Двойники Веров Ярослав
Еще немного они прошли и незаметно очутились на большаке. Остановились осмотреться.
– Однако отклонился ты, рыцарь, – заговорил первым странник. – Ведь тебе на север и к востоку?
– Туда я иду.
– Эта дорога ведет в иную сторону. Разве не знал?
– Нет. Я шел по тракту, но в лесу сбился с пути. Сильно отклониться, думаю, я не мог.
– Эх, молодо-зелено, – вздохнул странник. – Знаешь, что это за земли? О, здесь тебя ожидает много чуднго! Отныне я тебя поведу, так будет вернее. Куда и зачем идешь – то мне ведомо. Дорогу туда я знаю.
Мастер Ри задумался. Лес совсем не походил на позавчерашний – колдовской, страшный. Редколесье тянулось по левую руку большака, – оттуда они и вышли, – а по правую, к востоку, расстилался большой луг. Насколько луг велик – сказать было трудно, из-за тумана. Туман стылыми струями змеился у земли, а дальше, к горизонту, поднималась розовая стена. Лучи восходящего светила уже проницали эту пелену, чтобы вскоре ее развеять без следа.
Раздался треск ломаемой ветки – через большак перескочила косуля и понеслась по лугу, исчезая в тумане. Мастер Ри проводил ее взглядом и сказал:
– Что ж, веди.
– Тогда пошли, рыцарь. Ты верно меня понял. Я тебя выведу. Сначала вот этой дорожкой, ну а потом, как стемнеет, пойдем по звездам. Держать путь по звездам – самое верное в этих местах. Звезды не обманут.
Когда странник, наконец, объявил отдых, присел на поваленное дерево и полез в мешок за едой, Мастер Ри, случайно глянув вправо, обнаружил давно уж не маячившую там фигуру башибузука. Тот как будто мирно посапывал, но был разбужен взглядом Мастера Ри – зевнул, ухмыльнулся и со значением провел пальцем по лезвию сабли.
– Вот она, началась твоя дорожка, рыцарь, – сказал странник, указывая на узкую тропку, уводящую вправо от большака. – Стало быть, по ней нам и идти. А пока давай посидим-поедим.
Вечером, на привале в лесу, у костра, когда на огне поджаривался изловленный Мастером Ри заяц, завязался у них разговор.
– Знаешь, зачем идешь к Железному Грону? – спросил странник.
– По предсказанию Королю Артуру, – ответил катанабуси.
– Нет, рыцарь, в мыслях у тебя иное, – странник смотрел на пламя костра, на аппетитную, истекающую жиром тушку.
– Почему ты ведешь меня? Тебя позвала Хозяюшка?
– Да, она меня просила. Но есть и иная причин, какая – не скажу. А еще мне надо всё видеть. Всё самое главное, что происходит в этом мире. Такая моя судьба – видеть великое и свидетельствовать об увиденном. Знаешь, сколь много брехни родится в головах тех ничтожных, что неспособны подать грош несчастному бедняку, а рядят себя в тоги героев? Знаешь, сколько мерзких дел выдается за великие и созидательные деяния? Поживи с мое – узнаешь. Да, я прихожу только к носителям великих судеб, рыцарь. Твоя судьба тем и привлекла меня. Судьба и Хозяюшка, вот так.
– Ты умеешь читать судьбы, странник? Может, ты волшебник, предвидишь будущее?
– Э-э, пустое. Не волшебник я вовсе. Волшебники и колдуны и близко к землям Железного Грона не ходят. И будущее не могу я предсказать. Меня иное интересует. Слыхал о книге судеб?
– Слышал. У нас, иканийцев, есть три книги судеб.
– Нет, эта книга иного рода. Не у людей она, нет. Там, где она пишется, наша жизнь, будь она длиною в один день, будь в тысячу лет – лишь одно слово.
– Может, ты говоришь о знаках судеб? Мы, иканийцы, знаем, что у каждой судьбы есть свой знак – об этом и говорят наши книги.
– О знаках… Пусть будут знаки, видно уж, иначе с тобой, иканийцем, не поговоришь, – махнул рукой странник. И веско изрек: – Знай, о рыцарь, меня не интересуют судьбы, у которых всегда один и тот же знак…
– Но других судеб не бывает, – удивился Мастер Ри.
– Ну да! Есть судьбы, у которых по два, а то и по три знака. Странные они, когда повстречаешь их здесь, среди людей…
– Человек с судьбой разных знаков – разве возможно такое?
– Что ты смыслишь в этом, юный рыцарь? Человек и есть судьба. А судьба – не то, что будет, а что уже есть сам человек, если смотреть оттуда, – странник показал пальцем в ночное небо, – на нас.
– И ты смотрел оттуда?
– Э-э… куда мне.
– Откуда тогда всё это знаешь?
Странник вместо ответа затеял есть зайца. Крякал от удовольствия да нахваливал Мастера Ри за поварское искусство. Только перед сном, когда стали укладываться, зарываясь поудобней в листву, произнес:
– А бывают судьбы вовсе без знака. И такие я тоже ищу, рыцарь.
– Пусть будет с тобой удача, – повторил почти дословно прощальные слова Хозяюшки Мастер Ри и удивился себе.
Да, удивительные люди повстречались на его пути, пришли к нему. Кто их позвал? Или призвал? Чей то был голос ему на холме под дубом? Великие судьбы и судьбы без знака – судя по словам странника, всё это о нем, о Мастере Ри. Но странник, кажется, не собирается больше ничего объяснять.
Но какие бы таинственные силы не угрожали или же благоволили Мастеру Ри на его пути – не могли они лишить его присутствия духа. Пускай до поры до времени всё идет своим чередом, он не станет вмешиваться в ход событий. А когда придет время, тот, чей голос позвал его в путь, укажет ему на это. И тогда вмешательство катанабуси будет как удар молнии: внезапное и окончательное.
Они заснули под негромкое потрескивание догорающего костра.
Глава седьмая
Вот уже вторую неделю Иван Разбой чувствовал себя не в своей тарелке. Работать не мог. Приходил в кинопавильон ровно в десять утра, просто, чтобы чем-то занять себя: привычка быть среди тех, кто зависит от тебя. Помощник подносил свежую кипу газет. Иван усаживался в режиссерское кресло, раскрывал газету, брал в руки ножницы… И так читал и резал, резал и читал до самого обеда. На обед заказывал обычно щи и что-либо из области студня или жареной куропатки. Заедал когда крем-брюлле, когда ванильным мороженым. Запивал исключительно крепким чаем вприкуску.
После обеда он и вовсе распускал труппу и отправлялся восвояси, гулять, куда глаза глядят.
Актеры и персонал пребывали в полной растерянности, о причинах столь странного поведения главного режиссера оставалось лишь гадать. Даже появление на съемках главного мецената, графа Мамайханыча, не вывело Разбоя из состояния мрачной задумчивости.
Между тем всё объяснялось просто и одновременно загадочно: к мучившим в последнее время режиссера снам про двадцатый век и научный институт прибавились куда более неприятные сны про «последний поход».
Сон этот повторялся каждую ночь с завидным постоянством. Каждый раз с неизменной стратегией сценария: он призывался к своему непосредственному начальнику, командиру, монарху, учителю, отцу-настоятелю и отправлялся за Эликсиром Жизни. И вот он уже шел, ехал на осле, коне, бронетранспортере, а то и летел на дирижабле, вертолете, «боинге», птице-фениксе, брел, плыл. И слышался один и тот же звук – бой далеких барабанов, и голос: «Это его последний поход. Это его последний поход…» Голос не был человеческим. Конец же пути венчала встреча с неприятелем. Неприятелем был один и тот же человек – то в пышном жреческом одеянии, то в скромной военно-полевой форме, то в сплошном рванье, то в начищенной кольчужке, а то просто в виде отдельно взятой головы. Человек смотрел на Ивана в упор устало-равнодушным взглядом, словно доводя до сведения – «видишь, как оно – я-то здесь по принуждению, а вот ты по своей воле пожаловал».
И невоспроизводимой скороговоркой что-то произносил. Разбой ничего не мог разобрать, он рассыплся на множество мыслей-воспоминаний о прошлых «последних походах» и погибал.
К слову сказать, особенно неприятной штукой в этом весьма похожем на явь сне было то, что в очередной раз, получив задание добыть эликсир, Иван вполне отчетливо помнил, чем заканчивались предыдущие последние походы. И еще, в этом сне он был не собой, а кем-то другим, казалось, персонажем бездарно снятого фильма или плохо написанного романа.
После «гибели» Иван безо всякого перехода попадал в двадцатый век, в лабораторию научного института и становился научным сотрудником, человеком совершенно иной природы. Но и там он не знал покоя: не мог освободиться от мысли, что на самом деле спит.
Сегодня Разбой решил после обеда направиться к Пиму Пимскому, благо не заходил к тому уже чуть ли не месяц. Но того дома не оказалось. Заспанная Пелагея недовольно пробурчала что-то про остывшие блины и скукожившуюся запеканку. На вопрос Разбоя, давно ли ушел Пимский, ответила, что «как ушел с утра на «лексию», так дононе не являлси». И вообще, оказывается, вот уже который день кряду барин уходит с утра, а возвращается затемно, причём «тверёзый и сердитый».
Это было странно. Разбой хорошо усвоил жизненную методу Пимского, знал, сколь большой тот любитель сидеть дома именно что после обеда. Выгнать его на улицу в это время могло разве что нечто совершенно неожиданное.
В задумчивости побрел режиссер домой. Войдя к себе во двор, направился к сараю, который арендовал под механическую мастерскую. Там и пришлось скоротать время до вечера, вытачивая очередную шестеренку к очередным хитрым часам и с тоскою думая о предстоящей ночи с очередным «последним походом»…
Иван Разбой – инженер Иван Разбой – был известен в институте своей добросовестностью. Был он родом из крестьянской семьи, из тех, кого принято называть «куркулями». Когда младший сын (в семье детей было семеро) изъявил желание учиться в городе, родители не стали чинить препятствий, а прикупили ему небольшой домик в городском частном секторе. После смены эпох, домик помогал Ивану пережить трудные времена: Разбой выращивал на приусадебном участке картофель, который бойкая соседка продавала потом на рынке.
Видимо, эта крестьянская жилка сказалась и в его научной добросовестности. Как-то раз начальник Разбоя задумал поставить грандиозный эксперимент. В эксперименте было заложено тридцать серий по двадцать образцов в каждой. Всего, сами понимаете, шестьсот образцов сверхпроводящей керамики. И вот наш Иван два месяца кряду растирал, «давил» на прессе «таблетки» и запекал в лабораторной печи, запекал и растирал…
Но сейчас душевный покой инженера был нарушен. Причиной были странные сомнамбулические состояния, в которые он в последнее время стал впадать в самых неподходящих местах, очень часто прямо на работе. Его и так угнетало, что он переставал быть самим собой, но, кажется, за спиной сотрудники уже обменивались на его счет странными взглядами. И ни к кому не обраишься с бедой, разве что к доктору. Но докторов Иван остерегался, сказывалась крестьянская натура.
Но именно Ивану с его «глюками» суждено было стать началом цепочки удивительных событий, объединивших одним общим делом людей из совершенно разных миров.
Шел он однажды к Марку Самохвалову, поболтать. В темном и низком институтском коридоре повстречал унылого Андрея Дубовика, по кличке Дубовичок Радиоактивнейший. На самом деле, того уже давно отправили в длительный отпуск за свой счет, и зачем он временами наведывался в храм науки, оставалось загадкой.
– Привет, ты как? – спросил Разбой просто чтобы поздороваться.
Выглядел Дубовичок излишне энергично, глаза блестели, одет неважно.
– Дела серьезные. Знаешь, с какими людьми я завязался? Про сеть магазинов «Копенгаген» слышал? Я им всё делаю. Перешиваю чипы в кассовых аппаратах, чтобы сами обнулялись, когда надо, чтобы никакие проверки…
– Да? – Иван понял, что с Дубовичком ему говорить не о чем. – И много платят?
Вопрос Дубовичку не понравился.
– Я ведь только сон, – как-то буднично, ни с того ни с сего сообщил Дубовичок Радиоактивнейший.
– Как это?
Разбою подумалось: «А вдруг и Дубовичок себе снится? А то ведь временами и не знаю – сплю я или бодрствую?»
– Я – сон. И ничего больше. И никого не боюсь! Понял?
Дубовичок нарочито хохотнул и, не видя больше причин задерживаться, пошел своей дорогой.
«Случай у человека тяжелый, – пожал плечами Иван. – Ему бы к психотерапевту… А мне куда? Да, я же к Самохвалову».
На улице валил снег и хлестал ветер. Снег падал в лужи, оставленные вчерашней оттепелью, и превращался в ржавую кашу, в месиво. Всё это летело фонтанами из-под колес машин, хлюпало под ногами прохожих, которые упорно, словно безумные кондитеры, месили и месили тесто какого-то на редкость несъедобного пирога. Месили, чтобы его отведал тот, кто из года в год насылает на город такую погоду в начале ноября.
Марк Самохвалов был в своей рабочей комнате на четвертом. И угрюмо смотрел в окно на серый мир. Всю жизнь Марк боялся всякого рода неприятных событий, как то: служба в армии, война, неизлечимая болезнь. Боялся перехода, зависания, когда еще не уверен, но уже подозреваешь, что жизнь твоя переменится. Однако оказавшись в гуще событий, Марк обретал иное состояние души, переставали его волновать необычность и опасность. Но сейчас всё казалось скучным, хлюпающим каким-то, как этот грязный снег за окном.
Мысли о собственном сумасшествии, коллективном помешательстве в этой комнате, или о пресловутом психотронном оружии больше не занимали Марка. Он больше не видел никакой трагедии в собственном раздвоении. Даже успел привыкнуть к тому, что его двойник – большой человек. Уже никаких сильных эмоций это не вызывало. Марк старался не задаваться вопросом – кто же он на самом деле. Просто теперь ему с этим жить. Вот и всё.
Дверь распахнулась, и в комнату, диковато озираясь по сторонам, шагнул Иван Разбой.
– Опять я здесь, дюк, – огорченно произнес он. – Ну что ты будешь делать.
Иван развел руками, уже привычно уселся за стол у компьютера.
– Сон, значит, – так же привычно стал рассказывать Разбой. – Вообразите, дюк, мое положение. Наяву кому сказать – сочтут чудаком. Так я хотя бы во сне пожалуюсь. Хотел сегодня излить душу Пимскому, так дома не застал. Забавное дело – жаловаться на сон в ином сне… Вообразите, дюк, снится мне, что я – некий Скирд, дружинник царя Ашоха. И вот вызывает меня их верховный жрец, Агот… Имена одни чего стоят, я наяву таких слыхом не слыхивал. И отправляет меня в поход… За чем бы вы думали?
– За эликсиром жизни, – угрюмо произнес Самохвалов.
– Откуда вы знаете? Впрочем, да, сон. Так, значит, вы всё знаете про последний поход? Вот беда, и здесь мне не найти сочувствия…
Марк потянул из пачки сигарету, неловко чиркнул спичкой – раз, другой. Наконец закурил и, выпустив клуб дыма, осведомился:
– А младший храмовый жрец по имени Иу-ти? В государстве Аату-а?
– Мерзейшее название! Дюк, вся беда в том и заключается, что каждую ночь я делаюсь кем-то иным, новым, и этот новый помнит всё о тех, предыдущих, которые погибли в последних походах! Да, я же там каждый раз погибаю! Хоть и во сне, а всё же неприятно.
– М-да… – Марк думал о чем-то своем. – А скажи, голубчик, фамилия Веров тебе ни о чем не говорит?
– Веров? – Иван почесал в задумчивости щеку. – Веров. Веров… Нет, дюк, ни о чем не говорит. Впрочем… Но это же не из области сновиде…
Разбоя качнуло так, что он чуть не слетел со стула. Он в недоумении огляделся.
– Марк, а как я сюда попал? Вот хрень, опять у меня помутнение.
– Не бери в голову.
– Здесь на меня уже косятся. Что делать?
– Спроси об этом Гриню, он тут умный, пусть посоветует какие лекарства.
– Вспомнил, я же к тебе и шел. Кстати, встретил Андрюху Дубовичка…
– Дуб он, а не Дубовичок, – машинально поправил Самохвалов. – Большой, ветвистый, твердый, как все дубы.
– Говорит, что он сон.
– Прикалывается. Соврет – дорого не возьмет.
– На полном серьезе говорит. Нет, серьезно, так и заявил: «Я – сон». Как это понять? Может быть, он тоже снится самому себе, как со мной случается?
– Еще один феномен на мою голову, – сказал Марк. – Ты что, Победитель, Дуб-Дубыча не знаешь? Прикалывается, чтобы другим было так же фигово, как ему.
– Его-то я знаю. Я не знаю, что со мной, – ответил Иван. – Думал у тебя спросить…
– Зачем тебе знать это? Жизнь длинная и небезопасная. Вот и живи. Ты ж у нас Непобежденный Реальностью Победитель – вот и побеждай, – обрубил дискуссию Марк.
Иван Разбой обиделся. Молча поднялся и пошел из комнаты.
– Постой, Ваня, – крикнул ему вслед Самохвалов. – Не обижайся, у меня самого дела хуже некуда. Ты новый роман Верова уже читал?
– Ветрова? Детективщика?
– Константина Верова. Фантастика. Недавно книга вышла.
– Нет. Марк, по фантастике это ж ты главный спец, я больше детективы…
Дверь за Разбоем закрылась. Марк ещё некоторое время курил, расхаживая по комнате, а затем чуть ли не бегом кинулся к Григорию Цареграду.
Тот был на месте – в своем полубоксе-полуподвале. Попивал чаёк и созерцал дисплей компьютера, на котором то рисовались, то рассыпались калейдоскопические узоры.
– Бездельничаешь? – поздоровался Марк.
– Медитирую, – пояснил Гриша, указав чашкой на дисплей. – Хорошая программка получилась. Наблюдай и лови нирвану. Каждому гражданину по личной нирване, большой и увесистой.
– Есть новости. Как говорится, всё страньше да чудесатее… Разбой, Победитель наш, стал видеть чудные сны.
Марк сделал эффектную, как ему казалось, паузу в ожидании вопроса. Но Цареград молчал и невозмутимо смотрел на дисплей. Про сны Ивана наяву он знал. Что может быть чуднее их?
– Да что ты за человек такой! – вспылил Самохвалов. – Тебя хоть чем-то пронять можно? Выключи ты эту болботень!
– Ты рассказывай, на самом деле я внимательно слушаю, – не отрываясь от экрана ответил Цареград.
– Слушает он… Ну так слушай. В двух словах – заваливает ко мне Иван, в образе кинорежиссера. Сон, понимаешь, режиссеру новый снится из ночи в ночь. Про его последний поход.
– И?
– А то, что «Последний Поход» – название нового романа некоего Константина Верова.
– О романе тебе Разбой-режиссер сказал?
– Ты фантастику не читаешь?
– Нет, мне и без нее хорошо.
– Веров живет в нашем мире. Здесь! А режиссеру снятся буквально главы его романа! И при этом ни режиссер, ни наш Иван ни о каком Верове не знают. Оцени!
– И как, хорошо пишет?
– Что? Да так себе, все так нынче пишут. Да постой, Грегуар, я о другом. Ты дослушай. Вроде бы наш, местный автор, а с другой стороны – вроде бы и нет никакого Верова. Никто его не видел. У меня с книготорговцами нормальные контакты: и о новинках сообщают, и о новых авторах, и по заказу что надо из столицы привезут. О местных авторах они знают всё. Я и о Верове интересовался. Говорят, что это, само собою, псевдоним, причем неизвестно, одного человека или сразу нескольких. И больше о нем ничего не известно. А теперь выясняется, что и роман у него странный. Там всё построено на том, что персонаж постоянно перевоплощается, накапливает память о прежних жизнях в разных мирах. Во всех же своих жизнях раз за разом у него приблизительно одна и та же судьба. Всякий раз погибает от руки таинственного противника, охраняющего эликсир жизни. Сечешь, о чем я?
– Надо думать, ты этого Верова хочешь тоже в сновидцы записать.
– А вдруг? С чего бы тогда этот роман снился Победителю?
– А ты у него спроси, у Верова. Найди и спроси.
– Ну да! А что я ему скажу? Я, знаешь, не люблю, когда на меня как на чокнутого смотрят.
Цареград выключил монитор, снял с этажерки еще одну чашку и наполнил чаем из термоса.
– На, Марк, пей. Я сейчас тебе расскажу кое-что поинтереснее. С Пимским не всё ладно.
Григорий принялся рассказывать про ночного гостя приват-доцента. Марк хмурился, морщился, пару раз порывался что-то вставить, но сдержался.
– И вот после встречи с Символистом Пимский сниться мне перестал. Такие дела. И вот что, Маркуша. Я это не тебе рассказываю. Я это твоему дюку рассказываю. Может, найдет решение… Может, отыщет того Символиста. Потому что не к добру был его ночной визит.
– Как же, – фыркнул Самохвалов. – Станет он искать. Это же не человек – кремень! У него психика как три наших. И дел у него хватает, государственной важности. Для него что сон, то, безусловно, сон. Я для него – нечто близкое, но всё же виртуальное.
– Это мы будем посмотреть. Кстати, ты обратил внимание, что Кирилла уже две недели на работе нет?
– Да, что-то он не в меру манкирует, Мастер наш…
– Ты бы ему позвонил. Его чуть не убил сон про рыцаря.
Марк поперхнулся чаем и закашлялся, пролив жидкость себе на штаны.
– Рыцарь угодил в переделку, что-то вроде злого чародейства на него наслали. А у Кирилла во сне сердце остановилось. Хорошо, Алла, умница, в «скорую» успела… Профессор смотрел. Сказал – уникальный случай. Без видимых причин пять остановок сердечной мышцы. Я бы тебе этого не рассказывал, да вот только… – Григорий решил спародировать собеседника и взял паузу.
– Что только? Да говори уже, хрен бы тебя забрал!
– Остановки сердца сопровождались видениями, очень напоминающими сны Ивана. С одним «но» – смерть «персонажа» и вызывала у Кирилла эту самую остановку. Взаправду вызывала. Такие, Марк, пироги.
Самохвалов уже взял себя в руки.
– Значит, что же выходит? Выходит, что ситуация в одном мире вызывает проблемы в другом. Так?
– Страшно, да?
– Страшновато. Я, знаешь ли, не против того, чтобы быть не как все, но не до такой же степени!
– За всё надо платить.
– За что? – не понял Самохвалов.
– За то, скажем, что не всякому дано видеть себя наследным дюком и другом государя-императора…
– Не завидуй.
– Было бы чему.
– В психологии, вижу, ты не силен. Возьмем нашего Маленького Мастера. Ведь рыцарь его не с пластиковым мечом по лесу бродит, с настоящим. Каково будет нашему толкьенисту, если его рыцарь кого-нибудь взаправду зарубит? Он же эту кровь как пить дать на свой счет запишет. К гадалке не ходи. Да-а… Ну а как он там своей Алле с кем-нибудь изменит? То-то же. А говоришь тут…
– Ты вот что мне скажи, экспериментатор сиятельный, что следует из того факта, если Веров все-таки сновидец?
– Ну, надо подумать.
– Значит, у него в каком-то из миров есть двойник.
– Так. И дальше?
– Почему не в девятнадцатом веке?
– Молодец, уважил. А почему бы ему не быть жителем Атлантиды или Гондваны?
– А тогда были люди?
– Когда?
– Когда Гондвана.
– Это принципиально?
– Для нас – нет. Но если бы твой дюк поинтересовался обстановкой в литературном мире?.. Понимаю, Символиста искать – дело сложное. Но литература – дело вполне приемлемое. Нас интересует фантаст. Имя может быть каким угодно, но произведения должны как-то соотноситься с произведениями тутошнего Верова. Так? Кроме того, скорее всего, и псевдоним не случаен, возможно, точно такой обнаружится и там. И если он, в самом деле, не случаен, тогда точно не Гондвана, а Россия иного мира, очень возможно, того, где обитает дюк. Жаль, если твой дюк окажется таким толстокожим. Мое впечатление о нем, напротив, самое положительное. Хотя, конечно, государственные дела у человека… Но ведь и на попойки у него времени хватает?
– Ему время от времени необходимо расслабляться, по-русски.
– Ну, это я хорошо понимаю. Мой Пимский, кажется, дорасслаблялся. И все-таки через дюка многое можно было бы узнать. – Цареград неожиданно подался вперед и положил руку на плечо Марка: – Не подкачай, ваше сиятельство. Очень тебя прошу: не подкачай…
Глава восьмая
Cценарист Серню и Писатель Фомич шли по Малой Мясницкой. Осень. Шорох листьев, каблучки спешащих дам, цокот копыт и скрип проезжающих пролеток.
– Что ж это выходит, Фомич, сколько я не читал из твоего, э-э, наследия, нигде нет даже намека на присутствие женщин. Разве так можно писать? – спросил Серню.
Он любил старину Фомича, такого же, как и он, студента, изучавшего цикл естественных наук на втором курсе университета. Такого, да не совсем: в Морскую войну Фомич воевал в составе русского Добровольческого корпуса. Поэтому Серню еще и побаивался своего друга.
– А как иначе, старик? Женщины, они все как-то мимо, ни с боку ни с припеку, – благодушно возразил Фомич. Собственно, их и нет вовсе. Где ты их видел, старина? Их нет, это всё пар, иллюзия!
– А вот эти что, не женщины? – показал Серню на проходящих мимо дам.
– Ну и что? Ты докажи, что они есть…
Сценарист закашлялся. Он знал, что если Фомич хотел спорить, то готов был спорить с самой очевидностью.
– Ладно, я твоих софизмов касаться не буду. Но ведь во всяком литературном произведении всегда обнаруживаешь даму, и не одну…
– А зачем?
– Как это? – не понял Серню. – Если желаешь, изволь я тебе поясню…
Он имел кое-какой литературный опыт, писал сценарии и потому полагал себя компетентным в литературных материях.
Но посмотрел на довольного Фомича и осекся. Потом спросил:
– Что, небось, ловушку заготовил?
– Не без этого, старик. Ну, так зачем они нужны в этой самой литературе?
– Как же, ничто в нашей жизни не обходится без них, – повел речь вовсе не о литературе Серню. – Всякое событие, движение души несут в себе знак их присутствия. Из-за них рушились империи и опять же созидались; Генрих Восьмой отказался от католичества и сделал Англиканию англиканской. Потом…
– Так ведь это всё литературщина, мой друг, дань романтической традиции, уже порядком изжившей себя.
– Но Генрих Восьмой?
– Он вполне мог пылать страстью и к небесным светилам. Результат был бы тот же. Если бы судьбы империй зависели от женщин, то никаких империй не существовало б, а жили б мы натурально в шалашах и грызли кости мамонтов…
– Позволь, но мамонты давно вымерли…
– Это фигура речи, при том – не бессмысленная.
– Но исторические примеры?
– Ты еще скажи, что курок является причиной выстрела из ружья, а не охотник вкупе с пробегающим мимо зайцем. Или скажи, что какой-нибудь Раскольников порешил старушку потому, что где-то спёр топор.
– Я этого не говорил!
– А тогда при чем здесь женщина?
– Но, дорогой мой, Бальзак, Тургенев, классический роман…
– Ты сценарист. Если в сценарии не будет дамы – его возьмут для съемок?
– Нет. Разве что это какой-нибудь «Аттила» или «Царь Пирр».
– Ну а если в романе дамы не будет, то хватит фантазии у писателя?
– А это здесь при чем?
– При том при самом. Писание романов – тяжкий труд. Ты думаешь, чт вдохновляет писателя?
– Что же?
– Вот этого ты и не знаешь. Душа таланта – потемки. А у не-таланта – так полный мрак. А я тебе расскажу, я их, писателишек, насквозь вижу. У всех у них наблюдаю я не вдохновение, несомненное и настоящее, а комплекс солдата.
– Какого солдата?
– Обыкновенного. О чем двадцать четыре часа в сутки думает солдат?
– О чем?
– Ясно, ты в войске не бывал. Амне вот пороху понюхать довелось… О бабе солдат думает. Об ином просто не интересно, не выходит у него об ином. Уяснил?
– А-а…
Оба замолчали и, свернув на Несуглинную, направились к ближайшему трактиру.
– Послушай, – вдруг сообразил Серню.
– Слушаю.
– А не приходило тебе в голову, что у тебя комплекс сражающегося солдата? Скажем, во время рукопашной солдат вспоминает о дамах?
– Как можно, бой ведь идет!
– Вот у тебя это самое и есть.
– Да ну! Разве я в рукопашной?
– Хуже, старик. Всякая рукопашная имеет завершение, а у тебя… – Серню картинно махнул рукой.
– Что же выходит? Ты решил приравнять меня к этим писателишкам? Но только с обратным знаком?