построили его довольно поздно, когда уже были проложены альтернативные транспортные маршруты. Однако население Индианы и Иллинойса выросло существенно (примерно в 3 и 9 раз соответственно). Подорожала земля на Среднем Западе. Рост населения в этих штатах, как и в Огайо, шел в основном за счет новых иммигрантов.

Успех Эри породил бум проектов по строительству каналов. Всего их в 1825 году было озвучено 21, но проекты Филадельфии и Балтимора – самые крупные. В Нью-Йорке, Филадельфии, Лондоне и Амстердаме возник рынок ценных бумаг компаний, планировавших строить каналы. Американские «канальные» ценные бумаги хорошо расходились среди европейских инвесторов.

Буму строительства каналов способствовала политика федеральных властей, которые хотели объединить страну путем развития транспортной системы. Вплоть до начала 1830-х годов для поддержки проектов делалось многое. The Bank of the United States помогал штатам маркетировать ценные бумаги, привлекал на рынок иностранцев, способствовал созданию их надежности. Государство начало активно распродавать федеральные земли на Среднем Западе в частные руки. Купить в кредит было нельзя, но цены устанавливались очень низкие – 1,25 центов за акр (это примерно 0,4 га).

Государственная политика изменилась с приходом к власти Эндрю Джексона в 1828 году. Этот американский президент считал, что подобные проекты должны быть частной инициативой. Государственное финансирование и поддержка были существенно урезаны. Джексон отодвинул на задний план и The Bank of the United States и передал государственные деньги в банки под руководством своих сторонников. Бум закончился в конце 1830-х годов. В 1837–1839 годах некоторые европейские инвесторы еще инвестировали в американские «канальные» бумаги. Отдельные европейские банкиры считали, что их можно аккуратно и выборочно покупать. Аргументация была такая: канал Эри показал, что американские каналы в принципе могут быть прибыльными, тогда как и во Франции, и в Германии, где строились дороги, инвесторы увидели только убытки.

Этот взгляд оказался неверным. Все проекты, затеянные в США после 1835 года, стали убыточными. Каналы уступили место железным дорогам, в основном по технологическим причинам. Преимущество каналов перед простыми дорогами (сегодня мы бы назвали их автомобильными) было относительным. Во-первых, первоначальные инвестиции в строительство каналов выше. (Правда, это инвесторы понимали еще до того, как затеяли строительство первого канала – Эри.) Самые дорогие вымощенные камнем дороги обходились от 5 до 10 тыс. долларов за милю, тогда как средняя цена одной мили канала достигала 25 тыс. долларов, а Chesapeake&Ohio стоил все 60 тыс. долларов. Во-вторых, каналы дороже и поддерживать. Сразу же после того как Эри был достроен, его стали расширять, и в расширение было инвестировано столько же, сколько и в само строительство. Каналы нужно было углублять, так как их дно постоянно зарастало. Наконец, существовала и проблема поддержания достаточного уровня воды: не у всех каналов был хороший постоянный источник. Во времена крупных наводнений каналы становились несудоходными, их приходилось постоянно ремонтировать за немалые деньги, а в периоды засухи они превращались в грязные болота.

Бум на инвестиции в каналы США закончился резко. Из-за притока денег в США Великобритания испытывала отток золота. Золотые запасы страны в 1836 году сократились в два раза. Банк Англии был вынужден дважды повысить учетную ставку, до 15%. Это вызвало панику в Британии и коллапс нескольких банков, но и резко, практически в один день, снизило спрос на американские бумаги. Отток капитала обратно в Европу вызвал серьезный экономический кризис 1827–1842 годов в США. Этому способствовало и падение цен на хлопок, вызвавшее банкротство торговцев, и резкое сокращение потребительского спроса на юге США. Обанкротились 1500 банков, закрылись почти все (!) фабрики на восточном побережье. Американский кризис бумерангом ударил и по английской экономике: он довершил обесценение «канальных» бумаг, банков и недвижимости в США, а вместе с этим и окончательно разорил британских инвесторов. «Голодные сороковые», как тогда называли этот кризис, и последующая депрессия были первым международным кризисом. События 1837 года также показали, что спрос со стороны иностранных инвесторов, являвшихся движущей силой бума, мог измениться очень резко – практически за один день.

«Канальные» ценные бумаги обращались в США вплоть до 1842 года. На грани банкротства оказался штат Пенсильвания, обслуживание долга было временно прекращено и возобновилось только в 1845 году. В 1840-е годы обанкротились и Мэриленд с Индианой. Их долги были реструктурированы и частично рефинансированы. Но «канальные» облигации штатов больше никто не покупал.

Безусловно, каналы оказали огромное влияние на развитие экономики США в целом, но сами по себе оказались плохими инвестициями.

От того, чтобы анализировать инвестиционные проекты с точки зрения их полезности для общества, предостерегает Уоррен Баффетт. «Ключ к инвестированию не в том, чтобы оценить, насколько отрасль повлияет на общество, – говорит он, – или какими темпами она будет расти, а в том, чтобы обнаружить конкурентное преимущество любой конкретной компании и, помимо всего прочего, определить, сколько оно будет длиться… Автомобильная промышленность изменила мир, но сотни производителей машин были “убиты” по дороге» [Buffett, Loomis 1999].

К началу 1850-х вспомнили о преимуществах железных дорог. Их было гораздо дешевле строить и поддерживать, чем каналы, они не зависели от источников воды и других природных условий. Графики движения поездов, правда, не соблюдались, паровые двигатели взрывались, вагоны нужно было регулярно ремонтировать, часто случались аварии. Но железные дороги все равно были более надежными и выигрывали в скорости. Если к 1830 году в стране было построено 1277 миль каналов и только 73 мили железных дорог, то к 1840 году – 3326 миль каналов и 3328 миль железнодорожного полотна, а к 1850 году общая протяженность каналов удлинилась всего на 372 мили, а железных дорог – достигла 8879 миль.

Интересная хронология физического строительства и рынка акций. Пик строительства пришелся на 1856 год, а вот индекс железнодорожных акций достиг максимума (110 пунктов) еще в 1852 году. Железнодорожному буму в какой-то мере способствовало открытие золота в Калифорнии. Затухание бума спровоцировала Крымская война в Европе (1854–1856), в которой участвовали Великобритания, Франция, Россия и Турция. Она вызвала отток европейского капила, а чуть позже закономерно замедлилось и строительство. Не спасло и то, что в целом эта война благоприятно сказалась на экономике США, так как привела к росту экспорта ее сельскохозяйственной продукции в Европу и активизации в промышленности. В 1857 году на рынке железнодорожных акций случилась паника, спровоцированная гибелью парохода Central America с грузом калифорнийского золота, оценивавшегося в 1,6 млн долларов, на борту. В октябре 1857 года обанкротились 1415 банков и железнодорожных компаний. Индекс железнодорожных акций, достигший на конец 1857 года 71 пункта, к 1859 году снизился до 56, а затем начал восстанавливаться.

О буме по строительству каналов и железных дорог в США мы еще поговорим в следующей главе – на примере литературного источника. Про железные дороги я хочу сказать только коротко, ибо мы разбирали подобный эпизод в Англии. Второй железнодорожный бум пришелся на 1870–1890 годы. В 1875 году протяженность железных дорог составила 74 тыс. миль, а к 1896 году, когда строительство сети было в основном завершено, она составляла 250 тыс. миль. Железные дороги стали первой крупной отраслью промышленности США, они объединили страну, помогли создать внутренний рынок для американской промышленности, которая после гражданской войны быстро росла. А сейчас поговорим еще об одном буме середины XIX века – о дощатых дорогах.

ДОЩАТЫЕ ДОРОГИ

Бум строительства платных дощатых дорог имел место в США в 1840–1850-е годы. Технология строительства была впервые изобретена в России[70] и попала в Канаду в 1840-е годы. Первая дорога в США была построена группой инвесторов-энтузиастов из деревни Салина под городком Сиракузы (штат Нью-Йорк) в 1844–1846 годах. Они создали комитет и получили разрешение провести дорогу из Салины в близлежащую деревню Сентрал Сквэр. Этот проект должен был связать деревню с каналом и железной дорогой. Салинцы были наслышаны о деревянных дорогах в Канаде, и в эту страну отправился один из энтузиастов проекта – инженер и изобретатель Георг Геддес. «В прошлой жизни» он занимался прокладкой железных дорог, осушением болот, строительством водных резервуаров и тому подобными проектами. В итоге Геддес стал первым крупным промоутером дощатых дорог в США. Побывав в Торонто два раза, Геддес пришел к выводу, что технология работает. Он счел, что дощатые дороги дешевые, ровные и могут эксплуатироваться в любое время года. Проблема была только в их долговечности. Геддес решил, что срок службы дороги прямо пропорционален движению по ней, и прикинул, что взимаемой платы будет достаточно, чтобы окупить вложения и выплачивать акционерам около 20% на инвестированный капитал. Геддес оценил средний срок службы дощатых дорог в Торонто в восемь лет! Опубликовав работу о дощатых дорогах, он стал важным источником информации по технологии строительств и экономике проектов для других инвесторов.

Выручка в первый год функционирования дороги оказалась хорошей, и проект был признан успешным. Инвесторы полагали, что эти проекты будут столь же успешными, как и строительство канала Эри. В результате в 1847 году инвесторы в штате Нью-Йорк подали столько заявок на строительство дорог, что было принято общее законодательство, регулирующее такие проекты. Оно максимально упрощало процесс создания компании. Это мог сделать любой желающий, нужно было только доказать, что удалось собрать капитал в размере не менее 500 долларов на милю. Государством определялись географическое положение дороги, материалы, из которых она будет построена, а также регулировались тарифы. Они устанавливались таким образом, что доходность на инвестированный капитал после амортизации (которая считалась равной 10% – так промоутеры, утверждавшие, что дороги долго живут, подложили свинью сами себе) не превышала 12%. (Относительно простое законодательство связано с тем, что строительство дощатых дорог не требовало ассигнований из бюджетов штатов, а также с личной заинтересованностью законодателей.)

По этому законодательству, между 1847 и 1854 годами было создано 340 компаний. Эти компании построили 3000 миль дорог в одном только штате Нью-Йорк. Вскоре бум перекинулся на Пенсильванию, Огайо, Мичиган, Висконсин и другие штаты. Была задумана и одна транснациональная дорога. Основное строительство велось на Среднем Западе и в штатах, выходящих к Атлантическому океану.

emp1

Количество компаний, занятых строительством дощатых дорог в США в 1847–1854 годы

Источник: [Klein, Majewski 2004, p. 48].

emp1

Однако оказалось, что оценки Геддеса относительно долговечности дощатых дорог были ошибочными. В США дороги служили от четырех до пяти лет, а не восемь, как в Торонто, где движение было существенно меньше. Кроме того, канадская статистика не была достоверной. К тому же дощатые дороги становились очень опасными при малейших повреждениях. Если в дыру попадало копыто лошади или колесо повозки, это могло привеcти к серьезной аварии. По этой причине подобные дороги нужно было постоянно ремонтировать.

Вторым энтузиастом дорог стал Роберт Дэйл Оуэн из Индианы. В 1851 году он опубликовал рекламный памфлет о дощатых дорогах. Оуэн утверждал, что на самом деле дороги «живут» не восемь, а 12 лет, а опыт штата Нью-Йорк показывает, что компании платят дивиденды в размере не менее 10% от инвестированного капитала даже в первые годы работы, а наиболее успешные платят и 20, 25, 30 и даже 40%. Другой энтузиаст, некто Уильям Кингсфорд, в своем памфлете писал о том, что дощатые дороги стимулировали развитие торговли и повышали стоимость земли в округе, причем он ссылался на опыт одного из округов штата Нью-Йорк, где дорог как раз не было. Кроме того, он ошибочно утверждал, что дорога из Салины в Сентрал Сквэр действует с 1837 года, что давало инвесторам основания думать, что история прибыли дощатых дорог гораздо длиннее, чем она была на самом деле. Он также утверждал, что на дощатой дороге повышается производительность лошади – она может тянуть примерно в два раза больше груза, чем по грунтовой. Еще один промоутер написал, что если дорогу построить из дуба, то она прослужит от 12 до 15 лет. Некто Уильям Грегг, промоутер из Южной Каролины, надеялся, что дощатые дороги превратят этот штат в центр текстильного производства и металлургии. В его памфлетах утверждалось, что типичные дивиденды – 2 0–25%, а срок службы дороги – 1 5–2 0 лет. Местные газеты писали о том, что дощатые дороги будут способствовать росту производительности сельского хозяйства, увеличат стоимость земли и благосостояние граждан штата, и всячески подзуживали людей подписываться на акции.

Промоутеры проектов устраивали собрания сторонников дощатых дорог в различных городах. Это делалось и для агитации на подписку на акции, и для создания видимости, что проект поддерживается всеми (а те, кто не поддерживают, не прониклись духом общности). Некоторые промоутеры говорили о том, что любые инновации – это эксперимент, и ссылались на опыт железных дорог – сначала в них не поверили, но довольно быстро создали локомотив, который развивал скорость 60 миль в час. Использовался и такой девиз: дощатые дороги – это народные дороги. Разумеется, во многих небольших городках не было ни каналов, ни железных дорог. Считалось, что дощатые дороги соединяют с местными хабами. И как всегда, использовались и аргументы социального плана: дощатые дороги свяжут фермеров с «цивилизацией», они станут чаще посещать церковь, лучше одеваться, научатся хорошим манерам. Кингсфорд в своем памфлете даже заключил, что жены станут лучшими женами, а дочери – лучшими дочерьми. И этим все будут обязаны дощатым дорогам. Видимость надежности вложений придавал и тот факт, что проектов было много и инвесторов в них – тоже. На этом также делали акцент промоутеры.

Сейчас трудно сказать, что двигало этими людьми. Современные исследователи эпохи считают, что Геддес скорее всего сделал неверные выводы из канадской статистики из-за своего повышенного энтузиазма, который объясняется не столько жаждой наживы (Геддес был небедным человеком), сколько тягой к изобретательству и инновациям. Другие могли искренне ратовать за экономическое развитие региона (Оуэн и Грегг были крупными политиками местного уровня) и развитие транспортной системы. Но возможно, все объясняется амбициями – жаждой славы и денег. Одной из причин энтузиазма широких слоев населения была, возможно, вера в экспертов. Ведь в те годы мало кто учился в колледже, а люди с образованием, инженеры, обладали высоким социальным статусом и особым влиянием в обществе.

Но были и такие, кто оспаривал расчеты промоутеров. Один инженер показал, что дороги проживут максимум 2–4 года, но на волне общего энтузиазма на его памфлет не обратили внимания. Эта цифра оказалась верной. Дороги существовали 3–4 года, и к 1852-му большинство компаний столкнулось с необходимостью замены покрытия. А затраты на это составляли до 60% от первоначальных. Да и с прогнозами выручки тоже ошиблись, в большую сторону, разумеется. В 1852–1854 годах регуляторы еще пытались бороться с возникшими у дорог проблемами. Им разрешили занимать деньги, устанавливать дополнительные пункты сбора платы и увеличить тарифы (примерно на 25%). Но к 1854 году пузырь лопнул. Дороги просто перестали чинить, и постепенно они полностью сгнили.

ТОРГОВЛЯ СКОТОМ

Еще один бум второй половины XIX века в США связан с разведением скота. В 1860-е годы в богатейшей стране мира – Англии, которая была уже индустриальной державой, из-за роста уровня жизни рос спрос на мясо. Между тем поголовье местного скота сокращалось из-за сибирской язвы. Страна стала импортировать мясо из США. Импорт пошел и в Германию. Этому способствовало нововведение – появилась возможность доставлять свежее мясо в рефрижераторах на океанских судах. Европейские инвесторы в акции поверили в перспективы американского животноводства: вытеснение индейцев, обширные и обильно покрытые травой земли, дешевые (пока) племенные быки… Считалось, что доходность инвестированного в сельское хозяйство капитала там будет выше, чем в Англии.

В 1881–1882 годах были созданы первые компании – Anglo-American Cattle Company, Colorado Ranch Company Ltd., Prairie Cattle Company, Texas Land and Cattle Company, Matador and Cattle Company. За ними как грибы после дождя стали образовываться все новые и новые, и многие провели IPO. Инвесторы думали, что в скотоводческом бизнесе можно сделать легкие деньги, а местные жители пытались, в свою очередь, сделать легкие деньги на несведущих в скотоводстве инвесторах. Владельцы ранчо сообразили, что гораздо выгоднее не выращивать бычков и вывозить их мясо, а продать земли вместе со скотом вновь прибывшим иностранцам. Согласно современной терминологии, такие сделки можно назвать сделками с обратной арендой (lease back), так как зачастую ранчо сдавались в управление их бывшим хозяевам. На этом буме тоже были сделаны состояния. Люди, которые еще недавно были ковбоями и зарабатывали 15 долларов в месяц, получили десятки тысяч долларов и остались при делах.

Но были и честные компании. Вышеупомянутая Prairie за три года выплатила в виде дивидендов сумму, составлявшую 81% от размера привлеченных денег; еще пара успешных лет, и инвесторы вернули бы все вложенные в компанию деньги. Но бум неожиданно прекратился (так же как начался). Во-первых, из-за насыщения спроса на подобные бумаги на биржах Англии и Шотландии (в Эдинбурге, Лондоне, Глазго и др.).

Процветало мошенничество с отчетностью. Компании, выходившие на IPO, нередко указывали в информационных меморандумах завышенные размеры земли и количество голов скота. Так, один ушлый владелец ранчо из Вайоминга, некий Александр Свон, открыл представительство в Эдинбурге (шотландцы особенно увлекались вложениями в американское скотоводство) и решил разместить акции своей компании. В проспекте он указал, что владеет 4,5 млн акров земли и имеет 108 763 голов скота, тогда как в действительности у него было 6037 акров (и 24 813 – в процессе приобретения). Компания была оценена ее владельцем в 3 млн долларов, размещалось почти 100% акций. Шотландцы, которые считали предпринимателя гением, купили акций на 2,4 млн долларов, остальное было размещено среди американских инвесторов и сохранено за управляющими. Свон обещал дивиденды в размере 9% – довольно низкие для отрасли, так как другие крупные скотопромышленники платили все 26%. Предприниматель объяснил это тем, что его компания – растущая и большая часть прибыли реинвестируется. Это случилось в 1884 году. IPO Свона было одним из двух последних. Доходность скотоводческих акций в 1884–1885 годах была еще высока, но проблемы начали нарастать, в том числе и из-за таких латифундистов-аферистов, как Свон.

Инвесторы в акции животноводческих компаний испытывали серьезные трудности с достоверной информацией: точное количество голов скота узнать было невозможно, американцы все время завышали данные. В США нарастало недовольство тем, что отраслью, по сути, владел иностранный капитал. Лоббисты со Среднего Запада требовали принятия законодательства, ограничивавшего влияние иностранцев. И оно было принято: фермам, контролировавшимся иностранным капиталом, запрещалось владеть угодьями, площадь которых превышала 30 кв. миль. В Монтане в 1884 году приняли местное законодательство, запрещавшее компании, в которых участие иностранных инвесторов в капитале было больше 20%. Англичане и шотландцы начали понимать, что в Штатах им не рады, и акции американских животноводческих ферм, которые еще в 1884 году в среднем котировались выше номинала (цены размещения), стали падать. В 1885 году, с приходом к власти нового президента – Стивена Кливленда, ситуация только усугубилась. Он то ли был искренне недоволен тем, что ранчо основывались на землях, отнятых у индейцев без всякого законодательного одобрения, и частный скот к тому же пасся и на государственных землях, то ли использовал данный факт в качестве предлога для своих действий. Кроме того, Кливленд поддержал фермеров в их противостоянии против скотовладельцев. И те и другие захватывали земли на западе США. Фермеры обычно оказывались первыми и окружали свои территории заборами, а скотовладельцы эти заборы сносили. В этой войне Кливленд принял сторону фермеров. Как бы то ни было, 23 июля 1885 года Кливленд дал скотовладельцам 40 дней на вывод 200 тыс. голов скота с индейских и государственных земель на западе страны. Скот стали уводить на юг, и многие животные подохли по дороге. К тому же в апреле 1885 года сначала в Канзасе, а затем в Техасе среди скота разразилась эпидемия поражения клещом. Возросла и себестоимость производства мяса – из-за роста зарплат ковбоев в относительно удачном для отрасли 1884 году.

1886 и 1887 годы были ужасными. Сказалось падение цен на мясо из-за снижения потребительского спроса, вызванного биржевой паникой 1884 года, и рост случаев забоя скота вследствие указов Кливленда о перемещении поголовья с государственных земель. Цена оленины, например, упала с 9 долларов за 100 фунтов в 1884 году до 5 долларов весной 1885 года, 3 – летом и 1,8 – в начале осени.

Дело довершили засушливое лето 1886 года и снежная и морозная зима 1886/1887 года. Снежные бури в Дакоте начались в начале ноября. Пострадали Дакота, Небраска, Колорадо, Канзас и другие штаты. Не только не выживал скот, но и рушились дома – крыши не выдерживали толстого снежного покрова. Животные замерзали. К весне, когда снег и лед растаяли, страна была буквально покрыта трупами. В одной Небраске их было захоронено 100 тысяч. В Канзасе выжили примерно 10% животных, а одна компания – Continental Cattle Company – сообщила о том, что в живых остались 100 голов из 32 тысяч. Средние оценки потерь по всем пострадавшим штатам начинаются от 30%. Тем, кто выжил, на следующее лето было нечем питаться – озимая кукуруза померзла.

emp1

Котировки скотоводческих компаний в период скотоводческой мании в США, долл.

Источник: [Sobel 2000, p. 160].

emp1

Англичане и шотландцы выучили урок, который им преподнесли инвестиции в акции каналов и в скотоводческие фермы. Они решили никогда больше не инвестировать в американские ценные бумаги и сдержали слово. В американскую экономику начали вкладываться их дети, и это было уже в 1920-е годы.

* * *

Две другие крупные отрасли, созданные в стране во второй половине XIX века и на рубеже XIX–X X веков, – металлургия и нефтяная промышленность. Центром металлургической промышленности стал Питтсбург, где, разумеется, случился бум в секторе недвижимости, а центром нефтяного дела, понятно, – Техас. Возник сталелитейный гигант US Steel. Я видела подсчеты, согласно которым, капитализация US Steel накануне краха 1929 года будет сравнима с капитализацией самых крупных компаний США в настоящее время. Такие размеры объясняются отсутствием антимонопольного регулирования. Компания росла и естественным образом, и за счет поглощений конкурентов, которых она подмяла под себя практически полностью. Волна поглощений в сталелитейной промышленности в 1898–1903 годах породила сотни миллионеров в очень короткий период времени, что было новостью.

Подобным образом развивались дела и в нефтянке. Там консолидатором выступила Standard Oil, принадлежавшая Джону Рокфеллеру. Нефтяной бум на ранних порах напоминал «серебряную лихорадку» в Калифорнии. Можно сказать, что первая промышленная нефть в Техасе была разведана в начале 1901 года (хотя нефтяные пятна на воде были впервые замечены еще в 1866-м). И уже в этом же году 400 «нефтяных разведочных компаний» выпустили бумаг на 200 млн долларов. Один журналист, приехавший в Техас, рассказывал, что когда он сошел с поезда на станции, ему предложили участок для разведки в аренду за 1000 долларов; он отказался, но этот же участок купил другой пассажир и за час перепродал за 5000 тыс. долларов; а через некоторое время тот же участок сменил владельца уже за 20 тыс. долларов. На пике бума права на разведку продавались по цене 1 млн долларов за акр, и некоторые умудрялись покупать права на бурение скважин на улицах городов. Нефтяной бум породил еще больше миллионеров, чем сталелитейный. Один из них – Генри Флаглер, человек, который вошел в нефтяной бизнес, когда тот только начинался, и был другом Рокфеллера. Он стал одним из героев бума недвижимости во Флориде в 1920-е годы.

ГЛАВА 10. ПОЗОЛОЧЕННЫЙ ВЕК: КАНАЛЫ И ДОРОГИ «В ОДНОМ ФЛАКОНЕ»

Еще одним классическим произведением, рисующим картины жизни в экономике пузырей, является роман Марка Твена «Позолоченный век», из которого я и заимствовала эпиграф для этой главы. Это ранний роман, написанный в соавторстве с американским писателем Чарльзом Уорнером в 1874 году (Твен тогда издавался под своим настоящим именем – Самуэль Клеменс). В то время Уорнер был гораздо известнее Твена, но сейчас его имя забыто.

Роман изображает жизнь в США, как на Среднем Западе, так и в Вашингтоне, в 1860-х – начале 1870-х годов, то есть после окончания гражданской войны. Это были годы ничем не ограниченного предпринимательства, или, как сказали бы советские историки, хищнического накопительства. Роман построен на документальных материалах – громких делах того времени (в частности, в отношении железнодорожно-строительной компании «Кредит Мобильер» и «Шайки Туида»). Название романа стало нарицательным – «Позолоченным веком» стали называть этот период американской истории.

Значение Твена как художественного историка США трудно переоценить. Бернард Шоу однажды сказал, что исследователю американского общества XIX столетия придется обращаться к Твену не реже, чем историку французского общества XVIII века – к сочинениям Вольтера. Вот мы и обратимся. Я буду много цитировать: Твен пишет лучше меня, пересказ текста своими словами означал бы ситуацию из известного анекдота: «Как, ты не слышал Карузо? Сейчас я тебе напою…»

Как можно заметить при анализе исторического материала, финансовые пузыри обычно возникают в эпоху процветания и уверенности в будущем. Шестидесятые годы XIX века в США вполне можно охарактеризовать так: «Любая роскошь была доступна: денег хватало на все, и ни у кого не возникало сомнения, что так будет продолжаться и впредь и что скоро каждый без особого труда разбогатеет», – пишет Марк Твен[71].

Где-то на Среднем Западе пересекаются пути нескольких предпринимателей, склонных к аферам. Они пытаются заработать на упреждающей скупке на основе инсайдерской информации и перепродаже участков в тех местах, где должна пройти железная дорога. Разумеется, они связаны со строительной компанией, ведущей эту дорогу на запад страны. Один из них так объясняет финансовую схему этой аферы: «Мы покупаем землю… пользуясь долгосрочным кредитом, поддержанным гарантиями верных людей; затем закладываем земли и получаем достаточно денег, чтобы построить большую часть дороги. Потом добиваемся, чтобы в городах, оказавшихся на новой железнодорожной линии, выпустили акции на сумму, необходимую для завершения работ; акции мы продаем и достраиваем дорогу. Под достроенную линию частично выпускаем новые акции, что будет нетрудно, если по мере завершения работ на каждом новом участке мы будем закладывать его. Остальные акции можно будет продать, разрекламировав возможности, которые открывает в этих краях наша дорога. Затем мы продаем с большой прибылью скупленные ранее земли. Все, что нам нужно… это несколько тысяч долларов, чтобы начать изыскательские работы и уладить кое-какие дела в законодательном собрании штата».

Как мы видим, схема отнюдь не примитивна, не какая-нибудь простая пирамида МММ, а вполне продвинутая и вполне «летающая». Криминала в этом пока еще нет, особенно по меркам того времени, когда закона об инсайдерской информации не существовало.

Однако интересно, как эта схема применяется на практике. Цели заработать подчинено все, даже инженерные изыскания. Работу инженеров Твен сатирически описывает так: «Утром Гарри выходил на работу и целый день шагал по прерии с рейкой на плече, а по вечерам производил подсчеты и вычерчивал очередной участок трассы на миллиметровке, делая все это с отменным трудолюбием и бодростью духа, но без малейшего теоретического или практического представления об инженерном искусстве. Весьма вероятно, что научных знаний не хватало и у остальных изыскателей, да они, собственно, и не очень требовались. Инженеры занимались тем, что называется предварительными изысканиями, а главная цель таких изысканий – создать шумиху вокруг строительства дороги, заинтересовать каждый близлежащий город тем, что линия будет проходить именно через него, и заручиться поддержкой плантаторов, посулив каждому из них, что именно на его земле будет выстроена станция».

Один из аферистов – некий отставной полковник Селлерс, местный житель, примазавшийся к команде из Нью-Йорка, которая совершенно не знает местности, уговаривает тянуть железную дорогу в близлежаший город Наполеон (!), не нанесенный на карты. Это название Селлерс выдумал, настоящее название поселения – Пристань Стоуна. Селлерс уверяет, что у города большое будущее: он стоит на реке, и если там будет еще и железная дорога, то деловая жизнь начнет бить ключом.

Изыскательская экспедиция туда и направляется. Вот что она видит по прибытии в «город»: «Перед ними стояло около десятка рубленых домишек с глинобитными печными трубами, разбросанных как попало по обеим сторонам не очень ясно очерченной дороги, которая, не зная, видимо, сама, куда ей направиться, нерешительно пробивалась сквозь “город” и вилась по холмистым просторам прерии; казалось, что началась она, не догадываясь, где окончится, но твердо решив достичь конечной цели…

Дорогу эту никто никогда не строил – ее просто наездили; сейчас, в дождливую июньскую пору, она представляла собой ряд прорезанных в черноземе рытвин и бездонных колдобин. В центре города она, несомненно, пользовалась большим вниманием, ибо здесь в ней рылись и копошились свиньи и поросята, превратившие ее в жидкую топь, которую можно было перейти только по брошенным кое-где доскам.

Вокруг главного домика, служившего этому торговому центру универсальным магазином, грязь была еще жиже, а все местные бездельники сходились на грубо сколоченной перед домом площадке, где и коротали время, сидя на ящиках из-под бакалейных товаров. У самой реки виднелась полуразвалившаяся постройка – склад для хранения конопли, и шаткие мостки вели от него в воду. К пристани была пришвартована плоскодонная баржа, уткнувшаяся носом под продольные балки мостков. Выше по течению через реку был переброшен шаткий деревянный мост: его опоры торчали из зыбкой почвы под самыми неожиданными углами; в некоторых местах настил был сломан, и представители закона могли не беспокоиться о том, что кто-нибудь нарушит правила, проезжая через мост на слишком большой скорости».

Ясно, что этот город – не город, а деревенька, да и река не река: как выясняется, это протока, но один из встречающих экспедицию громко называет ее рекой Колумба. С точки зрения привлечения инвесторов город Наполеон на реке Колумба – это, конечно, гораздо лучше, чем Пристань Стоуна на Гусиной Протоке. Джефф, один из участников экспедиции в Пристань Стоуна, нахваливает реку: «А это, джентльмены… река Колумба, она же Гусиная Протока. Если ее расширить, углубить, выпрямить и удлинить, то на всем Западе не сыщешь лучшей реки».

С присущим ему сатирическим даром Твен дает картину природы, на фоне которой звучат эти громкие речи: «Взошло солнце, и его лучи постепенно разогнали малярийные миазмы и слой колыхавшегося над рекой реденького тумана; но даже солнечный свет не смог оживить тусклые, безжизненные воды или проникнуть в них настолько, чтобы казавшиеся бездонными глубины раскрыли свои тайны. Речные черепахи почтенного возраста вылезали из грязи и грелись на старых корягах посреди реки; солнце поблескивало на спинах этих столичных жителей, первыми начавших активную трудовую деятельность».

Откуда ни возьмись появляется полковник Селлерс, он нагнал экспедицию, чтобы «лично» показать место. Он не умолкает:

«– Добро пожаловать в город Наполеон, джентльмены, добро пожаловать! Вы еще не осмотрелись здесь, джентльмены? Тут все вчерне пока, все вчерне. Все эти здания придется снести. Вот там будет городская площадь, поблизости – суд, гостиницы, церкви, тюрьма и прочее. А примерно вот здесь, где мы стоим, – вокзал! Как это на ваш инженерский взгляд, мистер Томпсон? Подальше – деловые кварталы, спускающиеся к речным причалам. А университет – вон там, на высоком живописном холме, – реку с него видно на много миль. Это река Колумба, по реке всего сорок девять миль до Миссури. Поглядите на нее: спокойная, не капризная, течение слабое, никаких помех для судоходства; кое-где ее придется расширить и расчистить, углубить дно для пристани и построить набережную по фасаду города; сама природа уготовала здесь место для торгового центра. Взгляните вокруг: на десять миль никаких других построек и никакой другой реки, – ничего лучшего не придумаешь; пенька, табак, кукуруза – все устремится сюда. Дело только за железной дорогой; через год город Наполеон сам себя не узнает».

Остап Бендер со своими Нью-Васюками был не оригинален!

Но возникает затруднение: «Инженеры сообщили, что дорогу удастся подвести к будущему городу только в том случае, если она опишет небольшую дугу и пересечет реку по высокому мосту, но что подъемы будут очень крутые. Полковник Селлерс заявил, что подъемы не имеют особого значения, лишь бы линия подошла к элеваторам у реки. На следующий день Томпсон спешно сделал кое-какие промеры вверх и вниз по реке, примерно мили на две, чтобы полковник с Гарри могли на своем плане показать, какие удобства для города представляет этот водный путь. Джефф получил от них что-то вроде расписки взамен еще не выпущенных акций, но Филипп отказался от участия в этом деле, сказав, что денег у него нет, а брать на себя невыполнимые обязательства он не желает (Филипп – это единственный участник экспедиции с высшим инженерным образованием, который старается зарабатывать честным путем, используя свои знания; для него в романе все заканчивается тотальным хеппи-эндом. – Е.Ч.). Наутро лагерь снялся с места и двинулся дальше. Кучка местных жителей, собравшихся у лавки, провожала изыскателей равнодушным взглядом, пока они не скрылись из виду. Один из них сказал:

– Пусть меня разорвут собаки, если эта железная дорога появится здесь еще хоть раз!

Гарри уехал с полковником в Хоукай (близлежащий сравнительно крупный город. – Е.Ч.) заканчивать разработку плана; в частности, им предстояло подготовить прошение в конгресс относительно необходимости улучшить условия судоходства на реке Колумба».

Наши предприниматели для лоббирования того, чтобы на проект выделили государственные ассигнования, решают использовать влияние в Вашингтоне местного сенатора и везут его в Наполеон: «Полковник Селлерс, конечно, не упустил случая внушить столь влиятельной особе мысль о необходимости улучшить условия судоходства на реке Колумба. Они с мистером Брайерли возили сенатора в Наполеон и там открыли ему свои планы. Подобного рода планы сенатор понимал без особых разъяснений, видимо, ему не раз приходилось иметь с ними дело. Однако, когда они доехали до Пристани Стоуна, он огляделся и спросил:

– Это и есть Наполеон?

– Только его основа, только основа, – сказал полковник, развертывая карту. – Вот здесь будет вокзал, здесь – церковь, а вот тут муниципалитет, ну и так далее.

– Так, так, понятно. А далеко отсюда река Колумба? Этот ручей впадает, видимо...

– Да это Гусиная Протока, – вмешался один из местных жителей, подошедший поглазеть на приезжих, – и никакой реки Колумба здесь нет; может, она и течет где-нибудь поближе к Хоукаю… Прошлым летом приезжала сюда железная дорога, но больше ее тут не видали.

– Да, да, сэр, – поспешил объяснить полковник, – на старых картах река Колумба называлась Гусиной Протокой. Взгляните, какую великолепную дугу она описывает у города; по ней всего сорок девять миль до Миссури, и на всем ее протяжении ходят барки, причем довольно часто; в нее впадают все здешние реки; немножко труда – и пароходы будут доходить до самого города. Ее нужно расширить и углубить. Взгляните на карту! Вот река Колумба! Этому краю необходим свой водный путь.

– Вам потребуются немалые ассигнования, полковник Селлерс.

– Не меньше миллиона долларов, ведь вы называли эту цифру, мистер Брайерли?»

Для пущего успеха дела аферисты изготавливают и подают в законодательные органы «проект развития территории» в виде карты города будущего: «тут был порт с верфями и причалами, у которых теснилось множество пароходов, и густая сеть железных дорог вокруг, и огромные элеваторы на берегу реки, – иначе говоря, все, что могло породить воображение…»

Наконец деньги – первый транш – выделены, но пока еще не пришли. Тотчас же начинается бурная деятельность, финансируемая за счет задолженности перед подрядчиками: «Целая армия землекопов дружно взялась за работу, и застывший воздух огласился веселой музыкой труда…

Они начали с того, что решили “спрямить” реку чуть выше Пристани Стоуна, в том месте, где она описывала крутую дугу и где, согласно картам и расчетам,“спрямление” должно не только укоротить реку, но и увеличить дебит воды. Они принялись рыть канал поперек мыса, образованного изгибом реки, и вслед за приказом о начале работ вся округа стала свидетельницей необычайных событий: земля взлетала с лопат в небо, и грязь шлепала под ногами в невиданных здесь ранее масштабах. Среди черепах поднялась такая паника, что через шесть часов на три мили вверх и вниз от Пристани Стоуна их не осталось ни одной. Взвалив малых и престарелых, больных и увечных на спины, черепахи отправились нестройной колонной на поиски более тихих заводей; следом за ними тащились головастики, а лягушки замыкали шествие».

На этой стадии проекта наши друзья получают наконец первые барыши: «К этому времени Пристань Стоуна стала предметом живейшего интереса во всем близлежащем районе. Селлерс выбросил па рынок парочку участков – “на пробу” – и неплохо продал их. Он одел семью, купил запас продовольствия и еще остался при деньгах. Тогда он завел небольшой банковский счет и невзначай упоминал о нем в разговоре с друзьями и даже с незнакомыми людьми – по сути, с каждым встречным; но говорил он об этом не как о событии совсем недавнего прошлого, а как о чем-то старом и привычном. Он не мог устоять против соблазна ежедневно покупать всякие, зачастую ненужные, пустяки: ведь так эффектно вместо обычного “запишите на мой счет” вытащить чековую книжку и небрежно заполнить чек. Гарри тоже продал пару участков, дал пару обедов в Хоукае и вообще славно повеселился. Однако оба они стойко держались, выжидая, когда можно будет начать продажу по самым высоким ценам».

И как это бывает в классических пузырях, пузырь начинает влиять на экономику («сознание определяет бытие»): «Двое-трое из тех, что купили участки у Пристани Стоуна, поставили каркасные дома и въехали в них. И конечно же в поселок забрел некий дальновидный, но довольно беспечный бродячий издатель, который тут же основал и начал выпускать газету под названием “Еженедельный Телеграф и Литературное Хранилище г. Наполеона”; над заголовком красовался латинский девиз, заимствованный из энциклопедического словаря, а ниже шли двусмысленные историйки и стишки; подписная цена на год всего два доллара, деньги вперед».

Дело за малым – привести в Наполеон железную дорогу. Селлерс так возбужден в предвкушении добычи, что «грузит» своими «наполеоновскими» планами даже жену Полли: «Ах да, теперь мы должны двинуться к Пристани Сто... к Наполеону. Теперь мы двинемся к Наполеону. Прекрасная дорога! Взгляни-ка (Селлерс имеет в виду макет. – Е.Ч.): совершенно прямая линия, – прямая, как путь к могиле. А что будет с Хоукаем? Он сходит на нет, моя дорогая, совсем сходит на нет. Этому городу суждено умереть, как... – в общем, будь я его владельцем, я бы уже заготовил некролог и предупредил плакальщиц. Помяни мое слово, Полли, через три года Хоукай превратится в пустыню, вот увидишь. А теперь посмотри на реку, на этот живительный поток, вьющийся по жаждущей земле! На эту мирную, ласковую водную артерию, освежающую ее истомленное лоно! Железная дорога пересечет реку, пойдет прямо по ней, как на ходулях. На три с половиной мили – семнадцать мостов, а всего от Зова-из-Могилы до Пристани Стоуна – сорок девять мостов, да еще кюветов столько, что можно раскюветить всю Вселенную! У меня здесь не хватило ниток, чтобы показать их полностью, но тебе уже, наверное, ясно: это сплошная эстакада протяженностью в семьдесят две мили. Мы с Джеффом Томпсоном уже обо всем договорились: он получает подряды, я их осуществляю, доходы пополам. Мосты принесут нам горы денег!»

Но в один прекрасный момент все рушится. Первого транша ассигнований на углубление реки аферисты так и не увидели – он весь ушел на взятки; следующие транши не последовали, поскольку грязные дела сенатора-лоббиста были разоблачены (он был обвинен в даче взяток) и конгрессмены с сенаторами побоялись давать деньги на спонсируемые им проекты; а железную дорогу решено было все-таки прокладывать через Хоукай. «Над головой полковника грянул гром. После всех его тщательно разработанных планов, после того как он столько времени усердно работал головой и языком, привлекая всеобщее внимание к своему детищу и вербуя повсюду его сторонников, после того как он непрестанно трудился не покладая рук и неустанно бегал, не жалея ног, – после всех его блестящих надежд и громких пророчеств фортуна повернулась к нему спиной, и все его воздушные замки мгновенно рухнули. Торжествующий Хоукай оправился от испуга и возликовал, а Пристань Стоуна впала в ничтожество. Приближалась осень, и немногочисленные жители Пристани Стоуна один за другим стали собирать свои пожитки и разъезжаться кто куда. Никто больше не накупал земельных участков, уличное движение замерло, и местечко снова погрузилось в мертвую спячку; газета “Уикли телеграф” безвременно сошла в могилу, осторожные головастики вернулись из ссылки, лягушки снова затянули свою извечную песню, невозмутимые черепахи, как в доброе старое время, грели спины на берегу или на корягах, благословляя свои мирные дни».

ГЛАВА 11. СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ ГРУППОВОГО ПОВЕДЕНИЯ

Давно подмечено, что человеку в некоторых ситуациях свойственно имитировать поведение окружающих, и это может вести к возникновению стадного поведения. Ранние психологические теории толпы, рассмотренные в главе 6, объясняя этот феномен, исходят из иррациональности индивидов. Как выразился Серж Московичи, «…авторы (психологии толп. – Е.Ч.) борются со старой политической точкой зрения, основывающейся на заинтересованности и рассудке, или расчете. То есть точкой зрения на человека, которая принимает во внимание поведение промышленника, рабочего, отца семейства и других исключительно сквозь призму их объективных гражданских интересов. Нацеленный на осознание того, что он может заработать или потерять, человек действует строго в соответствии с этими интересами и заглушает свои чувства и верования.

Психология толп не считает, что человек в целом ведет себя так, чтобы получить максимальную личную выгоду и устанавливает социальный контакт с другим наподобие рыночной сделки между покупателем и продавцом…» [Московичи 1996, с. 58].

Теории ле Бона и Тарда, безусловно, были шагом вперед по отношению к доктрине рационального и атомизированного (то есть существующего отдельно от других) индивида, которая не объясняла многих феноменов, наблюдаемых в обществе.

Но неоклассическая рациональность так быстро сдаваться не собиралась. Может быть, стремление быть как все можно все же объяснить с помощью логики?

  • Мы с приятелем вдвоем
  • Замечательно живем.
  • Мы такие с ним друзья,
  • куда он, туда и я, –

тараторит лирический герой детского стишка Сергея Михалкова. «Стадное» поведение героя легко объяснить: с другом ему гораздо веселее. Как поется в другой песенке:

  • Вместе весело шагать по просторам,
  • По просторам, по просторам.
  • И конечно, припевать лучше хором,
  • Лучше хором, лучше хором.
  • (М. Матусовский)

О том, что вместе веселее «шагать по просторам» твердят и социологи с экономистами. Как выражается Московичи, «равенство толпы – это что-то вроде тихой гавани. Это убежище, окрашенное чувством обретения себя. Индивиды испытывают ощущение освобождения. У них создается впечатление, что они сбросили тяжесть, бремя социальных и психологических барьеров, обнаружив, что люди равны» [Московичи 1996, с. 331]. По его же мнению, «имитационное наслаждение равно сексуальному» [Там же, с. 331].

Первым вполне рациональное объяснение «имитационному наслаждению» предложил американский социолог и экономист начала XX века Торстейн Веблен в своей книге «Теория праздного класса», вышедшей в 1899 году. На момент публикации труда Веблена в экономической науке господствовала предпосылка об отрицательном наклоне кривой спроса – то есть чем выше цена товара, тем ниже спрос на него. Веблен показывает, что для некоторых видов товаров это далеко не так. Их, напротив, покупают тем охотнее, чем выше цена. Как в известном анекдоте про нового русского:

«– Смотри, какой костюм я купил за 1000 долларов!

– А я купил такой же за 2000!»

Это явление впоследствии назвали «эффектом Веблена». По мнению Веблена, этот эффект виден на товарах класса роскоши. Их потребительская ценность связана не столько с непосредственной функциональностью (например, меховая шуба защищает от холода), сколько с возможностью продемонстрировать свой социальный статус и показать принадлежность к определенному кругу. При этом для демонстрации социального статуса стараются покупать те вещи, которые другие представители «праздного класса» уже имеют. А социальный статус открывает двери к полезным знакомствам и ведет к выгодным сделкам. Получается, что инвестиции в демонстрацию статуса вполне рентабельны, соответственно, такое поведение является рациональным. Так что «лучшие друзья девушек» еще долго будут в цене. Книга Веблена «Теория праздного класса» потрясающе написана, увлекательна (читается буквально на одном дыхании) и совсем не устарела. Тем, кто не читал, очень рекомендую ознакомиться с ней на досуге.

Впоследствии американский экономист Харвей Лебенстайн в своей программной и широко цитируемой статье 1950 года предложит различать эффект Веблена, эффект сноба (спрос падает, когда все больше людей потребляют один и тот же товар[72]) и «эффект вагона, в котором едет музыкальный ансамбль» (bandwagon effect). Выражение «вагон с ансамблем» существовало в английском языке и до Лебенстайна. Имеется в виду, что такой вагон заведомо будет переполнен, поскольку в него набьются поклонники группы. Лебенстайн же говорит о том, что люди покупают товары, чтобы попасть в струю, соответствовать тем людям, с которыми они хотят себя ассоциировать, чтобы быть модными или стильными, чтобы казаться «одним из них»[73]. Выражаясь языком детской игры, это все еще «холодно» по отношению к объяснению поведения на финансовых рынках их участников, но уже «теплее».

Уоррен Баффетт, по всей видимости, имел в виду «эффект вагона», когда рассказывал такой анекдот: «Один нефтяник после смерти очень хотел попасть в рай, но там все места были заняты предпринимателями, помешанными на поиске нефти. Тогда нефтяник крикнул: “В аду нашли нефть!” Все тотчас же устремились туда, и в раю образовалось много свободных мест. Но вместо того чтобы удобно там расположиться, нефтяник последовал за толпой. “Куда ты?” – спросил его Бог. “Пойду в ад, вдруг там действительно нефть. Дыма без огня не бывает!”»

В 1957 году американский социальный психолог Леон Фестингер публикует вызвавшую широкий отклик и ставшую этапной для развития психологии книгу под названием «Теория когнитивного диссонанса». В ней он предполагает, что человек, в голове которого одновременно живут две противоречащие друг другу идеи (одна собственная, а другая – та, которую он наблюдает по поведению других), испытывает дискомфортное чувство или даже стресс. Чем сильнее разница во взглядах между индивидом и обществом, тем резче диссонанс. Когда дело уже сделано, то есть когда человек уже совершил какой-то поступок исходя из собственных убеждений, то мучения по поводу правильности выбора тем сильнее, чем более важным был вопрос, чем больше усилий было потрачено на принятие решения и чем труднее вернуться к исходной точке. Классический типично американский пример подобных метаний – просмотр отзывов потребителей о качестве марок автомобилей после того, как машина уже куплена. Человек стремится понизить уровень стресса и прийти к одной идее либо путем модификации своих первоначальных убеждений, либо отвергнув то, что им противоречит. По этой причине, например, люди стараются избегать информации, повышающей уровень диссонанса между идеями, которые борются внутри них.

Еще Фестингер утверждает, что отношение к чему или кому-либо может формироваться действиями. Это была пионерская идея для своего времени: до Фестингера считалось, что, наоборот, из отношения следует действие. «Обратная связь» действий и отношения тоже связана с диссонансом. Например, кто-то думает: «Как мне противен этот человек, но… я так завишу от него!» В своем поведении человек исходит в первую очередь из зависимости, что может изменить и его отношение. Он не перестанет общаться с противным типом, а станет думать об этом человеке, как о более приятном, – то есть оправдывать свое поведение, и тем самым понизит диссонанс. В качестве примера обратной связи часто приводят реакцию солдата, который на войне случайно убивает мирных жителей. Наверное, они связаны с воюющими и помогают им – так будет уговаривать себя солдат. Возможно, поэтому убитых мирных жителей называют пособниками террористов, иначе как оправдать войну? Согласно этой логике (применительно к инвестициям в акции) – нам свойственно считать акции «хорошими», поскольку они есть в нашем портфеле, то есть смотреть на свой инвестиционный портфель через розовые очки. Кстати, это один из реальных эффектов, задокументированных бихевиористами.

Фестингер первым вводит понятие социальной реальности. По Фестингеру, человек использует мнение социума для поверки своих убеждений, но для него важно мнение только определенного социального круга – как правило, это такие же люди, как он сам. Для нас принципиальной является идея Фестингера о том, что «зависимость от социальной реальности высока тогда, когда низка зависимость от физической» [Цит. по Dreman 1998, р. 358]. Это перекликается с постулатом о том, что финансовые пузыри возникают на объектах, которые труднее всего оценить, о чем мы будем говорить дальше.

Применяя свою базовую идею минимизации социального дискомфорта к принятию решений в группе, Фестингер утверждает, что чем более однородна по своему составу группа, тем более гомогенным будет и мнение ее членов по какому-либо вопросу. По мнению Фестингера, степень коррекции собственного мнения конкретного индивида в сторону среднего мнения группы связана также и с его зависимостью от группы: чем выше зависимость, тем сильнее будут изменения.

Предположение Фестингера о когнитивном диссонансе, если оно верно, могло бы объяснить законы эффективной пропаганды, намеченные еще ле Боном, а именно: почему пропагандистские идеи должны быть простыми, без всяких сложностей и противоречий, почему их надо выражать, избегая таких оборотов, как «с одной стороны… с другой стороны…», и почему их необходимо повторять многократно. Как отметил Джордж Катона – один из пионеров бихевиоризма в экономике, автор книги «Психологическая экономика»: «Изолированные куски информации редко оказывают влияние и быстро забываются. Информация оказывает влияние на большое число людей в течение длительного срока, когда она вся посвящена какой-то одной большой теме или подается эмоциональным тоном. Большинство людей редко упоминают и позитивные, и негативные новости одновременно; в зависимости от того, считают ли они условия для бизнеса улучшающимися или ухудшающимися, они воспринимают только плохие или хорошие новости» [Katona 1975, р. 200]. Это явно навеяно теорией Фестингера.

Теорию Фестингера обычно критикуют за ее сложность. Эмпирически трудно проверить, почему человек поменял свое мнение. Может быть, дело не в диссонансе, а он счел аргументы общественного мнения более убедительными. Далее мы рассмотрим теории, ставящие вопрос именно так.

Фестингер потому и считается патриархом, что из его идей много чего родилось. Исследования когнитивного диссонанса в различных ипостасях доминировали в социальной психологии следующие лет двадцать. Фестингер породил целую волну исследований группового поведения. В последующих работах ученые пришли, например, к выводу, что для принятия эффективных и правильных решений группа должна быть неоднородной по составу (что, в общем-то, прямо следует из Фестингера. – Е.Ч.), но лучше все же, если в ее составе будут профессионалы из смежных областей, не слишком отдаленных от предмета анализа. Важно еще, чтобы в группе господствовала демократия – то есть чтобы лидер был не слишком авторитарным. Если лидер авторитарен, то группа, скорее всего, согласится с его мнением и, соответственно, вероятность ошибки станет выше.

Из работ, посвященных исследованию группового поведения, я хотела бы выделить книгу Ирвинга Джаниса (Irving Janis) «Групповое мышление» («Groupthink»), вышедшую в 1977 году. Джанис первым придумал сам термин «групповое мышление». Он использовал его для описания феномена, состоящего в том, что члены идеологически сплоченной группы «подгоняют» свои мысли и выводы под то, что принято считать консенсусом. Основные выводы Джаниса таковы: группа дает иллюзию неуязвимости (ее члены слишком оптимистичны, могут проигнорировать очевидную опасность и пойти на экстремальный риск); в группах происходит то, что Джанис называет коллективной рационализацией (опасения, высказываемые в противовес «мнению группы», «аргументированно» отбрасываются); группа создает иллюзию морального поведения (членам группы кажется, что групповое решение является правильным с моральной точки зрения, какими бы ни были его реальные этические последствия); групповое мышление слишком полагается на стереотипы (в частности, стереотипно негативным является образ тех, кто не входит в группу: «кто не с нами, тот против нас»); в группах возникает конформистское давление (группа оказывает давление на тех, кто высказывается против стереотипов, мнений, убеждений или иллюзий группы, оппозиция группе считается нелояльностью); в группах возникает самоцензура (ее члены перестают высказывать и доказывать мнения, противоречащие «мнению группы»); в группах создается видимость единогласного принятия решения (люди думают, что если никто не высказался или не проголосовал против, то все и на самом деле согласны); наконец, возникают самовыдвиженцы на роль защитников интересов группы – эти люди считают своим долгом охранять ее членов от информации, которая может нарушить умиротворенность группы. Сам процесс принятия решений ущербен из-за того, что информация ищется плохо и обрабатывается тенденциозно, возможные альтернативные варианты просматриваются не полностью, а если найдены, то неважно оцениваются, риски выбранного варианта тоже оцениваются неадекватно. И вывод: принятие решений в группе будет неэффективным, если не поощряются «внутренние диссиденты».

В основном Джанис анализировал принятие групповых решений на примерах из военной истории США. Он пришел к выводу, что значимые военные провалы США в XX веке, такие как конфликт в Заливе Свиней (попытка вторгнуться на Кубу, когда Фидель Кастро провозгласил независимость от США в 1959 году. – Е.Ч.), войны в Корее и Вьетнаме, Перл-Харбор, Кубинский ракетный кризис, были примерами именно таких «групповых» решений. Сюда же Джанис относит Уотергейт и план Маршалла, хотя мне не до конца понятно, чем последний ему не угодил.

Как пишет Карл Санстейн (Cass Sunstain), автор книги «Почему обществу нужны несогласные?» («Why Society Needs Dissent?»), «люди с крайними взглядами в большей степени уверены в том, что они правы, и люди получают дополнительную уверенность, когда их взгляды становятся более радикальными. И напротив, те, кому уверенности недостает и кто не знает, что им нужно думать, придерживаются средних взглядов. Не зная, что нужно делать, осторожные люди скорее выберут нечто среднее между двумя крайностями. Но если вам кажется, что другие разделяют ваши взгляды, ваша уверенность в том, что вы правы, скорее всего, укрепится. В результате вы займете более экстремальную позицию. Широкий спектр экспериментов показал, что мнения людей стали более радикальными просто потому, что их взглядам было найдено подтверждение, и потому, что у них возникло больше уверенности, после того как они узнали, что другие разделяют их взгляды. Известно, что трое судей, принадлежащих к одной партии, примут более радикальное решение, чем двое, и этот факт может объясняться так же. Анонимное подтверждение от двух других усиливает уверенность и тем самым способствует экстремизму. Особенно примечательно то, что этот процесс – роста уверенности и экстремизма – может происходить параллельно у всех участников» [Sunstain 2003, р. 121–122]. И его же: «дискутирующая группа закончит тем, что займет более экстремальную позицию, чем занял бы ее средний участник до начала обсуждения… люди с похожими взглядами начинают обдумывать более радикальные вещи по сравнению с теми, о которых они размышляли ранее, после обсуждений с единомышленниками» [Там же, р. 112].

Как разъясняет Шуровьески, «одна из причин поляризации – ориентация на социальное сравнение… Это означает, что люди постоянно сравнивают себя со всеми, пытаясь удерживать свою позицию относительно группы. Иными словами, если вы начали с центристской позиции группы, а группа, по вашему мнению, переместилась, скажем, вправо, вы готовы также сместить свою позицию вправо, чтобы в глазах всех остальных оставаться на месте. Разумеется, сместившись вправо, вы помогаете смещать вправо всю группу, делая социальное сравнение неким самореализующимся прогнозом[74]. То, что казалось реальным, реальным становится» [Шуровьески 2007, с. 183–184]. Похоже на принятие решения о покупке акций на фондовом рынке, правда?

По мнению социолога Джеймса Марча (James March), «группам, состоящим из слишком похожих друг на друга людей, трудно усваивать новую, неординарную информацию, и оттого возникает своеобразный застой. Участники однородных групп достигают успеха в хорошо знакомой всем им деятельности, но проигрывают в своем коллективном умении исследовать альтернативы. Или, в соответствии со знаменитой фразой Марча, они слишком много времени эксплуатируют (exploit) и слишком мало экспериментируют (explorate)» [Цит. по Шуровьески 2007, с. 46].

Шуровьески так суммирует взгляды социологов на то, как можно сделать толпу мудрой: «Это многообразие мнений (каждый человек должен обладать собственным мнением, пусть это даже самая невероятная интерпретация известных фактов), независимость участников (мнение отдельных членов группы не зависит от суждений окружающих), децентрализация (люди имеют возможность основываться на локальных сведениях) и агрегирование (механизм объединения личных мнений в коллективное решение). Если в группе соблюдены все перечисленные условия, ее общее “суждение” с большой степенью вероятности окажется точным. Почему? По сути, речь идет о поиске истины при помощи математической логики. Если вы попросите достаточно большую группу разных, независимых друг от друга людей сделать прогноз или оценить вероятность наступления того или иного события, а потом найдете их общий “ответ”, ошибки участников взаимно исключат друг друга. Любое предположение состоит из двух компонентов: точной информации и ошибочных наслоений. Исключите “шелуху”, и получите зерно истины» [Там же, с. 27].

Следующим прорывом в интересующую нас сторону можно, пожалуй, считать исследования Томаса Шеллинга (Thomas Schelling) и Марка Грановеттера (Mark Granovetter), проведенные ими в 1970-х годах.

Гуманитарий широкого профиля – экономист, специалист по международным отношениям и по контролю над вооружениями, лауреат Нобелевской премии по экономике 2005 года, а я бы сказала, что еще и социолог, – Шеллинг в 1970-е годы занимался вполне конкретными прикладными исследованиями: стихийными процессами сегрегации по расовому и национальному признаку при принятии решений, связанных с недвижимостью. Он обнаружил такую закономерность: если в «белом» районе дом покупает негритянская семья, то ничего не происходит – белые живут здесь, как и жили. Если негритянских семей – 10%, то, опять же, ничего не происходит; но как только их становится 20%, все белые почему-то снимаются с места (статьи «Dynamic Models of Segregation» и «A Process of Residential Segregation», 1971–1972 годы). Белые продают свои дома, которые покупают теперь только черные, район становится менее престижным. Получается, что поведение группы меняется резко, в какой-то момент вести себя одинаково начинают все. Этот момент по-английски называется tipping point. Я думала об адекватном переводе, но подходящего термина в русском языке не нашла. Этот термин можно было бы перевести как «точка перелома», только это не простой перелом, а такой, когда какая-то идея вдруг начинает очень быстро, вирусообразно распространяться. В этом смысле для определения такой ситуации подходит и «точка взлета».

Если уж речь зашла о Шеллинге, то нужно упомянуть, что ему принадлежит авторство понятия focal point (дословно – фокус объектива) применительно к социальным процессам. Шеллинг определяет «фокус объективa» как «ожидания каждого человека относительно того, чего ожидают от него другие в части его ожиданий относительно их ожидаемых действий»[75]. Этакое «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Речь идет о принятии решений агентами в ситуациях, когда они решения другого человека не знают, но от того, насколько их поведение будет скоординированным, зависит успех каждого из них. Это понятие применимо в теории игр, примером, в частности, является «дилемма узников». Шеллинг же иллюстрировал свою идею по-другому. Допустим, вам нужно в Нью-Йорке в определенное время встретиться с человеком, но ни вы, ни он не можете согласовать ни время, ни место. Куда и когда вы пойдете? Большинство людей выбирают 12 часов дня на Центральном вокзале. Эта точка и есть «фокус объектива».

Марк Грановеттер попытался обобщить результаты Шеллинга и ему подобные в социологическую теорию. Свою программную статью 1978 года он назвал «Модели перелома в коллективном поведении» («Threshold Models of Collective Behavior»). Согласно модели Грановеттера, затраты и выгоды конкретного индивида от реализации той или иной идеи (например, продолжать жить в районе или уезжать) зависят от того, что планируют другие. В какой-то момент, когда определенное количество людей приняло какое-то решение (в нашем примере – уезжать), то у человека, делающего свой выбор следующим, выгоды начинают превышать затраты и он уезжает тоже. Принимающий решение при этом действует вполне рационально.

Помимо миграции, Грановеттер приводит примеры и иных ситуаций, когда человек поступает так или иначе в зависимости от того, что делают другие. В частности, таким бывает решение участвовать или не участвовать в восстании или забастовке, ведь чем больше людей участвуют, тем меньше риск. (Развивая этот подход, впоследствии попытались объяснить революции, и мы к этому еще вернемся.) Вторым случаем зависимости человека от действий большинства является распространение инноваций. Грановеттер ссылается на этнографическое исследование распространения контрацепции в корейских деревнях в начале 1970-х годов: женщины смотрели, что сделали другие. Касательно распространения инноваций можно найти и множество других примеров. Например, существует исследование внедрения новых сортов кукурузы фермерами из Айдахо. Никто не хотел быть первым, но как только пионеры нашлись и опробовали сорт на себе, а эксперимент оказался удачным, новый сорт стали сажать все. Здравый смысл здесь прослеживается. Зачем экспериментировать на себе? Как учит русская пословица, учиться надо на чужих ошибках[76].

Третьим случаем перелома коллективного поведения является распространение сплетен и слухов. Установлено, что многие люди не станут распространять слух, если слышали его всего из одного источника, и будут – если из нескольких, ибо он тогда кажется более достоверным (а мы вспоминаем принципы эффективной пропаганды!). Переломным является решение и о том, за кого голосовать на выборах. Люди склонны не отдавать свой голос за кандидата, которому они симпатизируют, если они полагают, что этот кандидат все равно не пройдет, и идут голосовать за тех, кто выиграет, чтобы «голос не пропал». Школьники принимают решение о том, в какой вуз пойти учиться, в зависимости от того, куда поступают одноклассники (помните: «куда он, туда и я»?), а приглашенные на вечеринку не хотят уходить первыми, но с радостью исчезают, когда несколько пар уже удалились. Все это – «эффект вагона, в котором едет ансамбль».

Модель Грановеттера очень неустойчива[77]. Допустим, у нас есть 100 человек, готовых учинить беспорядки. Первый может начать без всякой поддержки, другому нужно, чтобы был как минимум еще один соратник, третьему – чтобы таковых было два, и т. д. В результате постепенно вовлекаются все 100 человек. А теперь изменим начальные условия совсем чуть-чуть. Пусть первому нужен один человек, третьему – три, четвертому – четыре, и т. д., но второму нужен не один, а два. Беспорядков не возникает (первый вовлекается, а второй – нет, соответственно все последующие – тоже нет). В первом случае газеты напишут о том, что толпа бесчинствующих молодчиков учинила беспорядки, а во втором – что какой-то отморозок разбил стекло, а толпа благопристойных граждан чинно взирала на это безобразие. Причем, как говорит Грановеттер, в обоих случаях это практически одна и та же толпа, с одними и теми же настроениями.

Шуровьески доступным языком так подытожил теорию Грановеттера: «…коллективный характер толпы – это результат сложного процесса, а не внезапного погружения в безумие. В любой человеческой толпе… есть некоторое число людей, которые никогда не бунтуют, и есть люди, которые готовы бунтовать в любое время, – зачинщики. Но большинство людей находятся где-то посередине. Их готовность бунтовать зависит от того, что делают другие. Точнее, это зависит от того, какое количество из них бунтует. Чем больше людей бунтует, тем больше людей решает, что они тоже готовы к бунту…

Иногда создается впечатление, что если один человек начинает шуметь, то обязательно начнется бунт. Но, по мнению Грановеттера, это не так. Исход зависит от состава толпы. Если в толпе всего несколько зачинщиков и множество людей, которые будут действовать, только если взбунтуется значительная часть этой толпы, вряд ли что-то произойдет. Чтобы толпа сорвалась, вам нужны зачинщики (“радикалы”) – люди с пониженным порогом агрессивности – и масса людей, на которую можно повлиять. В результате, несмотря на то что не так-то просто организовать бунт, как только толпа переступит порог агрессивности, поведение будет формироваться ее самыми неистовыми участниками… такая толпа неразумна. Ее суждение экстремально…

Аналогия с фондовым рынком очевидна: чем больше инвесторов откажется покупать акции только потому, что их покупают все остальные, тем меньше вероятность, что возникнет бум. Чем меньше инвесторов будут относиться к рынку, как к конкурсу красоты, который описал Кейнс, тем более жизнеспособными и мудрыми станут решения этого рынка» [Шуровьески 2007, с. 246–247].

От модели перелома в коллективном поведении оставался один шаг до теории информационного каскада. Однако прервем изложение достижений социологии, чтобы взглянуть, что же происходит в это время в экономической науке. Из важного для нас – появление теории информации. То, что информация имеет цену, понимали сравнительно давно, и сама по себе эта идея кажется тривиальной. Можно сказать, что Рональд Коуз (Ronald Coase), который постулировал существование транзакционных издержек – затрат на совершение сделки – еще в 1937 году в работе «Природа фирмы» («The Nature of the Firm»), осознавал, что к таким затратам можно отнести и поиск необходимой информации.

Нобелевский лауреат Герберт Саймон (Herbert Simon), автор теории ограниченной рациональности (bounded rationality), разработанной им в 1960–1970-х годах, исходил из того, что затраты на поиск оптимального решения так высоки, что по этой причине агент может предпочесть не максимизацию своей полезности, а устраивающее его (достаточное, по-английски – satisfising) решение. Экономические агенты недомаксимизируют, если можно так сказать, свою полезность. Я, правда, методологически не согласна с Саймоном: по моему мнению, поиск достаточного решения в условиях высоких и маржинально возрастающих затрат на нахождение максимума (с учетом затрат на поиск информации), можно назвать максимизацией – все дело в терминологии. Но не суть важно.

Формальное начало обсуждению проблемы цены информации было положено статьей Джорджа Стиглера (George Stigler) «Экономическая теория информации» («Economics of Information») 1961 года. Как только цена информации была введена в рассмотрение, выяснилось, что экономическому субъекту бывает выгодно обходиться неполной информацией, не тратясь на уменьшение неопределенности. Неполнота информации еще не подразумевает информационной асимметрии: информация может быть равно неполной для всех экономических субъектов. Однако можно предположить, что один класс экономических субъектов обладает более полной информацией, чем другой, то есть информация распределена асимметрично[78]. Появление понятия ассиметричной информации привело к волне исследований о том, как «с этим бороться». Это направление исследований получило название информационной экономики (information economics).

Лидерами направления стали Джордж Акерлоф (George Akerlof), Майкл Спенс (Michele Spence) и Джозеф Штиглиц (Joseph Stigliz). Эта троица и получила Нобелевскую премию за развитие теории информационной экономики в 2001 году. Первый ученый в 1966 году опубликовал прорывную статью «Рынок лимонов» («The Market for Lemons»): в ней под лимонами подразумевались товары, качество которых при покупке трудно оценить; пример Акерлофа – это подержанные машины. Рынки «лимонов», на которых продавец и покупатель обладают разной информацией, то есть рынки, на которых имеет место информационная асимметрия, отличаются от традиционных тем, что поскольку и хороший, и плохой товар продается по усредненной цене, то хороший товар начинает вымываться – уменьшается предложение. На рынке остаются те, кто может понизить себестоимость и качество товара. Этот процесс был назван негативным отбором (adverse selection)[79]. Остается только плохой – это распознает потребитель, перестает покупать, цена еще больше падает и т. д. Чтобы разорвать этот замкнутый круг, нужно, чтобы экономический агент с репутацией, например, уважаемого дилера, засвидетельствовал качество товара.

Базируясь на идеях Акерлофа, Майкл Спенс[80] создал то, что называют сигнальной теорией. В 1973 году он публикует статью «Сигналы на рынке труда» («Job Market Signalling») и книгу на ту же тему, где на примере рынка рабочей силы показывает, как можно послать сигнал о том, что продается товар хорошего качества. В применении к рынку труда – это, например, имя хорошей бизнес-школы в резюме. Идея примерно та же, что и у Акерлофа: поди разберись, умный человек или не умный, а вот если у него есть документ со штампом престижной бизнес-школы, то есть человек смог туда попасть и смог там учиться, то это «знак качества». Без бумажки ты букашка? Впоследствии идею о том, что некоторые экономические действия могут интерпретироваться как сигналы, заимствовали практически все направления экономической науки, а не только экономика труда (labor economics).

Штиглиц совместно со Сэнфордом Гроссманом (Sanford Grossman) в 1971 году опубликовал очень интересную и важную для нашей темы статью «Информация и структура рынка» («Information and Market Structure»), в которой, базируясь на предпосылке о затратности получения информации, предположил, что рыночные цены могут в разной степени отражать реальную стоимость активов. Если бы все игроки были одинаково информированы, то рыночные цены отражали бы реальную стоимость активов (у Гроссмана и Штиглица – их доходность). Но поскольку получение информации сопряжено с затратами, то каждый игрок может выбрать: стать информированным, но понести затраты, или оставаться неинформированным, но сэкономить. Чем дороже информация, тем большая часть игроков предпочтет вариант неинформированности. Предполагается, что информированные знают реальную доходность активов, а неинформированные наблюдают только его рыночную цену, которая, предположительно, эту доходность должна отражать, и высчитывают доходность косвенным образом. Когда на рынке одни неинформированные игроки, то рыночные цены тоже становятся неинформативными. Неизвестно, почему высока цена того или иного актива – то ли она отражает высокую доходность, то ли предложение данного актива очень ограничено, то ли кривая спроса информированных более плоская, чем в противном случае. Рыночная цена несет в себе какую-то информацию о доходности актива, но становится шумным сигналом. Именно зашумленность сигнала позволяет информированным отыграться на неинформированных и окупить затраты на приобретение информации.

Кстати, упомянутую статью можно считать одним из первых критических выступлений по отношению к гипотезе об эффективном рынке Юджина Фамы, которая предполагает, что никто не может показать избыточную доходность. При этом Гроссман и Штиглиц предлагают убедительные теоретические аргументы, почему это может быть не так, что, на мой взгляд, гораздо интереснее, чем фактические отклонения от эффективности, задокументированные позднее бихевиористами. Статья важна для нас и тем, что она – один из первых шагов на пути понимания того, почему пузыри, как правило, надуваются на рынках активов, которые трудно оценить. Согласно модели Гроссмана – Штиглица, чем выше затраты на приобретение информации, тем больше участников рынка остаются неинформированными и тем глупее, выражаясь простым языком, может быть цена.

Заслуга Штиглица и в том, что он предложил еще одно решение проблемы асимметричной информации, которое получило название отбора (screening)[81]. Неинформированная сторона может предложить информированной такие условия контракта, которые помогут выявить ее настоящее качество. Типичным рынком «лимонов» является рынок страхования. Понятно, что при единой цене страховки медицинскую страховку в первую очередь купят самые больные, автомобильную – самые плохие водители и т. д. Однако страховщик может предложить потребителю на выбор несколько продуктов – ниже премия (сумма, уплачиваемая страхующимся страховщику), но тогда выше порог, с которого начинается компенсация затрат. Такой вариант выберут хорошие водители, поскольку они не боятся получить много мелких царапин, задевая соседние машины на парковке, но могут попасть по не зависящим от них обстоятельствам в крупное ДТП. Медицинскую страховку с подобными условиями выберут и относительно здоровые люди – из тех же соображений.

Таким образом, теоретики информационной экономики, по сути дела, задали вопросы (и попытались дать на них ответы) о том, что происходит с количеством и ценой покупаемого товара, если продавец и покупатель обладают разной информацией; что делать тем агентам, которые лучше информированы, и тем, которые информированы хуже, чтобы улучшить свои экономические результаты. Поле, на котором могла бы произрасти теория информационного каскада, которая использует в качестве предпосылки асимметричную информацию, было полностью вспахано.

В 1992 году появляется статья Абгиджита Банержи (Abhijit Banerjee) «Простая модель стадного поведения» («A Simple Model of Herd Behavior»). Он следует за Грановеттером, но несколько модифицирует его логику. В его модели каждый человек обладает приватной информацией по какому-либо вопросу (но он не уверен, что она правильная), а также может наблюдать действия других, и информация, получаемая через это наблюдение, имеет такую же ценность. Например, в одном городе 100 человек пытаются выбрать между ресторанами А и Б. У каждого есть свои первоначальные предпочтения. Допустим, 99 человек считают, что Б лучше; но тот, кто думает, что лучше А, выбирает первым. Делающий выбор вторым может тоже оказаться в ресторане А. Тогда третий уж тем более окажется в А, и четвертый тоже. Ресторан А будет заполнен, а ресторан Б – пустой, хотя изначально 99% людей считали, что Б лучше. Это возможно потому, что люди могут наблюдать только действия других людей, но не знают их мнение. Если бы можно было наблюдать мнение, то все, разумеется, оказались бы там, где и хотели, – в Б. Банержи высказывает предположение, что его модель может объяснить не только колебания моды, но и чрезмерную волатильность на рынках многих активов.

Банержи также высказывает коротко, буквально в двух предложениях, две очень важные идеи. Первая состоит в том, что если затраты, связанные со стадным поведением, велики, то это рано или поздно приведет в действие механизмы, которые будут ему препятствовать. Речь идет вот о чем. Нередки ситуации, когда первые в гонке имеют преимущества (по-английски – first mover advantage). Предельный случай того же эффекта – «победитель получает все» (по-английски – winner takes all), есть первое призовое место, но нет второго; или, как еще говорят в Америке, пришедший вторым – это первый проигравший. Автор статьи приводит в качестве примера патентное право, которое вознаграждает первого придумавшего изобретение, как способ, который нашло общество, чтобы предотвратить чрезмерное стадное поведение. Имеется в виду, что если бы патентного права не было, то уровень инноваций, возможно, был бы ниже, так как изобретения бы быстро копировались, а это не позволяло бы авторам изобретения окупить свои затраты на исследования.

А мне интересно продолжить пример с выбором ресторана. Скажем, преимущество первого пришедшего в ресторан в том, что ему достается лучший столик. Если вы придете поздно, то можете и в очереди постоять или вас вообще не посадят. Этот факт может перевесить ваше желание пойти в популярный ресторан, и вы решите пойти в менее раскрученный. Так, кстати, в популярный ресторан может никто не пойти, и он может оказаться пустым. Еще большие преимущества первых в очереди понятны на примере финансового рынка. Те, кто купил акции до того, как они стали модными, приобрели их гораздо дешевле, а поэтому больше заработают (или понесут меньшие убытки). Если же вы инвестируете в акции, которые очень популярны, то они заведомо дороги и возможность заработать соответственно меньше. Это может подвигнуть инвесторов искать новые возможности.

Вторая важная идея Банержи – о том, что существуют многочисленные институциональные ограничения, которые препятствуют тому, чтобы люди выбивались из стаи. Мы подробнее рассмотрим этот вопрос в главе 16.

Статья Баренжи почему-то не стала культовой. Ее называют предтечей информационного каскада, а прорывными все же считаются работы других авторов – Сушила Бикчандани, Дэвида Хиршлейфера и Иво Уэлша (Suchil Bikhchandani, David Hirshleifer, and Ivo Welch) – «Теория моды, обычаев и культурных изменений как информационных каскадов» («A Theory of Fads, Fashion, Customs and Cultural Change as Informational Cascades») 1992 года и их же статья, вышедшая шесть лет спустя, – «Учась на поведении других: конформность, мода и информационные каскады» («Learning from the Behavior of Others: Conformity, Fads, and Informational Cascades»). Эти авторы придумали сам термин «информационный каскад», который в науке прижился и стал обозначать целое направление исследований. Под информационным каскадом понимается такое поведение индивида, когда он принимает решения не только на основе информации, которой сам располагает, но и учитывая то, как поступают другие. Формальная модель информационного каскада подразумевает, что индивиды принимают решения последовательно, то есть один за другим, при этом каждый последующий видит, что сделали все предыдущие, но не знает их истинных предпочтений (как в случае выбора ресторана у Баренжи: мы видим, кто где сидит, но не знаем, почему он туда пошел).

Бикчандани, Хиршлейфер и Уэлш приводят пример с угадыванием состояния мира, которое может быть черным или белым. Черное состояние представлено «черной» урной, в которой находятся по большей части черные шарики, но есть и немного белых, а в «белой» урне – наоборот, больше белых. Люди по очереди тянут шарики из урны и, вытянув шарик, говорят, из какой урны они, как им кажется, их достают – из «белой» или из «черной». Каждый видит цвет своего шарика и слышит, что сказали предыдущие участники, а какой шарик они вытянули, не видит. Допустим, мы тянем из «белой» урны. И первый вытянутый шарик – белый. Первый участник, будучи рациональным, говорит «белое», поскольку в «белой» урне белых шариков больше, чем черных. Если второй шарик тоже белый, то второй участник скажет «белое», и третий – тоже, даже если он вытянул черный шарик (ведь он уже дважды слышал «белое»). По аналогичной схеме развиваются так называемые восходящие каскады, то есть каскады «правильные», в которых состояние мира угадано (оценено?) правильно. Если второй шарик оказался черным, то второй участник может сказать как «черное», так и «белое», с равной вероятностью. Каскад пока не развивается. Но что произойдет, если первый участник вытянул черный шарик? Допустим, второй участник сказал «черное» (либо он вытянул черный шарик, либо решил сказать «черное», вытянув белый, – разницы никакой). Что же тогда сделает третий участник, вытянув белый шарик? Он скажет «черное»! То же самое сделают четвертый, пятый и шестой участники… Получается так называемый нисходящий каскад, в нем состояние мира угадано неправильно. Понятно, что чем сильнее «белая» урна замусорена черными шариками, тем вероятнее развитие нисходящего каскада.

Итак, суть идеи информационного каскада в том, что если на рынке частная информация отдельных игроков не является публично доступной, то это может вести к стадному поведению. Экономические агенты, действуя на основе своей частной информации и публичной информации относительно поведения других, могут пойти в неправильном направлении, хотя коллективно, все вместе, они обладают достаточной информацией, чтобы идти туда, куда надо.

Каскад развивается с большей вероятностью, если в самом начале большее количество людей совершило одинаковое действие (например, купило данную акцию), пусть даже все из них действовали исключительно на основе своей частной информации и эти действия оказались одинаковыми совершенно случайно. Еще больше может усилить каскад действие человека, который считается гуру.

Данная модель, как и модели Грановеттера и Баренжи, не является бихевиористской. Она строится на предпосылке о рациональности индивида. Модель показывает, что в некоторых ситуациях стадное поведение может быть оптимальным. Дело в том, что получение информации является затратным, а наблюдение поведения других людей – это довольно дешевый способ ее получения.

Немного отвлекусь от темы и подчеркну, что в понятии информационного каскада нет никакого негативного оттенка. Через информационные каскады распространялись и распространяются многие нововведения. Хороший пример привел Шуровьески: «Одна из важнейших и ценнейших инноваций в технологической истории Америки осуществилась благодаря успешному информационному каскаду. Инновацией было внедрение универсального болта. В 1860-х годах, когда станкостроение было жалким подобием передовых технологий 1990-х годов, человек по имени Вильям Селлерс, выдающийся слесарь-механик своего времени, начал кампанию в поддержку того, чтобы по всей Америке применялся стандартизованный болт его конструкции. До того болты по всей Америке изготавливались слесарями вручную. Это ограничивало возможности массового производства, но позволяло слесарям защищать свои интересы… все сделанное на заказ имеет преимущество закрепления клиентов за мастером. Тот, кто покупал у слесаря-механика токарный станок, обращался к тому же мастеру, чтобы починить механизм или заменить болты. Если бы болты стали взаимозаменяемыми, клиенты были бы меньше привязаны к единственному мастеру и выбирали бы обслуживание исходя из его стоимости.

Понимая природу таких опасений, Селлерс, тем не менее, был убежден в том, что взаимозаменяемые детали и массовое производство неизбежны. Конструкция его болта была проще, легче в изготовлении и дешевле, чем любая другая. Она соответствовала потребностям новой экономики, в которой главный упор делался на скорость, объемы и стоимость. Но исходя из того, что было поставлено на карту, а также поскольку сообщество механиков было весьма сплоченным, Селлерс понимал, что решения будут формироваться на основе связей и влияния. Поэтому последующие пять лет он воздействовал на самых влиятельных потребителей, таких как Пенсильванская железная дорога и Военно-морской флот США, что помогло ему создать условия, способствующие продвижению на рынок нового типа болта. Каждый новый потребитель, казалось, подтверждал неизбежный успех идеи Селлерса, что в итоге и произошло. Через десять лет болт Селлерса был практически повсеместно признан национальным стандартом. Без него конвейерное производство было бы сложным и даже вовсе невозможным. В некотором смысле открытие Селлерса подготовило почву для современного массового производства… Принятие стандартизованного болта обеспечило значительный подъем американской промышленности» [Шуровьески 2007, с. 6 8–69].

Ну а теперь вернемся к нашим «баранам». Базовая модель информационного каскада объясняет, почему цены на некоторые активы могут расти взрывообразно и так же взрывообразно падать. Если взять пример из реальной экономической жизни, то информационным каскадом являются набеги вкладчиков на банки в момент появления слухов об их неустойчивости.

Несмотря на то что я посвящаю целую главу (это глава 16) объяснению именно финансовых пузырей, мне кажется, здесь уместно будет упомянуть о паре работ, которые переносят теорию информационного каскада на торговлю финансовыми активами. Их волна пошла после краха 1987 года, который не имел видимых причин в информационном поле. В одной из работ, прямо опирающихся на идею информационного каскада [Bulow, Kemperer 1994], утверждается, что при определении равновесной рыночной цены того или иного актива в конкретный момент времени нужно учитывать не только оценку его стоимости заинтересованными экономическими агентами, но и тот факт, что желающие приобрести актив могут выбирать, когда это сделать, – сейчас или потом. Иными словами, все сделки по купле-продаже данного актива совершаются не одновременно, а одна за другой. А тогда все просто. Даже если вы готовы платить за данный актив 100 долларов, но видите, что другие покупают его за 50, вы все равно его не купите, если цена пока падает, – то есть те, кто совершает покупку до вас, придерживаются другого мнения. Но если тренд вдруг развернется, скажем, на уровне 45 долларов, то актив побегут покупать все, кто оценивает его дороже этой цифры: зачем сидеть и ждать, пока он вырастет до 100? Такая простая, кондовая логика, которой может обладать любая домохозяйка, переложена в данной статье на мудреный язык математической модели. На рынках таких активов можно наблюдать резкие падения (crashes) и взлеты (frenzies) цен, не связанные ни с появлением новой информации, то есть выявлением «истинной» стоимости актива, ни с изменением этой стоимости[82].

В другой работе [Lee 1998] показано, что в условиях существования транзакционных издержек какое-то время в ценах активов может не проявляться негативная информация: трейдер, который несет издержки по купле-продаже бумаг, вокруг видит сплошной позитив, но имеет приватную негативную информацию, может ею временно пренебрегать. Так негативная «неотработанная» информация будет накапливаться в умах. Но стоит произойти какому-то незначительному событию, подтверждающему личное мнение трейдера, что мир находится не в позитивном, а в негативном состоянии, – трейдер решит наконец на основе имеющегося у него негатива действовать, то есть продаст акции. Если так поступят многие – вот вам и крах. Для описания таких явлений был предложен еще один термин – информационная лавина (informational avalanche): это тот же каскад, но развернутый в другую сторону.

Однако, согласно модели, каскад не может длиться вечно – рано или поздно на рынке появляются индивиды, которые думают, что они лучше информированы, чем толпа, и начинают вести себя по-другому. Я бы еще добавила, что если в результате информационного каскада на финансовом рынке раздулся пузырь, то для кого-то перегрев становится очевиднее. Более информированные индивиды могут переломить каскад. Он может также развернуться, как уже говорилось, по той причине, что выгоды присоединившихся к каскаду в самом конце меньше, чем у тех, кто присоединился вначале.

Таким образом, одним из ключевых свойств каскадов является неустойчивость даже по отношению к небольшим внешним шокам. Так объясняют скоротечность моды – на финансовых рынках и не только. Классическим примером срыва информационного каскада является сцена из сказки Андерсена «Голый король», в которой маленький мальчик произносит: «А король-то голый!» Разумеется, восходящие каскады более устойчивы к внешним шокам.

В 2004 году английские ученые [Hey, Morone 2004] провели эксперимент, в ходе которого воспроизводилась ситуация, аналогичная примеру с «черными» и «белыми» урнами, которым развитие информационного каскада иллюстрировали придумавшие его модель Бикчандани, Хиршлейфер и Уэлш. Только вместо урн были дивиденды – либо высокие, либо низкие, а участники эксперимента, которые в начале игры обладали определенным количеством «акций» и «денег», за плату могли купить (а могли и не купить) зашумленную информацию о том, какими же эти дивиденды будут. При этом они понимали, что полученный ими сигнал верен лишь с определенной вероятностью. После получения сигнала можно было либо попытаться продать свои акции, либо купить чужие. Временных периодов для совершения сделок было десять. Эксперимент показал, что экономические агенты в действительности могут вести себя так, как предсказывает модель информационного каскада, и цена акций действительно может надуваться как пузырь, но волатильность цен активов тем ниже, чем выше качество и больше количество покупаемой информации. Это согласуется с эмпирическими наблюдениями, подтверждающими, что с большей вероятностью пузыри надуваются там, где активы трудно оценить.

Серьезный вклад в развитие теории каскадов внес американский политолог турецкого происхождения Тимур Куран (Timur Kuran), который занимается приложениями теории каскадов к политическим и общественным событиям. Каскадом он считает, например, яростную борьбу с курением в общественных местах, которая ведется сейчас в западных странах, и борьбу Всемирного фонда дикой природы по защите гигантской панды.

В общественной сфере ситуация усугубляется тем, что люди, высказывающиеся публично на подобные темы, обычно стараются говорить не то, что на самом деле думают, а то, что в данный момент является политкорректным. А на Западе сейчас политкорректно самому не курить и другим не давать! Поскольку люди любят высказывать «правильные» идеи, чтобы заработать себе репутацию в обществе, такие каскады гораздо более устойчивы к внешним шокам и их очень трудно развернуть. Каскады, в которых выбор людей подчинен не экономии на поиске информации, а поддержанию и созданию репутации в обществе, получили название репутационных. Механизм их действия аналогичен механизму развития информационных каскадов.

В информационных каскадах по социальным вопросам происходит то, о чем говорил еще Джанис, анализируя поведение групп. Как пишут Куран и Санстейн, «давайте взглянем на индивидов, у которых в результате изучения вопроса, опыта или встречи с несогласными развиваются сомнения относительно расхожего убеждения. Они обнаружат, что обнародуй они свои взгляды, они сделаются непопулярными, а вероятность того, что в результате этого общественное мнение переменится, крайне невелика. Предпочитая молчать или даже высказаться в духе новой общей мудрости, они будут способствовать сохранению преобладающей общественной линии и связанных с нею ошибочных взглядов… В наше время большинство американцев считают пассивное курение опасным, и многие существенно преувеличивают риск. В наши дни курильщики, а их меньшинство, рискуют подвергнуться остракизму, если они будут публично заявлять о том, что пассивное курение безвредно. Подобно этой проблеме, еще несколько лет назад уменьшение озонового слоя Земли интересовало мало кого, кроме ученых. А теперь им обеспокоено большинство людей. Эти трансформации произошли в периоды, которые гораздо короче, чем нужно для того, чтобы собрать соответствующие научные данные» [Kuran, Sunstеin 1999, р. 743, 746]. Мальчик из уже упоминавшейся сказки Андерсена прервал каскад не потому, что был более информированным, а потому что не был еще «общественным животным» – не обладал еще стадной логикой. Мал был, а потому и говорил, что думал.

В совместной работе Курана и американского юриста Санстейна разбираются законы жанра, по которому каскад общественного мнения режиссируется активистами. А по мнению Курана и Санстейна именно так и происходит – каскады в общественной сфере «развиваются не случайно. Во-первых, активисты тщательно выбирают угрозы, о которых они будут говорить публично. Во-вторых, для того, чтобы каскад заработал, нужно, чтобы достаточное количество людей были чувствительны к теме. Грамотный “общественный предприниматель”, зарабатывающий себе репутацию, обладает интуицией в отношении типов событий, к которым отзывчиво общество. Социальные условия могут создать то, что можно назвать рынком доступности (availability)[83], – это рынок, в котором определенные угрозы являются отправными точками для каскадов. Разумеется, то, что выберет рынок, будет меняться в зависимости от времени и места. В конце XX века в Америке то, что считается рисками ядерной энергии, с гораздо большей вероятностью привлечет общественное внимание, чем риск употребления сахара (поскольку неудобства от отказа от сахара очевидны), или риски использования свеч за обеденным столом (поскольку люди в основном пользуются для освещения электричеством)» [Kuran, Sunstеin 1999, р. 713].

Куран и Санстейн указывают на то, что основным условием для негативного, а в их терминологии – ошибочного информационного каскада является нехватка у большинства людей достоверной информации о том вопросе, который обсуждается [Там же, р. 721]. «Причина, по которой люди обращаются за информацией по разным рискам к неэскпертам, – это трудность доступа к статистически аккуратному и базирующемуся на свежих данных научному мнению» [Там же, р. 755]. Для нас эта мысль крайне важна – это прямая параллель с тем, что мы наблюдали на примере многочисленных финансовых пузырей: пузыри обычно надуваются там, где предмет инвестиций трудно оценить, исходя из имеющейся информации.

«В случае информационного каскада вера в кажущуюся справедливость утверждения прогрессивно увеличивается в зависимости от количества людей, которые разделяют идею, и сомнения людей ослабевают, возможно, даже исчезают. Начиная верить во что-то, каждый индивид усиливает аргументы в пользу этой идеи, что приводит к ее принятию еще большим числом людей, что еще больше усиливает аргументы. В результате может сложиться широко распространенное убеждение, базирующееся на недостаточной информации. Хотя его разделяют многие, такое убеждение является хрупким, оно может измениться из-за незначительного повода. Именно потому, что базируется на малом количестве информации» [Kuran, Sunstеin 1999, р. 722]. Кстати, как мы уже видели и еще увидим, зачастую непосредственные поводы для коллапса фондового рынка весьма несерьезные. Теория информационного каскада это объясняет.

В заключение рассказа об информационных каскадах я хотела бы вкратце упомянуть другую, на мой взгляд, очень интересную работу Тимура Курана «Искры и пожары в прериях: теория непредсказуемой политической революции» («Sparks and Prairie Fires: A Theory of Unanticipated Political Revolution»), где он усложняет модель Грановеттера, объясняющую политические беспорядки. Куран предполагает, что у человека, принимающего решение о том, поддерживать существующий режим или нет, две полезности. С одной стороны, он хочет действовать в соответствии со своими убеждениям, то есть «жить по совести»; с другой – боится репрессий со стороны действующего режима. В какой-то момент, когда в борьбу уже вовлечено определенное количество людей, желание «жить по совести» перевешивает, и человек присоединяется к несогласным. До этого места все идет «по Грановеттеру», а дальше начинается самое интересное. Поскольку существующий режим не может наблюдать истинные предпочтения людей (помните, как у Джаниса: если никто не высказывается против, то кажется, что все за?), то революция становится неожиданностью. Куран показывает это на примерах Великой Октябрьской социалистической революции (но он, разумеется, ее так не называет), революции в Иране 1979 года и распаде Восточного блока. Куран даже раскопал письма Ленина, написанные накануне октябрьских событий 1917 года, в которых тот уверял, что в ближайшие несколько десятилетий революции в России ждать не приходится. Так что революция стала неожиданностью и для самого вождя.

Чтобы не допустить революцию, режим должен быть жестче, а не мягче, как обычно думают. Смягчение режима уменьшает боязнь репрессий за переход на сторону оппозиции и увеличивает вероятность революции, а не уменьшает ее. По мнению Курана, российская революция стала возможной потому, что Николай II был мягким царем, а не жестким, подавившим революцию 1905 года, как нас учили в школе. То же самое произошло и в Иране. Шах был слишком либеральным. Будь он диктатором, удержался бы дольше. О Горбачеве нечего и говорить. Это объясняет и «необходимость» террора после революции: чтобы удержать власть. Иначе разочарование в новом режиме быстро отвратит от него сторонников и они с легкостью переметнутся обратно.

Безусловно, Куран является выдающимся современным политологом, а его идеи очень интересны. И хотя его трактовка революций не имеет прямого отношения к предмету нашего исследования, мне захотелось здесь ее привести, чтобы у читателя сложилось более полное впечатление о проблематике, которой занимается этот ученый.

Еще хочу вскользь упомянуть, что один экономист попытался экспериментально показать, что может существовать предельная форма информационного каскада – когда те, кто не обладает информацией, наблюдают за действиями тех, кто, как им кажется, ее имеет (хотя на самом деле у них ее тоже нет и их действия ровным счетом ничего не скрывают). Такие эпизоды были названы информационными миражами. Резонанса данная идея не вызвала, а я привожу ее здесь потому, что мне очень нравится сам термин «информационный мираж». Красиво, правда?

Теория каскадов является важнейшей и доминирующей линией исследований, посвященных рациональному стадному поведению. Два других направления – это позитивные экстерналии, возникающие из рационального поведения[84], и агентские модели, в которых агенты стараются «затеряться в толпе», чтобы не позволить принципалам выявить их настоящие квалификации. С такими моделями мы встретимся, когда в главе 16 будем говорить о возможных объяснениях финансовых пузырей.

И в заключение – о понятии feedback loop, которое наукообразно переводится на русский как петля (контур, цепь) обратной связи, но можно сказать и проще – замкнутый круг. Это понятие было разработано в рамках информационной экономики и теории игр – это в первую очередь работы нобелевских лауреатов по экономике 1994 года Джона Нэша (John Nash) и Джона Харсани (John Harsanyi). Идея была заимствована из естественных наук и из кибернетики: о петле обратной связи писал еще пионер кибернетики Норберт Винер в 1948 году.

Понятие «петля обратной связи» обозначает влияние финального состояния на начальные условия (или выхода на вход). Такие петли могут быть позитивными и негативными. Пример негативной связи: чем выше популяция волков, тем больше они поедают зайцев, тем меньше у них корма, тем меньше популяция волков… Такое раскачивание системы не отрицает ее стабильности. Если же петля обратной связи позитивна, то модель может взорваться. Вот пример: в земной коре произошел сдвиг, он вызывал другие сдвиги, в результате случилось землетрясение. Или еще: с вершины горы ветром сдуло камень, он, пока летел, снес другие камни, в итоге деревню у подножия завалило лавиной камней. Сход снежной лавины – это позитивная обратная петля[85].

Нас конечно же интересуют позитивные петли обратной связи. В экономике позитивной петлей обратной связи считается, например, потребление, основанное на имитации поведения других (знакомый нам «эффект вагона, в котором едет ансамбль»). Примером петли обратной связи из области теории игр является модель принятия решений о создании мощностей по выпуску нового продукта несколькими конкурентами. Первая фирма может сделать мощность поменьше, учитывая, что вторая тоже выйдет на рынок; а может, наоборот, размахнуться на завод побольше – с тем расчетом, что вторая тогда в принципе не осмелится ничего построить. Если вторая фирма проигнорирует эту угрозу, все может закончиться избыточной мощностью. Нэш, правда, использовал термин closed loop – замкнутая петля, – но это не меняет сути дела. В теории игр показано, что равновесных решений для задач типа замкнутой петли может быть много, и они не всегда устойчивы. Я не хотела бы здесь углубляться в спектр возможных вариантов развития событий, которые моделируют Нэш и Харсани. На интуитивном уровне нам понятно, что результат подобной оглядки друг на друга труднопредсказуем.

На этом я хотела бы закончить рассказ об интеллектуальных основаниях теорий стадного поведения в финансовой сфере. Хочу подчеркнуть, что это мое, субъективное видение процесса понимания данного феномена наукой. Я уверена, что многие ученые-финансисты написали бы это введение совершенно по-другому и 90% текста занимал бы рассказ о бихевиоризме. Как вы видите, у меня этого нет, и неслучайно. Это не недоработка, а сознательный шаг. Мои взаимоотношения с бихевиоризмом очень натянутые. Упрощая, можно сказать, что бихевиористские (поведенческие) финансы сводятся к двум основным тезисам. Первый состоит в том, что рынки неэффективны и равновесные цены на них могут существенно отличаться от тех, что предписаны гипотезой об эффективных рынках. Второй тезис – о том, что рынок населен нерациональными индивидами. Первый я считаю верным, но мало относящимся к бихевиоризму. Об этом мы уже частично говорили и поговорим еще в главе 16. Отклонение цен от справедливых, как показывают многие модели, может быть и следствием рационального поведения. Второй тезис плох тем, что непонятно, как на этой предпосылке можно строить науку. С одной стороны, с тем, что финансовые агенты нерациональны, может быть, и можно было бы согласиться; а с другой – бихевиористы находят столько различных разнонаправленных эффектов, что непонятно, как из этого сделать теорию. В качестве примера: их эмпирические исследования показали, что в одном случае инвесторы – недореагируют, в другом – перереагируют, но никакой ясной концепции, в каких случаях они должны пере-, а когда недореагировать, у бихевиористов нет, и, на мой взгляд, никогда не будет. Совершенно непонятно, как обобщить сделанное бихевиористами[86]. Наглядным примером этого является книга известного специалиста по поведенческим финансам Херша Шефрина (Hersh Shefrin) «По ту сторону жадности и страха: понимание бихевиористких финансов и психологии инвестирования» («Beyond Greed and Fear: Understanding Behavioral Finance and the Psychology of Investing»). Это очень известный и подробный талмуд, в котором собраны все достижения бихевиоризма к 2000 году – году выхода книги. Но дело в целом сводится к простому перечислению разных эффектов и повторению той мысли, что экономические агенты иррациональны. Я ни в коей мере не критикую этого уважаемого ученого. На мой взгляд, на избранную тему лучше написать трудно, ибо сам материал не позволяет это сделать.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Полночь, XXIII век. Человечество атаковано враждебной инопланетной расой. Разучившись воевать за три...
Новая книга ведущего историка бронетехники! Первое отечественное исследование феномена асов Панцерва...
«Пара слов о Пиаре» - первый в России видеоблог о технологиях и премудростях Public Relations в усло...
Можно ли совместить в одном романе научную фантастику и сказочный мир, альтернативную историю (и не ...
Новый роман Андрея Дашкова – динамичный, жесткий и многогранный. Роман-лабиринт, действие которого р...
В книге объясняется, почему любовь необходима для развития мозга в первые годы жизни ребенка и как в...